Текст книги "Созерцая собак"

Автор книги: Ингер Эдельфельдт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц)

Но разумеется, я понимаю, что не стоит думать об этом все время, если не хочешь постепенно погрузиться в полное сумасшествие.

И все-таки, если б я жил в Италии, мне не пришлось бы так беспокоиться! Однажды в Милане я снимал квартиру, окна которой выходили на задний двор. Это было ужасно! Непрерывно вещали телевизоры, орали дети, раздавались любовные стоны – словом, постоянный «шумовой фон»! Если я кричал во сне, то это наверняка осталось незамеченным. Впрочем, когда я там жил, мне совершенно не нравилась вся эта суматоха, ведь я приехал туда, чтобы учиться, вести исследование. Я всегда боготворил тишину и спокойствие, словно никогда не мог в полной мере насытиться ими, словно меня никогда надолго не оставляли в покое.

12

Помню картину, которая висела на стене в комнате моего отца. Матери она была не по вкусу, она находила ее слишком «грустной», но меня картина просто завораживала.

Это была раскрашенная медная гравюра, изображавшая какие-то руины изнутри. Сквозь высокий окончатый свод проникали лучи солнца, освещавшие фрагменты камней, мха, цветов и другой растительности, пробивавшейся сквозь стены.

На поваленной колонне сидел мужчина, может быть, поэт, а может, ученый, потому что в руках он держал тетрадь. Рядом лежал приоткрытый узелок с простой снедью.

Мне так хотелось оказаться на этой картине, так хотелось быть тем человеком и есть его незатейливую еду. Когда мне порой случайно удавалось незамеченным проскользнуть в отцовскую комнату, я как зачарованный стоял перед этой картиной, мне казалось, что в ней заключена какая-то тайна.

Мне до сих пор иногда думается: куда делась эта картина после отцовской смерти? Мать говорит, что не знает. Неужели она так сильно ее ненавидела, что выбросила на помойку?

Да, вкусы у них были разные. Она питала слабость к «шикарным вещам», а ему нравилось все простое, хоть он был очень взыскательным.

13

Послав носки Элле по почте, я решил, что больше она в моей жизни не появится.

Но она позвонила! Я не знал, куда деваться. Мне казалось, нам надо серьезно поговорить, надо дать ей понять, что я за человек: одинокий волк, невозможный мужчина, из тех, что не призваны «заводить отношения», как все нормальные люди, мне надо держаться подальше от всего этого, если даже не брать в расчет самого себя, то надо подумать о том, чтобы не причинять страдания другой стороне.

Поговорить обстоятельно и свободно о таких вещах в общественных местах не получится, поэтому, не успев хорошенько подумать, я предложил ей приехать ко мне домой. Только потом я понял, что мои слова легко было расценить как настоящее приглашение. Однако моей целью было положить конец нашему знакомству.

Вам, наверное, кажется, что я рассказываю обо всем слишком подробно? Но я описываю эти события, потому что сам до конца не могу их понять, мне хотелось бы знать ваше мнение, если только это возможно.

И когда она пришла, мне вновь показалось, что она привлекательна! Это причинило мне боль: выходит, я не могу положиться даже на свои собственные ощущения? Но еще мне было больно оттого, что я решил твердо придерживаться своего решения – терпеть не могу в себе это непостоянство!

Я сказал ей, что я безнадежно эгоцентричный человек, совершенно ни к чему не способный, а может быть, даже не склонный выходить за пределы «своего внутреннего мира». Я выразил уверенность, что не смогу дать ей то, в чем она так нуждается, объяснил, что иногда вообще сомневаюсь, могу ли называть себя «человеком».

После таких слов, которые, по моему расчету, должны были отвратить ее от меня, на глазах у нее появились слезы. Она стала заверять меня, что на самом деле я очень ранимый, чуткий, совестливый и даже имею «больше прав называться человеком, чем многие другие».

У меня просто язык не повернулся сказать ей, что мы больше не будем встречаться.

Вечер закончился тем, что мы оказались в постели.

С утра мне снова показалось, что она дурнушка. Эта двойственность приносила мне много страданий.

Мы расстались и снова увиделись и очень скоро стали людьми, между которыми возникли «отношения».

Я почувствовал себя «мужчиной, у которого есть женщина». Но мое восприятие Эллы постоянно менялось: то она представлялась мне лучшим, что случилось со мной в этой жизни, то меня мучили сомнения и я разглядывал ее критическим взглядом, так что каждая пора, каждый оттенок в ее лице наполнял меня отвращением, и вся она со своей неизменной болтовней и смехом казалась ужасно назойливой.

14

Я не верю в «судьбу». Скорее просто по несчастливой случайности в один прекрасный день на исходе февраля я встретил в городе своего бывшего коллегу Маркуса М., к тому времени мы были знакомы с Эллой около двух недель.

Как я уже упоминал, мне всегда хотелось быть «хорошим человеком», что бы это ни означало.

И поскольку я заметил, что М. М. сам на себя не похож: от старого, доброго, смешливого парня и следа не осталось, я не ограничился лишь беглым приветствием, а остановился спросить, как идут дела.

И тут выяснилось, что он только что развелся с женой и ему негде жить.

Я был ошарашен. М. М. всегда представлялся мне образцом доброго семьянина, работящего и жизнерадостного.

А теперь дошло до того, что на нем была дырявая куртка и жил он у какого-то знакомого, с которым не очень-то ладил.

Хотя в нем было нечто подобострастное и потому отталкивающее, я немного прошелся с ним вдоль Свеавеген, потому что мне надо было купить золотой краски, чтобы нарисовать генеалогическое древо.

Помню, он сказал: «Да, знаю, ты ведь никогда не хотел работать учителем, тебе было ближе искусство», словно полагал, что мой преждевременный уход на пенсию достаточных оснований не имеет.

Я решил, что бедняга, наверное, немного завидует.

Перед тем как попрощаться, он протянул мне грязный клочок бумаги со своим телефоном и сказал, чтобы я позвонил ему, если услышу, что кто-то сдает квартиру.

Всего лишь несколько дней спустя, когда мы с Эллой прогуливались от картинной галереи «Лильевальхс» в сторону центра и я как раз пребывал в том состоянии духа, когда находил ее необыкновенно милой, красивой и умной, она вдруг повела разговор о своем бедственном финансовом положении – она и раньше об этом заговаривала. У нее было много долгов, аренда ее недавно отремонтированной однокомнатной квартиры обходилась совсем не дешево, пособия по безработице не хватало. Она одолжила денег у сестры, с которой была не в лучших отношениях.

Через день после нашего разговора мне и пришла в голову эта идея.

Обычно мне бывает очень сложно изменить своим привычкам. Но иногда вдруг на меня находит необъяснимое желание совершить какой-нибудь «радикальный» поступок, сделать что-то новое и мне несвойственное – возможно, лишь для того, чтобы переубедить критический голос, звучащий у меня внутри и подчас довольно упрямо указывающий на то, что я человек скучный, брюзгливый и вообще настоящий «зануда».

Так вот, когда у меня возникает идея фикс, я, как правило, воплощаю ее в жизнь или, по крайней мере, всецело ей отдаюсь.

В тот раз ночью мне показалось, будто на меня снизошло озарение: ведь Элла может сдать свою квартиру М. М. и некоторое время пожить у меня, таким образом мы оба заработаем «немного деньжат», в особенности если учесть, что она вложила несколько сотен в обстановку квартиры.

Речь шла о том, чтобы сдать ее приблизительно на полгода, потому что в сентябре – октябре в моем доме будут менять трубы и часть жильцов временно переселят в другое место.

По моим подсчетам, за полгода Элла могла бы накопить больше двенадцати тысяч крон, а я – больше восьми, если она будет платить половину моей квартплаты, которая для двоих была относительно невысокой.

Я попытался напомнить себе, что создан для одинокой жизни, но тогда моя идея представлялась мне необыкновенно привлекательной, я не мог от нее отказаться.

Пусть Элла иногда бывает чересчур экзальтированной, человек-то она, в общем, хороший, у нее есть свои интересы, дурные привычки отсутствуют, у каждого из нас будет своя комната. К тому же мы могли бы помочь моему несчастному сослуживцу, который оказался в такой переделке. Поэтому я «отмел все сомнения» и после бессонной ночи позвонил Элле, чтобы изложить свой план.

Сначала она колебалась, у нее было много вопросов и опасений, но они казались не слишком серьезными, и разрешить их особого труда не представляло.

Я позвонил М. М., и, несмотря на высокую арендную плату, он тотчас загорелся этой идеей. Уже на следующий день он явился к Элле посмотреть квартиру, причем пришел он в обществе неожиданно юной дамы, которая показалась мне несколько «развратной», хотя Элла была от нее в полном восторге.

Мне уже не было так отчаянно жаль его, когда я увидел его спутницу.

Как только мы уладили этот вопрос, я стал переживать по поводу того, что наше с Эллой совместное проживание может оказаться далеко не таким беспечным, не исключено даже, что это будет мучительно для нас обоих. Но к тому моменту все уже было решено окончательно и бесповоротно, к тому же инициатива принадлежала мне самому.

Я часто задумываюсь о том, что же за человек Элла и что такого она во мне нашла.

Она ведь была не просто влюблена в меня, она временами была настолько «страстной», что мне становилось неловко.

Возможно, вы понимаете, что я имею в виду? Или я так сильно отличаюсь от остальных мужчин, если хочу, чтобы женщина в постели сохраняла немного достоинства, а не набрасывалась на мужчину, как дикий зверь?

Я, конечно, понимаю, что у нее долгое время «никого не было», прежде чем она повстречала меня. Эта мысль меня тоже немало беспокоила, потому что каждому мужчине хочется выбрать женщину, которая нравится другим, и иногда я вновь думал, что она «немного не в себе», что на ней стоит печать социального изгоя и – что совсем уж невыносимо – такая печать стоит и на мне.

Сейчас, после того случая с окном, мне сложно вновь почувствовать себя «нормальным членом общества», и мне конечно же до сих пор причиняет боль мысль о том, что в обществе меня сбросили со счетов, «забраковали», и, так или иначе, по мне это было всегда заметно.

Ведь я обычно уделял особенное внимание надлежащему поведению в обществе – как в отношении других людей, так и самого себя, я старался заслужить уважение, быть «полноценным». Неужели теперь у меня больше нет этих амбиций? И что же появилось взамен?

Никак не могу закончить, просто оторваться не могу от тетради. Когда я встаю и думаю: «Там, снаружи, меня ждет жизнь», меня начинает трясти, словно в лихорадке. Надеюсь, лекарства и вправду постепенно приведут меня в «гармоничное состояние».

15

Вы не раз просили меня подробнее рассказать о семье, я ведь только и сказал, что мой брат весит сто пятьдесят килограммов и никогда не выходит из дома, а мать, несмотря на свой преклонный возраст, «ухаживает» за ним.

Помню вашу реакцию, когда я сказал, что они – то есть мать и Торгни – «только обрадуются», если услышат, что я вытворял (слава Богу, они об этом никогда не узнают!).

Вы спросили, почему я так думаю, и в действительности я не смог найти этому подобающего логического объяснения.

Итак, почему же они обрадуются?

Не знаю. Все это у меня на уровне ощущений, точно так же у меня есть чувство, будто они оба считают мои проблемы с ушами «психическими симптомами» и веселятся на эту тему, потому что в таком случае я «ничем не лучше» Торгни, который болен агорафобией, хотя на самом деле он просто-напросто стыдится показываться на улице из-за своего непомерно жирного тела.

В голове не укладывается, как он ухитрился так чудовищно растолстеть. Сам я всегда держу себя в форме, даже если пребываю в подавленном расположении духа и совершенно не хочу предпринимать лишние телодвижения, я ведь знаю, что настроение повышается, если с физическим состоянием все в порядке.

Он и правда очень много ест, любит закусить перед сном, но, может быть, у него проблемы с обменом веществ? Он всегда был неуклюжим и не склонным к каким-либо действиям, но иногда я спрашиваю себя, не я ли довел его до такой жизни, поскольку в детстве слишком часто его «задирал»?

С другой стороны, ему сорок три года, и он, безусловно, сам отвечает за себя и свой характер на сегодняшний день.

Конечно, иногда я был «злым ребенком», но ведь старшие братья всегда верховодят над младшими, и винить их за деградацию последних в более взрослом возрасте просто бессмысленно.

Но я так и не ответил на вопрос, почему они обрадуются.

Может быть, они оба видят что-то смешное в том, чтобы бороться с самим собой, в стремлении измениться, в желании идти дальше, развиваться и расширять горизонты?

«Поделом ему, – скажут они. – А то ишь губу раскатал, думает, он лучше нас».

Хотя сейчас я уже сомневаюсь. Возможно, я их недооцениваю. Если человек чему-то и учится с годами, так это тому, что обычно все получается не так, как он предполагал, не надо строить догадки.

Я конечно же ни слова пока не сказал о своей матери, кроме того, что она позволяет Торгни жить «дома», не взимая за это платы.

Что же она за человек? Не могу судить о том, какова она в глубине души, – возможно, ее переполняет горечь из-за своего «несостоявшегося женского счастья»?

Не уверен.

Она всегда казалась мне человеком поверхностным, которому не хватает смелости придерживаться каких-то оригинальных взглядов или испытывать серьезные чувства. С другой стороны, я ведь знаю – по крайней мере, мне так кажется, – что она считает меня грубым и эгоистичным, то есть себя она находит натурой весьма чувствительной.

Она, например, рыдала, когда паром «Эстония» потерпел крушение, хотя не знала ни одного человека из тех, кто был на борту. Я ей тогда сказал, что, по-моему, это лицемерие. Вообще-то я этого не стал бы говорить, если б она не обвинила меня в черствости.

Безусловно, то, что «Эстония» утонула, просто ужасно, этого отрицать нельзя. Но факт есть факт: я не могу испытывать глубокой скорби по поводу смерти незнакомых мне людей.

Понимаю, что в определенном смысле я человек очень равнодушный, в подростковом возрасте я часто задавался вопросом, не психопат ли я.

Но все-таки пришел к мысли, что психопата нельзя до слез тронуть музыкой. А может, это, напротив, типичный признак психопатии: необычайная чувствительность, почти сентиментальность, по поводу и без, когда психопаты вдруг сталкиваются с чем-то прекрасным или возбуждающим, их застают врасплох бьющие ключом чувства, даже не столько сами чувства, сколько осознание того, что они в кои-то веки действительно что-то чувствуют.

А такое в моей жизни случалось довольно часто.

Постойте, я ведь хотел рассказать о своей матери. Но сейчас мне ровным счетом нечего вам о ней сказать. Вернемся к этому разговору чуть позже.

До чего ж у меня иногда выходят длинные предложения, подчас даже не вполне грамматически правильные, отмечаю я про себя, перечитывая написанное. Надеюсь, вы по возможности будете ко мне снисходительны. Вы ведь сами сказали, что мне не надо «выражаться литературно, оттачивать фразы». Вам и так известно, что я человек образованный, я мог бы заполнить эту тетрадь всевозможными цитатами, аллюзиями и учеными размышлениями на разных языках или даже стихами, если на то пошло.

Но по какой-то причине этого не произошло. Этот текст, кажется, творит себя сам. Меня поразила удивительная мысль: быть может, мое образование – это дом, а этот текст – окно, в которое я кричу?

Мне кажется, я пишу вещи, которые писать нельзя, но остановиться не могу.

Наверное, я начинаю выражаться слишком «запутанно и непонятно», мне надо немного прийти в себя.

Собственно говоря, я начал рассказывать о том, как мы с Эллой зажили вместе.

16

Сначала я пытался быть любезным и думал, что скоро привыкну к ее соседству.

Ведь у нее, как уже было сказано, имелись свои дела. Мы купили немного мебели, перевезли ко мне ее электрическое пианино, на котором она, к счастью, могла играть совершенно беззвучно, слушая свою игру через наушники. Окружающим были слышны лишь постукивания клавиш (но и это, к сожалению, иногда может очень действовать на нервы).

Да еще и все эти ее лоскутки, подрамники и прочие принадлежности для аппликаций. Спала она на диване. Я никогда не мог спать с кем-то в одной кровати.

Мое настроение по-прежнему менялось самым непредсказуемым образом. Иногда я был очень рад, что мы живем вместе, это давало мне ощущение уюта и своего рода «нормальности», которое я действительно высоко ценил. А мешало мне то, что у нее, как я уже сказал, случались приступы безрассудной влюбленности и «страсти», которые приводили меня в растерянность.

Я ведь предупреждал ее, говорил, что я равнодушный, но все равно у меня оставалось чувство, будто я должен быть с ней помягче, стать более к ней внимательным. Порой она спрашивала – казалось, почти выжимала из себя этот вопрос, – люблю ли я ее. И тогда я ощущал, что она на меня давит.

Безусловно, иногда случались такие моменты, когда мне казалось, что мои чувства можно назвать любовью.

Помню, однажды вечером я слушал музыку – удивительную сонату для фортепьяно Моцарта, думаю, это была до-минор, KV 457, которая всегда наполняет радостью мою душу, я становлюсь доверчивым и наивным. Я пошел к ней в комнату, чтобы поговорить об одной вещи, и нашел ее лежащей на диване с закрытыми глазами. Мягкий солнечный свет струился через окно, музыка звучала, словно аккомпанемент к этой картине, я рассматривал черты Эллиного лица. Меня охватило потрясающее благоговение, благоговение перед непостижимостью «другого человека», в то мгновенье Элла показалась мне невыразимо прекрасной.

Словно бы музыка Моцарта, игра солнечных бликов и ее облик слились в единое гармоничное целое, и от этого на глаза у меня навернулись слезы.

Возможно, у вас сложилось впечатление, что мои чувства к ней – пока они еще были живы – носили исключительно «духовный» характер. Это не так. Разумеется, я не избежал страстного возбуждения, часто оно находило на меня неожиданно, и я претворял его в жизнь далеко не самым изящным образом.

Мне никогда не понять, как устроена моя «сексуальность». Впрочем, наверное, так обстоят дела у многих людей. Часто у меня «возникает желание», когда ситуация для этого вовсе не подходящая, и я, напротив, остаюсь абсолютно холодным, когда все кругом «говорит о сексе».

Но, как бы то ни было, я считаю нужным упомянуть о том, что в наших отношениях с Эллой случались периоды далеко не «аскетические» и «платонические», при этом долгое время Элла пребывала в растерянности из-за отсутствия у меня интереса к телесной сфере жизни.

Значит, наши отношения все-таки следует называть любовной связью?

Когда это сожительство становилось для меня невыносимым, я предавался чтению.

Кроме того, я плавал и бегал. Часто я старался внушить себе мысль, что продлится это недолго.

17

На июнь я запланировал поездку в Италию, мой бывший коллега Ф. посоветовал мне домик в Сан-Джиминьяно, небольшое поместье с собственными виноградниками, которое можно было на время снять.

Мой дядя умер несколько лет назад и оставил после себя кое-какое наследство, из которого мне причиталась сумма, как раз подходящая для воплощения этих моих намерений.

(Торгни потратил свою часть наследства на покупку компьютера с сидиромом и модемом, чтобы «получить доступ к Интернету» и обзавестись виртуальными знакомыми, разделяющими его идиотский интерес к черной магии, фэнтези и т. д.)

Сам я предпочел – несмотря на боязнь перелетов – на свою часть дядиных денег совершить настоящее путешествие.

Италия и итальянский язык всегда занимали особенное место «в моем сердце».

Элла, верившая во всевозможные суеверия, в частности в переселение душ, иногда заявляла, причем наверняка чтобы позлить меня (у нас было много дискуссий, порою весьма ожесточенных, о «духовности», «Боге», смерти и пр.), что «в прошлой жизни» я был итальянцем.

Я, конечно, в это не верю, но меня всегда притягивали к себе итальянская культура и история, а, по правде говоря, именно тот период, который принято небрежно называть Ренессансом.

И вот тогда передо мной встал вопрос: отправиться в путешествие одному или пригласить с собой Эллу? Ведь сейчас она сдает квартиру и такая поездка ей вполне по карману.

Я взвесил все за и против. В те дни, когда я находил ее восхитительной, милой и одухотворенной, я испытывал страстное желание взять ее с собой, показать ей страну, которая так много дала мне, но внутренний голос говорил, что ее компания будет мне только мешать, она станет ярмом у меня на шее.

Наконец, в один прекрасный день, когда нам было так хорошо вдвоем, я не смог противостоять порыву и предложил ей поехать вместе со мной.

Она сразу загорелась этой идеей, и, несмотря на то что впоследствии я испытывал определенные сомнения, мы сразу же купили билеты, хотя сначала я собирался отложить покупку на потом.

Я предложил устроить для нее «интенсивный курс» итальянского, и в последние месяцы перед поездкой мы занимались довольно много. Это было не так уж и просто, она считала, что я чересчур строгий учитель. Несколько раз она даже принималась плакать.

К сожалению, обучение языку требует от ученика особенного внимания и усидчивости. То, что Элла, к несчастью, принимала за строгость, в действительности было преданностью и любовью к языку, желанием передать ей эту любовь, услышать из ее уст свободный поток слов, который льется красиво и непринужденно.

Но, как бы то ни было, она так и не смогла прочувствовать музыкальность итальянского языка.

Как-то раз я читал ей вслух отрывок из «Божественной комедии», рифма и звуки которой так красиво звенели в воздухе, что мне казалось, будто необязательно понимать слова, чтобы ощутить тот благоговейный восторг.

Во время чтения я мельком взглянул на нее и увидел лишь застывшее измученное лицо, отчего ужасно растерялся. Боюсь, я даже на нее разозлился. А она заплакала во весь голос, словно ребенок, и от этого все стало еще хуже.

Человеку свойственно желание посвящать других в свои самые яркие переживания прекрасного.

Но каждый раз, когда я читал вслух для Эллы или исполнял прекраснейшие музыкальные сочинения, например «Les nuits d’été»[3]3
  «Летние ночи» (фр.).


[Закрыть] Берлиоза, части «The Fairy Queen»[4]4
  «Королева фей» (англ.).


[Закрыть] Перселла, «Il ritomo d’Ulisse in patria»[5]5
  «Возвращение Улисса в отечество» (ит.).


[Закрыть] Монтеверди, на лице у нее появлялось все то же мучительное выражение.

В конце концов я сдался.

Помню, я испытывал безотчетный ужас перед полетом на самолете.

А она нет. Она сказала, что не боится смерти, с тех пор как однажды познала «жизнь души за пределами тела».

Ну что ты на это скажешь? Меня это раздражает, мне кажется, такие высказывания – своего рода «нежелание смотреть правде в глаза».

Что до меня, то я воспринимаю смерть как конец жизни.

Единственное, что с уверенностью можно сказать о смерти: когда мы умираем, наши тела гниют, мы разлагаемся. Мы сгниваем и окончательно исчезаем из этой жизни. Это факт.

18

Была и еще одна причина, по которой я сомневался, брать ли с собой Эллу.

Не думаю, что я когда-либо говорил вам об Эви-Мари. Нет. Я отправил воспоминания о ней на своего рода «полочку» у меня в голове, чтобы они покоились там до поры до времени. Конечно же они живы внутри меня, я не «вытеснил» их, ведь это мои воспоминания, а не чьи-то еще, но в моей повседневной жизни за последние двадцать лет я научился как бы отдаляться от них, так что больше они не трогают меня с прежней силой, а, скорее, представляются историей, которую рассказал мне кто-то другой, или, может быть, фильмом.

Иногда в городе я встречаю женщин, очень похожих на Эви-Мари, и тогда тело мое сотрясается, воспоминания оживают и снова обретают «реальность», снова принадлежат мне. Но тотчас же вновь ускользают из фокуса, словно мое сознание не в силах на них сосредоточиться.

Думаю, человеческая психика устроена таким образом, что самые тяжелые впечатления забиваются в какой-нибудь дальний уголок, а жизнь идет дальше.

Лишь иногда воспоминания встают передо мной четко и ясно, и я не могу убежать от них, не могу поменять перспективу. Тогда я не знаю, куда деваться.

Воспоминания… Можно ли им доверять? Если дело обстояло именно так, а не иначе, а вам очень надо, чтобы все было совсем по-другому, меняется даже сама картина, хранившаяся в голове, и вы убеждаетесь в том, что все именно так, как вам хочется.

И наоборот. Если у человека есть сильное подозрение, что случившееся было гораздо неприятнее, чем ему представляется, эти картинки могут исказиться и стать почти невыносимо ужасными.

Короче говоря, если человек может воспринимать себя как «хорошего» или «нормального», то и воспоминания его выглядят как подобает, а если человек считает себя злым, то и воспоминания становятся неприглядными?

Не знаю, понимаете ли вы, о чем я говорю. Но мне по-настоящему хотелось бы узнать больше вот о чем: хранятся ли у нас в памяти воспоминания или лишь представления об этих воспоминаниях?

Эви-Мари. Ей было двадцать четыре года, совсем как дантовской Беатриче. Вот я и рассказал про нее. Теперь я знаю, что мне надо бы вернуться к этой теме – если я не сделаю этого, вы начнете расспрашивать, и мне придется выложить все. Мысли в моей голове роятся безо всякой логической последовательности: всплывает то одно, то другое. Надеюсь, вы будете ко мне снисходительны. Пойду приму снотворное.

19

Разумеется, мне следовало бы написать подробнее о моей семье. Ведь семья так много значит, хотя сегодня и сомневаются насчет того, что важнее – «наследственность» или «среда».

Вы конечно же понимаете, что по отношению к матери и Торгни я главным образом испытываю ощущение отсутствия какой-либо родственной связи.

Вот почему мне было довольно неприятно, когда моя мать «пронюхала», что у меня живет Элла, и почти потребовала, чтобы я их познакомил.

Выяснилось, что Элла, со своей стороны, из чистого любопытства также очень хочет встретиться с ними, поэтому отказать я не мог.

Я ее предупреждал, говорил, что у них там царит приторное, натянутое и скучное настроение – не всякий такое выдержит.

Самое удивительное, что, когда мы туда пришли, она увидела все в совершенно ином свете. Сказала, что с ними ужасно весело. Торгни она нашла «оригинальным», а мою мать – «приятной»! (Они конечно же из кожи вон лезли, чтобы казаться милыми, когда мы пришли. Я-то уже тысячу раз слышал его вымученное подражание диснеевскому быку Фердинанду, а Элла удостоилась этой чести впервые.)

Как они обрадовались, что у меня «кто-то есть»! К тому же Элла такая очаровательная! Они стали боготворить ее с первого взгляда, а Торгни вел себя так вкрадчиво, что я думал, Эллу скоро СТОШНИТ.

Вообще-то я говорил матери, что Торгни не помешала бы своего рода «подружка» из Интернета, а то когда Элла приходит, он прямо весь извивается перед ней, как голодный пес.

Тогда мать передала мне слова Торгни о том, что Элла «не в его вкусе». Нет, он предпочитает женщин «с более ярко выраженной сексуальной притягательностью».

Думаю, он получает порнографию через Интернет. Должно быть, этим и довольствуется.

20

Перечитал написанное и понял, что о многом я написал чересчур мягко и уклончиво, безусловно, чтобы представить себя в наилучшем свете.

Не знаю, подразумевается ли, что этот текст представляет собой своего рода «исповедь». Да это и не имеет особого значения. Не могу удержаться и не рассказать про нас с Торгни следующее.

Нет никаких сомнений в том, что наша детская «перепалка» иногда перерастала в нечто более серьезное.

В том случае, о котором я хочу рассказать – как сейчас помню, – Торгни украл у меня пару стеклянных шариков. Теперь, будучи взрослым человеком, я понимаю, что на этих шариках свет клином не сошелся, но тогда мне казалось совсем иначе.

Сколько нам было лет? Наверное, пять и семь, мы тогда только что переехали из Гетеборга в Стокгольм.

Вероятно, мы были дома одни, потому что иначе я не смог бы сделать то, что сделал.

Мне не составило труда побороть его. Я связал ему ноги поясом от махрового халата и уселся верхом, чтобы удержать его руки, а затем стал душить его. Меня переполняла ледяная ярость, которая была вдвойне приятна оттого, что это был справедливый гнев, ведь Торгни украл! Он вор! К тому же он пытался соврать, значит, в довершение ко всему прочему он был еще и лжецом, что явилось отягчающим обстоятельством для того, чтобы презирать его с полным правом.

Он толком не мог сопротивляться, и я все сильнее сжимал его горло. Я чувствовал, что не в силах остановиться, хотя видел, как Торгни мучается от боли, – все происходило на полном серьезе.

Не знаю, как получилось, но вдруг я его отпустил. Наверное, понял, что жизнь брата в опасности.

Разумеется, он наябедничал, к тому же у него остался след, которым он долгое время безумно гордился.

Мать лишь вздохнула, поглядев на меня с немым вопросом: неужели я и вправду ее родной сын?

Отец увел меня к себе в комнату и, несмотря на то что был атеистом, рассказал библейскую историю про Каина и Авеля, из которой я понял только, что Каин был плохим, а Авель хорошим.

Не знаю, почему я смолчал и не нажаловался, что Торгни украл мои стеклянные шарики. Ведь отец жестко придерживался мнения, что кража вещь совершенно неприемлемая, а ложь – еще хуже. Но не думаю, что я хоть словом об этом обмолвился.

Я даже не помню, в чем заключалось мое наказание; возможно, меня на неделю лишили карманных денег. Побои в нашем доме были не приняты – по словам моего отца, образованные люди выше этого.

Лучше всего я помню странное чувство или идею, которая постоянно меня мучила. Может, она и раньше была у меня, но после того дня стала еще яснее и отчетливее. Она отличалась некоей двойственностью: с одной стороны, я чувствовал себя «злым», а с другой стороны, у меня было такое чувство, что вообще-то я имею полное право быть таким, какой есть, это была справедливая злость, данная мне природой, мир устроен так, что я могу дать выход этой злости, возможно, меня даже должны чествовать за нее.

Теперь я понимаю, что тогда мне, видимо, приходилось выбирать одну из двух крайностей: почувствовать себя человеком «низшего сорта», а других воспринимать как «хороших и правильных», или, наоборот, себя посчитать хорошим, а других плохими.

Мне кажется, я до сих пор ношу в себе одновременно два этих противоположных суждения, как бы странно это ни звучало.

21

Наверное, мне надо подробнее рассказать о моем отце, который умер, когда мне было пятнадцать лет. Тогда я не понимал его по-настоящему, я находил его почти нелепым. Сейчас, приближаясь к тому возрасту, в котором он меня родил, я думаю, что начинаю лучше его понимать и даже вижу между нами много сходства.

Он тоже был учителем. (То, что я стал учителем, «запланировано» не было.)