Текст книги "Созерцая собак"

Автор книги: Ингер Эдельфельдт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Помню, как на наших семейных прогулках он всегда называл латинские имена цветов: «Anemone nemorosa»! «Anemone hepatica»! – эти цветы больше не были обычными подснежниками, они приобретали достоинство, благословение и гордость.

Мать фыркала, услышав латинские названия, и, наверное, иногда это действительно звучало словно вызубренный урок. Но теперь мне кажется, я понимаю, к чему стремился отец: он хотел вызвать к жизни своего рода архаический «чистый мир», в котором вещи не живут под своими будничными именами, а становятся возвышенными, воскресают в своей идейной первозданности. Не стоит забывать, что отец происходил из бедной семьи, он всегда боролся, чтобы приблизиться к Парнасу, штудировал мифологию и много учился. Образование было его религией, лексика и грамматика стали священными науками. В то же время его железной хваткой держал невыносимый перфекционизм.

Возможно, другая женщина, непохожая на мою мать, могла бы смягчить отца, проявив понимание и заботу, увидеть в его тоске по архаическому миру нечто большее, чем просто ученое высокомерие, и воскликнуть: «Amo!»[6]6
  «Люблю!» (лат.).


[Закрыть] – вместо: «Если бы ты хоть иногда замечал, что ты ешь!»

Меня он хотел посвятить во все таинства, показать мне Елисейские Поля, Римский форум. Но когда я действительно захотел их увидеть, отец был уже «in locum refrigerii»[7]7
  «В прохладном месте» (лат.).


[Закрыть].

Интересно, что бы он сказал, узнав о моей незаконченной докторской диссертации, которая так и лежит в ящике?

22

Вы говорили, что я должен попытаться вспомнить сны, которые имели для меня большое значение.

Дело в том, что в отдельные периоды моей жизни мне снились невероятно яркие и отчетливые сны, иногда «сюрреалистического» характера. Некоторые из них приводили меня в ужас, а другие вызывали настолько приятные ощущения, что в реальной жизни ничто не могло с ними сравниться. Думаю, созерцание прекрасных картин, наслаждение культурными ценностями также обогатило мои сновидения.

Перед полетом в Италию мне приснился следующий сон: я плаваю в кристально чистой теплой воде, то ныряя, то всплывая на поверхность, среди островов и коралловых рифов, вижу рыб удивительных и невероятных цветов, изумительно красивые затонувшие города в духе Помпеи, с чудеснейшими домами и прекрасной настенной живописью, персонажи которой оживают и смотрят на меня почти с любовью, очень таинственно, головы их украшены венками из виноградной лозы, а сами они заняты полными значения обрядами, которые, впрочем, выполняют довольно лениво. Вода очень ясная, прозрачнее воздуха, двигаться в ней легко – то плавая, то шагая, то танцуя.

Гигантская голова статуи, своими огромными глазами напоминающая Константина, неуклюже лежит на форуме. Она заросла небольшими актиниями, и в каждой окаменелости живут маленькие крабы и рыбки, у которых, если внимательно присмотреться, человеческие черты лица, да-да, у каждого есть малюсенькое человеческое лицо, такое детское и счастливое, что я начинаю смеяться и просыпаюсь от собственного смеха.

Именно это чувство удивления и игривого блаженства я часто испытываю в моих самых прекрасных снах. Во сне я вдруг обнаруживаю, что правила и законы, которые ограничивают нашу жизнь, просто-напросто больше не действуют. К примеру, во сне я открываю для себя, что легко могу сочинять музыку, лишь только я о ней подумаю, как она тотчас начинает звучать вслух, оркестрованная невидимыми инструментами со скользящим, почти до боли прекрасным звучанием.

В другой раз мне снилось, что из моих уст свободно струится незнакомый иностранный язык в виде своеобразных иероглифов, получивших предметное воплощение, они похожи на облачка, сопровождающие героев комиксов, или на елочные украшения из «серебристого хрусталя», жарко сверкающие и абсолютно непохожие друг на друга.

Такие красивые сны случались у меня часто, когда я переживал тяжелое горе, страх или решал какие-либо проблемы.

И напротив, если мне казалось, что я пребываю в «гармонии», мне неожиданно снились отвратительнейшие кошмары.

Однажды, несколько лет назад, мне снилось, будто я несу портфель, в котором лежит что-то, что нужно спрятать подальше, и я повсюду ищу подходящее место, но нигде не могу найти, куда бы надежно укрыть содержимое портфеля. Дело происходит в каком-то городе, я не отличаюсь от окружающих людей ни одеждой, ни поведением; мне нужно лишь одно: побыстрее отделаться от того, что лежит в портфеле.

В конце концов я нахожу лестничную площадку с мусоропроводом. Я достаю из портфеля содержимое: это мертвый младенец, лежащий в полиэтиленовом пакете. Открываю крышку мусоропровода и вижу, что он забит до отказа. Кладу пакет сверху. Спускаясь по лестнице, я случайно замечаю, что на дверной табличке напротив мусоропровода значится мое имя, так что оставлять там пакет никак нельзя. Потом я просыпаюсь.

Надо сказать, что в моей жизни нет никаких оснований для такого сновидения.

Еще один из ночных кошмаров. Я работаю в какой-то лаборатории. Вдруг в помещение входит мальчик со злыми глазами. Он показывает на два трупа, лежащих в углу, – мужчины и женщины. Тела принадлежат взрослым людям, но размером они не больше детских телец. Они уже начали разлагаться. Мальчик, грязный и заброшенный, начинает объяснять мне, что любит играть с этими мертвецами, как будто они совокупляются. Их сложно друг к другу пристроить, говорит он. Меня переполняет дикое отвращение, я хочу сказать ему, чтобы он не играл с трупами, но, прежде чем что-то произнести, просыпаюсь.

Что значат эти сны? Неужели всем людям снятся такие кошмары?

23

Я принял душ. Моему телу нездоровится. Я не привык к такому малоподвижному образу жизни.

Пытался бегать по квартире, но сложно представить, что человек может по-настоящему двигаться таким образом. И все-таки каждый день я делаю минимум тридцать отжиманий и столько же раз качаю пресс. Сейчас мне кажется недостижимой мечтой, что когда-нибудь я смогу пробежаться по зеленому парку, свернуть на тропинку, почувствовать, как сердце, легкие и мускулы работают на полную мощность.

За окном светит солнце, прекрасный день для пробежки, но я не могу заставить себя выйти на улицу.

Думаю, лучше просто смириться с тем фактом, что со мной может произойти все, что угодно.

Но все равно пока не могу собраться с силами.

Слушаю Генделя, он меня успокаивает. Можно даже поверить, что все к лучшему в этом лучшем из миров.

Мне же сказали, что я словно исполнял «отрывок из оперы», когда стоял тогда возле окна. Некоторым образом это меня утешает. Мне кажется, голос у меня довольно красивый. Иногда, когда поблизости никого нет, я подпеваю каким-нибудь песням. Правда, не знаю, какой у меня голос: бас, баритон или тенор.

24

А теперь я расскажу о нашей поездке в Италию.

Сан-Джиминьяно – «средневековый город», который до наших дней частично сохранил свое старинное обличье. В период расцвета там было построено невероятное количество высоких башен; когда богатым семьям запретили строить просторные дома, они попытались «переплюнуть» друг друга по части высоты своих построек. На сегодня сохранилось всего лишь несколько башен.

Не буду утомлять вас пересказом истории города. Скажу лишь, что расположен он в очень живописных местах, его окружает типичный тосканский пейзаж: холмы, виноградники, рощи, горы, «синеющие на горизонте».

Несмотря на определенные разногласия, мы провели там несколько прекраснейших дней, хотя погода в начале июня была пасмурной, а иногда нас даже поливало нешуточным градом с дождем.

Мы взяли в аренду автомобиль и в перерывах между непогодой совершали вылазки, например, в Тарквинию, чтобы посмотреть на древние этрусские гробницы.

Искусство этрусков наполняет меня почти мучительным ощущением счастья. Все говорит о том, что их культура была «счастливой»! Глядя на изысканные фрески, я словно бы чувствую, как туманные, но «напоминающие о весне» звуки органа доносятся из глубины девятого столетия, когда земля была покрыта каштанами и дубами. И где только Д’Аннунцио разглядел в этих картинах и предметах страх и тоску?

Во время наших немногочисленных бесед вы много раз спрашивали: «Что вы тогда почувствовали?» Надо немного подумать над этим и попытаться описать, какие аспекты нашего путешествия сильнее всего воздействовали на мое «эмоциональное состояние».

Попытаюсь излагать события «в хронологическом порядке», не позволяя им забегать вперед; таким образом мой рассказ и само мое поведение предстанут в более очевидном свете.

Мне было мучительно больно, когда в начале нашего путешествия я обнаружил, что мой итальянский настолько плох. Как-то раз в ресторане я попросил «тертого сыра» и тотчас понял, что по-итальянски я требую «бесплатный (!) сыр» – слова очень похожи: grattugiato/gratuito.

К сожалению, Элла никак не могла взять в толк, почему я больше не хочу идти в этот ресторан. Она ныла, как там все вкусно, до тех пор пока я не сказал, что она может сходить туда сама, а я поем где-нибудь в другом месте.

Тогда она скорчила разобиженную мину и, между прочим, сказала: «Нельзя же все время воображать себя пупом земли».

Из этого я делаю вывод: она думала, будто меня там не запомнили.

А мои мучения по поводу пережитого инцидента она, насколько я понял, вообще в расчет не брала.

Сама она расхаживала повсюду в ужасающей «тинейджерской» майке с рисунком из роз, на которую обращали внимание все прохожие, и вскоре нас уже везде узнавали.

Все это спровоцировало ссору по поводу «человеческого достоинства». Среди прочего она обвинила меня в том, что я «считаю себя лучше других» и «презираю свою семью», а именно своего брата.

Она сказала, что я «произвожу впечатление человека, которому просто необходимо кого-нибудь презирать», а это также означает, что я «презираю самого себя», и поэтому моя жизнь стала невыносимой.

До чего же женщины любят всякую психологию! На самом деле это называется «в чужом глазу разглядеть соринку, а в своем бревна не увидеть».

Разве сама она не уехала подальше от своей семьи, которую с тех пор ни разу не навещала? Разве она не клеветала на свою сестру, хотя при этом не гнушалась брать у нее взаймы?

Она сказала, что ее сестра сильный, «властный человек», тогда как Торгни – «социальный инвалид».

Элла спросила меня, что будет с Торгни, когда умрет наша мать, я страшно разозлился и сказал, что в таком случае Торгни станет бомжом, это будет для него самым правильным лечением, но «окончательно» он себя вылечит, если вставит в рот горящий шнур от динамита. (Мы были немного пьяны.)

Она сказала, что я «рассуждаю, как нацист».

Затем, после недолгого молчания, она вдруг ни с того ни с сего выпалила, что ей «так жаль меня, ведь у меня всегда такие противоречивые чувства», и что она «знает, какие обостренные отношения обычно складываются между братьями и сестрами», просто не стоит это все «раздувать». Она стала сговорчивой и эмоциональной, что отнюдь не прибавляло ей привлекательности, именно в тот момент ей было это совсем не к лицу: в цветастой майке и с красным носом, обгоревшим на мягком солнце, она выглядела несимпатично.

Помню, как после этой беседы я в одиночестве сидел у окна и созерцал пейзаж: дождь хлестал по виноградным плантациям и деревьям, так что листва выворачивалась наизнанку, а вулканические карты на старинной разномастной черепице окрасились в самые насыщенные цвета. Молнии втыкали свои мощные вилы в небо на горизонте, словно «бог громовержец» решил заострить вершину горы.

Я стоял и думал: «Не могу больше, до чего она мне отвратительна. Не надо было ее брать с собой».

Помню, я чувствовал к ней какое-то чудовищное отвращение, главным образом из-за того, что она пожалела меня таким льстивым способом. Я подумал, что надо положить конец нашим отношениям, вот только подождем до приезда домой, ведь сейчас мы все-таки путешествуем вместе, надо извлекать максимальную выгоду из ситуации.

Поэтому я собрал все свое мужество и решил не показывать, как она мне противна.

Однако настроение у нас, безусловно, было не лучшим, она находила, что я веду себя «странно», устраивала истерики и все время спрашивала, «люблю» ли я ее.

А я лишь отвечал ей на это: «Элла, ты ведь меня знаешь, я все тебе рассказал. Сейчас мы в Италии, давай будем не выяснять отношения, а наслаждаться окружающей красотой, зачем отвлекаться на глупые мелочные споры?»

Ведь в этом и состояла цель моего путешествия. И большую часть времени мне удавалось не обращать внимания на темные стороны жизни, а наслаждаться прекрасным вокруг меня. Есть у меня такая способность, чему я несказанно рад, и способность эта редко мне изменяет.

По-моему, Элла поняла это и целиком погрузилась в свой «внутренний мир», которым утешалась оставшуюся часть поездки, и я смог вздохнуть свободно.

Несколько раз у меня, разумеется, появлялись мои симптомы, мне приходилось держаться подальше от всех, принимать болеутоляющее и отдыхать.

Но к этому мы оба привыкли.

25

Другое воспоминание о «моих чувствах», испытанных в Сан-Джиминьяно, носит совсем иной характер: мы с Эллой, прогуливаясь по направлению к городу, на выезде с главной дороги нашли маленькую летучую мышь, которая, должно быть, разбилась о лобовое стекло накануне ночью.

В тот день жара стояла невыносимая, несчастная тварь лежала в сухой траве возле дороги, задыхалась и не могла сдвинуться с места. Размером она не превосходила большой палец руки. Никогда не забуду выражение ее крохотной демонической мордочки: такое бездонное отчаяние! Самый малюсенький рот, какой только бывает у хищников, тельце покрыто густой шерсткой, похожей на бархат.

«I pipistrelli» – летучая мышь, которая выбирается из укрытия в ночное время суток, пищит и летает над нашими террасами так быстро, что не успеваешь ее разглядеть! Среди этих существ в ночном небе она своя.

В глазах у нее стоял немой вопрос: как она оказалась на краю дороги под этим палящим солнцем? Не знаю почему, но это потрясло меня до глубины души.

Элла сказала, что надо дать ей воды или убить ее. Мы не сделали ни того ни другого.

В городе мы купили маленьких абрикосов, но есть их я не смог, их бархатистая кожица напоминала мне о летучей мыши.

Мы поднялись на самую высокую башню города. Вид оттуда был просто неописуем. Как ни странно, мы были там совершенно одни. И когда Элла перегнулась через перила, чтобы выплюнуть абрикосовые косточки, я подумал: «А что, если она упадет?»

От этой мысли меня передернуло и стало так противно, что чуть не вырвало.

Я подумал об Эви-Мари и почувствовал, что воспоминания принадлежат мне, они перестали быть сном или фильмом о чужой жизни.

Спустя некоторое время Элла, увидев, что я не подхожу к перилам, сказала: «Рагнар, неужели ты так боишься высоты? Тогда нам лучше спуститься вниз».

Помню, как я пошел прогуляться в сумерках, один вдоль дороги, ведущей из города. Кое-где вспыхивали щелкуны, их светло-зеленые огоньки казались какой-то таинственной системой зашифрованных сигналов. Это мигание и пение цикад действовало на меня успокаивающе.

Я пробежал мимо дома, где через окна можно было увидеть все, что происходит внутри. На кухне ссорились мужчина и женщина, мне казалось, я смотрю какой-то итальянский фильм. Я немного задержался возле окна, втайне надеясь, что за ссорой последует сцена с физическим насилием.

Я стоял там, как загипнотизированный, пока не испугался, что меня обнаружат.

Помню, меня посетила мысль, которая часто приходит мне в голову: человеческая жизнь гораздо мучительнее, чем принято думать.

Но разве это кого-то утешит?

26

Мы поехали во Флоренцию. Но в тот момент я потерял свое «чувство прекрасного» и ничего красивого там не увидел.

Вам, возможно, знакомы слова Блаженного Августина о грехе, который он называл «voluptas oculorum» – сладострастие глаза.

Смотреть на красоту этого мира, испытывая слишком сильное наслаждение, на красоту, воплощенную в природе или в искусстве, – есть грех.

Во всей моей жизни этот «грех» служил мне величайшим утешением, почти составляя главный смысл моей жизни.

И, как я уже говорил, я прибегал к нему в тяжелейшие минуты своей жизни.

Но во Флоренции я забыл о нем, и все, что ранее казалось мне безусловно прекрасным – город со своими мостами, садами Боболи, церквами, произведениями искусства, – теперь представлялось некрасивым и лишенным всякого смысла. «Давид» Микеланджело был смешон, он так выпучил глаза, словно у него случился «запор», архитектура казалась мне мертвой и помпезной, искусство – смехотворным в своем мегаломанском стремлении возвысить «величественного хамелеона под названием человек».

Сейчас я понял, какой источник во мне породил этот «осколок в глазу».

Ведь в прошлый раз я был во Флоренции с другой женщиной – с Эви-Мари.

Пришло время рассказать вам о ней, теперь я в состоянии сделать это, и я сам этого хочу, я должен.

Мне пришлось вспомнить об этом.

Вот как все было.

Мы с Эви-Мари снимали номер в уродливом и дешевом «пансионе». Безвкусная разномастная обстановка, наверное, сохранилась здесь еще с семидесятых годов и уже тогда стоила очень дешево. Продавленная посередке кровать, пластмассовое распятие на стене, фотография Папы Римского, «Тайная вечеря» Леонардо в окружении пластмассовых цветов. Туалет в коридоре, душ за отдельную плату. Континентальный завтрак, состоящий из кофе, маленьких черствых булочек и крошечной упаковки джема.

В этом пансионе я проснулся посреди ночи от чудовищного кошмара: мне снилось, что я шел по Аппиевой дороге, все дальше и дальше, солнце немилосердно пекло, на шее у меня на тяжелой цепочке висел коровий бубенчик. Опустив глаза, я увидел, что мои ноги изуродованы язвами от проказы, кожа была толстой и полопавшейся, как старые сапоги, сквозь трещины виднелись кости, некоторых пальцев не хватало.

Эви-Мари умерла в Риме, ей было двадцать четыре года. Прежде чем умереть, она неделю провела в коме. Перевозить ее было нельзя, ее семья прилетела в Рим из Швеции и дежурила в больнице. Сам я не мог найти в себе силы пойти туда, я боялся с ними встречаться. Я бродил по городу в каком-то бреду. И действительно шел по Аппиевой дороге, когда сухое беспощадное солнце висело над городом, как молот над наковальней. Всю неделю стояло такое пекло, что мозги почти закипали в черепной коробке, а глаза готовы были свариться прямо в глазницах.

Мы с Эви-Мари повстречались на вечеринке у общего знакомого. Больше всего меня в ней пленила ее необычная внешность: она полностью соответствовала моей мечте об идеале женской красоты. Бледная «перламутровая кожа» и длинные золотисто-рыжие волосы делали ее похожей на женщин с картин Боттичелли «Venus»[8]8
  «Венера» (ит.). Полное название картины – «Рождение Венеры».


[Закрыть] и «Pallas Athena»[9]9
  «Афина Паллада» (ит.). Полное название картины – «Афина Паллада и Кентавр».


[Закрыть].

Первая мысль при виде Эви-Мари была: «Это моя женщина, на все времена», и, что самое странное, она тоже с первого взгляда без памяти влюбилась в меня – если можно так про нее сказать.

К сожалению, внешность совсем не соответствовала ее внутреннему миру. Чувствительность была ей несвойственна, и «красноречивым молчанием» она тоже не владела. Она утомляла меня своей чрезмерной энергией, смехом и непрерывными разговорами. Я до сих пор не могу понять, «любила ли» она меня, ведь она постоянно смеялась над тем, какой я «скучный». Да, в своей «юношеской серьезности» я воспринимал ее смех как издевку, мне казалось, что она не уважает меня. Ей хотелось танцевать и ходить на рок-концерты (классическая музыка представлялась ей грустной). Она ничто не воспринимала всерьез, все было для нее «славным», «прелестным» и «клевым».

Она пыталась повлиять даже на мой внешний вид: например, все время не давала мне стричься. «Ты такой славный, когда не стрижешься, ты похож на херувима!» – говорила она, отчего внутри у меня все переворачивалось от возмущения.

Ей постоянно хотелось загорать и купаться. «Рагнар, ты же белый, как мрамор, ты скоро в статую превратишься!»

Несмотря на все эти издевки, она каждый день уверяла меня, что любит, а я был помешан на ее красоте, на ясных чертах лица, на этой свежести «primavera»[10]10
  «Весна» (ит.). Очевидно, также имеется в виду картина Боттичелли.


[Закрыть], не мог сказать «нет» такой красивой женщине. Я сам предложил ей пожениться, – может быть, я думал, что это ее изменит? Очень скоро я пожалел, но не мог взять обратно свое предложение, тем более что ее семья загорелась этой идеей.

Мне казалось, в ее присутствии я не могу свободно дышать, ее непрерывная трескотня обо всякой ерунде лишала меня ощущения собственного бытия; чтобы удивлять, мне нужна была тишина. В тот жаркий день в Риме она болтала без остановки. Что такого можно было найти в Колизее, кроме лишайных кошек с больными животами, которых ей непременно нужно было погладить и накормить салями? И знаете, как она отреагировала, услышав, что термы Каракаллы – это античные купальни? Она решила, что в них и по сей день можно купаться, и захотела купить себе новое бикини. Ее слова роились вокруг меня на жаре, словно мухи вокруг привязанного обессилевшего вьючного животного.

И тут она вышла на улицу.

Я видел, как она сделала шаг наружу, видел подъезжавший автомобиль. Я мог затащить ее обратно. Но моя рука словно отказывалась повиноваться, она будто бы подчинялась какой-то скрытой неподвластной мне силе, которая теперь потребовала права голоса. Так случается, когда пальцы забывают поставить будильник перед встречей, на которую вам совсем не хотелось идти, вот так же моя рука отказалась схватить ее и спасти.

Я не хотел смотреть, как она лежит на асфальте. Столпилась куча людей, вызвали «скорую». Я стоял немного поодаль и не пытался доказать, что мы вместе. И только когда «скорая» собралась уехать, я подошел к ним и еще ненадолго задержал их отъезд. Мне разрешили сесть в машину. Я почти не мог говорить. Понимал, что она получила очень серьезную травму и находится без сознания. Я все слышал, видел, как голова ударилась об асфальт и все остальное.

До сих пор не могу понять, почему я повел себя так малодушно. Только стоял поодаль, будто вовсе с ней не знаком.

Мне хотелось бы забыть эту ошеломительную тишину, которая окружала ее в больничной палате. Ее полную неподвижность, шипение респиратора, лицо, в котором единственным признаком жизни был огромный синяк, постепенно менявший свой цвет, – только он выдавал, что жизненные процессы все еще не прекратились в этих поврежденных тканях, они все еще теплятся за тонкой оболочкой ее тела.

Я бродил по городу, словно неприкаянный: жара, поток машин, выхлопные газы, постоянные гудки разнообразных кортежей, походившие на сирену «скорой помощи». Я смотрел на подрагивающий на раскаленной жаре Колизей, на руины, увитые плющом, на детей-попрошаек, которые притворялись одноногими.

Помню прохладу церквей, как я прокрался внутрь и услышал часть литургии – слова звучали обрывочно и утраивались, хаотическим эхом кружась под высокими сводами, нечеловеческий, но неумолимо прекрасный поток звуков, от которого слезы полились из моих измученных пронзительным солнцем глаз.

Я также помню ужасное чувство, что «действительность» каким-то образом внезапно уходит, я иду, выхожу из больницы, движусь по городу, оказываюсь в каком-то параллельном мире, где все кругом выглядит гораздо отчетливее, но словно бы сделано из тончайшего стекла, которое в любой момент может лопнуть, разлететься на крошечные осколки и обнажить свое ничтожество. И все-таки в этом ощущении была какая-то пугающая красота, которой я не понимал. Я был очарован этой красотой, словно заколдован.

Может быть, такое состояние возникло у меня из-за «шока». Вполне возможно, скорей всего, так и было.

В один из тех дней я поехал в музей виллы папы Юлия III, где со мной приключилось следующее.

Я смотрел на этрусскую пару, сидевшую на крышке саркофага: мужчина и женщина, слившиеся в символическом экстазе, как счастливое целое, в полном согласии, они были погружены в ритуальную мистерию, это была их культура, их жизнь. Нервы у меня натянулись до предела, и мне показалось, будто они говорят, они хотят поведать мне свою тайну. Разумеется, это были последствия «шока». Вот так рождаются суеверия, от мнимого чувства «утешения» или «чуда», когда психика напряжена до предела. Именно в такие моменты люди становятся религиозными – только потому, что иначе им не выдержать.

Я сам был к этому близок.

Она умерла в Риме, умерла от травмы мозга.

Вот о чем я размышляю после происшествия с окном: а может быть, это я подтолкнул ее? Может быть, я просто уже не помню?

Но в таком случае неужели люди вокруг нас никак на это не откликнулись?

Возможно, они «не поверили своим глазам».

27

К несчастью, на следующее утро после того, как мне приснился тот кошмарный сон, я рассказал Элле про сам сон и про то, что приключилось двадцать лет назад. И как меня только угораздило сделать такую глупость? О чем я только думал, оправданием мне может служить лишь то, что я был необыкновенно подавлен, словно «рыба, выброшенная на берег».

Сначала я сказал только, что Э.-М. вышла на улицу и ее сбила машина. После этих слов я стал истерически плакать, не совладав с нервами, отчего она тотчас заботливо закудахтала, растрогавшись, зарыдала сама и обняла меня – ненавижу ее объятия, все это выглядело так нелепо, но отступать было поздно, и я почувствовал, что меня словно разделили на две части: одна из них наблюдала за происходящим со стороны, а другая рыдала.

Я сказал, что должен был уберечь Э.-М., вытащить ее из-под колес.

Элла, разумеется, усомнилась и сказала, что я ни в чем не виноват, ведь никому и в голову не придет, что я сознательно не стал спасать ее. Это всего-навсего «способ помучить себя», утверждала Элла.

Я плакал в ее объятиях, как и ожидалось. А она была совершенно счастлива оттого, что могла выступать в роли доброй матери.

Но Правда стояла рядом – мое другое «я» смотрело на того, кто плакал, и говорило: «Ну конечно же ты убил ее, ведь ты из тех, кому нравится убивать».

28

На похороны я не пошел. Не смог. Зато пошла моя мать! Она сказала, что «это были красивые похороны, легкие и светлые, как сама Эви-Мари». На этом месте полились слезы и мать запричитала, какой же я все-таки «черствый», – хотя чему тут удивляться.

Как мне хватило сил пережить смерть Эви-Мари? Не знаю. Как в таких случаях поступают остальные?

Ведь человеческая психика суть «твердейшая из горных пород», созданная, чтобы принимать радиоактивные выбросы.

Я знаю, что в течение многих лет у меня не было абсолютно никаких мрачных фантазий. К женщинам я не приближался, никаких «теплых чувств» к людям не испытывал, а уж меньше всего – к самому себе.

Однако «чувство прекрасного» меня не покидало. Я часто слушал музыку, читал и с удовольствием рисовал перед своим «внутренним взором» всяческие пейзажи: местность в лучах белого солнца, фантастические виды Арктики, как в «The Ancient Mariner»[11]11
  Очевидно, имеется в виду поэма Самюэла Тейлора Колриджа «Сказание о старом мореходе».


[Закрыть], и другие «чистые» картины, которые не напоминали о мучительном хаосе, называемом «жизнью».

Я так же усердно выполнял свою работу, хотя она причиняла мне сплошные страдания. Ведь я только что получил место учителя. Конечно же я мог взять больничный, но я всегда был из тех, кто хочет бороться, а не сдаваться так просто. Я говорил себе, что именно в те моменты, когда тебе меньше всего этого хочется, надо «засучить рукава» и пересилить себя, тогда ты станешь сильнее.

В одной из наших бесед вы спросили, что причиняло мне наибольший дискомфорт на работе.

Дело в том, что я постоянно чувствовал, что меня не воспринимают всерьез. Ты стоишь и рассказываешь о том, что для тебя священно, о том, что составляет суть твоей жизни, и понимаешь, насколько смехотворно выглядит твоя «миссия» в глазах этих слушателей.

Понимаю, они молоды, что знает о жизни человек в 13–18 лет?

Но словно с самого первого дня, когда я взошел на кафедру, меня заклеймили: «Рагнар Кальмен – смешной зануда».

Я до сих пор слышу, как они передразнивают меня за моей спиной, как они передирают и коверкают мелодичные звуки, которые я обожаю.

Разве ученики, добровольно выбравшие более или менее распространенный язык, не должны испытывать к нему особенного интереса? Он был лишь у немногих, и это не могло послужить мне «полноценной компенсацией».

Мне бы так хотелось, чтобы все они почувствовали то блаженство, которое приносит мне все итальянское.

С уроками английского дела обстояли еще хуже, ведь это был обязательный язык, и ученики были моложе.

В аду, без сомнения, существует специальное место для безропотных учителей: грешники там сидят, уставившись в серый асфальт, прикрыв свой голый худосочный зад годовым планом из министерства народного образования, тогда как повсюду кружатся клочки бумаги, играет музыка в стиле хип-хоп и пронзительные юные голоса повторяют: «Ну как облако может странствовать? Оно ведь просто виси-и-ит на небе!»

Есть ли в этом мире место серьезному человеку?

29

Я не расстался с Эллой и после того, как мы вернулись в Швецию. Ведь у нас был договор, что она поживет у меня.

Были у нас и приятные моменты, как я говорил, несмотря на то что после моей «исповеди» во Флоренции она продолжала относиться ко мне с «материнским пониманием», выносить которое я мог с трудом. Словно она нашла для себя приемлемое и трагическое объяснение моей холодности: смерть Эви-Мари, случившаяся двадцать лет назад.

Интересно, она в самом деле испытывала некоторое наслаждение от моей «трагической» истории: трагизм заключался и в самом событии, и в моем, по ее словам, совершенно необоснованном самобичевании. Вот вам настоящее дело для терпеливой женщины: осторожно выманивать «рака-отшельника» Рагнара из его жесткого панциря, который подпитывался двадцатилетней тоской, а затем заключить в свои объятия обнаженное и нежное существо.

Чтобы при этом не думать о собственных поражениях.

Это, как уже было сказано, давало ей еще больше терпения и внушало уважение ко мне, она стала с большим «пониманием» относиться к моей холодности и – что для меня немаловажно – ненадолго оставлять меня в покое. Это позволило мне вздохнуть посвободнее и расправить плечи, хотя я немилосердно корил себя за то, что вообще «открыл ей свое сердце», и иногда ненавидел ее за это.

Но приступы с упреками в том, что я ее «не люблю», не прекратились.

Однажды она разозлила меня не на шутку.

Как-то раз, утром, я увидел, как она одевается, – по всему было ясно, что она ужасно спешит. На мой вопрос она ответила всего лишь, что собирается в Упсалу.

И что же она там будет делать, хотелось бы знать?

Да так, ей надо встретиться «с одним человеком».

Оказалось, что она едет к гадалке! И эта гадалка берет пятьсот крон за консультацию в течение часа.

Я дико разозлился и припер ее к стенке. Спросил, неужели она не понимает, что ее обманут? Просто-напросто обведут вокруг пальца? На какие такие вопросы ей может ответить гадалка?