Текст книги "Мы с Костиком"

Автор книги: Инга Петкевич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

один

Не могу я больше ходить в школу, не могу!.. И дома жить не могу. И с ребятами играть!.. Ничего не могу больше. Может, болезнь у меня такая, и только снаружи я как все, а внутри у меня всё перепуталось…

Уже пора быть в школе, а я всё ещё сижу на крыше сарая во дворе бани № 8.

Сначала я свистел и звал её, но потом пошёл густой и липкий снег, и я устал ждать. Я натянул на голову пальто, спрятал руки в рукава и больше не шевелился. Я мог заснуть и замёрзнуть, но почему-то меня это не очень волновало.

Наверное, я всё-таки заснул, потому что вдруг свалился с крыши и покатился по углю.

Я отряхнулся и пошёл.

Шёл и шёл и почему-то пришёл в школу. И вовсе я не собирался туда приходить, просто так пришёл.

В раздевалке, за железной сеткой, сидела и вязала свой чулок нянечка «Шиворот-навыворот».

– Шиворот-навыворот, шиворот-навыворот, – бормотала она, и спицы мелькали в её руках.

А я следил за её руками и всё боялся, как бы она не сбилась. И мне стало казаться, что она колдует, и сейчас прилетят двенадцать лебедей и…

И действительно, тяжелая входная дверь вдруг с грохотом распахнулась, ворвались старшеклассники и, раздеваясь на ходу, стали швырять свои пальто прямо через сетку. «Шиворот-навыворот» еле успевала их подхватывать.

И моё пальто полетело вместе с остальными.

Зарядка уже кончалась. Физкультурник командовал «вдох-выдох».

Когда я приоткрыл дверь, он как раз делал выдох. Он стоял к двери спиной и нагнулся, чтобы сделать выдох. Его голова была между ног и глядела оттуда прямо на меня. Зачем-то я присел и сказал «здрасти».

Ничего смешного в этом не было, но все, кто не делал выдох, все они захохотали. А физкультурник очень обиделся. Он у нас вообще очень обидчивый и подозрительный. Когда он идёт по коридору, то всё время оглядывается на тех, кто идёт за ним. Ему кажется, что за спиной его обязательно передразнивают…

Так и тут. Ему сразу же показалось, что я его передразниваю. Он покраснел и сказал, что он мне этого так не оставит. А я почему-то сказал ему «пожалуйста».

Я вовсе и не думал ему грубить, а, наоборот, хотел сказать что-нибудь вежливое. Но все эти «спасибо» и «пожалуйста» вдруг перепутались у меня в голове, и я сказал первое попавшееся.

А физкультурник сразу же бросил зарядку и убежал в учительскую.

В дверях класса меня опять задержали. Верка-санитарка. Она у нас в классе уши проверяет. Есть у неё такая табличка: чистые – ставит плюс, грязные – минус. Вот и теперь одно ухо пропустила, а за другое минус ставит. А за ней ещё Клавка, её помощница, руки проверяет.

– Вы поглядите, что у него за руки, нет, вы только поглядите!

А у меня и правда все руки в угле. Пошёл мыть. Пока мыл, урок начался.

– Вечно ты, Зайцев, опаздываешь, – говорит Вера Павловна.

– Я не опаздываю, я руки мыл, – говорю.

– Руки дома моют, – говорит она.

– Дома они у меня ещё чистые были, – говорю.

– Ну, тебя не переспоришь, – говорит она. – Садись скорей на своё место, столько времени оторвал. И вообще нам с тобой ещё надо поговорить.

Это она про физкультурника.

А тут ещё Терапевт со своими ботинками… У нас с ним общий мешок. Свой он потерял и теперь моим пользуется. Я опоздал, вот и пришлось ему свои ботинки в портфель засунуть, и теперь у него все тетрадки перепачкались.

Зануда он всё-таки страшный. Всегда был занудой. Вечно у него что-то болит, или его кто-то обидел, или вдруг клянчить начинает. Привяжется к тебе как банный лист и клянчит, и клянчит: «Ну дай куснуть, ну дай подержать…» А теперь ещё вообразил, что в нём иголка ходит. Будто бы он на неё нечаянно сел, и она в него ушла и теперь по нему ходит. Никакой иголки в нём, конечно, не нашли, но паника была страшная…

А тут со своими тетрадками и ботинками даже про иголку забыл, так разошёлся. Я пишу, а он под локоть толкает. Что ни буква, то хвост. Каждая буква с хвостом…

И вдруг скучно мне стало. Сижу, в окно гляжу.

Кошка двор переходит, грузовик стоит, фонарь зачем-то горит. Уже светло, а он горит. Зачем тушить – всё равно скоро стемнеет. Когда ещё лето будет…

И Терапевт притих, больше не толкается. Заглянул к нему, а он «ю» опять наоборот пишет. Сто раз говорили. Или заскок у него такой?

И вдруг как пихну его. И не сильно вроде бы пихнул, а он взял и с парты свалился. Сидит на полу и ревёт. Нарочно ведь ревёт и с парты упал нарочно. Сначала обиделся и на меня посмотрел, а потом только упал и заревел.

А все и рады стараться, ручки побросали, на нас глядят, ждут, что будет… Теперь обязательно родителей вызовут… А Ромка, как ни в чём не бывало, ногти свои рассматривает… Ах, так! Засунул я свои учебники в портфель, встал и вон пошёл.

– Зайцев, – говорит Вера Павловна. – Что происходит, Зайцев?

– Всё! Надоело, – говорю. – Не хочу больше учиться!

Тихо в классе. И Ромка на меня глядит. Впервые за последнее время – прямо на меня.

Так бы и ушёл, но в коридоре почему-то вдруг разревелся. Зарёванному пальто не дадут. Пришлось в уборной спрятаться. Перемену на стульчаке просидел. А когда всё стихло, вылез. «Шиворот-навыворот» пила чай. Я молча прошёл мимо неё и без разрешения снял с вешалки своё пальто.

Максимовна преспокойно чистила картошку. Шкурки аккуратной лентой выбегали из-под ножа и скрывались в ведре для пищевых отходов. Ровные белые картофелины одна за другой бултыхались в кастрюлю с чистой водой. На меня она не смотрела.

И вдруг идея.

– Максимовна, – вежливо сказал я, – вы, может быть, не знаете, а собака-то была породистая…

– Не знаю и знать не хочу, – ответила она.

– А породистые собаки, между прочим, очень редки и поэтому дорого стоят.

– Ну и что?

А то, что хозяева этой собаки передумали и хотят забрать её обратно. Я их сейчас встретил, они как раз шли за собакой.

– А мне какое дело?

– Надо вернуть им собаку, а то они пойдут в милицию.

Чистая картофелина полетела в помойное ведро.

– Скажите мне, где собака, и я верну её хозяевам.

Максимовна долго не отвечала. Картофелины получались корявые, а шкурка толстая и угловатая. Я ждал.

– Отвяжись от меня со своей собакой, – наконец сказала она.

Я так хлопнул дверью, что с полки свалилась кастрюля. В коридоре я сел на сундук и завыл. Буду выть, пока не подохну. Сам стану собакой. В школу не пойду, есть не стану, спать не лягу. Узнают, как отбирать у человека единственную надежду.

Это только кажется, что выть легко. Попробовали бы повыть хоть полчаса, а я выл целую вечность.

Встал, приоткрыл дверь на лестницу, пусть все слышат.

Вою, а в глазах уже темно, и что-то круглое шевелится в углу.

Какой-то страшный старик просунул голову в дверь, смотрел, смотрел, и вдруг как рявкнет:

– Ножи точить, мясорубки! Ножи! Мясорубки! Мясорубки! Ножи!.. Помогите!! Зачем вы смололи мою собаку!.. Я не буду есть этих котлет! Помогите!.. Мясорубки! Ножи!.. Отойдите, отойдите от моей собаки!!!

Оказывается, я получил воспаление лёгких.

Целыми днями я лежал в кровати под ватным одеялом и думал о своей жизни. Дело в том, что я родился неудачником. Теперь-то я знал это точно. И вовсе не болезнь, это – моя судьба. Вон у Ромки, у него всё в порядке, у него судьба нормальная. Проболеет контрольную и сразу поправляется. Я же всегда заболею на другой день после контрольной.

У некоторых – всё, а у некоторых – ничего. Кому не нужно – у того есть, а кому нужно – нет. А когда будет, будет уже не нужно. Ну зачем мне в тридцать лет собака? Буду я уже стариком, и ничего-то мне не будет нужно. Не нужно мне теперь мороженое, а как я его любил, не нужны игрушки…

Когда вставать разрешили, в окно стал смотреть.

Снегу намело видимо-невидимо. Мягкий, пушистый, сверкает на солнце. Дворничихи сгребают огромные сугробы. А ребята забрались на крышу сарая и прыгают с него в сугроб. Раз в году бывает такой снег – и обязательно, когда я болею. Судьба! Прыгают и обо мне не вспоминают. Да и кому интересно к больным ходить. Сам не любил. Придёшь, а они лежат перед тобой. О чём говорить? Неизвестно. Новости расскажешь, а новостей – всегда как-то мало. Ну, у Терапевта зубы болят, а Петров двойку схватил, а что ещё – неизвестно.

Посидишь, посидишь для приличия и убежишь с ребятами играть.

А тут ещё, пока болел, все ребята в спортшколу записались. Целыми днями во дворе всякие железяки поднимают и упражнения выделывают. А я как поднял утюг два раза, у меня даже в глазах зарябило. Хорош я буду после болезни.

Потом кто-то мне бинокль принёс. Интересно в бинокль смотреть, далеко видно.

По крыше сарая кошка за голубем крадётся. Тётка на балконе ковёр вытрясает, девчонка зарядку делает, в форточку дышит.

Один старик в голубой чашке гоголь-моголь взбивает. Сидит себе перед окном и взбивает. А сам всё пробует и пробует. Всем известно, что гоголь-моголь пробовать нельзя…

Тётка перед зеркалом крутится. Недавно, сам видел, живую кошку на плечи примеряла…

Это окно я люблю. Там все стены до потолка книгами заставлены. Иногда по утрам входит туда девчонка (у нас на дворе её даже не замечает никто). Заспанная, волосы растрёпаны, потягивается, зевает. Влезает эта девчонка на стремянку, книгу с полки снимает, пыль с корешка сдувает. Потом устраивается на верху стремянки, там специальная площадка есть. Книгу на коленях раскрывает. И вдруг будто меняется на глазах. То важная такая сидит, торжественная, то как захохочет, а то вдруг разозлится и по книге кулаком постучит или даже вниз со стремянки бросит. Никогда не видел, чтобы так читали. Или книги у неё там какие-то необыкновенные. Вот бы почитать!

И вот сижу я так однажды. В передней позвонили. Я спрыгнул с подоконника и юркнул в кровать. Думал, врач, а в комнату Ромка входит. Входит себе, как ни в чём не бывало.

– Лежишь, – говорит. – Лежишь и не встаёшь?

– Лежу, – говорю, – но иногда встаю.

– Встаёшь, значит, иногда, – говорит он и начинает ходить по комнате. Ходит он как-то странно, как умеет ходить только он. Идёт, идёт и вдруг остановится, возьмёт какой-нибудь предмет и пойдёт с ним дальше, потом опять остановится и поставит предмет в совсем неподходящее для него место. Вот он взял с окна кактус и поставил его на шкаф, а потом повертел, повертел мой бинокль и положил себе в карман. Тут я крякнул.

– А, – сказал он, – это я тебе прислал. Теперь ты выздоровел, надо его Терапевту передать. В нём же действительно иголку нашли.

– Встаёшь, значит, иногда? – через некоторое время опять спросил он.

– Встаю, – отвечал я.

– Тогда вставай, – говорит. – Пойдём твою собаку искать.

От удивления я даже не знал, что сказать. И Ромка не так понял моё молчание.

– Как хочешь, – говорит. – Собаку твою я всё равно верну, только тогда уже она твоей не будет.

Я вскочил с постели и стал собираться.

я, Ромка и Гудериан

Мы пришли к Ромке домой. Я давно у него не был и теперь очень удивился. В комнате стояло сразу четыре ширмы. Посреди комнаты – круглый стол, а все четыре угла были отгорожены ширмами.

– Мамка поженилась, – объяснил Ромка. – На лунатике поженилась. Теперь нам скоро новую квартиру дадут, и мы от вас переедем.

Он сообщил всё это безразличным тоном, – мол, радуйся себе на здоровье. Но мне почему-то не стало радостно. Где-то я всегда был уверен, что мы с Ромкой ещё помиримся и будем друзьями.

Мне захотелось сказать ему об этом, но почему-то не получилось. И вообще мы с ним ещё не очень-то разговаривали, мы даже не обращались друг к другу по имени и даже не смотрели друг на друга.

Он молча, с суровым лицом набивал свой знаменитый рюкзак, а я следил за ним, и мне тоже хотелось иметь такой же рюкзак, потому что рюкзак – это не мамина старая сумка, с которой и на улице-то показаться стыдно. А Ромка даже в баню ходит с рюкзаком, и когда он идёт с ним по улице, то даже походка у него делается какая-то особенная, будто он откуда-то вернулся или куда-то уезжает.

Хорошая вещь – рюкзак! Вот только зачем класть туда утюг? Ну, мыло – понятно, консервы – понятно, кружку, ложку, носки – всё это понятно. Навряд ли нам всё это пригодится, но Ромка не любит ходить с тощим рюкзаком, он даже в баню его чем-то набивает до отказа. Но вот утюга нет ни в одном списке для туристов.

– Зато они носят кирпичи, – уверенно заявил Ромка.

Про кирпичи я что-то слышал. И зачем только они их носят? Хорошо ещё, что кирпичей нигде не нашлось, утюг всё-таки, наверное, полегче.

И всё-таки утюг… Не выходил этот утюг у меня из головы. И чем больше я думал, тем подозрительнее мне казалась вся эта затея.

В конце концов, я был почти убеждён, что попал в очередную ловушку, и молчал только потому, что никогда не надо подавать вида, что ты попался.

Вы не знаете Ромки – от него чего угодно можно ожидать, любого подвоха.

Вот выйдем сейчас во двор, а он вдруг возьмёт и скажет: «Внимание! Внимание! Стрючок отправляется на поиски». И вытащит из рюкзака все эти дурацкие вещи, вместе с утюгом. И все будут смеяться.

Вы не знаете Ромку. Ведь подучил он меня однажды вынести на двор Венеру. Есть у нас такая статуя дома. Слабо, мол, да слабо. А когда я стащил её с лестницы и выволок на двор, ребята сидели все в ряд на бревне и хохотали, как ненормальные. Я тогда бросился на него с кулаками, а он сделал вид, что очень испугался и обиделся. «Да я-то тут при чём? – кричал он, бегая от меня вокруг поленницы. – А если бы я тебе посоветовал прыгнуть с пятого этажа?.. Что, у тебя своей головы нет?»

Но на этот раз он не разыгрывал меня.

И когда мы вышли на двор, никто и не думал смеяться. Вид рюкзака сразу же на всех подействовал.

– Всё равно далеко не убежите, завистливо сказала Сонька. – Поймают и вернут, уж можете мне поверить.

– Если каждый бегать начнёт… – сказал Безручко.

– Каждый не начнёт, – отрезал Ромка. – Вот ты, например, никуда не убежишь.

– Много ты знаешь, – обиделся Безручко.

– Бедненькие, бедненькие… – заныла Светланка. – Вы только под трамвай не попадайте.

Ребята проводили нас до ворот.

Шли молча. Молчал Ромка, молчал и я. Ромка шёл впереди, я чуть отставал. О собаке он по-прежнему не сказал ни слова. Шли бы себе и шли. Но Ромка всегда был мастером впутываться во всякие истории. Он где угодно найдёт себе историю. Как будто нельзя спокойно искать свою собаку. Как будто обязательно надо останавливаться на незнакомом мосту и разглядывать там какую-то трубку, которая зачем-то торчит из воды и перекачивает воду из реки в ту же реку. Я бы и не заметил её, но Ромке до всего есть дело. Зачем да почему?

И вот стоим на мосту и смотрим на эту трубу. Нам собаку искать, а мы стоим и смотрим.

А тут ещё вода вдруг завихрилась, и золотой шар всплыл, и водолазом оказался. Водолаз на берег вылез, красивый такой: сам зелёный, а голова золотая. Подошёл к нему какой-то человек, голову ему золотую открутил, а под ней обыкновенная рыжая голова. Зевает, будто спал там под водой. Тот, другой, сигарету закурил и водолазу в рот сунул. Сидит водолаз на берегу, покуривает, а мы на мосту стоим, на него смотрим. Нам собаку искать, а мы стоим.

И вдруг – бах, бах! По голове снежок и по спине… А Ромке прямо в нос. Закрутились мы на месте. Видим, направляются к нам мальчишки, окружают и снежки в руках приготовили.

– Ни с места, – приказывают.

А мы и не думаем бежать, стоим, ждём, что будет. А мальчишки уже вплотную подошли, стеной стоят, нас разглядывают.

– Эй вы! – говорят. – Кто такие?

– А вы сами кто такие? – говорит Ромка.

– Мы-то сами тут живём, – говорят. – А вот вы откуда взялись?

– А мы прохожие, – говорит Ромка. – Мост не ваш, где хотим, там и прохаживаемся.

– Мост не наш, – говорят. – Мост общий. Прохожие – так проходите. Но водолаз зато наш, и нечего на него глаза пялить. Заимейте своего водолаза, тогда и пяльте.

– Мы не пялим, – говорю я. – Мы собаку ищем.

Захохотали они:

– Собаку! Нашли где собаку искать, что ж она у вас – водоплавающая, что ли?

Только Ромку так легко не собьёшь.

– А что это, – говорит, – на вашей реке чепуха всякая происходит?

Те даже остолбенели от такой наглости.

– Ты потише, потише, – говорят. – Какая ещё чепуха?

А Ромке хоть бы что.

– А вот такая, – и на трубу показывает. – Зачем это у вас тут воду из реки в реку перекачивают?

Те смотрят на трубу и глазами моргают. Тут один, длинный, вперёд выступил. Посреди лба у него шишка, синяк на правом глазу, а левого и совсем не видать, повязкой закрыт. Выглядывает он из-под своей шишки, как одноглазый баран, прямо смотреть страшно.

– Не вашего ума дело, – говорит. – Перекачиваем – значит, надо.

Будто он сам перекачивает. А Ромке хоть бы что. Смотрит прямо на длинного и не моргает.

– А вот и не знаешь, – говорит.

– Это я-то не знаю! – длинный нахмурился.

– А ещё командует, – продолжал Ромка. – А сам про свою реку ничего не знает. Да если бы у нас была река, мы бы про неё всё знали. У нас знаете какой дом, вам такого дома во сне не снилось!

Опешил длинный, но не сдаётся.

– Подумаешь, – говорит. – У нас дом не хуже.

– Ха-ха-ха! – говорит Ромка. – Да в нашем доме катакомбы есть.

– И башня, – подсказал я. – С неё весь город видно.

– А в нашем каток есть, – неуверенно возразил длинный.

– Ха-ха-ха! – сказал Ромка. – Сравнил каток с катакомбами!

Побагровел длинный и шишку свою вперёд выставляет.

– А в нашем, а в нашем… – А что сказать – и не знает. Затрясся весь и вдруг: – А в нашем доме Гагарин живёт!

И сам рот открыл от удивления. А мы так прямо покатились от смеха, – всем известно, что Гагарин в Москве живёт. И вдруг – бац! Как шарахнет длинный Ромку между глаз, а Ромка его. Вцепились друг в друга мёртвой хваткой, по земле катаются. Я, конечно, – на помощь. И началось! Куча мала! Кто-то меня в ногу укусил. Висит на ноге, как пиявка. Пихнул я его другой ногой – сразу отлип. Но их много, совсем побеждают…

И вдруг никого. Лежу я на земле. А надо мной милиционер стоит. В одной руке Ромку держит, а на другой длинный болтается. На лбу у длинного уже три шишки. У Ромки кровь из носа течёт. А вокруг никого – разбежались все.

– Так, – говорит милиционер. – Кто зачинщик?

Ребята на берегу толпятся.

– Это они первые пришли! – кричат. – Мы тут живём.

– Ничего, – говорит длинный, – мы их как следует проучили – больше не полезут.

– Ха-ха! – говорит Ромка. – Мало тебе трёх шишек? В следующий раз восемь заработаешь.

Обозлился длинный да как пнёт мою галошу. Бултыхнулась галоша в реку. Проводил я её глазами. А вокруг толпа.

– Так, – говорит милиционер. – Чья галоша полетела?

– Моя, – говорю, – галоша.

Посмотрел милиционер на мои ноги.

– Так, – говорит, – галоша с правой ноги.

– Подумаешь, галоша, – говорит длинный. – Нужны больно галоши.

Да как тряхнёт ногой. И полетела его галоша вслед за моей. Из толпы женщина выскочила.

– Безобразие! – кричит. – На них работаешь, галоши покупаешь, а они их в реку бросают.

Тут на берег водолаз вылез. Открутили ему голову, а он как заорёт.

– Хулиганство! – кричит. – Кто это там галошами швыряется?

– Хулиганство! – кричит ему женщина.

– Нигде покоя нет! – кричит водолаз.

Всё-таки спит он, наверное, там, под водой.

Тут ещё мать длинного подоспела…

А в милиции ничего страшного. Пусто совсем. Ни души.

– Вот, – говорит наш милиционер в пустоту. – Беспризорников привёл.

И сразу же, как он это сказал, из-за барьерчика другой милиционер вылез, не весь милиционер, а только голова одна. Торчит из-за барьера и смеётся.

– Какие ж нынче беспризорники, – говорит. – Вот беглецов действительно многовато развелось. Все куда-нибудь бегут. А тут ещё Куба прибавилась. За год двое – на Луну, двадцать пять – на Южный, пятьдесят четыре – на Кубу и только трое – на Северный. А я вас спрашиваю: почему? Почему только трое? Не моден, что ли? Я, может, сам на Северный бегал – чем он хуже?

– Очень просто, – говорит Ромка. – Пять часов – и там, всё равно что на дачу. Не интересно.

– Любопытно, – говорит милиционер. – А сами-то куда собрались?

– А мы не бежим, – говорит Ромка. – Мы собаку ищем.

Но тут дверь за нами тихонько скрипнула, охнул наш милиционер и за барьерчик провалился. Оглянулись мы – подходит к нам простая тётенька, скромно так подходит. Подошла и вдруг как заговорит, как заговорит. И по-русски вроде бы говорит, а ни слова не поймёшь.

– Загробина, – перебивает её милиционер. – Мы всё знаем, мы уже приняли меры.

Всполошилась тётенька и опять:

– Я, Анимаиса Фёдоровна Загробина, проживающая по ул. Белозерской, дом восемь, кв. пять, будучи замурована в собственной квартире, хочу заявить…

– Товарищ Загробина, меры приняты, – снова перебивает милиционер. – Можете спать спокойно…

– Закрутили, замуровали. Гаечками, винтиками, в третий раз замуровали…

– Да, да, – повторил милиционер. – В третий раз, но…

– Мне на дежурство, сыну в школу, хорошо ещё, внук круглосуточный. Хоть бы телефон провели, а то сидишь каждую неделю замурованная… А если пожар, что тогда? Ходишь, ходишь! А Сомов из пятой квартиры – зачем ему телефон?..

Долго мы её слушали.

А за перегородкой тихо-тихо. Заглянули мы туда, а там никого. Милиционера и след простыл, сбежал наш милиционер. Вот здорово! Схватили мы свой рюкзак – и за дверь.

Бежали, бежали, совсем из сил выбились. А тут ещё мокрый снег пошёл, ветер подул. Смотрим, а вокруг темно, и уже фонари зажгли. Встали мы посреди улицы.

– Куда мы идём? – спросил я.

– Придёшь – узнаешь, – мрачно отрезал Ромка.

А сам отошёл в сторону и стал время узнавать и про какую-то улицу спрашивать. Время-то сразу сказали, а вот улицы и не знает никто. Отмахиваются от нас. Не до нас всем – домой спешат. Тепло дома, светло…

Рюкзак с каждым шагом всё тяжелее. По очереди несём.

– Твоя очередь, – говорит Ромка и надевает на меня рюкзак. – Вон до той будки потащишь.

А будка далеко, на самом конце улицы виднеется. Тащу и уже ничего не соображаю, лишь бы дотащить. После болезни всё-таки…

Дотащил и вместе с рюкзаком прямо на землю рухнул. И Ромка рядом присел.

– Привал, – говорит.

– Кто, – говорю, – в рюкзак утюги кладет… Тот, – говорю, – пусть сам эти рюкзаки и таскает.

А Ромка и сам злой.

– А кто, – говорит, – собак теряет… Тот, – говорит, – пусть сам своих собак и находит.

Сидим, друг на друга не глядим – бутерброды жуём. Твёрдые бутерброды, холодные…

– Костёр бы развести… – говорит Ромка.

Тут меня взорвало.

– Костёр? Это посреди улицы – костёр? Где собака? Издеваешься, да?! Рюкзак, утюг, галоши! Ты подстроил? Куда вы дели мою собаку?

– А ты зачем Жёлудя обижал? – говорит Ромка, а глаза у самого бешеные.

– Это у меня, выходит, собаку украли, а я, выходит, Жёлудя обижал?.. – даже захохотал я. – Ха-ха-ха!

– Дурак ты… – вдруг спокойно, будто с сожалением, говорит Ромка. – Нужна больно Жёлудю твоя собака! Да если хочешь знаешь, это он её спас, и меня к тебе подослал тоже он. А ты его вором обзываешь…

Мне стало как-то нехорошо.

– А кто в тюрьме сидел? – спрашиваю.

– А если и в тюрьме! – вдруг снова вскипел Ромка. – А если он там не сидел? Если его условно судили? Понимаешь, условно?

– То есть как условно? Судили его или нет?

– Эх, – говорит Ромка. – Ничего ты не понимаешь… Просто Жёлудю однажды очень машина понадобилась…

И Ромка рассказал мне, как Жёлудь полюбил одну девушку и хотел покатать её на машине. Много машин в городе – и все чужие. Вот и решил он взять одну на время, чтобы только покатать эту девушку… А когда хотел вернуть машину на прежнее место, его и сцапали и, не разобравшись, под суд отдали. А они с девушкой только одни пряники в машине и съели и больше ничего не тронули и не поломали даже ни капли…

– Подумаешь, пряники, – сказал я. – Пряники бы каждый съел. За что же его тогда судили, за пряники, что ли?

– Вот и выходит, что судили условно. Машину-то он сам первый вернул. Так и судили его, выходит, условно.

Совсем мне стало грустно.

– Так, – говорю, – а я, выходит…

– Вот именно, – говорит Ромка. – А теперь в путь. Всё лишнее тут оставим. Пусть это будет наша база.

И он достал утюг и подал его мне.

– Силы надо экономить, – сказал он – Главный штурм впереди.

Что за штурм?.. Но я не стал спрашивать – я с радостью зарывал утюг в снег.

– А это ещё кто такие? – над нами стояла тётка-милиционер.

То ли темно уже стало, то ли рассказ о том, как судили Жёлудя, так на меня подействовал, но перепугался я страшно. И действительно, тётка – это тебе не дядька. От тётки так легко не убежишь…

Молчим.

– А это что у вас? – вдруг спрашивает она – Никак утюг?

– Утюг, – говорю я печально.

– А откуда тут утюг? – говорит она.

– Так, – говорит Ромка, – валялся…

– Ну-ка, дай его сюда!

Протянул я ей утюг. А она гладит его, подкидывает.

– Хороший, – говорит, – утюг. Теперь таких не делают.

И ушла она со своим утюгом.

– Я же говорил, – важно сказал Ромка, – что в дороге всё пригодится.

Хорошо идти без утюга, легко. Только всё равно я вдруг очень устал, после болезни всё-таки. И ещё потому, что я не знал, куда мы идём, Ромка знал, а я нет.

– Стоп! – вдруг сказал он.

Мы стояли перед глухим забором.

– Где-то тут должен быть вход, – сказал Ромка.

Мы шли вдоль забора.

– Вот он – вход!

Впереди нас какой-то грузовик упёрся носом в забор и гудел. Ворота распахнулись, грузовик проехал.

Мы подошли к воротам.

«Типография», – прочёл я на дверях проходной.

– При чём тут типография? – спросил я.

– При том, – отрезал Ромка. – Не задавай лишних вопросов.

Я не задавал.

– Так, – сказал он после недолгих размышлений. – В разведку пойду я. Стой тут и жди.

Крадучись, подошёл он к дверям. С трудом растянул могучую пружину и с грохотом исчез внутри.

Я ждал.

Некоторое время стояла абсолютная тишина. Затем послышались голоса, потом крики. Дверь распахнулась, из неё, как из рогатки, вылетел Ромка. Дверь с шумом захлопнулась, и Ромка, пролетев некоторое расстояние, приземлился рядом со мной.

– Не удалось, – сказал он. – Придётся брать ворота штурмом… Как Зимний… Дождёмся следующего грузовика.

Мы ждали, а грузовика не было.

– Тихо! – приказал Ромка. – Подкрепление.

К нам приближался большой отряд.

Впереди вышагивал толстый дядька в толстых очках. Он был похож на рыбу карпа в аквариуме рыбного магазина. Он шёл плавно и важно, а за ним толпились его воспитанники, целый класс; они пели, играли в чехарду и дрались. А Карп будто ничего не замечал, он шагал и курил, и казалось, что изо рта у него идут пузыри.

Вот он остановился около нас и стал что-то говорить. Но говорил он тоже как рыба: рот открывался, но не слышно было ни звука – такой шум стоял вокруг.

В конце концов он махнул рукой и направился к типографии.

Что тут поднялось! Казалось, куда уж больше… Всё закружилось, как на карусели, кто-то застрочил из пулемёта, закукарекал, завизжал…

– Ну и отрядец! – сказал Ромка. – Ненормальные какие-то.

А я вдруг подумал, что, когда мы ходим на экскурсию, мы выглядим не лучше. Недаром наша воспитательница говорит: «Посмотрите на себя со стороны!» Только как же посмотреть, если ты в самой середине и кто-то всаживает в тебя иголки, а кто-то стреляет, и Сонька-щипаха щиплется со всех сторон.

– Эй, кто тут главный? – вдруг громче всех заорал Ромка.

Всё остановилось.

– А вы кто такие?

Из толпы выдвинулся один. Он был похож на того длинного на мосту, только ещё без синяков.

– В типографию надо проникнуть, – сказал Ромка.

– Дело серьёзное, – сказал главный. – Надо – так надо.

Он немного подумал, а потом сорвал у кого-то с головы шапку и надел её на меня, а потом снял свой шарф и закутал меня до глаз.

– Надо замаскироваться, – сказал он. – Будешь изображать гриппозного.

– А ты, – он задумчиво посмотрел на Ромку и вдруг даже подпрыгнул от радости. – Ты будешь мною! – сказал он и начал поспешно раздеваться.

– Хорошо, – согласился Ромка, – но кем же в таком случае будешь ты сам?

– А меня и так все знают.

Только мы кончили переодеваться, появился Карп. Он несколько раз открыл рот.

– Пересчитайтесь! – рявкнул главный.

Все кое-как построились, и главный начал считать.

– Двадцать три, – насчитал он.

– Что?! – удивился Карп.

Главный пересчитал.

– Двадцать восемь, – объявил главный.

– Куда ни шло, – поморщился Карп. – А ну-ка, ещё раз.

– Двадцать пять.

– Хорошее число… Пошли.

Карп растянул пружину. Строй тут же распался, в дверях образовалась пробка, кто-то нажал, и пробка с шумом вылетела прямо в руки вахтёру. Тот что-то закричал, но его отбросили в сторону.

В полутёмном длинном коридоре опять начали строиться…

– Что с тобой, Семёнов? – сказал мне Карп.

Я поглубже ушёл в шарф и закашлял.

– Ты напрасно пошёл на экскурсию, Семёнов, – сказал Карп. – Сразу видно, когда ребёнок действительно болен.

И тут мы увидели Жёлудя. Он шёл к нам по длинному серому коридору.

– Наборщик Захаров, – представился он. – Поручено вас сопровождать.

– Очень приятно, – сказал Карп. – А это наши ребята.

Улыбаясь, он посмотрел на нас.

– Построиться, – скомандовал Жёлудь.

– Ой! – вскрикнул кто-то. – Не щиплись.

– Кто хочет получить по шее, может щипаться, – сказал Жёлудь.

Все сразу же притихли и построились очень быстро.

И только я один не построился и теперь стоял на виду у всех около серой холодной стены. Ребята делали мне какие-то знаки, но я не мог сойти с места. Жёлудь смотрел на меня и молчал. А со мной вдруг что-то случилось, я стоял и думал о печке, о той самой топящейся печке.

– Да что же ты!

Ромка толкал меня локтем в бок. Я вздрогнул и снова увидал перед собой Жёлудя, но только далеко, как в перевёрнутом бинокле.

– Здрасти! – сказал я как-то слишком громко.

– Здрасти, – отозвался Жёлудь.

И бинокль снова перевернулся, и Жёлудь оказался даже слишком близко.

Я не очень помню, что было дальше. Кажется, я нёс что-то о пряниках, что пряники – это ерунда, пряники не в счёт и за них в тюрьму не сажают…

А Жёлудь отпирался, что не брал он никаких пряников…

А потом мы бежали все вместе по коридору.

Карп пыхтел сзади.

В тёмном огромном подвале, где хранилась бумага, вдруг погас свет, и мы устроили там кучу малу, и меня порядком помяли.

– Когда же детям покажут линотипы? – приставал Карп.

А потом открылась дверь, и все вылетели из подвала на двор и стали там играть в снежки.

И вдруг где-то тявкнула собака. Мы с Ромкой переглянулись и бросились к небольшому сарайчику. За ним, на деревянном крылечке, лежала огромная серая собака, а рядом с ней в точно такой же позе лежал Гудериан. Причём сразу было видно, что Гудериан боится этой собаки и подражает ей. Собака, не поворачивая головы, покосилась на нас краем глаза – и Гудериан покосился. Собака равнодушно зевнула – и Гудериан зевнул. Собака положила голову на лапы и закрыла глаза – и Гудериан закрыл.

Неужели он меня не признает?

– Гуд, Гуд! – позвал я.

Гуд вздрогнул и открыл глаза, вопросительно взглянул на собаку, та что-то фыркнула… Но тут я не выдержал. Я закричал и схватил Гудериана в охапку. Тот радостно взвизгнул и лизнул меня в лицо.

А все ребята захлопали в ладоши и заорали «ура».