Текст книги "Убей свои сны (СИ)"
Автор книги: Инесса Ципоркина
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)
Призраки, войдя в обеденный зал, только что не прослезились. И смотрели на меня так, точно я их любимый сын, всех троих.
– Твоя заслуга, – растроганно заявил Сомелье, обводя зал широко раскинутыми руками, как будто хотел все здесь обнять, включая башку энтелодонта, и прижать к груди.
– Моя? – удивился я.
– Твоя, твоя, не скромничай! – захихикал Вегетарианец, вихрем проносясь вдоль череды столов.
– Вернув к жизни Мэри, ты вернул и многие места, которые твой, гм, предшественник недолюбливал, – умиротворенно вздохнул Обжора.
– То есть он заменял такие вот кабачки стекляшками-пельменными? – поразился я. – Вот долбоеб!
– Именно, парень! Именно это слово, – согласился Сомелье, самый деликатный из всей троицы. – Мы не знаем той реальности, которую он мечтал здесь воссоздать, но она нам никогда не нравилась. И то, что он делал с людьми, нам тоже не нравилось.
– Мы все точно в сон погрузились под его рукой, – признался Обжора. – Не спали, но и не бодрствовали. Самыми живыми здесь были привидения. Мертвяки – народ крепкий. На нас не больно-то повлияешь. А живых купить легко – пообещай им безопасность, стабильность, обеспеченность – и бери голыми руками.
Это было самое настоящее чествование героя. Я пил за троих, ел за троих, глядел, как мои призрачные собутыльники пьянеют, слушал тосты, посвященные неминуемому светлому будущему, сам произносил нечто подобное, и думал: эх, почему я не пошел следом за Мэри Рид? Пиратский быт, конечно, не сахар. Ни отдельной каюты, ни теплого сортира для меня на борту «Адской Чайки» не припасено. Но сидеть в тухлом городе, который едва-едва начинает оживать от Дурачкова мелочного занудства и ждать, пока изменения пойдут в рост… Это было еще горше. Лучше бы мне податься в пираты.
– В море выйти ты всегда успеешь, – философски заметил незаметно подсевший за наш стол бородатый мужчина с сильной проседью в темных волосах. Где же я его видел?
– Мореход? – нерешительно спросил я. – Мореход! Это же ты! Откуда ты взялся?
– Другой бы спросил, где я так долго пропадал, – усмехнулся Мореход. – Ждал, пока ты примешь какое-нибудь решение. Неважно, какое, но свое. Как только великое событие состоялось – вуаля! – я вновь на этой земле. А ты, я вижу, размечтался об адмиральской славе сэра Фрэнсиса Дрейка?
– Скорее уж о корсарской, – вздохнул я. – Чем сидеть в этом городе и толстеть во имя дружбы с привидениями-гурманами…
– А кто тебя здесь держит? Сидеть тут и думать, кого бы убить, тебе ни я, ни Амар не советовала бы.
– Кто ж она такая, эта Амар? – встрепенулся я, вспомнив женщину-осьминога в своем кольце.
– Морская вёльва, – пробудился к жизни Гвиллион, до того бесстрастно слушавший нашу с Мореходом беседу. – Пророчица, колдунья, сама печаль моря. Она меняет судьбы детей стихий, когда они к ней приходят. Открывает им глаза.
– Может, и мне к ней пойти? Пусть вернет мои глаза.
– Если решишься – я тебя отведу. – Голос у Гвиллиона какой-то… нерадостный. Видно, не верит, что мое исцеление вообще возможно. Или?
Я всматриваюсь в лицо огненного духа. Трудно понять выражение на лице каменной статуи, покрытой трещинками незастывшей магмы. То ли грусть на нем, то ли сожаление, то ли надежда…
– А ты ходил к ней? – неожиданно рождается вопрос.
– Ходил. – Гвиллион вздыхает. – Ходил и вернулся.
– Расскажи ему все, – советует Мореход.
И Гвиллион начинает рассказ. О том, как расщепилось сознание у детей стихий. По крайней мере, у некоторых.
С детьми воздуха я уже знаком. Они похожи на счастливое лето после долгого-предолгого учебного года, холодной весны и экзаменационной нервотрепки. Каждый миг, проведенный с ними, омрачен горечью, что этот миг – не бесконечен. Всю радость, на которую способно человеческое тело, извлекают они на поверхность сознания. Организм превращается в бешеный конвейер, поставляющий в мозг все новые и новые заготовки счастья.
Человечество ищет, зовет и ставит силки на детей воздуха от начала времен. Придумывает дурацкие наговоры, уловки, приметы, где встретить и как удержать протекающее меж пальцев насмешливое чадо Дану. Посадить на цепь, запереть в амбаре, оборвать крылья, отобрать амулеты, отгородить от родной среды – и все ради того, чтоб питаться исходящим от пленного фэйри счастьем. Мы – наркоманы счастья и меры потребления не знаем. И оттого, наверное, кажемся вольным племенам Дану жадными недоумками.
Зато каждый миг с детьми огня есть вечность, врастающая рубцом в душу человеческую. Они пьянеют от гнева людского, насыщаются упрямством и передают нам разрушительность свою. Гори, прежняя боль, гори, серая муть бесполезных дней! Жри, огонь, мою тоску, мою бессмысленную веру, танцуй на пепелище, огненный демон, играй пеплом надежд! Только и останется тебе, человек, прожить последний миг отчаянно да уйти кроваво.
Порождения Муспельхейма – те, кого люди считают темными богами, пир которых – война и ложе которых – смерть. Общение с огненными духами – риск, опасность, боль, страх. Закалка для меча. Арена для бойца. Последнее слово для висельника. Становиться на этот путь не желает никто, всем хочется, минуя самые страшные вехи, выйти сразу на финишную прямую, могучим и неустрашимым. Чтобы не обмирала душа в смертной тоске, не искала наслаждения в отчаянии, «у бездны мрачной на краю».
Гвиллион был одним из тех, кого призывают в час безнадежности, в час искупления. И вместе с собратьями своими радовался губительной пляске, танцу уничтожения. Пока не родилось в его сердце странное, тягостное чувство. Смертельная, холодящая нежность. Опасный недуг для сына огня.
Все чаще и чаще приходил Гвиллион к жерлам подводных вулканов, за клокочущими трубами которых глухо гудела враждебная стихия. Это была истинная враждебность, не ради игр с оружием, с самомнением, со страхом. Это было знание: нельзя нам встречаться. Никакая жажда победы над врагом не поможет нам выжить во время нашей встречи, какой бы та ни была – боевой или дружеской. Взаимная нелюбовь фоморов и детей Дану, кропивших кровью земные поля, временами давала трещину. Но запрет на встречи воды и огня соблюдался свято. Пока Гвиллион не встретил Мулиартех.
Неукротимая ярость воды текла в жилах многометровой водяной твари. Танцуя на гребнях волн и в провалах подводных скал, Мулиартех была само разрушение. Смерть несла шлейф за нею. Обладая Мертвящим Взглядом Балора, лучшим среди орудий уничтожения, Мулиартех предпочитала убивать честно – хваткой острозубых челюстей, объятием иссиня-черных колец, молниеносным ударом хвоста… Честь, высокая честь бойца в теле могучего монстра с сердцем женщины и умом богини. Гвиллион глядел на сверкание ее водяного огня и не мог наглядеться.
И где бы он ни оказался – в уступах подводных вулканов, в нагретых солнцем прибрежных камнях, в потоках лавы, сползающих по склону в море, – он шел прямо к воде и вглядывался в ее смертоносные переливы. Ему всюду мерещилась Мулиартех. Гвиллион сам себя не понимал и не желал, чтобы его поняли другие.
А хуже всего была жалость к тем, кто был для его сородичей как сухое дерево, предаваемое пытке огнем, – к людям. Они страдали так же, как страдал он. Они умели мужественно переносить эту боль и оставались собой, не отвергали собственной сути. Незнакомое, болезненное, неправильное ощущение. Презирая себя за слабость и ненавидя собственное презрение, он замкнулся в себе. И услышал песню Амар. И погрузился в нее, как в ледяную водную бездну.
Встреча их была неожиданной и мучительной.
– Верни мне себя! – потребовал Гвиллион у морской ведьмы, взломав камни грота и чувствуя, как стынет в воде его огненная плоть.
– Нельзя вернуть то, чего уже нет, – получил он в ответ.
– Тогда ответь, есть ли что другое там, где уже нет меня?
– Есть. И это называется – любовь.
– Откуда ей взяться во мне, разрушающем?
– Оттуда же, откуда берется все – из непознанной глубины. Все вы – и люди, и фэйри, – танцуете по поверхности, выбираете из окружающей вас стихии привычное и обыденное, отвергая странное и незнакомое. То, что царапает ваше сердце ледяным когтем, обращает ум ваш к чуждым мыслям, раскалывает душу на враждебные друг другу осколки.
– Но я не могу жить с этим.
– Тогда умри. И родись заново, другим и чужим для народа своего.
– Разве можно жить, борясь с целым народом? Со СВОИМ народом?
– Люди живут.
– Я – не человек!
– И гордишься этим?
– Не знаю…
– Даже люди не гордятся тем, что они люди. Зверьми быть не хотят, а собой – не умеют. Но учатся. Вот и ты – учись.
С тем и ушел. Прямо на берег, на котором любила лежать, прикрыв единственный зрячий глаз, его чудовищная зазноба.
– А, это ты? – лениво протянула она. – Ну что, переборол свой страх?
– Нет, – честно признался он.
– И все-таки пришел… Ты храбрее, чем я ожидала. И много храбрее, чем думаешь о себе сам.
Об этой любви не сложено легенд, не спето песен. Никого они не впустили в свое сознание, никому не открыли своей тайны. Потому что история эта все еще продолжается…
* * *
Не одна я услышала историю Гвиллиона. Все мы, кроме Амар, воззрились на Мулиартех.
– Ну да, у меня роман со старым валуном! – ворчит моя непредсказуемая бабка. – Давайте, насмехайтесь над бедной ренегаткой…
– Теперь я понимаю, отчего ты все время торчишь у подводных вулканов, – понимающе думает Морк.
– Но почему ты не сказала, что мы, фэйри, подвержены ТАКИМ чувствам? – изумляюсь я. – Это же все объясняет!
– Что тебе объясняет тот факт, что мы с Гвиллионом имеем давнюю привычку пошалить, приняв человеческие обличья? – недоумевает Мулиартех.
– Эх, бабуля, бабуля, вам бы раскинуть мозгами, как вы раскидываете своим несокрушимым обаянием! – язвлю я. – То, что фэйри способны нарушать древние запреты из человеческих побуждений, означает только одно… – я обвожу взглядом честную компанию и гордо завершаю мысль, – …что мы тоже становимся эгоистами!
Пауза. Непонимание висит в воде почти материальным облаком. И только Амар одобрительно кивает.
– Если мы, дети стихий, начинаем хотеть чего-то ДЛЯ СЕБЯ, а не для своих океанов – водных, огненных, воздушных – стихии не могут этого не чувствовать. И не могут не волноваться. И не могут не пытаться дать нам понять: дети, вы встали на опасный путь. Но стихии не в силах нас изменить. Как матери не в силах изменить того, что дети взрослеют. Проходит время чистой, простой, общей жизни. Начинается жизнь отдельная, тайная, закрытая, с мыслями о себе, с поисками счастья для себя, такая же, как у людей. Вот почему мы здесь, трое фоморских эгоистов – я, Морк, Мулиартех. Вот почему мы понимаем море Ид, а море Ид понимает нас. У нас есть желания, которых не разделишь с нашим народом. И друг с другом не разделишь. Только наши, больше ничьи. И не ложь это, а ростки нового в старом укладе детей бездны!
– Нет, пожалуй, уже подростков бездны, – смеется Мулиартех. – Странно это было – чувствовать себя девчонкой, бегающей от материнского пригляда. И уговаривать себя, что ничего дурного не делаю. И закрывать свое сердце от бездны.
– Значит, вот ты какой, фомор нового тысячелетия… – усмехается Морк и обнимает меня. И я замираю, слушая, как бьется его сердце. Для меня. Для меня одной.
Глава 14. Пески, соль и измена
Какие долгие вечера здесь, в долине Неверно Понятых… С порога дома открывается мир от края до края, от одного берега моря Ид до другого, почему же Урд и Скульд этого не видят? Наверное, они видят что-то другое, чего не в силах рассмотреть мои глаза. Они видят ВРЕМЯ. Реки, озера, моря времени по песчинке уносят мое настоящее – в необозримую глубину прошлого, в непознанную даль будущего. А я, всевидящая Верданди, слепа. Оттого и ошибаюсь, создавая миры и надеясь, что созданное мной таким и останется, каким я его сотворила. И вовек не изменится – ни в прошлом, преобразуясь в мифы, ни в будущем, перерастая в новое.
Я отказала моим сестрам норнам в праве на существование. Отрезала их от вселенной, закупорила в жерле мертвого вулкана, запечатала куполом неба. Им оставалось только хитростью выманить меня к себе и указать на совершенные ошибки. А теперь наступило время для работы над ошибками. Для возвращения отвергнутых времен в недоделанную реальность.
И как, скажите на милость, мне это провернуть?
Вот я и сижу на пороге, и перебираю варианты, и отбрасываю один за другим. Норны не мешают мне. Сидят в доме, кормят моих спутников байками и плюшками, точно заблудившихся Карлсонов.
В начале этого пути, в доме слепого художника, не различавшего лиц, меня обвинили в надвигающемся апокалипсисе, недоверие, возмущение и насмешка едва не удушили меня. Несправедливо! – думала я. Несправедливо вмешиваться в чужую мечту. Хочет человек покайфовать в игрушечном, леденцовом, нежизнеспособном раю – пусть! Его рай, его мечты, его право.
Только у таких, как я, не может быть ничего своего. Сила отнимает право на эгоизм. Если твои фантазии так могучи, что меняют мир, семь раз отмерь, прежде чем один раз намечтать.
Хорошо, что я не художник, не писатель, не режиссер. А то понесла бы свой образ неправильного эдема в массы. И заразила бы их умы грезами о неизбывном настоящем.
– Есть себя поедом – глупое занятие. – Бог Разочарования присаживается на ступеньку у моих ног. – Вот и ты подпала под мое очарование! – И он хитро щурится.
– Ага. Раз-очарование, – каламбурю я.
– А я и не хотел тебя разочаровывать! – сознается он. – Хотел, чтобы ты дала мне немного своей силы, но веры твоей в себя отнимать не собирался. Тебе сейчас нужно много веры. Крепкой, неподатливой.
– Да где ж ее взять-то? – Я пожимаю плечами. Смешной божок. Думает, он первый и единственный по мою душу. – Знаешь, что люди с верой в себя вытворяют?
– Мне ли не знать! – хмурится Бог Разочарования. – Вы, люди, только и делаете, что этой верой распоряжаетесь: отнимаете, воруете, присваиваете, а то и по доброй воле отдаете, да еще кому ни попадя. Вечно ищете меня, чтобы сказать себе: вот, гляди, разве ты способен что-нибудь самостоятельно решить? Доверься тому, кто умнее, сильнее, старше, могущественнее…
Все правильно говорит. А теперь, когда племя Аптекарей-манипуляторов множится и крепнет, ему, небось, ни отдыху ни сроку не дают. Человечеству Бог Разочарования – вроде нотариуса. Знай себе заверяет договоренности о бессрочном владении, пользовании и приватизации. То-то он таким бюрократом передо мной впервые предстал. Думал, в чиновной шкуре он будет немедленно узнан и обласкан.
Но не Бога же Разочарования мне спрашивать о том, как жить дальше? Нет. Такие вещи надо выяснять самой. На собственном опыте, никого в это дело не вмешивая. От края скалы через горный перевал вытягивается лунная мерцающая тропа. Зов моей вселенной. Прощайте, дорогие сестрицы, удалюсь-ка я по-английски и пойду своим путем, пока решимость не иссякла.
– Э, нет! – подхватывает меня под локоток невесть как оказавшийся рядом Нудд. – Сородичи-фэйри меня с кашей съедят, если я тебя упущу. И ты тоже, – оборачивается он к Богу Разочарования, – пригодишься. Собирайся, нечего рассиживаться!
Уйти не попрощавшись не получилось. Норны в свойственной им невнятной манере намекнули, что хорошо бы мне побывать в провинции, вдали от закосневшей в привычном житье-бытье столице. Поглядеть на то, как простые люди живут, каждый день применяясь к обстоятельствам, переменчивым и безжалостным. Их ты не больно-то стесняла властью демиурговой – почитай, бросила на произвол судьбы. Вот и посмотри, каков он, этот произвол.
Наверное, здесь все иначе, чем в земной действительности. И новые веяния не в столице начало свое берут, а наоборот, в глуши. Там, где моя распрекрасная разнарядка стабильности дает трещину. Что-то темное, недоброе закрывает от ищущего взора дальние берега. Видать, плевелы хаоса проросли в моей реальности и мутят умы поселян. Непорядок.
Лунная дорога, словно эскалатор, а потом – словно трамплин, несется, летит, увлекает нас за собой. Смазанными пятнами мелькают поля, леса и горы. Не уследить. От сердца мира до левой пятки мира добираешься в одно мгновенье. Почти телепортация. Транспорт богов.
И – всё. Тишина. Мы на лесной поляне, под ногами пружинит мох, коряги вокруг фосфоресцируют, комарье звенит… Комарье?
Когда я создавала этот мир, особым и не обсуждаемым условием было отсутствие кровососущих насекомых. Мало того, что кусаются, так еще потом расчесы неделями заживают. Я устало закрыла глаза, не в силах отогнать воспоминания…
Детей, которые не ездят навещать родителей, положено корить и гнидить. Они – неблагодарные твари, нет им места среди почтительных отпрысков, нет им счастья в жизни. Но не осуждайте тех, кого по приезду в родимый дом приветствуют только комары…
Трудно быть дочерью очень занятой женщины. Женщины, которая еще в юности определилась с любовью всей своей жизни. И любовью этой стали… дома. Им моя мать подарила свое сердце безраздельно, не выделив в нем потомству и тесного уголка. Сколько я ее помню, она всегда строится. Дачи, квартиры, загородные хоромы, заграничные апартаменты сменяли друг друга с поразительной быстротой. Едва очередное жилье принимало товарный вид, на горизонте тут же начинал брезжить новый, более привлекательный вариант. И надо было переезжать, вливаться в нескончаемый ремонт, в застройку, в дизайн интерьера и в обустройство быта. И каждая из этих задач отодвигала меня от матери все дальше и дальше. Квадратные метры были важнее меня. Потому, наверное, их никогда и не выделяли на обустройство гостевой комнаты. Моей комнаты.
Приезжая погостить, я спала в проходных гостиных, на чердаках, в чуланах и у соседок на топчанчике. Я мыкалась следом за матерью по припорошенным известковой пылью помещениям, выслушивая бесконечные повествования о расценках на штукатурку и прокладку канализации. Я раскланивалась с плотниками и курила на крыльце с маляршами. Я вела светское общение с электриками насчет того, как это аморально – делать скрутки в проводах. Я познавала тонкости штробления стен с последующим выравниванием до атласного блеска. Не спорю, многие из этих познаний пригодились мне как устроителю выставок. Но благодарности я отчего-то не ощущаю.
К тому же в моих попытках наладить родственный контакт меня неизменно сопровождали всякие кровососущие паразиты. Нет, я не о малярах-электриках говорю. Я буквально – о комарах, клопах и блохах. Они водились везде, куда бы меня ни запихнули на ночлег. Они оставляли на моей коже красные, остервенело зудящие бугорки, которые, будучи рассажены ногтями, превращались в кровоточащие ссадины. И проходили так долго и болезненно, точно каждый укус пытался мне сказать: хватит! Хватит искать любви в сердце, в которое ты не помещаешься. Комары, клопы и блохи были упорными и полезными информаторами. И я, наконец, послушалась.
К матери я давно не езжу. Не хочу опять чесаться и светить изумрудными пятнами зеленки из-под выреза и рукавов.
Так откуда здесь, в моем личном раю, комары? И что они, по старой памяти, норовят мне объяснить, падая на лицо и руки и погружая в кожу хоботок по самые глаза?
* * *
Любовь. И даже у тех, кого и живым-то не назовешь: все эти отпрыски камней, воды и пламени – разве они живые? Я чувствую, как во мне вскипают, вопреки ожиданию, раздражение и зависть. Уморительно-непристойный вопрос, точно ядовитый укол: интересно, а каким образом морской змей и каменная статуя могут, гм, осуществить свою любовь?
И черт возьми, отчего я должен вам всем сочувствовать? Расселись вокруг и ждут, когда я продемонстрирую ожидаемую розово-сопливую реакцию на вашу трогательную историю. Которая только тем и отличается от всех прочих историй, что ее героями стали змея и булыжник, а не второкурсница Маня и аспирант Сеня.
Есть люди, которым кажется, что мир лишен любви. Что никто уже давно никого не любит, что люди разучились и бла-бла-бла… Но я, бесчувственный слепец, так прямо всем этим тоскующим и отвечу: если мир от чего и рухнет, так это от передозы любви. От желания всех, кто намечтал, нафантазировал, напланировал себе приход большого и светлого чувства в промежутке между семнадцатью и сорока семью годами, получить свое. Я убеждаюсь в этом снова и снова, год за годом, курс за курсом.
Вы вообще представляете себе, каково красивому мужику (да, я в курсе, что принадлежу к этой категории) в безнадежно бабском коллективе приходится? Вы представляете себе это положение дичи, на которую регулярно устраивают охоту? Кавалькада всадников топочет все ближе, псиное сопение громче лая, загонщики уже не перекликаются, а прямо-таки рычат от азарта, в воздухе запах пота и крови – моей крови, между прочим! И даже на лекции, когда только и слышно, что щелканье кнопки переключателя, а в темноте по белому экрану скачут разноцветные тени шедевров, жуть продирает от сгустившихся в воздухе девичьих амбиций. И эти мяукающие голоса, задающие «жутко умные» вопросы:
– Ма-арк Анато-ольевич, а отношение к женщине в менталитете средневековья всегда было таким потребительским? Получается, что рыцари своих Прекрасных Дам личностями не счита-али?
– Ма-арк Анато-ольевич, а идеология Ренессанса оправдывала неконтролируемую стра-а-асть вне брака?
– Ма-арк Анато-ольевич, а свобода эмоциональных проявлений сдерживалась христианской догмой или институтом семейного пра-ава?
Одна любовь. Любовь так, любовь эдак, законная, незаконная, непреодолимая и неукротимая. Вопросики с подтекстом, со вторым дном, с намеком и с подкладкой. И пакостное хихиканье, сквозняком гуляющее в зарослях бледных лоснящихся листьев – лиц, неразличимых для моего больного мозга.
Я целибат[64]64
Обет безбрачия, как правило, принятый по религиозным соображениям – прим. авт.
[Закрыть] не соблюдаю. Неохота против всех баб на свете круговую оборону держать. Я хоть и слепой, но живой и теплый. Ко мне можно даже в постель влезть, если очень постараться. Потому что связи со студентками, с аспирантками, с коллегами – это такая засада… Признаюсь, пугают меня невидимые личики и свеженькие фигурки, от которых исходит почти ощутимая волна похоти, агрессии и планов, планов, планов. А самые основательные и самые прилипчивые всегда кто? Уродины и истерички.
Среди девчонок-первокурсниц (как раз у первого-второго курсов я и читаю) исчезающее мало натур, примирившихся с собственной некрасивостью и нашедших в себе другие, помимо внешности, точки отсчета достоинств. Не-красавицы озабочены тем, чтобы утереть нос красавицам, а я автоматически становлюсь заложником их стратегий. Орудием, средством – но уж никак не человеком. Особенно остро это чувствуется, когда очередная крепкая ладошка берет меня под локоть – точно рукоять меча или ствол ружья ощупывает и на руке взвешивает. Без меня не попасть не-красавицам в перекрестье софитов, никак не попасть. Либо заполучи меня, либо так и живи неприметной жизнью человека, занятого делом. А это, как правило, отнюдь не то, на что они рассчитывают, направляя стопы в столичные университеты.
Им мерещится образ жизни попрыгуньи-стрекозы, когда она всё пела и это было дело. А прочее – только муторное мельтешение нудных муравьев, роющихся в кучах старого хлама из извращенного интереса.
Женский пол для меня, едва я в это заведение студентом поступил, четко поделился на тех, кто за делом в мир пришел, а кто – за любовью. Не факт, что судьба их на свой фасон не перелатает, не факт, что одно под маской другого не прячется, но все-таки, все-таки… И хотя не верю я в возможность дружбы между мужчиной и женщиной, но с теми, кто «по делу заглянул», удается контачить, не ощущая себя добычей. Такая если и закатит истерику, то по причинам, для мужчины понятным, – доклад раскритиковал, в карьерной гонке обошел, перед начальством не прикрыл. От благодарности за человеческое отношение до влюбленности – не то, чтоб один шаг, но… недалеко. Словом, против этих силков моя защита может и не сработать. Но я стараюсь не подавать виду. Соблюдаю профилактику против любви.
Конечно, какая профилактика против колотой раны? Если уж напоролся на любовь, как на нож, поздно делать профилактику. Попытайся вытащить лезвие и выжить. Ну а если хочешь быть здоров – не ходи куда не надо. Вот такое у меня представление о любви, да. Не лучше и не хуже, чем у прочих.
Мое состояние называется «слишком много женщин». Их, нежных агрессоров, тоже может быть СЛИШКОМ много. Этого не понять, пока не попадешь в заповедник амазонок. Туда, где их власть и их желания начинают давить с физически ощутимой силой. Мужчинам в подобных местах всегда неуютно. Никакой жажды секса не хватит, чтобы сохранить самоощущение завоевателя там, где ты – всего-навсего трофей.
Я не хочу, чтобы меня считали слабаком и трусом. Я прячу свое знание под маской галантности и понимания. Еще немного понимания и галантности – и меня бы сочли геем, безопасным и обаятельным, всегда готовым дать женщине совет насчет того, каковы мужчины. И подставить жилетку, если в глазах у нее стоят непролитые слезы. И познакомить с приятелем-натуралом, случайно затесавшимся в тесный голубой круг красавчика Марка. Но от женского коллектива сексуальную ориентацию не скроешь, если нет намерения в пятницу вечером охотиться на дичь, которая всю неделю охотится на тебя. Я черпаю из источника, который всегда под рукой, тупо надеясь сорвать большой куш в виде настоящего чувства, начинавшегося, как игра самолюбий. Рискую.
Выходит, я тоже ищу любовь, вселенский наркотик, к которому понемногу причащаются и дети стихий. Которые, как и положено детям, верят в сказки и в подарки судьбы. В облагораживающую силу страстей. В то, что жизнь не удалась, если настоящее чувство не пришло и не превратило тебя в слепоглухонемого эгоцентрика, растворившегося в собственных переживаниях, точно фомор в своей возлюбленной бездне.
Бедные дети. Бедная Мулиартех, бедный Гвиллион, бедные они все.
Я сижу, опустив голову и смотрю на собственные руки, лежащие на благородно-домотканой скатерти «Кабаньего взбрыка». Какие старые, старые руки – узловатые вены под кожей, желтые потрескавшиеся ногти, кожа в пигментных пятнах, которые французы называют «маргаритками смерти»… Почему у меня такие старые руки? Я же молод, силен, моя жизнь не клонится к закату и тело не подводит меня, отказывая в привычных услугах! В глаза мне лезут пряди седых волос, слишком длинных, слишком тонких и редких, чтобы быть моими.
– Марк! – срывающимся голосом произносит Гвиллион. – Что с твоим лицом?
– Что-что… – ворчливым голосом отвечает Мореход. – В Дурачка он превращается. В старого нудного хрыча, который боится жить.
* * *
– Ну как, посетили мою дивную Амар? – встретил нас вопросом Мореход, сидя на палубе драккара и раскуривая трубку. Естественно, какой же капитан без трубки? А то, что он капитан без команды и это судно с места не сдвинется, пока его не расшевелит полсотни гребцов, ему пофиг. Наверное, Мореходу нравится, что нос корабля украшает портрет Мулиартех с самой недовольной мордой, которую у нее когда-либо видали. И плевать ему на инертность этой древней лохани.
– Посетили! – отдувается Мулиартех, сворачивая свое Истинное Тело в компактную модель немолодой толстухи. Интересно, для утех с Гвиллионом она преображается во что-нибудь более… пикантное? Мулиартех, на самом-то деле, может менять тела, применяясь к обстоятельствам: выглядеть как иссохшая деревенская карга, как неприметная тетенька средних лет, как юная платиновая блондинка. Наверняка и Гвиллион выбирает для их встреч тело посексапильнее. Жгучего (буквально) муи мачо с карими в вишневый отлив глазами, например.
Я так задумалась над возможностями выбора тел к свиданию синей многовековой соблазнительницы и огненного бессмертного демона, что не услышала вопроса, обращенного ко мне:
– Я говорю, Амар дала что-то лично ТЕБЕ? – с ноткой раздражения повторяет Мореход.
Я гляжу на него исподлобья. Ишь, ревнует. Хочет знать, в чем Амар превосходит его мореходское величество.
– А я ничего для себя и не просила. Мне хватит и того, что у меня есть.
Все выжидательно молчат.
– У меня есть Морк, моя судьба и это море. И… теперь я тебя понимаю, Мореход.
– Да неужели? – густым басом хохочет он.
– Хочешь смеяться – смейся, но не думай, что ты меня этим уязвишь. Я шла сюда, как гость и как жертва. Я думала, что увижу лишь крохотный уголок, в котором гнездятся мои страхи и, может быть, над ними властвует мой Аптекарь, грозя и насмехаясь. Я надеялась узнать его, вернуться в реальный мир и убить. А вместо этого… – я сыто потянулась, наслаждаясь паузой, – вместо этого я сподобилась: знаю, отчего мы, дети стихий, меняемся. Любви захотели. Вопреки древним заповедям.
– Вон оно ка-ак? – тянет Мореход. – Это каким же заповедям вопреки?
– Вопреки заповедям беспорочной общественной жизни, – ухмыляется Мулиартех. – Ты же знаешь, Мореход, ты все знаешь. Ну не кобенься, не к лицу тебе это. Мы, дети стихий, оттого и потянулись на землю, к людям, что там можно было предаться чему угодно. Разврату, безумствам, интрижкам, любви.
Она права. Мы шли сюда за любовью, не умея давать и принимать любовь. И были жестокими. Людей тянуло к нашей жестокости, они надеялись нас отогреть, они раскрывали нам свои сердца, они захлебывались нашим холодом, они бились об нас, словно о ледяные стены, они обдирали души в кровь и замерзали у наших ног, свернувшись калачиком, как засыпающие дети. А мы отводили бесслезные глаза, глядели вдаль и шли к новым жертвам.
Мы не спрашивали их, чего они хотят, читая в их душах и помыслах, точно в раскрытых книгах, мы знали, чего они жаждут, мы платили им золотом, властью, удачей, всей этой драной мистикой вроде общения с высшими сферами, а забирали души, души, души. Мы и есть сатана, отец лжи, князь тьмы – мы все, со своим могуществом, со своим равнодушием. Нет нам прощения, пока не отдадим долг земле и людям. Будем учиться любить, будем учиться нарушать законы стихий – ради тепла в нечеловеческих сердцах своих, ради истинного дара земли.
– Пожалуй, пора бы сходить на землю еще раз, – задумчиво тянет Мулиартех, поглядывая на меня. – Проверить, можем ли мы на ЭТОЙ земле что-нибудь…
– А что ты думаешь, Морк? – спрашиваю я.
Мулиартех икает от неожиданности. Нет, не сказать, чтобы она была сторонницей матриархата – какой, к Лиру, матриархат в бездне, мы и слово-то это с подачи людей выучили, но женщины в нашем роду испокон веков принимали решения: с кем им быть и где им быть. И вдруг – такое квипрокво. А вдруг он скажет: нет! Возвращаемся. Здесь больше нечего искать. Возвращаемся к нашим собратьям, дабы сообщить им, что они приобрели и что потеряли. И что тогда?
– А я уже все для себя решил, – спокойно улыбается Морк. Уверенно так, совершенно той же улыбкой, которой он улыбался, отвергая сестру мою… Хватит уже об этой заразе Адайе! Обо мне он думает сейчас, не о ней! – Я иду к Марку. Он в опасности. Ему не на кого опереться. Я чувствую его одиночество и отчаяние. Он мне поверил. Еще тогда, когда мы приперли к Аде в дом сундук с пиратскими сокровищами. Я его не предал. И не предам.