Текст книги "Интоксикация"

Автор книги: Илья Процкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Илья Процкий
Интоксикация

Муза

И всякий раз, когда она поворачивала голову, её белокурые волосы касались лба юноши, взгляд прекрасных глаз встречался с его взглядом.

А. Дюма

Они лежали на матрасе в середине полупустой комнаты со стенами под серый кирпич в один из будних дней, когда-то в зимнюю бесснежную, ветреную пору после заката ленивого солнца. На полу, возле них, стояла пепельница, полупустая бутылка Санджовезе; его портрет в углу отвернулся, чтобы не смущать; её цветные пальчики осветились всполохом, погасшим с щелчком зажигалки. Она лежала затылком, перпендикулярно к нему, на его жёстких рёбрах, давно к ним привыкнув, давя на диафрагму, – он переучился дышать, так, чтобы не тревожить её покой, когда она, что зачастую случалось после изматывающих часов труда, засыпала.

Он писал их историю неразборчивым почерком дрожащих рук на стенах, переливающихся её чувствами, в забвенной экспрессии выплеснувшихся за пределы хрупкого тела на границы их мира из бетона и стекла, на пыли которого, в первое их появление в добровольной городской камере изоляции, она, прикусив кончик языка, подушечкой пальца счищая пыль, оставила не смываемое сердце порывом собственного.

Хриплым голосом, тоном, всегда неизменным, как его выражение лица, и с размеренностью столь же выверенной, будто внутреннему метроному вторящий, нейтрально, но для неё исполненный мечтательной тоской, он, задрав ресницы, чтобы на потолке, где кисть оставила разрез на выскобленной, мёртвой, затвердевшей плоти шара, шепча, дабы излишне не тревожить покой, выдохнул табачный дым:

– Я говорил, что люблю и тем, кто были до тебя. Это, конечно, ты знаешь, но я думал сейчас о том, что я всегда любил именно тебя. Не подумай, что ты – та любовь, к которой я стремился всю жизнь. Нет, конечно. Как и я не тот, с кем ты представляла жизнь свою, но раз мы вместе, это что-то да значит. – Она оставила сигарету медленно дотлевать в серебристых топях, сделала глоток вина, протянула ему бутылку, из которой он тоже сделал пару глотков, вернул в грубые, а от того любимые им ещё более руки, ведь ощущение таких, как его собственные, – будто изнеженные, всегда насыщенные кремами, свободные от физического труда, – отталкивали его; сухие пальцы обвили пальцы чуткие, проведшие гладкими ногтями по её ладони, когда она перенимала дар Вакха.

– Думаю, – продолжал он, – что не может быть любви разной. Она всегда – любовь, в ком её не находи, в чём её не различай, от чего не чувствуй экстатического транса; она, любовь, единственного числа. И ты сейчас – любовь. И те, кто были до, – любовь. Так почему мне стоит делать между вами различия и признавать то, что та любовь, что была «до», – отличная от этой? Да, знаю, что ты скажешь, что мне не стоит даже думать о том, чтобы так думать, – я и не думаю. Мысли мои занимает другое.

В любви, как мне кажется, исходя из того, что мне самому представилось пережить, может быть несколько состояний, описывать кои нет необходимости, ведь так мы погрязнем в объяснениях и категоризации, не добравшись до сути, и да, я знаю, что мы до неё никогда не доберёмся, и под «мы» я разумею не людей, как я обыденно поступаю в пространных размышлениях, а исключительно тебя и меня. Но и человечество, думается мне, никогда её не познает, ведь мир непознаваем, а пока он не познан, мы не можем отринуть идеальное, а кто как не мы, люди, подвластные мановениям сердца, – этому устойчивому образу ещё с заблуждений Античности, признаваемому и до сих пор, и навевающему ассоциации с бестелесным, – но как звучит! А можешь ли ты представить, как бы иначе Цвейг назвал свой роман? – люди, жертвующие, как Гессе, пустоте быстротекущим днём, склонны к мечтательности и к тому парению мыслей, – увы, но нам объяснений мало, а ответов при жизни не найти, а после смерти… не будет ничего после смерти, как бы сильна не была вера, но вера, как источник прижизненных сил, способна склонить наши рациональные воззрения на сторону полутеней, где нет богинь, – там обитают музы.

Интоксикация

До сих пор всё, что удавалось восстановить, напоминало о прошлой жизни только новыми разочарованиями. Самыми печальными и несчастными мне вообще кажутся те люди, что родились с безупречной памятью.

Рене Кревель

Вместо предисловия

Тридцать первого декабря в десять вечера за гранитным столом сидели семь человек. «Через двадцать лет, – думал я, – они будут точно так же сидеть, говорить обо всём подряд, пытаться внести содержательность в разговоры, хотя поднятые темы, так порой горячно обсуждаемые, что неловко становится не самим участникам дебатов и их соседям, а сторонним наблюдателям, изначально лишены подобной опции». Они – сообщество строгих последователей культа обыкновений, суеверий, примет, таких как: посидеть на дорожку, посмотреть в зеркало перед выходом, вернувшись домой, ударить в плечо при наступлении ногой на люк, плевать через плечо, не обходить с разных сторон фонарные столбы, не свистеть в помещении, произносить нецензурные слова в отношении других в ответственные моменты и просить их сделать то же самое в отношении самих себя, верить в чёрную кошку, говорить одни и те же фразы каждое первое воскресенье после весеннего полнолуния, объедаться жирными блинами целую неделю восемью неделями ранее, отмечать день рождения несколько раз в году, окунаться в ледяную воду в январе, есть строго определённую еду в строго определённые даты после смерти человека, направлять речи о них в строго обозначенном ключе, стучать по дереву, избегать даже мысли сесть на углу стола, переступать через лежачего, пере-переступать, верить в температуру осени по причине поведения девушек летом, спрашивать возраст у кукушки, быть уверенным в собственной правоте лишь потому, что кто-то чихнул, как Телемах, убедивший таким образом Пенелопу, разглядывать складки на ладонях, складывать числа даты рождения, примерять к себе и, исключительно в случае удобства, наделять себя характеристиками, которыми одно из двенадцати обозначений животных, передающих по кругу бразды правления, наделяет людей, родившихся в его смену, определяя характер на всю последующую жизнь, всех без разбора, – все они будто были обязаны сидеть за тем самым столом, есть оливье, фаршированные крабовые палочки, подводить итоги прошедшего года, чертить черту, вырезать из линейного градиента жизни отрезок для упрощения, для фокусировки на границах – ранее незаметных – плавных переходов, дробя континуум собственной жизни, загоняя её в таблицы, как скот в загон, раскладывая по коробочкам, как зимнюю обувь, перекрывая поток дней плотиной «тогда – теперь», образуя застойные воды былого, черпать из которых, отныне принадлежащих к «канувшему», «не свершённому» в отведённый по собственной прихоти временной промежуток, следовательно, – навеки упущенному, копящемуся в старом мешке «сладко-перечная, кислая ностальгия» – значило бы признать избегание столкновения с незавершённым, как с довлеющим, значило бы признать собственную сентиментальность, питающуюся былыми стремлениями, кои в угоду времени не могут иметь место в столь скоротечных летах; парусники их судеб уже держатся якорями, прознающими сквозь десятилетия воды их жизни в настоящем, предопределённым, стабильным, как жар солнца, отчётливым, как металлический диск в суперлуние, конкретным, как вековой семейный рецепт борща, неизменным, подсчитанным до каждого зерна риса в герметичной банке, будущим. Пребывание за столом – устойчивая модель поведения в предновогодний вечер, столь же важная его часть как бой курантов, речь Отца нации, бенгальские огни. Регламентированные действия, не поддающиеся оспариванию и иному толкованию, как военный устав, жизненно важные, как уколы инсулина.

В тот день со мной были друзья. Друзья? Я заблудился в лабиринтах семантики. Ощущение одиночества и привычку с ним, одиночеством, пребывать, чрезвычайно сложно сломить. Но так – друзьями – приходится называть людей, которые, опираясь на теорию чисел Данбара, принадлежат к ближайшему кругу. А кого-либо ближе, чем они, у меня нет. Но и такие – не радость. Человеку ни до чего нет дела, когда рядом есть другой человек, но также нет тоски сильнее, чем по Человеку среди людей. И чувство это, порой, отступает, когда вы совместно смеётесь, когда заканчиваете фразы друг за другом. Но часто ли такое происходит?

И вот мы – друзья! – сидим на улице под надвигающимися сумерками, после лёгкого, питательного и освежающего снега пригородного неба. Мы жарим мясо, пьём пиво. Догорающие угли в мангале; Пуленка перебил Моргенштерн; красный Мальборо; на небе кто-то включает звёзды. Спустя полчаса они засеяли небесный чернозём, давая всходы белоснежными яркими бутонами. В городе никогда нет такого неба, как вдали от искусственной иллюминации, подсветок, освещений, пусть и во благо. А благо души? В будущем, – да, это точно должны сделать! ведь иначе… – я уверен, над городами будут гореть звёзды!

Но вот мои размышления были прерваны, и пришлось ответить какой-то банальной и рядовой фразой ради создания видимости диалога, и быстро его завершить, переключив внимание на проверку готовности жарящегося мяса.

Каждый раз, в течение последних месяцев, когда мы виделись, моё сердце скулило. Я знал, что после нашего расставания я вновь окунусь в желчные воды горечи, я не мог откинуть эту мысль и полноценно отдаться веселью. Но я заблуждался. Мне становилось хуже от того, что они были рядом.

Самолёт, направляющийся за сотни, а может и тысячи километров, подмигивал белыми огнями на крыльях. На вопрос друга почему я такой грустный, я ответил, что это он бывает грустным потому, что старается быть весёлым, а я грустным не бываю.

Перед глазами, несколькими часами ранее, когда мы ехали, проносился город: мелькали дома, билборды, фонари, бестактно перебивающие гирлянды недосягаемых светил назойливой, неумолимой прямотой. Детство ли во мне проснулось, когда я ездил по этому мосту в школу, разъедающее ржавчину отторжения, грубые ли, беспардонные ли шутки снимали, будто рубанок, ороговевший слой внешней чёрствости. Словно долгое время облачённые в смирительную рубашку искренние, неподдельные эмоции изнутри, чувствуя собственную полноценность, признали фальшь жеманства, выступавшего на подмене моего голоса; почти незаметно было заикание от роящихся, соревнующихся в первенстве мыслей, набегающих одна на другую, спешащих обогнать, быть высказанными ранее иных.

Нас радушно встретили на пороге, обрадовавшись, как ближайшим родственникам, давно обещавшим, но не навещавшим: пожурили, смеясь, приняли взятку – пиво и разную закуску; попросили к столу. Хозяин дома сидел на диване с миловидной девушкой, льнувшей к нему весь вечер, там же сидел ещё один давний знакомый. На стульях – по другую сторону стола, по правую руку от меня, – сидело три человека, пивших больше остальных. Я сел во главе стола; я сел на пол. Я люблю сидеть на полу, особенно когда он тёплый, а когда ты выпил – всё теплое, мягкое, разговоры льются, как солодовый нектар, наполняющий мой стакан. Произносятся тосты к месту и не к месту, по поводу и без повода, чтобы обратить на себя внимание, погасить излишний пыл или остудить разгорающиеся споры.

Почему люди так остро чувствуют необходимость в общении? Что-то надломилось внутри, когда я переступил порог, а ведь парой минут назад я был в таком возвышенном расположении духа! Понять не могу, отчего все так стремятся заводить новые знакомства, строить крепкие отношения и казаться важными в жизни других. Вот, например, эта новообразовавшаяся пара – их цели я могу понять, и это является основным топливом её сервильности и его фанфаронства. Или взглянуть на того, с кем раньше меня связывали, ладно, дружеские отношения. Если всё-таки быть до конца честным, то в те времена, пару лет назад, я называл его другом. А сейчас? Возможно ли продолжать общаться с человеком, который когда-то был тебе другом? Думается, что нет, ведь вы не умеете общаться иначе, из чего я могу заключить, что лишь поверхностные отношения, исключающие таких громогласных слов, как «друг», обладают наибольшим потенциалом, как авторитарные системы более приспособлены к жизни, чем демократические и тоталитарные. У каждого из нас есть своя определенная функция в жизни других людей. Зачем все пытаются взвалить на плечи непомерный груз?

Со мной несколько раз пытаются заговорить, но и то только тогда, когда смотрят в мою сторону. Я достаточно неприметен, что позволяет экономить силы в присутствии других, и недостаточно самолюбив, чтобы страдать от недостатка внимания. Я медленно пью пиво, периодически находя любопытные глаза единственной девушки. Но даже моё нахождение на полу не помогает окончательно спрятаться за столом, прикрываясь им от очередного, повторяющегося в который раз разговора. Изрядно устав слушать, я их покинул и отправился к мангалу.

Всё себя изживает. Разговоры превратились в трёп, в псевдобеседы, такие же бессодержательные, как ежевечерние новости. В относительной тишине сигарета казалась единственным спасением от людской душноты и однообразия. Пару раз меня прерывали, я старался односложно отвечать, чтобы максимально долгое время пребывать в тишине. Удавалось это не очень хорошо, так что я вновь ретировался: на этот раз в комнату хозяина дома, где уже спал мирным сном, похрапывая, самый радеющий за наше здоровье, ведь пил он больше других явно по причине, чтобы мы лишний раз не травились, рьяный спорщик. Светился разноцветными огнями водяной системы охлаждения системный блок, на мониторе расплывался плейлист, играющий весь вечер. Я упал в кресло напротив компьютера, листал играющие песни, не переключая текущей, чтобы не заметили, что что-то изменилось. Колёсико мыши крутилось вверх, вниз, вверх, вниз, вниз…

Меня потревожили даже там, желая убедиться, что я никуда не исчез, но возможно ли в этом мире исчезнуть?

Я вновь скитался в квадратных метрах, разглядывал обои.

Да, при недостатке даже такого, поверхностного, общения, диалоги развёртываются в голове с собственными тенями; но тени, – а я уж это знаю! – зачастую лучшие собеседники, чем застрявшие в круговороте дней. Я вряд ли смогу вынести ещё одну бессмысленную болтовню или навязчивое поведение. Хочу прятать собственную тень в тени незнакомых домов, быть мелькающим отблеском чужих тротуаров, быть пылью: всегда менять место пребывания, быть никем не примечаемым.

За пять минут до Нового года я вышел на свежий морозный воздух и закурил. Меня донимало множество мыслей. Некоторые поднялись впервые. Те, которые уже покоились в моей памяти, я отметал, чтобы не тратить время на поиски ответов из желания убедиться в собственной правоте.

Так что есть друг? Увы, но многие пытаются скрыть за этим словом приятельские отношения. Друг – слово громкое. Друг – один. Может, несколько, но явно меньше, чем пальцев на одной руке. Не может быть друзей множество. Дружба – это ответственность; вы обязаны. А потому не каждый может принять решение заводить друзей. Чаще это происходит неосознанно. Появляется желание, некое стремление поделиться проблемами и рассказать о самом насущном именно с этим человеком, поделиться тем, что тяготит душу, что вычищает из неё радость, как плод из тела матери, извлекаемый ржавой ложкой. Друг всегда первый (или один из), кто узнаёт о хорошем, и всегда первый, кто узнаёт о плохом. Дружба – это ответственность, в то же время, – горный родник. Ты восходишь на гору, постепенно преодолевая все терны, крапивы, уворачиваясь от назойливой мошкары и москитов в чащобах, избегая змей, ты находишь прекрасный родник, который никогда не иссякнет. Он всегда будет там, в том самом месте, где однажды был обнаружен. Но сможешь ли ты найти его вновь, покинув хоть раз? Рискнёшь ли взобраться и покорить гору собственной жизни, оставив прошлое? Чем выше, тем чище воздух. Но и дышать сложнее. Будут ли в высотах, манящих себя покорить, подобные предыдущему, а может и лучшие места – отрады для души, неистощимые воды понимания, приятия? Каждый ли рискнёт другом?

Но как быть тем, у кого друзей много? У кого «друг» – все, друг – никто. У вас даже есть друзья в социальных сетях! Как же смешно! и горестно.

Я вернулся в дом, когда по телевизору шла речь президента. Впервые за много лет я почти полностью её прослушал. Речь закончилась, я встал с дивана, где меня никто не замечал, ведь место напротив телевизора – самое неприметное. Налил в картонный стаканчик тоник, на седьмом ударе курантов взял его в руки. Остальные столпились в круг. Я поднял стакан над головой.

Начали зажигать бенгальские огни.

– Я зажгу! – закричал проснувшийся.

После преодоления стрелками рубежа с цифрой «12» ничего не произошло. Всплеск эндорфинов моментально прекратился. На линолеуме остались следы от искрящихся палочек.

День, первое января. Я стою на балконе второго этажа с кофе и сигаретой. Тихое солнце, подпевающие иголочки голубых елей в унисон Эвру слагают песни, импровизируя. Мишура на колоннах дома улыбается ворсистому снегу, дым из бани вальяжно переступает через заборы соседних участков, поддерживая набитое трескучим дубом и смолистой сосной брюхо. Деревья на противоположном холме голыми руками обращаются к небесам, аплодируя невпопад занимающейся новой мелодии, издалека принесённой сухими, уставшими облачками, лежащими на панорамной крыше голубого январского озера. Белки передразнивают лабрадора, лабрадор делает вид, что глубоко задет и потому преследует пушистые хвосты, мелькающие на хвойных скрягах. Электрические провода отсчитывают время краткими, ненавязчивыми, как жужжания редких пчёл, залетевших чуть дальше от пасеки за нетронутым нектаром на лугах, звонами. Вороны, взметаясь, испуганные искристой насмешкой высоковольтных струн, задевают их когтями; арфы нового тысячелетия. Нахохлившиеся воробьи клюют оставленные для них крошки ещё тёплого хлеба, испечённого из стройной, статной ржи, – они шушукаются, чирикают о своём, о воробьином. Мороз настойчиво пробирается под одежду, касаясь щиколоток, кистей, шеи, залезая глубже, пока не получит строгий отпор хлынувшего из открытой двери воздуха, насыщенного плотными частицами сожжённой краски на бумаге, занявшей щекочущую пихту, свежую ёлку и разгорячённую берёзу; я сидел на первом этаже возле камина, общаясь с пылким пламенем, поддерживаемым со вчерашнего дня. Я поделился своими планами, полено трещало как трещотка, надломилось в середине; я подложил новое, оно, словно флейта-пикколо, затянуло жалобную, медленно угасающую в бурных всполохах, словно пролетевший мимо феникс коснулся крылом коры обречённого на вторую смерть древа, прощальную ноту.

С пустым взглядом, положив голову на скрипучий пластик двери, на заднем сидении такси, я смотрел на отражения деревьев и на просыпающиеся вечерние облака в боковом зеркале заднего вида через стекло, по которому кто-то водил пальцем, грязь с которого начали смывать тающие снежинки. Кто тот человек?

1

Тебя покидая, тобою покинут.

Еврипид

Девушка в синей куртке до колен шла по тротуару в накрапывающий снег по узкой улице вечернего зимнего города, такого, где по июню аромат сирени растворяется в шелесте капель тополей, и солёный запах моря овевает шею влажной удавкой из шёлка муссонов, а осенью листья сплетаются на пересечении ветров меж бескрайних сопок далёкого края и засыпают под тихую колыбельную зимы, сковывающую всё и всех, – она медленно распадается от исподволь закрадывающейся весны в первых побегах подснежников вдоль дорог, – каждый двор наводнён талыми цветами под солнцем, бдящим неустанно. Девушка остановилась у клумбы, усеянной свежим, воздушным снегом, повернулась к ней и опустила голову. Перешагнула, сделала несколько шагов вперёд и развернулась по прежнему направлению движения. Наклонившись к земле, перевернув предварительно сумку, висящую через плечо, из плотной ткани, она сделала небольшой снежок голыми руками и кинула его в знак дорожного движения, в обратную его сторону, – снежок пролетел чуть выше. После чего поверх её розового капюшона она надела капюшон куртки и упала навзничь.

С моего подоконника, на котором я зачастую проводил вечера, в начале февраля, я наблюдал за ней с самого начала с нерешительностью в сердце. Она слушала музыку, хоть наушников и не было видно, но было видно по ней, по её движениям, что она погружена в мир не тот, окружающий и отторгающий холодами внутренних людских пустот, и не монументальный, непреклонный неживой, стекленеющий в надменности его сковавшего льда. Вытянув правую руку, она вновь взяла немного снега, оторвала голову, смотря в сторону своей мишени, и не докинула снежок, я уверен, с кроткой улыбкой. Ища аргументы «против» не в себе, а вовне, я не понимал причин собственной робости, ведь таковые аргументы не могли быть причиной, способной мои внутренние побуждения пересилить, каковыми бы они ни были при наличии истинного стремления; я только и хотел – коснуться аромата живого человека. В домашней кофте, штанах, я обул летние кроссовки, схватил шапку и пальто, вернулся к окну лишь убедиться, что она ещё там, – и устремился вниз по лестнице, не закрыв дверь, с пятого этажа, на ходу надевая шапку, выбежал из подъезда, чтобы от следа на снегу, оставленного ею, моё сердце захолонуло с надрезами досады. Я перешёл в спешке дорогу и увидел в той стороне, куда она направлялась, когда я наблюдал за ней с высоты нескончаемых проводов, её силуэт, как в туннельном зрении, погасивший свет. Обогнав её в конце улицы на несколько метров, я резко остановился, развернулся и посмотрел в её глаза, смотрящие в мои, цвет которых я не запомнил, потому что смотрел по ту их сторону. Она слегка замедлила шаг и, слегка потянув за провода, освободилась от наушников, оставшихся держаться в ушах, закрытых вязаной узорчатой геометрическими узорами шапкой, когда я попросил её жестами их вытащить.

С одышкой после короткого бега я делал паузы между фразами, но старался договаривать их до конца, чтобы совсем не оттолкнуть её от себя, небритого, в растянутых штанах: «Я видел тебя, когда ты лежала там, со своего подоконника. Я каждый вечер там провожу, наблюдая за дорогой, и совершенно ничего не происходит. Но… делай почаще что-то подобное, это сподвигает людей, как видишь. Я видел тебя с подоконника, – повторялся я, пытаясь всё ещё вернуть дыхание в норму. – Почему?» – «Ну-у, – протянула она, она, казавшаяся слегка смущённой, но не выдающая ни малейшего намёка на желание уйти, которое было подавлено интересом, – а почему нет? – естественно сказала она. – К тому же, зимы так и не было, и это первый нормальный снег, и нет уверенности в том, что он ещё будет. Эх, – она подняла тонкие плечи, прижимая локти и вытягивая руки, не вытаскивая их из карманов куртки, закинув голову и глубоко вдыхая, – детство…»

Было за полночь; охранник на посту в её общежитии появлялся всё реже с наступлением сгущающихся сумерек, разгоняемых уличными фонарями; я спешно миновал коридор, направляясь к лестнице. Февральская поволока у моря, видного из окна комнаты, сдавалась пред неотступным электрическим светом, пятнами проступающим вдоль изогнутой, как плечо натянутого лука, береговой линии. Над её кроватью был коллаж разномастных фото, её рисунки.

Штиль. Вздохи безразличных звёзд. Луна закатывалась, как глаза.

Гребнями льда заканчивались скаты крыш. Мы проезжали сквозь мосты, оставляя под собой бухту, заполненную – даже зимой – судами. Стояли на вершине города, смотря на живописную тёмную синеву моря, отражающего высокое солнце. Ладони привыкали к ладоням, перебирая пальцы, меняя положения кистей; плечи невзначай касались. Пешеходы укрывались от ветра в общественном транспорте в нескончаемых пробках, в машинах по соседству с автобусами, в спешке согревались собственными мыслями о тёплом доме; мы не замечали никого, касаясь руками рук, и первые, но уже уверенные, с отсутствием робости и стеснения, горячие поцелуи, срывались с сухих губ.

Мы провели три дня в студии на восемнадцатом этаже с видом на растёкшееся салатного цвета море, густеющее пурпуром вдали. Забрав сумки из машины, когда мы уже осмотрели квадратные метры, ставшие нам домом на ближайшие три дня, я аккуратно сложил тюльпаны сверху сумки, зажав их между кожаными ручками, шёл под холодным ветром к подъезду. Стук в дверь. Предварительно спрятав цветы за спину, я выпрямился, подумал о той, кто открывала мне дверь, и с искренней улыбкой вручил букет.

В вазе, которую я взял из дома, чтобы цветам, расположившимся на краю небольшого стола, соседствующего с пышным, грузным креслом со сломанной ручкой, было так же комфортно, как и уютно; букет распустился. На гранатовых губах улыбка теснила неловкость, глаза становились живее, ярче.

– На сколько я выгляжу? – Я лёжа опирался на левый локоть, смотря ей в глаза в зеркало через очки.

– На двадцать два.

– Ого, а я, значит, хорош. – Я провёл правой ладонью по коротко бритым, но уже отросшим волосам. – А думал, очки придают года.

– Не тебе; и не только года. – Она смотрела на меня, перебирая пальцами, в сложенных лодочкой ладонях, скрываемых за левым подогнутым коленом, в позе полулотоса, тогда как правая перевешивалась с кровати, прижимая к матрасу левую ступню.

– В чём силы больше, – спросил я, – в ладони или в кончиках пальцев?

– В ладони, – ответила она, опустив взгляд, не задумываясь. Я медленно поднялся, отталкиваясь согнутой рукой, поднёс правое запястье к её подбородку, едва коснулся ребром ладони скулы, подушечками пальцев – порозовевшей щеки, виска, разгоряченного лба, убирая с него – указательным пальцем – мелкую прядь окрашенных в смущённый волосы. Не может быть большего счастья, чем то, которое не сознаёшь; истинное счастье становится таковым только после его завершения. Океан успокаивается. Он спит, но в глубинах зарождается новая буря.

Гирлянда монотонно подмигивала крупными белыми лампочками. Их оранжевый тёплый свет, рассеивающийся по стене, стекал на пол, отражался на потолке, как мерцающие огни на высоко летящих воздушных судах, тушевался перед тёмными углами, робко заглядывая и резко выныривая. Мы сидели на деревянной шведской кровати, смотря в глаза друг друга. Её голос выше, но тише; обыденно тёмные, но сейчас с переливами алого, волосы собраны на затылке, одна прядь выбилась и свисает, пересекает левую половину лица ровно на середине скулы, щеки. Уши особенно прекрасны с отсутствием серёг, которые никогда не могут быть причиной внимания к её лику.

Хризолитовые глаза смотрят в нефритовые, порой становящиеся серыми при естественном свете дня, но мерцающие в этот миг, как капли морской воды играют переборами струн солнца.

Красное скомканное покрывало. Подушки на противоположной части кровати. Соцветие жизни на нейлоновых простынях, где кальций – только кальций: крошка в моих руках, запятнанных белизной.

Переключение гирлянды.

Я приблизил лицо и заглянул пристальнее в её глаза, скрывающие турмалиновый блеск, как луна прячет свет солнца, греющий во время затмения.

– Не вижу.

– Я тебя тоже всё меньше. Ты начинаешь плыть.

– Для тебя – плыву, а чувствую, что улетаю.

– Разве это невозможно?

– Одновременно?

– А летучие рыбы? Мы же видим, что они летят, а они, наверное, думают, что плывут в воздухе.

– Пожалуй, только вот их мнений мы узнать не можем, но… что?

– Не важно. – выдохнула она и, как сидела, со скрещенными ногами, упала на спину, на пружинистый белый прямоугольник. – Лети. – Она вытянула вверх стройные, как лакированные скрипичные смычки, руки, напрягла пальцы: дымящиеся сигареты; расплылась в кроваво-экстазной ухмылке Чеширского кота, поворачивая голову налево – в сторону меня, пораженного её многоликостью.

– Ты тоже видишь небо? Ведь скоро и мы там будем.

По студии распространился дым сигарет с ментолом, будто излишне нагнанный на съемочную площадку.

– Другой вкус.

– Его будто нет.

– Он есть, но другой.

– Я не чувствую. – Она повернула голову вправо, резко дерзнула её назад и, отпрянув телом, вытянула шею вперед. – Ты – толстая негритянка, у тебя нос картошкой, он красный, как у клоуна, уши спаниеля и мерзкая улыбка Гуинплена. – Она ощупывала моё лицо, едва касаясь кончиками пальцев.

– Твои брови…

– Что с ними?

– С кем?

– Ну с этими рыбами. Ты говорил.

– Ах, да. Я хочу лечь.

– Идём.

– Нет, хочу в душ.

– Идём в душ.

– В душ?

– Я не хочу.

– Я тоже.

– Ладно, пойдём.

Сигареты на середине были потушены; пальцы сплетались кельтскими узорами.

Она протянула руки к гелю для душа с ароматом гибискуса.

– Я вижу в тебе жизнь. В каждой клеточке твоей спины, – мои руки скользили по её плечам, опускались до поясницы, и растопыренные пальцы вонзались в большие ромбовидные и широчайшие мышцы. Кисти сжимали узкую талию, украшенную ожерельем перламутровых бликов, нанесённых горными реками, бьющих из нависшей над заснеженным пиком неиссякаемой, смущённой тучи, распадающейся на слова, образуя новые, нечитаемые.

Переполненные гормонами сосуды, накалённые, как плазменные шары, купались в туманностях, перелетали, как Маленький принц с планеты на планету, не страшась холода безмерной галактики. Нас окутывали межзвёздные облака, инфракрасным излучением грела межгалактическая пыль, мы питались азотом, были невесомы, касаниями рук уничтожали планеты, перестраивали созвездия; на Земле виднелись падающие кометы. Плавающий небосвод обрушивал небесные тела и утягивал их обратно за аттосекунду до столкновения. Она продолжала смотреть в потолок, рисуя кистями с краской на ногтях на полотне тёмной материи.

Она улыбнулась и повернула голову на триста шестьдесят градусов.

– У тебя голова кружится.

– Нет.

– Это не вопрос.

– Она на месте.

– Только что сделала полный оборот, – я описал окружность указательным пальцем, оставив шлейф фиолетового неона.

– Сделай так ещё. – Я продолжал пальцами, расставив их в сторону, затем кистями. Встав на пол, я растёр глаза пальцами и снова взглянул на кровать.

– Ты – фея. Похожа на Динь-Динь, только крылья прозрачные, – я одной рукой описывал её контур, – а волосы болотные, но… в целом, сойдёт. – Я продолжал огненное шоу факелами, вместо рук. Её ножки коснулись батута – невесомое тело обрушилось в распростёртые объятия.

Мы стояли на балконе, выходящем во двор, с которого была видна часть улицы. Вдали – мост, ванты которого извивались, как китайские драконы в новогоднем танце. Машины-клопы спрыгивали вниз и сновали по дорогам, прыгали по крышам домов, опасливо озираясь вниз, в бездну раскалённого кипящего масла, и вверх, где жёлтые человечки Харринга, забвенно пляшущие под диско-шаром, нанизывали понравившихся букашек на палку, поджаривая их в пламени мифических созданий.