Текст книги "Фанни и Александр"

Автор книги: Ингмар Бергман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 10 страниц)

Эдвард: Дьявол.

Эмили: Ты будешь спать крепко-крепко. А когда проснешься, меня не будет. Я спокойно умоюсь, причешусь и оденусь. Потом спущусь по лестнице и отопру калитку. Я возвращаюсь к детям, в Театр, в мой дом, к моей семье.

Эдвард: Я люблю тебя!

Эмили: Через несколько минут ты заснешь. А проснувшись, будешь страдать от тоски и одиночества. Но это пройдет, Эдвард.

Эдвард: Я изменюсь, и ты вернешься ко мне.

Эмили: Я никогда не вернусь.

Эдвард: Я буду преследовать тебя везде, куда бы ты ни уехала. Я отравлю тебе жизнь и погублю будущее твоих детей.

Эмили: Бедный Эдвард, ты уже не понимаешь, что говоришь.

Эдвард: Я не сплю. Сна ни в одном глазу.

Он встает и, охваченный яростью, почти ничего не видя, пытается нашарить её руку. Она уклоняется. Он ищет её глазами, его сотрясают судорожные глухие рыдания, слёзы стоят в его воспаленных глазах.

Эдвард: Помоги мне хотя бы лечь. Я ничего не вижу. Кружится голова.

Он стоит посередине комнаты с протянутыми руками, сомкнув веки, освещенный душным рассветом. Эмили, на мгновенье забывшись, делает несколько шагов ему навстречу, но приходит в себя и останавливается вне пределов досягаемости.

Эдвард: Ты здесь? Я не вижу тебя. Не вижу.

Эмили: Я здесь.

Эдвард: Помоги мне.

Эмили: У меня не хватает смелости помочь тебе.

Глухие, душераздирающие рыдания, слепые глаза, полуоткрытый слюнявый рот, протянутые руки, сгорбленное шатающееся тело, вытянутая шея. Пышные перины на мрачных кроватях, гримасы боли на лице распятого, тяжелые драпировки, потертые кресла и рассвет, не дающий ни тени, ни света, свинцовый, болезненный рассвет. Все это запечатлевается в мозгу Эмили, до конца своих дней она будет помнить это мгновение, слышать плач, всхлипы, резкие удары собственного сердца, будет ощущать запах пыли и вызванного, страхом холодного пота, будет видеть именно эту картину, именно этот миг.

8

Арон открывает запретную дверь. Александр входит в продолговатую комнату, в торце которой – окно без штор. В центре стоят грубо сколоченный деревянный стол и сломанное кресло. По стенам – полки, заваленные книгами, журналами и грудами бумаг. На узкой раскладушке, застеленной грязными простынями, лежит мальчик лет шестнадцати. У него круглое бледное лицо, светло-рыжие вьющиеся волосы и бледно-голубые узкие глаза, движения его по-женски изящны, голос высокий и чуть хрипловатый. Он одет в чересчур тесный черный костюм без жилета и галстука, рубашка в пятнах. На ногах вместо туфель толстые серые носки. Он с довольным выражением лица смотрит на вошедших, но с места не двигается.

Арон: Доброе утро, Измаил. Мы принесли тебе завтрак. Это мой друг Александр Экдаль.

Измаил быстро встает с кровати, подходит к Александру, кладет руку ему на плечо и рассматривает его своими узкими бледно-голубыми глазами Потом утвердительно кивает и улыбается, не улыбаясь.

Измаил: Даже дураку ясно, что Александру нехорошо. Оставь нас одних, Арон, не бойся, я его не съем, хотя вид у него аппетитный. Не забудь запереть дверь снаружи и возвращайся через полчаса. Иди, Арон!

Последние слова Измаил произносит с внезапной резкостью и нетерпением, хотя губы по-прежнему растянуты в улыбке.

Арон: Дяде Исаку не понравилось бы...

Измаил: Дядя Исак старый козел, и он не узнает о том, что ты был у меня, Александр! Иди же!

Арон медлит, но потом уходит и запирает за собой дверь. Измаил пригубливает горячий кофе, протягивает кружку Александру.

Александр: Спасибо, я не хочу.

Измаил: Меня зовут Измаил, ты уже знаешь. «Он будет между людьми как дикий осел; руки его на всех, и руки всех на него». Я считаюсь опасным, поэтому сижу взаперти. В общем и целом я не возражаю.

Александр: А чем ты опасен?

Измаил: Обладаю неудобными талантами.

Александр: Неудобными?

Измаил: Напиши своё имя вот на этом листе, это обычная оберточная бумага, вот тебе карандаш, он, правда, совсем затупился, но ничего, сойдет. Так, Александр Экдаль, а теперь прочитай, что ты написал.

Александр: Здесь написано Измаил Ретжински.

Измаил: Может быть, мы с тобой один человек, может быть, что у нас нет границ, может быть, мы переливаемся один в другого, течем друг сквозь друга, нескончаемо и величаво. В твоей голове бродят ужасные мысли, находиться рядом с тобой почти мучительно, но в то же время заманчиво. Знаешь почему?

Александр: Я не уверен, хочу ли я это знать.

Измаил: Недобрые мысли притягательны. Большинство людей не способны их материализовать, наверное к счастью для человечества. К тому же все это примитивно, просто варварство! Изготавливают, например, подобие своего недруга и втыкают в это подобие иголки. Довольно нелепый метод, если учесть, каким быстрым и прямым путем способна двигаться недобрая мысль.

Александр: Мне бы не хотелось говорить с тобой об этом.

Измаил: Ты удивительное маленькое создание, Александр. Тебе не хочется говорить о том, о чем ты думаешь постоянно.

Александр: Если так... да, это правда.

Измаил: Скажи мне, о чем ты думаешь.

Александр молчит, мотает головой.

Измаил: Ты носишь в себе смерть одного человека. Подожди. Не говори ничего. Я знаю, о ком ты думаешь: высокий человек со светлыми с проседью волосами и бородой – поправь меня, если я ошибаюсь, – у него голубые глаза, яркие голубые глаза и костистое лицо, он широкоплеч – поправь, если я ошибаюсь, – в этот момент он спит, и ему снится, будто он упал на колени перед алтарем, над которым висит распятый пророк. Во сне он поднимается с колен и кричит в пустоту огромного собора: «Свят, свят господь Саваоф! Вся земля полна славы его!» Но кругом темно, и нет ответа, не слышно даже смеха.

Александр: Я не хочу, чтобы ты так говорил.

Измаил: Это говорю не я, а ты сам. Я облекаю в слова твои образы, я повторяю твои мысли. Правда о мире – это правда о боге. Отбрось колебания. Он спит крепко, его мучают кошмары. Дай мне твою руку, Александр, вообще-то это не обязательно, но так надежнее. Распахнутся двери... крик разнесется по всему дому.

Александр: Я не хочу, не хочу.

Измаил: Поздно. Я знаю твое желание. (Смеётся.) Такой маленький мальчик – и носит в себе такую ненависть, такие ужасные желания! (Насмешливо.) Твоя тощая грудная клетка того и гляди взорвется. Не бойся, Александр. Надо лишь отбросить колебания в решительный миг, поэтому я держу тебя в своих объятиях. Перед тобой только один путь, и я пойду с тобой, я уничтожу себя, войду в тебя, мой малыш, не бойся, я с тобой, я твой Ангел-хранитель. Сейчас пять часов утра, солнце только что встало. Распахиваются двери... нет, погоди. Сначала крик, душераздирающий крик разносится по дому, бесформенная пылающая фигура с воплем движется по...

Александр: Я не хочу! Отпусти меня, отпусти меня!

Александр пытается освободиться из объятий Измаила, но не в силах пошевелить и пальцем, не в силах даже закричать – он ясно видит охваченную пламенем фигуру, которая, шатаясь и вопя...

9

Эмили: Что случилось?

Комиссар полиции: Ваш муж, Его Высокопреподобие Епископ, скончался сегодня утром при ужасающих обстоятельствах. Мы полагаем, что нам удалось детально восстановить ход событий. Фрекен Эльса Бергиус, которая была тяжело больна, лежала в своей кровати. На её ночном столике стояла зажженная керосиновая лампа. По несчастной случайности лампа упала на постель, вследствие чего загорелось постельное белье, а также волосы и рубашка фрекен Бергиус. Охваченная пламенем, больная кинулась вон из комнаты и случайно попала в спальню Его Высокопреподобия Епископа. Согласно показаниям сестры Его Высокопреподобия, фрекен Хенриэтты Вергерус, Его Высокопреподобие спал очень крепко благодаря снотворному, которое вы, фру Вергерус, дали ему накануне вечером, перед тем как после бурного разговора с мужем вы покинули дом в двадцать минут пятого. Фрекен Бергиус бросилась на спящего, и огонь перекинулся на его постель и халат. Его Высокопреподобие проснулся и сумел высвободиться из-под умирающей и все ещё горящей женщины, но ему не удалось самостоятельно погасить пожиравшее его пламя. Когда старая фру Вергерус обнаружила своего сына, тело у него обгорело, а лицо было обуглено. Он подавал слабые признаки жизни и не переставая кричал, какие невыразимые муки испытывает. Через десять минут на место происшествия прибыли врач и «скорая помощь», но к тому моменту Его Высокопреподобие уже избавился от страданий и испустил последний вздох. Хотя я, фру Вергерус, не могу отбросить тот факт, что данное вами снотворное, возможно, усугубило несчастье, тем не менее, у меня нет оснований придавать этому факту серьезное значение, и посему я должен определить случившееся как страшное стечение особо злополучных обстоятельств, и я прошу вас, сударыня, принять мои глубочайшие и искренние соболезнования.

10

Два дня спустя после жуткой кончины Епископа Эмили с детьми приходит в Театр. Они в трауре, на вдове густая вуаль. Время раннее, до полудня ещё далеко, через щели закрытых ставен пробиваются лучи осеннего солнца. Над сценой мигает сонная рабочая лампа, зал погружен во мрак.

В пыльном сумеречном свете актеры похожи на двигающиеся ощупью тени.

Харальд Мурсинг: Мадам, я имел честь нанести вам вчера визит, но ваша девчонка-горничная не пустила меня на порог, передав при этом ваши оскорбительные слова.

Ханна Шварц: Господин Маркиз, мне стыдно за вашу назойливость, и я не могу не сожалеть, что у моих слуг не было возможности и сегодня утром не пустить вас на порог. Вы уверяете, что любите меня, господин Маркиз. В таком случае будьте добры избавить меня от вашего присутствия, которое – я говорю это совершенно искренне – у меня вызывает лишь негодование, чтобы не сказать гнев, при воспоминании о том унижении, которому вы меня подвергли в присутствии Её Величества Королевы.

Микаэль Бергман (входя): Так-так, господин Маркиз, какова причина столь раннего визита?

Филип Ландаль (в сторону): Вот так сюрприз, воистину! Интересно, чем дело кончится?

Харальд Мурсинг: Господин Граф!

Микаэль Бергман: Господин Маркиз!

Харальд Мурсинг: Только мысль о крови, пролитой вами за вашего Короля, господин граф, удерживает меня от того, чтобы незамедлительно, со всей силой бросить вам в лицо ту же гнусность, которую вы совершили по отношению к Маркизе. Избавьте эту благородную даму от позора...

Суфлёрша (сморкается): ...который вы навлекли на мой дом.

Харальд Мурсинг: ...который вы навлекли на мой дом. (Филипу Ландалю.) Не говоря уж о том, что хуже этой дряни ничего не писалось на французском языке, перевод, господин Ландаль, отвратительный, я говорю совершенно откровенно, хотя и знаю, сколько труда вы на это положили.

Филип Ландаль: Я знаю, господин Мурсинг, все делалось наспех, но у нас критическое положение.

Харальд Мурсинг: Раньше мы играли Шекспира, уважаемый. Мы играли великого Мольера, мы даже осмеливались ставить Генрика Ибсена.

Филип Ландаль: Вкусы публики, господин Мурсинг! Никто больше не желает слушать песни великанов, публика довольствуется мелодийками карликов. Никому больше нет дела до нашего Театра, ни зрителю, ни семейству Экдаль. Касса пустеет, актерам приходится несладко.

Ханна Шварц и Микаэль Бергман с удрученными лицами устроились на высоком деревянном диване без подлокотников. Они держатся за руки, вид у них пришибленный.

Эмили (шепчет): Ханна!

Ханна разглядела Эмили и детей в тени боковой кулисы. Она вскрикивает от радости. Мужчины обрывают спор и оборачиваются. Микаэль Бергман встает, на лице у него изумление. Все на ногах. Но вот Эмили раскрывает объятия, и Ханна бросается её обнимать. Все плачут от волнения, целуются, гладят друг друга по щекам, жмут руки, смеются и говорят, очень тихо, словно боясь спугнуть мгновение.

Филип Ландаль: У меня нет слов. У меня нет слов.

Харальд Мурсинг: Дорогая фру Экдаль, дорогая, милая фру Экдаль.

Микаэль Бергман: И чего это я так чертовски растрогался.

Ханна Шварц: Ты вернулась к нам насовсем, да?

ЭПИЛОГ

Зимой Эмили и Май разрешились каждая своим младенцем женского пола к большой радости не только матерей, но и братьев, сестер, кузин, донельзя гордого Густава Адольфа и особенно фру Хелены, которая всю осень, против всех своих правил, неважно себя чувствовала и пребывала в некоторой меланхолии. С истинно экдальской любовью к разного рода празднествам было решено отметить двойные крестины в пору цветения сирени.

Наконец зима, поджав хвост, убралась восвояси, и на дворе в полном расцвете начало лета. После ласкового дождя солнце сияет с новой силой, матери сами подносят детей к купели – крестины проходят в квартире Эмили. Церемонию совершает пожилой круглолицый священник, который, получив порядочную мзду от Густава Адольфа, закрыл оба глаза на сомнительное происхождение одного из младенцев. Присутствуют, разумеется, все родственники, приглашены и актеры Театра.

На дамах широкополые, украшенные цветами шляпы, на джентльменах костюмы, полагающиеся по этикету в дополуденное время, Александр страдает в белом мастросском костюмчике. Фрекен Вега и фрекен Эстер красуются в новых серых шелковых платьях, остальные служанки нарядились согласно вкусу и возможностям. Ещё до начала церемонии было подано шампанское, и потому царит раскованная, почти фривольная атмосфера. Обед сервируется в обширной столовой фру Хелены. Огромный стол, застланный красной скатертью, ломится от цветов, серебряные канделябры и хрустальные люстры сверкают на солнце, театральный оркестр играет вальсы, а две крошечные виновницы торжества лежат в своих колыбельках, установленных на специальном возвышении, увитом сиренью и розовыми розами. У многих возникает непреодолимое желание сказать речь, особенно у Густава Адольфа, который произносит целых две.

Густав Адольф: Мои дорогие, драгоценные Друзья, я растроган до глубины души. Дорогие Друзья, дражайшая Мама, горячо любимая жена Альма, моя любимая Эмили, красивая как никогда, мои замечательные дети Петра и Енни и столь же замечательная фрекен Хелена Виктория, которая так трогательно лежит там в своей колыбельке, и моя девочка Май, которую я так люблю! Мой неподражаемый брат Карл и его прелестная жена, и мой высокоуважаемый друг Исак Якоби, оказавший этой семье неоценимые услуги, дорогие фрекен Вега и фрекен Эстер, и вы, мои добрые Друзья, верно помогающие нам преодолевать жизненные перевалы. И наконец, дорогие, восхитительные и в высшей степени талантливые, гениальные художники – господин Ландаль, фрекен Шварц, господин Мурсинг и господин Бергман, – если бы я мог, я прижал бы всех вас к моей груди, заключил бы всех вас в свои объятия и запечатлел бы нежнейший поцелуй на вашем челе, поцелуй, который лучше всяких слов выразил бы мою радость и мою любовь. Мы опять все вместе, наш маленький мирок вновь сомкнулся вокруг нас, даря нам покой, мудрость и порядок. Миновало время страха и растерянности, рассеялись тени смерти, зима убралась восвояси, и в наши сердца вернулась радость. А сейчас я должен вынуть фрекен Хелену Викторию из кроватки – можно? Я был уверен, что мне позволят это сделать. Аманда, возьми малышку Аврору и посади к себе на колени, пусть она не думает, будто о ней забыли в этот счастливый день, лучший день в моей жизни. Сейчас я скажу речь, посмотрите-ка, она улыбается мне, моя дочь Хелена Виктория, смейся, смейся над своим старым отцом и не обращай внимания на то, что он болтает. Все это глупости! (Его глаза наполняются слезами.) Мудрость моя проста, и, наверное, некоторые её презирают, но мне, черт меня побери, на это глубоко наплевать, извини, Мама, я вижу, как ты подняла правую бровь, тебе кажется, что твой младший сын слишком много болтает, не волнуйся, я буду краток. Итак: мы, Экдали, пришли в этот мир вовсе не для того, чтобы разгадывать его загадки, ни в коем случае. Для подобных дел мы не снабжены нужными аппаратами. И поэтому к чёрту большой мир! Мы будем жить в нашем маленьком, маленьком мирке. За него мы будем держаться, его будем возделывать и украшать. Внезапно нас поражает смерть, разверзаются пропасти, внезапно проносятся над нами бури и катастрофы – обо всем этом мы знаем. Но мы не хотим думать о таких неприятных вещах. Мы любим понятное, мы, Экдали, обожаем увертки. Лиши человека возможности увернуться – и он сойдет с ума и начнет крушить все вокруг себя. (Смеется.) Люди должны, черт меня возьми, быть понятными, иначе ни у кого не хватит духу ни любить их, ни дурно о них отзываться. Мир и действительность должны быть понятными, чтобы мы могли с чистой совестью жаловаться на их однообразие. Дорогие, великие художники, актеры и актрисы, вы нам чертовски нужны. Это вы должны вызывать у нас потусторонние содрогания, а ещё лучше – дарить нам посюсторонние удовольствия. Мир – это разбойничий притон, над которым опускается ночь. Скоро наступит время воров и убийц. Зло освобождается от своих оков и как бешеная собака набрасывается на мир. Все мы будем отравлены, все без исключения, – и мы, Экдали, и все остальные. Никто не спасется, ни Хелена Виктория, ни малышка Аврора, сидящая на коленях у Аманды. (Плачет.) Так будет. Поэтому надо радоваться, когда ты счастлив, надо быть добрым, щедрым, нежным и великодушным. Поэтому необходимо, а вовсе не стыдно, радоваться нашему маленькому мирку, вкусной еде, добрым улыбкам, цветущим фруктовым деревьям, вальсам. На этом, мои любимые друзья, мои дорогие, любимые братья и сестры, я заканчиваю своё выступление, которое вы можете расценивать как вам угодно – как сентиментальные излияния необразованного директора ресторана или пустой лепет выжившего из ума старика. Мне абсолютно все равно, каково бы ни было ваше мнение. Я держу на руках маленькую императрицу. Это понятно и в то же время непостижимо. И придет день, она докажет, что я ошибаюсь, в один прекрасный день она станет владычицей не только нашего мирка, но и... всего, всего!

Он поднимает Хелену Викторию, словно драгоценный сосуд, и целует её в животик.

В десять часов вечера веселье стихает, и Эмили удаляется кормить дочь. Она удобно сидит в глубоком кресле, откинувшись на спинку и поставив ноги на мягкую скамеечку. На ней широкий зеленый ночной капот. Нянька скромно ждет у двери. Это тонюсенькая, словно тростиночка, девушка лет двадцати с густыми каштановыми волосами и большими карими глазами. Зовут её Роза.

Эмили кладет Аврору на плечо и легонько похлопывает по попке.

Эмили: Во время этого кормления она обычно засыпает. (Разговаривает с дочкой.) Вот так, моя маленькая! Будь умницей, дай маме поспать. Ты, кажется, все-таки не наелась.

Роза: Я возьму её.

Эмили: Спасибо, Роза!

Роза: Спокойной ночи, фру Экдаль.

Эмили: Спокойной ночи, Роза. Тебе хорошо у нас?

Роза: Мне никогда в жизни не было так хорошо. Все такие добрые. Особенно господин директор. Он, наверное, всех любит.

Эмили: Он, безусловно, любит всех, но особенно молодых девушек, так что будь осторожна, Роза.

Роза (двусмысленно): О боже!

Эмили: Спокойной ночи, Роза!

Эмили отправляется пожелать спокойной ночи детям. Она идет по квартире, наслаждаясь вечерним светом и тишиной. В гостиной сидит пьяненький Густав Адольф со стаканом грога в руках.

Эмили: Не пора ли спать?

Густав Адольф: Ха-ха-ха!

Эмили: Не забудь погасить лампу, когда будешь уходить.

Густав Адольф (отдает честь): Слушаюсь, полковник. Ха-ха-ха!

В детской происходит что-то таинственное. Шторы спущены, на полу расстелены одеяла, рядом горят стеариновые свечи, с двух сторон установлены ширмы. Аманда, завернувшись в простыню поверх ночной рубашки, скользит по комнате. Фанни и Енни взобрались на стулья и сидят, держась за руки. Александр лежит, распростертый на полу, лицо у него закрыто носовым платком.

Фанни: Привет тебе, могущественный король, владыка всех миров. (Кланяется Аманде.)

Енни (пищит): Тебе не кажется, что он бледноват?

Фанни: Он почти прозрачен.

Енни: Если мне будет дозволено высказать своё мнение, то, по-моему, вид у него неприятный. А как от него воняет!

Александр (из-под платка): Я умираю!

Фанни: Я вижу его пустые глазницы! Фу!

Енни (пищит): А в голове уж точно пусто! Фу!

Эмили незаметно наблюдает жуткий спектакль. Аманда останавливается, не теряя достоинства, поворачивается к матери и объясняет, что они репетируют пьесу, написанную Александром, и не хотели бы, чтобы им мешали.

Эмили: Только поосторожнее со свечами и не засиживайтесь слишком долго.

Она осторожно закрывает за собой дверь, из-за которой теперь доносятся жуткие хрипы умирающего и испуганные крики живых. Смерть обрела своё воплощение в детской.

Эмили вновь проходит через столовую. Альме только что удалось вытащить Густава Адольфа из кресла, они добродушно переругиваются. Директор ресторана уверяет, что он абсолютно трезв, а Альма выражает сомнение в истинности его слов. Он не хочет идти спать, считает, что праздничный день следовало бы увенчать бутылкой шампанского. Альма доказывает, что в такое позднее время ни у кого нет желания пить шампанское, зато если он сейчас пойдет вместе с ней домой, то получит бутерброд с ветчиной и стакан пива.

Густав Адольф: Эмили наверняка не откажется выпить бокал шампанского за наших дочерей.

Эмили: Иди спать, Густен.

Густав Адольф: Я чертовски счастлив.

Альма: Прекрасно, Густен, но завтра тоже будет день. И ты будешь мучиться головной болью.

Густав Адольф: Мы опять все вместе.

Эмили (Альме): Я завтра еду на дачу договориться с мастерами. Тебе ничего не нужно? Я останусь там до четверга.

Альма: Тогда я постараюсь приехать во вторник.

Густав Адольф: Правда, у меня самая лучшая в мире жена?

Эмили: Гораздо лучше, чем ты того заслуживаешь.

Густав Адольф: И самая хорошенькая в мире любовница. Настоящая конфетка.

Альма: Ты завтра рано едешь?

Эмили: Не раньше двух.

Альма: Спокойной ночи, Эмили. (Поцелуй.)

Эмили: Спокойной ночи, Альма. (Поцелуй.)

Густав Адольф: Когда я вижу тебя, мне хочется плакать от радости. Подумать только, ты опять с нами.

Эмили: Спокойной ночи, Густен. Будь умницей, подумай об Альме, ей ведь тоже поспать надо.

Густав Адольф: Я-то знаю, что ей надо.

Со смехом и шумом они исчезают. Лестница оглашается гулким эхом и грохотом. Эмили оставляет открытой наружную дверь, чтобы выветрить запах сигары Густава Адольфа. Вернувшись в спальню, она обнаруживает там посетителей. Это Петра и Май, на их серьезных лицах выражение напряженного ожидания.

Петра: Мы хотим уехать в Стокгольм.

Май: Подруга Петры...

Петра: Ты её знаешь, Марианн Эгерман.

Май: ...собирается открыть модный магазин...

Петра: ...и зовет нас приехать и помочь ей.

Май: ...и нам бы очень хотелось...

Петра: ...просто ужасно хочется...

Май: ...но есть одна загвоздка...

Петра: ...папа собирается купить Май ту самую кондитерскую.

Май: Он такой добрый. (Начинает плакать.)

Петра: Май уже не в силах выносить папину опеку.

Май: Он такой добрый, это безнадежно.

Петра: Май хочет иметь свою жизнь и сама решать свою судьбу и судьбу ребёнка.

Май: Ума не приложу, что делать.

Петра: Мы говорили с бабушкой, она согласна с нами.

Май: ...мы и с Альмой говорили.

Петра: Мама сперва страшно возмутилась и сказала, что мы не имеем права так поступать с папой...

Май: ...а потом успокоилась и сказала, что жизнь должна идти своим путем и детей нельзя принуждать.

Петра: ...хотя она ужасно расстроилась за папу. Но надо ведь в первую очередь думать о себе. Папа уже старый. Правда, тетя Эмили?

Эмили: Идите спать. Я поговорю с бабушкой.

Девушки уходят, перешептываясь. Петра – ласково, утешающе, Май – плача, склонив кудрявую голову на полную грудь Петры. За окном ещё светло, черный дрозд репетирует свою арию. Эмили собралась было опустить штору и наконец-то создать в комнате ночной сумрак, но замирает, устремив взгляд в бледное ночное небо и сложив руки на том месте, где когда-то был большой живот: «Так-то вот, – произносит она вслух, – так-то вот».

Эмили: Бедный Густав Адольф. Бедный толстый дурачок. Сам во всем виноват, или ... ? Может ли кто-нибудь сам быть во всем виноватым или все должны только винить себя? (Грустно смеется.) Майский вечер, а я одна, разговариваю сама с собой, и на следующей неделе мне исполняется сорок один год. Мама в сорок лет была совсем седая и страдала хроническим насморком. Так-то вот. Дойдя до середины жизни, ты оказываешься уже в её конце.

Она корчит в зеркало сердитую гримасу, которая ей самой нравится и укрепляет в решении вернуться в Театр, что-то ищет в маленьком секретере, находит книгу в красном переплете с золотым обрезом, запахивает капот, набрасывает на плечи шаль и через потайную дверь столовой отправляется на половину фру Хелены.

Эмили: Хочу с тобой посоветоваться.

Хелена: Что-нибудь серьезное? А, знаю. Девочки собираются переехать в Стокгольм. Что ты думаешь по этому поводу?

Эмили: Можно и не спрашивать.

Хелена: Хотя в настоящее время было бы преувеличением утверждать, будто я купаюсь в деньгах – сколько съел за зиму этот треклятый Театр, – несмотря на то, что, как я уже сказала, дела мои в настоящий момент не блестящи – Карл и Лидия обобрали меня до нитки, он только и твердит, что покончит с собой, а я ведь как-никак его мать, о господи, что мне остается делать, – так вот, короче, хотя финансы мои оставляют желать лучшего, я обещала девочкам первый год давать им деньги на жизнь, сумма не королевская, но порядочная. Должны же они сшить себе новый гардероб, а то выглядят как две провинциалочки, ужасно милые, но не слишком хорошо одетые.

Эмили: Май беспокоится за Густава Адольфа.

Хелена: Ну, это уже ни в какие ворота не лезет! Мой уважаемый Сын в полной мере насладился дарами жизни, и теперь он должен наконец понять, что его май уже миновал.

Эмили: Ещё одно.

Хелена: Да-да, ты абсолютно права. Оскар на смертном одре просил тебя позаботиться о Театре. Я сама при этом присутствовала и очень хорошо это помню.

Эмили: Густав Адольф оскорбится до глубины души.

Хелена: Что это вы все носитесь с Густавом Адольфом словно с писаной торбой! Он руководил Театром со времени твоего замужества и доруководился до полного краха. Густен умеет делать дела, но в искусстве он никогда не разбирался. Это твой Театр, дорогая моя Эмили, и сейчас самое время дать понять нашему дорогому провинциальному Наполеону, что он подошел к своему Ватерлоо.

Эмили: И ещё проблема с Амандой.

Хелена: Какая проблема?

Эмили: Она больше не хочет поступать в балетную школу. Хочет остаться здесь и закончить гимназию.

Хелена: Вот как! Так-так!

Эмили: Она тебе ничего не говорила?

Хелена: Нет.

Эмили: Видишь ли, она намерена стать врачом.

Хелена: А не выпить ли нам чуточку ликера?

Эмили: Одну каплю.

Хелена: Так-так. Малышка Аманда Экдаль. Намерена стать врачом!

Эмили: По-твоему, нам надо поддержать её планы?

Хелена: Эта худющая девчонка. (Смеется.) Так-так!

Эмили: Я была не совсем уверена, поэтому и решила посоветоваться с тобой.

Хелена: Ты? Не уверена?

Эмили: Я отвыкла решать.

Хелена: Послушай-ка, Эмили.

Эмили: Да?

Хелена: Ты знакома с канцлером университета, так ведь?

Эмили: Ты имеешь в виду Эссиаса Экберга. Очень симпатичный человек и завзятый театрал.

Хелена: Ты не могла бы поговорить с ним?

Эмили: Думаешь, Карлу не дадут стипендии на научную работу?

Хелена: Полагаю, что дадут, но наверняка никогда не знаешь.

Эмили: Эссиас придет к нам на следующей неделе. Я приглашу его на обед.

Хелена: Все дома в Экнэсете нуждаются в ремонте. Они пришли в полный упадок. После смерти Оскара никто ничем не занимался. Этим летом были вечные перебои с водой.

Эмили: Я еду туда завтра. (Показывает книгу в красном переплете.) Я бы очень хотела, чтобы ты прочитала новую пьесу Августа Стриндберга.

Хелена: Этого отвратительного женоненавистника!

Эмили: Я положу книгу сюда.

Хелена: Ты что-то задумала?

Эмили: По-моему, мы могли бы обе сыграть в его пьесе.

Хелена: Ни за что в жизни. Я не стояла на сцене уже. .

Эмили: Тем больший резон, Хелена.

Хелена: Да?

Эмили: Мы должны беречь наш Театр.

Хелена (вздыхает): Да, да.

Эмили: А теперь пора спать. Спокойной ночи, дорогая.

Хелена: Спокойной ночи, моя девочка. (Целуются.)

Эмили уходит. Хелена мгновенье сидит и смотрит в окно, потом тянется за очками, перелистывает книгу, зевает, начинает читать первую страницу.

Хелена (читает): «...Всё может произойти, всё возможно и вероятно. Времени и пространства не существует. На крошечном островке реальности воображение прядет свою пряжу и ткет новые узоры...»

Форё, воскресенье, 8 июля 1979 г.