Текст книги "Безумец и его сыновья"

Автор книги: Илья Бояшов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Илья Владимирович Бояшов
Безумец и его сыновья

Былина и быль

Книга Ильи Бояшова оказывает странное воздействие на читателя. Итоговая картина восприятия складывается из разных временных волн: попадание в очередную волну может изменить оценку текста на противоположную. Обе вещи, включенные в книгу, выполнены в единой стилистике, и способ их воздействия на читателя в принципе аналогичен. Автор творит, не мудрствуя лукаво, и, если бы не исторические реалии, могло бы даже показаться, что в датировке текста допущена ошибка на пару столетий. Впрочем, к полной ясности прийти так и не удается: что перед нами – мастерство стилизации или единственно возможный для писателя Бояшова способ восприятия мира. Тем более что современная концепция восприятия текста провозглашает безразличие к способу достижения желаемого результата.

Повесть «Безумец и его сыновья» выстроена как притча – неспешность слога, отсутствие развернутых описаний, раз и навсегда определенные персонажи, выполняющие роль ходячих метафор. В некоторых отношениях текст напоминает волшебную сказку; об этом свидетельствуют чудесные предметы, принадлежащие главному герою: губная гармошка (своеобразные гусли-самогуды), заплечный «сидор», в котором помещается все необходимое, и главное – бездонная фляжка, наполненная напитком неиссякаемой силы.

Тем не менее морфология волшебных сказок, предложенная В. Я. Проппом, в данном случае не работает. И структура классической притчи оказывается нарушенной (и, следовательно, бесполезной), если ее применить к самобытной поэтике повести. Братья являются к своему отцу Безумцу не три раза, а шесть (отчетливость чисел, свойственная мифу и притче, принципиально отсутствует), смерть распределяется довольно случайным образом, повторы и неузнавания разбросаны по всему тексту, причудливая контаминация эстетических позиций (от принципов построения житийной литературы до раблезианских гипербол и телесных утопий) вызывает поначалу ощущение несуразности и, если угодно, дремучести. И все же прочитанное не дает покоя: возникает разновидность наваждения, которое очень трудно стряхнуть.

Остающийся от прочтения резонанс безошибочно свидетельствует, что перед нами нечто настоящее, и притом сделанное единственно возможным образом. Текст Ильи Бояшова я определил бы как художественный образ русской идеи – в некотором смысле по своей убедительности этот образ превосходит многие философские выкладки, озвученные в спорах славянофилов и западников. Русская философия вообще по большей части состоит из попыток осознания особой миссии России, и этот специфический для философии предмет уже два столетия определяет ее магистральную линию. Но в данном случае перед нами не очередная рефлексия на привычную тему, не попытка самоосознания, а образец самоощущения русской действительности в ее историко-мифологическом сжатии, причем образец вполне аутентичный и интуитивно достоверный.

При таком подходе многие странности книги встают на свои места – и смешение времен, и «недоразвитость» решающих коллизий, неотчетливость героев (кроме Безумца) и даже косноязычие стилизованной авторской речи. Ибо при любом масштабе рассмотрения как тело России, так и ее душа содержат в себе неустранимое митьковское «дык» и междометия вклиниваются в строй любой разумной речи, порождая диктатуру невразумительности, пресловутую неуловимость для «понимания умом». Тут, конечно, вспоминается Маяковский:

 
Улица корчилась безъязыкая —
Ей нечем кричать и разговаривать…
 

Безъязыкие корчи, воспроизведенные Бояшовым, указывают на подлинность предъявленного образца самоощущения: все воплощенное сотворено не из застывшей глины, а из слипшегося пластилина – но именно поэтому ничто не развоплощается до конца. Характерен в этом отношений горизонт истории, определяющий внутреннее время повествования. Автор выступает как чуткий историк, что не удивительно с точки зрения его биографии; пора сказать о ней несколько слов.

Илья Бояшов родился в 1961 году в Ленинграде. Окончил исторический факультет пединститута имени Герцена, где занимался военно-морской историей России. Десять лет назад в Лениздате вышла книжка его рассказов «Играй свою мелодию», но особой известности автору она не принесла. Сегодня Бояшов преподает в Военно-морском училище, продолжая свои исторические изыскания и писательские опыты. Плодом этих неспешных вдумчивых занятий является и данная книга, произведение зрелого, самобытного писателя, имеющего свой взгляд на мир. Обратимся вновь к поэтике текста, скрывающего за внешней простотой тщательно продуманное содержание.

Действие первой повести формально разворачивается в послевоенные годы в безымянной русской деревне – сколько их таких было… Но в хронологическом времени повествования сходятся персонажи почти всех лихих лет России, прорастающие на всем протяжении истории всходы семени Безумца. Вот Беспалый, идейный антагонист главного героя – его привилегированное время осталось позади, в том хронотопе, где жил Макар Нагульнов и обитатели платоновского «Чевенгура». Деревушку населяют и пришельцы из других, куда более древних пластов – из эпохи раскола, иночества, монголо-татарского нашествия (кажется, оно периодически возобновлялось); два параллельных, равномощных времени (вечного язычества и вечного христианства) сплелись в тугой виток. В петле времени легко встречаются водители грузовиков, мчащиеся по автотрассе, и божьи странницы, Владимир Строитель и Владимир Пьяница являются братьями, американский джаз естественно перекрывается дикими звуками губной гармошки. Этнография местности и ее философия, в сущности, не имеют прямых пересечений, их связывает воедино нечто третье, источник великой силы.

Решающая роль принадлежит содержимому чудесной фляжки, напитку богов. Боги Вед вкушают сому и амриту, обитатели Олимпа вдыхают фимиам и что-то свое, особенное, пользует японский бог. Но чудотворец и заступник России (легко побеждающий «лжепророка» Беспалого) черпает свои жизненные силы из фляжки с водкой. Сила обретаемого одухотворения обладает дикой, непредсказуемой природой; в качестве чудотворного источника фляжка намного превосходит виноградные кисти Бахуса. Эликсир Безумца можно принимать безоговорочно, можно негодовать и клеймить, но с его притягательной мощью ничего поделать нельзя.

«Нужно было разъезжаться после похорон, но не успели братья. И словно какая-то сила проснулась в них и понесла их к знакомому проклятому месту. И не смогли объяснить себе, что сделалось с ними, что их толкало и заставляло идти – даже Строителя! То была неведомая, пугающая сила. Сам черт нес их – на закате поднялись они на Безумцев холм и оказались в саду. Отец их, как ни в чем не бывало, возлежал под яблоней в окружении последних трех своих псов…»

Эликсир не безопасен, но поколения сменяют поколения, чтобы испить эту горькую чашу. Таящаяся в субстанции опасность как раз и свидетельствует о сакральности источника. Не сам ли Иисус говорил, обращаясь к матери сыновей Зеведеевых: «Можете ли пить из той чаши, из которой я пью, и креститься тем крещением, которым я крещусь?» А коли не можете, то и не просите. Вообще говоря, содержимое фляжки не просто загадочно – речь идет об одной из важнейших тайн человеческой природы и российской истории. И надо признать, что писатель Бояшов подошел к тайне с должной мерой пристального внимания, отказавшись и от поверхностных проповедей и от столь же поверхностной иронии.

Одухотворение субстанцией фляжки не несет в себе ничего созидательного, но в то же время дает, как сказал бы Гельдерлин, «нечто спасительное». Не числится ли среди свойств этой жидкости и свойство спасать от бесконечно повторяющихся монголо-татарских нашествий?

Безумец развращает работников мира сего, но он же оказывается единственным, кто способен пригреть сирых и убогих – голодных детей, цыган, нищенок, собак. Помогает, чем и как может, пока старушки и Книжник ждут (всю жизнь) другого помощника… Здесь можно сказать лишь одно: пути заступников России столь же неисповедимы, как и пути Господни.

«Повесть о плуте и монахе» представляет собой вариацию излюбленной автором темы. Владимиры сменяются Алексеями, действие утрачивает привилегированный географический центр: монах и плут пребывают в непрерывном странствии. Пути их время от времени пересекаются в физическом измерении, но один стремится попасть в Святую Русь, а другой в страну Веселию. Оба проекта терпят полный крах: сколько ни ходи, вокруг все та же окаянная Россия.

При всем былинно-сказочном антураже повести Бояшова напрочь лишены однозначной морали. Алексей-монах, истинный избранник Божий, не находит святости в монастырях и храмах, но и его плутоватый тезка, великий скоморох, точно так же нигде не находит признания своему дарованию. И утешающий и увеселяющий равно изгоняемы отовсюду, да и третьему Алексею, царевичу, меньше страданий выпало лишь потому, что выпало меньше жизни. В сущности, ни один из героев не смог бы найти никаких посюсторонних оправданий для прожитой жизни. Ни добродетель, ни смирение, ни зло здесь не вознаграждаются. Единственная форма оправдания соответствует словам поэта:

 
Нам не пристали место или дата,
Мы просто были —
Где-то и когда-то.
Но если мы от цели отступали,
То не были нигде и никогда…
 

Оправданием служит сама сложенная песнь, повесть временных лет или былина непреходящих времен. Коли не выстрадал вдоволь, то и не будет о тебе никакой былины, а уж рассчитывать на что-то большее, прижизненно осязаемое и вовсе смешно – нечего тогда было рождаться на Святой Руси…

Хочется отдать должное проницательности Ильи Бояшова.

Александр Секацкий

Безумец и его сыновья

Дедам своим, Петру Васильевичу Арбузову и Терентию Демьяновичу Бояшову, посвящаю

Осенью злосчастного 1943 года по затерявшейся в болотах северной русской земли «одноколейке» шел поезд с эвакуированными детьми. На него налетел немецкий самолет, бомбы снесли рельсы и вздыбили паровоз. Пламя принялось греть холодное осеннее небо. А одинокий воздушный зверь развернулся и еще раз на бреющем пролетел вдоль загоревшегося состава, и поставил крест своей хищной тени на вагонах. Дети, белея рубашками, как горох, посыпались из «теплушек». Взрослые, которые ехали с ними, были убиты взрывами. Дети, оставшись без провожатых, заплакали и заметались по насыпи.

При виде посыпавшихся и разбегавшихся ребятишек даже у фашиста пропало желание жечь и громить – он не стал их расстреливать и исчез в облаках. И повсюду в прежде молчавших болотах теперь зазвенели детские голоса, и по мху, – по болотной жиже во все стороны потянулись следы.

Из всего эшелона осталась в живых лишь одна немая девочка; отбившись от остальных, она заблудилась, ушла в сторону и каким-то чудом наткнулась на одинокую землянку, в которой жила старуха-знахарка. Старуха приняла и отогрела ее. А остальные были обречены! До холодов они еще бродили по этой разоренной земле, глодали кору, пили из луж и спали в бомбовых воронках, прижавшись друг к другу и пытаясь хоть как-то согреться. Но вот пришли заморозки и следом за ними – верная смерть, ведь детишкам некуда было деваться, а они были очень маленькими.

На одном из холмов той земли раньше стояла деревня. Все ее избы сгорели. Оставшиеся в живых женщины возле пепелищ вырыли себе жалкие землянки и ютились в них со своими чахлыми ребятишками.

Некоторые дети из того, сгоревшего эшелона добрались до холма, стучались в землянки, умоляя дать им хоть какой-нибудь еды. Но женщины не могли впустить пришлых в своя тесные убогие норы и ничего из еды не могли им дать, им было не до пришельцев. Они тщетно пытались спасти своих детишек, но те умирали один за другим.

Однажды утром одна из обитательниц жалких землянок, Валентина, ссохшаяся, оглохшая и ослепшая от грохота и жара войны, увидела, что ее трехгодовалые сыновья мертвы. Близнецы умерли в одну ночь и лежали, обнявшись, словно не желали и после смерти расставаться друг с другом. Валентина взяла холстину и завернула в нее своих деток. Никто из соседок не выглянул из своих землянок на ее плач, лишь из ям на краю сожженной деревни, когда она поволокла холстину к кладбищу, вылезли маленькие пришельцы и заскулили, прося хлеба.

У Валентины не было сил дотащить до кладбища свою скорбную ношу, она добралась лишь до ближнего холма, сотворила лопатой вечную спаленку своим сынкам и, завалив ее землей, упала на холмик. И обратилась к Богу. Вот что она шептала:

– Я не могу больше жить! Возьми меня к себе, Господи, как взял моих бедных деток. Нет уже никаких сил оставаться на этой земле…

Чужие дети стояли в отдалении, не смея приближаться, они едва держались на ногах.

А Валентина все всматривалась в дождливое небо и просила и за себя, и за тех, кто еще был жив:

– Боженька, прекрати наши мучения! Сделай хоть что-нибудь, милосердный Боженька!

Ответом были лишь шорох дождя и поскуливание чужих детей. И, обессилев плакать, Валентина добрела до своего жилища. Она упала на лежанку, приготовившись к смерти, но вместо погибели к ней пришел сон, который длился всю долгую зиму; это было чудо, но она проспала до весны и осталась живой!

А детишки-пришельцы, когда выпал первый снег, все до одного замерзли в своих ямах.

Весной в сожженную деревню явилась старуха, ведя за руку спасенную девочку.

Оказалось, что, кроме Валентины, еще несколько женщин спаслось той зимой. Аглая (так звали знахарку) обнаружила их спящими. Знахарка поставила на поляне перед землянками котел; в нем варились молодая, только что пробившаяся крапива, болотные луковицы и целебные коренья. Едва остудив варево, старуха полезла в землянки, принялась будить спасшихся и вливать в них свое горькое лекарство.

– Бог не взял меня, – прошептала Валентина старухе. – Но нет моих сил, Аглая. Как жить мне без своих деток? Как мыкаться без дома?

Старуха заплакала. И, вытирая слезы, так сказала осиротевшей:

– Милая доча. Последние остались капли, последние наши слезыньки. Вот-вот переполнится чаша. Наступают уже Его времена. Пошлет Господь вперед себя вестника! Не может уже не послать. Скоро явится ангел. Перед его приходом будут знамения и чудеса. Не удивляйся им, молчи о том, доча! Жди и молчи! Не дано нам видеть Божий промысел, но знай – недолго уже терпеть…

– А как мне узнать ангела? – спрашивала Валентина. – Каков он из себя?

– Ты ли его не увидишь! – ответила старуха. – Неужели не отличить его от остальных людей, если даже он не будет лететь над землей, а явится простым человеком – глаза его выдадут, походка выдаст его, дела, которые он будет делать, сразу скажут, кто перед тобой.

Аглая поцеловала спасенную и поспешила к другим землянкам.

Убедившись, что жизнь в деревню возвращается, и напоив всех своим целебным отваром, она покинула холм. Безымянная девочка шла, цепко схватившись за ее сухую руку.

А женщины выползли из убежищ. Кроме Валентины, остались в живых Агриппа, Мария, рыжая Наталья и малая ростом Татьяна.

В болотах за землянками рябило озерцо – они пошли к нему. И на берегу сорвали с себя истлевшие ватники и ветхие платья. Они натирали друг друга глиной, расчесывали пальцами волосы и терли ссохшиеся упавшие груди, а затем купались в озерце.

За камышами, болотами и каменистыми северными холмами уже родился теплый ветер. Он ласково обдувал их. Повсюду: по берегам топкого озерца, в болотной тине возились лягушки. В каждой ямке, заполненной водой, дрожала их икра.

Голод был невыносимым. Женщины нагибались, хватали лягушек и насыщались их водянистым мясом, и ели их икру.

Наконец снег исчез везде, даже в низинах. Радостным синим небесам открылись дети забытого эшелона. Дети лежали в подлесках, в ямах и на холмах. Повсюду белели их рубахи, но мертвых не терзали ни животные, ни птицы, и от них не шло никакого духа.

– Господь приказал зверям не трогать безвинных! – решила Аглая.

Женщины в постиранных и заштопанных платьях, в наглухо повязанных платках сносили легких ребятишек туда, где еще с осени спали под едва заметными бугорками их родные детки.

Валентина за своей землянкой в бомбовой яме нашла маленьких пришельцев, которые на самом дне уткнулись личиками в мох. И заплакала:

– Я буду молиться за вас. Грех на мне – не обогрела тогда! Но видит Бог, не смогла!

Пока женщины копали братскую могилу, Аглая сложила у каждого страдальца на груди руки. И затеплились принесенные ею свечи. И ветер затих, словно боясь задуть их. А женщины иступленно работали день и еще ночь. Утром уже стоял на холме видный издалека крест. Обессилев, могильщицы упали в траву. Они беспробудно спали, а камни уже грели ящериц. И вдали вдруг послышалось звяканье колокольчиков!

На запах жилья неизвестно откуда пришло коровье стадо. Никто не знал, как оказались коровы в этой пустой заброшенной земле, где на многие километры никого из людей не осталось. Исхудавшие животные искололи бока репейником. Придя в себя, женщины ползали с ведрами под коровьими животами, а коровы благодарно мычали, ласковыми глазами разглядывая новых хозяек, крыши землянок и кусты ольшаника за ними, и поляну, на которой давно уже остыли угли того первого, живительного, разожженного знахаркой костра.

А потом стадо спустилось к озерцам и лягушкам и принялось насыщаться молодой травой, и позвякивание колокольчиков вселило в женщин тихую, спокойную уверенность в будущем.

В ведре отнесли они молоко к одинокой землянке Аглаи.

На звуки колокольчиков и мирный дым потянулись бродячие собаки. Тощие, ободранные псы, тоже неизвестно где и как выжившие, скуля, едва волочили к землянкам животы. Радостно встречали и их!

Первым послевоенным летом свершилось еще одно чудо: вернулся в деревню демобилизованный Валентинин муж.

Еще издалека, с дороги, заметил он в траве жилище Аглаи. И, весь в густой теплой пыли, подошел к едва выступавшей крыше. Напуганная живность со стрекотом разлеталась из-под его сапог. Засмеявшись, вернувшийся нагнулся к открытой двери. Спасенная девочка из темноты подняла на него испуганные глаза – он не замечал ее и силился разглядеть старуху. И разглядел, наконец.

– Что! – окликнул. – Жива еще, старая плесень. И ведь и я не подох!

Аглая знала ответ:

– Бог не хочет тебя брать!

Вернувшийся расхохотался:

– А ты ведь каркала – сгину.

Он поднес к губам трофейную гармонику и показал все ее звуки.

– Господь не берет тебя, – твердила старуха. – Не нужен ты небесам. И ангелам, и архангелам не нужен со своей беспутной жизнью.

– А что Сатана?

– Да не ты ли слуга самого Рогатого?! Что же о нем расспрашиваешь? В пекле место твое, после того как примет дьявол Гитлера со всей его сворой. До тебя не дошли еще руки!

– Отчего же?

– Больно мелка сошка!

Демобилизованный разозлился:

– Тебя, каргу, пропущу вперед себя, – пообещал. И, плюнув, зашагал прочь от землянки.

Вновь кузнечики избегали тяжелых солдатских «кирзачей», а поля и низины слушали гармонику. Он шагал по дороге, огибая болото, а старуха выползла и поспешила напрямик по известной только ей тропке. Острые иглы сухой травы кололи ее босые ступни.

Задыхаясь, прокричала Аглая встревожившимся было женщинам, которые копошились возле жилищ, о Безумцевом возвращении. Так вернулся отпетый гуляка и пьяница – война нисколько его не изменила!

Ночью Валентина гладила и ощупывала тело мужа: не было на нем ни одного шрама, ни единой царапины, и было оно свежим и сильным, будто он не с войны явился, а с прогулки – и лишь просоленная гимнастерка и пыльные стоптанные сапоги, и фуражка его со сломанным козырьком говорили о том, что много он походил по земле!

Плача, вспоминала Валентина детей: своих и тех, кого весной отнесла она к могильному холму, и шептала об этом – муж равнодушно слушал. На рассказ ее об ангеле, которого Господь должен послать вперед себя, рассмеялся: «Бабские бредни!»

Он соскучал по женским ласкам. Вот что он приговаривал:

– Давненько не леживал я на бабских сиськах! То-то, славные подушки – бабские титечки. Давненько не ласкал я их, не тискал, не голубил… Ай, да славно их приголубить, да приласкать!..

И так, приговаривая, делал свое дело, на которое был мастер. А утром, оставив за спиной обессилевшую жену, в одном исподнем возник на пороге землянки. И не беспокоился нисколько о том, что женщины увидят его таким! Он загудел в свою гармонику. А потом достал из «сидора» флягу, которая оказалась неиссякаемой, и вдоволь наглотался водки.

Собаки, сразу почувствовав в нем хозяина, подбежали и легли возле его ног целой стаей. И когда вновь он заиграл на гармонике, завыли, подняв морды к небу. Безумец хохотал и не отгонял псов – ему лень было их отгонять. Иногда он отрывался от гармоники, пил из своей чудесной фляги и вновь играл, и щурился на солнце, и шевелил босыми пальцами, которые впервые за много дней отдыхали от сапог.

Остальные женщины, когда он вот так вызывающе появился перед ними, ушли далеко за холм на дорогу и стояли там в безнадежном ожидании.

Безумец вновь скрылся в землянке, все еще неуспокоенный и ненасытный. А затем, к вечеру, вновь возник на пороге. Дремавшие возле жилища собаки вскочили от визга гармоники.

Ожидание женщин оказалось бесполезным! Первой очнулась Мария – она была самой спокойной и рассудительной. Она поняла – никому уже больше не суждено вернуться, и первой выплакала все свои слезы.

Был вечер, в озерцах прыгала за мошкой рыба, в камышах шлепали крыльями утки, закат лил на холмы тихий свет. Солнце послало на землю свою последнюю золотую дорожку и, возвращаясь, Мария смотрела на эту золотую лестницу, веря, что по ней поднялся в небо ее бедный муж. Позади трава вдруг подала непривычный шелест. Женщина оглянулась. Тут же лапа закрыла ей рот и на нее навалилось жаркое сильное тело. Мария увидела густую рыжую шерсть на груди вернувшегося беспутника. Ее понесли в траву, и больше она уже ничего не помнила.

А потом насильник приказал: «Молчи, дура!»

И хмыкнул, довольный.

Вслед за Марией устала ждать рыжая Наталья.

Несколько дней спустя, пробираясь с бельем к воде по топкому берегу, она кинула вперед себя две жердины. Подоткнув платье, осторожно ступала по ним, боясь поскользнуться. Вдруг из глубины озерца кругами пошла вода, жердины треснули, Наталья полетела, но цепкие руки, взявшиеся неизвестно откуда, подхватили и понесли охнувшую женщину. Отойдя от испуга, она увидела, кто ее держит, поотбивалась и даже укусила стервеца, но он только хохотал в ответ и нес ее в камыши. Не пришлось ему валить Наталью силой, она, страстная, сама разохотилась и не уступала Безумцу. И тоже оказалась ненасытной: до ночи катались они по глине, сминали камыши и плескались в озерце, но даже холодная вода не смогла их остудить.

Безумцу было мало и Натальи! Рябая маленькая Татьяна собирала в кривых болотных сосенках созревшую голубику. И охнуть не успела! Охотник был похотлив, и не было никаких сил от него отбиться. Когда Татьяна очнулась, вся одежда на ней была изодрана, а мох рядом с тем местом, где он повалил ее, весь был выдран клочьями – так трудился Безумец!

Лишь Агриппа осталась им нетронутой. Она дольше всех прождала на дороге и не притрагивалась к пище, которую приносили ей женщины. Ждала и в полуденном стрекотании кузнечиков, и в ночных шорохах мышей-полевок. Женщины с тревогой звали ее, опасаясь, что она повредилась в рассудке, но Агриппа словно окаменела.

Ночами вспыхивали светлячки. В поддень ветер гонял по пустой дороге пыль – но никто, кроме везучего бабника, больше не возвратился.

И Агриппа беззвучно плакала.

А Безумец, сделав дело, натешившись со всеми остальными до седьмого пота, весь остаток того лета забавлялся гармоникой. Верные собаки, вывалив языки от жары, лежали возле него. Фляга, всегда полная водкой, сколько бы он ни пил из нее, лежала возле.

Чудеса же пошли одно за другим! Так, на холме, на котором после бомбежек все было выжжено и пусто, повсюду вдруг начала пробиваться и вылезать из почерневшей земли густая трава. И росла она на глазах! За нею очнулись спаленные кусты и деревца, вчера еще скорчившиеся, мертвые и сухие, сейчас они вырастали, день ото дня набирая силу, покрываясь зеленью и уже пряча своей листвой крыши землянок. На ямах и воронках дружно поднялась мать-и-мачеха. А за сорняками потянулись ввысь от земли и яблоньки-дички. Все раскидывалось ветвями во все стороны, буйно цвело и наливалось соками. Вскоре прежде обожженный холм оказался покрыт травой и деревцами, а земля продолжала щедро выпускать на волю спрятанные в ней до поры до времени новые побеги. Женщины удивлялись на такое буйное цветение и были даже напуганы. Наконец зелень окончательно спрятала землянки, холм стал далеко виден в болотах, и солнце уже едва пробивало густую листву молодых яблонь. Живность лаяла и мычала в деревьях. Переступали Безумца коровы, пускающие слюни с морд: их колокольца радостно отзывались на гудение гармоники.

Лишь к осени Валентина решилась потревожить безмятежного мужа. Он лежал под молодыми деревцами и, полусонный, едва оживился на ее легкие шаги.

– Вот-вот польет дождь и придет голод, что будем есть? – спрашивала женщина то, что должна была спросить. – Мы пропадем!

Теплый день согревал бывшего солдата, собаки дремали возле его ног, и водка была неиссякаема. Ничего он так и не ответил. И продолжал валяться в траве, лишь вечерами вспоминая о жене. Но стоило только гаснуть последней звезде и в дверную щель начинать пробиваться первой полоске утреннего света, вылезал нежиться на солнышко. И запускал пальцы в густую собачью шерсть – ибо собаки всегда ждали его возле землянки.

Пошли по утрам туманы, низина заволакивалась ими, и казалось, холм плавает посреди облаков. Валентина вновь пристала к беспутному:

– Мы не сможем есть глину! Не сможем щипать листья. Нет наших сил, и будет погибель тому, что от тебя еще и народиться-то не успело.

Безумец пропустил мимо ушей ее тревожные слова.

В третий раз уже все женщины встали над ним в упрямом ожидании – только тогда он неохотно поднялся, натянул гимнастерку и галифе (а так все те дни в одном исподнем по холму расхаживал), схватил фуражку, Обмотал отдохнувшие ноги портянками и втиснул их в ненавистные тяжелые сапоги.

Сам дух его выветрился – будто и не приходил он вовсе!

А когда женщины окончательно уверились в том, что бездельник попросту сбежал от них и от такой беспросветной нищеты, и все, кроме Агриппы, принялись плакать – неожиданно он вернулся. По его виду было видно – он измучился дорогой. Он опустил на землю свой тяжелый мешок и повалился спать под яблоню. И пока он храпел, женщины, боясь поверить счастью, боясь потревожить его, не прикасались к «сидору». Лишь собаки отваживались подползать к спящему хозяину – и преданно лизали его руки.

Валентина терпеливо ожидала пробуждения. Ее согрешившие подруги стояли поодаль и прятали от нее взгляды. Нельзя было уже скрывать плоды летних утех – а понесли от Безумца все четверо. И все смотрели на мешок.

– Там отруби, – шептала Татьяна, не спуская глаз со спасительного «сидора» – отруби были бы для них счастьем!

– Сухари, – отзывалась Наталья.

– Он разделит все поровну, – твердила Мария.

Так ждали они, пока не пошел первый осенний дождь и не разбудил ходока. Очнулся он – и первым-делом потянулся за флягой – и уж вдоволь нахлебался! Затем ой схватил «сидор» и спустился в низину. Женщины, встревожившись, последовали за ним. А Безумец шагал и оглядывался по сторонам. Остановился он только возле холма, на котором зарастал травой-одинокий крест. И недолго раздумывал. Росла возле холма сто лет назад сосна и, развалившись, оставила после себя крепкую еще корягу. Безумец вырвал корягу из земли и на глазах изумленных женщин потянул ее за собой, взрыхляя ее сучьями неподатливую землю. Дерн разлетался во все стороны – такая была у сумасшедшего сила, так вспарывали землю острые сучья! Шатаясь, таскал пьянчуга свой плуг взад-вперед мимо ошеломленных женщин, и Валентина вскрикнула, не сдержав слез:

– Мы умрем! Господь решил так! Он допился – и пашет осенью!

А Безумец тем временем пахал и пахал. И, вспахав поле, развязал мешок – в нем оказалось зерно. Горстями он разбрасывал зерно во все стороны, ругань срывалась с его губ, он запускал в мешок надорванную руку, пока, наконец, не вытряхнул последние зерна.

– Мы не сможем есть глину! – вскричала рыжая Наталья, поняв, что они обречены на верный голод.

Вслед за остальными разрыдалась и спокойная прежде Мария. А надорвавшийся своей непосильной работой Безумец побрел домой – шаги давались ему с большим трудом.

Женщины думали, что он помрет!

Целыми днями лежал надорвавшийся в землянке, не прикасаясь ни к молоку, ни к моркови и репе – их единственной пище. Аглая сготовила травяной отвар, но Безумец отводил ее руку и лечился одной водкой.

После того, как Безумец засеял осеннее поле, помощи ждать оказалось неоткуда. Снарядили в поход Агриппу, и отправилась женщина в далекий областной центр – так власти впервые узнали, что в этой деревне после войны еще остались живые! Дали ей лишь мешок отрубей и просили продержаться зиму – хоть солому есть. По всей земле в тот год был великий голод.

И вновь вернулся снег, а женщины приготовились умирать! Одним утром Валентина с порога землянки безнадежно смотрела на запорошенные болота. В низине обреченно мычали коровы. Собаки, сбившись стаей, бегали возле жилищ и жалобно скулили, предчувствуя беду.

Вновь просила Валентина прощения у Бога за погибших деток. «Не смогла я уберечь их». И просила Господа за безумного мужа: «Прости его! Всю жизнь свою не ведал он, что и творил!» И еще она попросила Бога побыстрее забрать ее на небеса к деткам, которые ждали ее там. «Видно, не дождаться мне здесь Твоего ангела!» – вот что молвила со вздохом.

Бросив взгляд на поля, внезапно увидела она, что на том далеком поле, которое засеял ее беспутный муж, в снегу поднялась рожь! Сердце ее забилось.

– Знак! – вскричала Валентина. – Права Аглая! Знак! Знак Господень!

Женщины выбежали на ее крик. И радостно бросились к заколосившемуся полю. Все взялись за серпы. Еще недавно вспоротая целина дала обильное множество хлеба. Попискивали мыши, выскакивая из-под ног срезающих колосья жниц. Те относили снопы и возвращались за новыми. Рожь была убрана, открылась оголенная земля, которая тотчас была засыпана мелкой снежной крупой. И снег обильно повалил из опустившихся туч, а женщины, позабыв о заметно округлившихся животах, работали до седьмого пота, обтрясая снопы. И, наконец, заскрипели в землянках жернова – сладкой была скрипучая песня жерновов. Печи донесли снежному небу уже забытый им запах. Женщины перекликались, не находя себе места от радости. Они спрятали в землянках мешки с зерном и уже испекли первые хлеба. Так свершилось еще одно чудо!