Текст книги "Запретный мир"
Автор книги: Илья Новак
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Илья Новак
Запретный мир
Все может быть на свете этом сложном.
Баган Скунс
ПРОЛОГ
ВСЯКАЯ ВСЯЧИНА
С некоторых пор Урбан Караф поселился в Колхари-Нове, в городе Слоприкосте. Он завел свое дело и на первом этаже Торговой Башни открыл лавку, над дверью которой повесил плакат:
ВСЯКАЯ ВСЯЧИНА ДЛЯ ВСЕХ – ЗА ВСЯКУЮ ЦЕНУ!
Реальность Колхари-Нова стара и солидна. Уже давно здесь царил покой – бури, происходящие в других мирах, почти не затрагивали Нову.
То, что он появился из другого мира, Урбан Караф не очень-то и скрывал, хотя и не слишком распространялся об этом. Одна из самых крупных катастроф в Сопредельных Реальностях произошла по его вине, но Урбан и думать забыл о тех, кто мог бы отомстить ему.
Пришелец появился сразу после полудня, в самую жару. Город Слоприкост занимал поверхность крутобокой горы, к вершине ее можно подняться пешим ходом, а можно – на фуникулере. Пришелец, который в последнее время называл себя Левен, выбрал второе. Кроме него, в кабине никого не оказалось, квантовый компьютер фуникулера попытался вступить с пассажиром в беседу и даже, неумело оговариваясь и сбиваясь, рассказал какой-то анекдот… Но с чувством юмора у Левена было плохо. Не зафиксировав сенсорами ответной реакции, фуникулер обиженно умолк и резче чем следовало распахнул дверь-гармошку на конечной, верхней остановке.
Левен пошел дальше.
Стояла тишина, потому что практически все горожане ушли, уехали и улетели на ежегодную однодневную Ярмарку, которая как раз открылась в соседней долине. Левен прошел по извилистым тихим улочкам, остановился перед Торговой Башней и окинул ее внимательным взглядом. Тридцать этажей отблескивали рядами окон, к каждому снаружи для удобства покупателей вели обособленные лесенки, подвесные мостки, подъемные люльки и пневмоплатформы.
Вокруг никого. Ярмарка, длившаяся всего один день, обычно привлекала большое внимание, и, зная, что сегодня никто не придет в местные лавки и магазинчики, хозяева позакрывали их и отправились вслед за покупателями поглазеть на диковинные товары из других реальностей.
Левен вошел в башню через распахнутые ворота. Между кабинками общественных уборных и фонотек, рекламными плакатами и планами этажей, конторками справочных автобюро и будками видеосвязи он углядел узкое окошко над самым полом, рядом – уводящую в полуподвал лестницу, а над лестницей – плакат с надписью:
ВСЯКАЯ ВСЯЧИНА ДЛЯ ВСЕХ – ЗА ВСЯКУЮ ЦЕНУ!
Сначала он заглянул в окошко, а потом стал тихо спускаться по лестнице.
Под мышкой у Левена был завернутый в бумагу и фольгу предмет цилиндрической формы, с которым он обращался очень осторожно.
Толстяк Урбан Караф как раз ругался с кофемолкой. То есть Урбан ругался, а кофемолка с тупым упрямством, свойственным большинству мелких электроприборов из-за развитого комплекса бытовой неполноценности, сновала на резиновых псевдоподиях по столу, стремясь избежать встречи с хозяйским кулаком и выплюнуть свежемолотый зеленый кофе.
Всеобщее благосостояние и товарный переизбыток имели свои отрицательные стороны. Страсть техников Центрального Сектора Конгломерата к оснащению бытовых электроприборов квантовыми мозгами-компьютерами сильно раздражала толстяка. Потому что в результате всякий зазнавшийся штопор, платяная вешалка или зажигалка начинали зачастую иметь свое собственное мнение. Урбану же, всю жизнь чихавшему на мнение окружающих людей, меньше всего улыбалось на склоне лет учиться обращать внимание на мнение окружающих предметов.
Крупные производители придерживались некоторых правил, они вставляли в продукцию ограничители эмоций и другие защитные контуры, но мелкие полуподпольные фирмы, пиратски маркирующие свой товар чужими ярлыками, использовали обычно дешевые, неапробированные комплектующие из отсталых реальностей Окраины. Эти комплектующие вступали между собой в непредсказуемые взаимодействия, что иногда приводило к удивительным результатам.
Урбан любил зеленый кофе из реальности Кси-Ксе.
Большинство колхари-новов почему-то предпочитали золотой кофе местного производства.
Соответственно, все кофемолки и кофеварки были запрограммированы на помол и варку желтых зерен, а появление внутри себя зерен иной окраски воспринимали как личное оскорбление (что происходило при активном поощрении владельцев местных кофейных плантаций).
Толстяк успел загнать кофемолку на угол стола и накрыть ладонью, когда входная дверь распахнулась, и в лавку вошел Левен. Караф выкрикнул: «Принципал!» – и взмахнул рукой.
Вращаясь вокруг оси, летящая кофемолка пронзительно заверещала сигнализатором и изрыгнула шлейф зеленой трухи.
Левен спрятал цилиндрический предмет за спину.
Кофемолка ударилась в его грудь и упала, обиженно жужжа моторчиком и дрыгая псевдоподиями.
– Стой, Караф! – крикнул Левен вслед скрывшемуся в глубине лавки толстяку.
Он ринулся за хозяином в обход стола и длинного прилавка, заваленного негодными товарами из дюжины реальностей. Кофемолка, прикрываясь крышкой и суча псевдоподиями, как раненый под обстрелом, поползла за шкаф. По другую сторону прилавка опустившийся на корточки Урбан Караф один за другим лихорадочно выдвигал узкие ящики.
Левен обежал прилавок и навис над толстяком, но тот уже нашел, что искал, и, направив дульный срез вверх, выстрелил.
«Stohastor-best» – серьезное оружие. Братство Оружейников Лурда маркирует его значком «r/r» – «разрушитель реальности» и запрещает для свободной продажи. Его, а еще зооморфизатор Урбан Караф успел украсть из оружейного склада Эгиды, организации, контролировавшей раньше большинство Сопредельных Реальностей. Лишь законченный, безответственный болван мог хранить устройство такой разрушительной силы в незапертом ящике.
Левен успел отпрянуть. Из ствола ударил вверх широкий луч незримого импульса и пронзил все тридцать этажей Торговой Башни.
Физическая первооснова материи на ограниченном импульсом вертикальном участке приказала долго жить. Стабильная фактура пластобетонных, укрепленных керамической арматурой стен и перекрытий сопротивлялась дольше. Но менее основательные предметы – прилавки, витрины, ковры, мебель, штукатурка на стенах и все товары превратились в… нечто.
Чуть позже их примеру последовала и большая часть здания.
– Ух ты!.. – сказал толстяк, изумленно глядя вверх.
То, что теперь находилось над ним, дрожало и переливалось, вспухало и опадало, корчилось и подрагивало…
Левен, видавший в своей жизни вещи и покруче (например, крах одной реальности, которая по многочисленным осям деформации сращивалась с несколькими десятками других реальностей), подступил к толстяку.
Урбан опустил ствол стохастора параллельно полу.
– Прекрати, кретин! – рявкнул Левен, вспрыгивая на прилавок. – Ты не понимаешь!
Толстяк нажал на курок и закрутился волчком, прочерчивая круг.
Все это происходило на вершине горы, так что импульс затронул только ту область, которая находилась на одной высоте с центральной площадью. Но лавка «Всякая всячина» размещалась в полуподвале, а потому заряд как бы стесал вершину, покрыв ее пенной накипью деформации физической структуры.
Энтропийный аккумулятор стохастора выдохся, и толстяк бросил оружие.
Вал, словно состоящий из жидкого стекла, лениво скатывался по склонам, бесшумно подминая под себя строения, вылизывая улочки и выжигая деревья. Его внутреннее деструктивное наполнение вступало в метафизическое противоречие со стабильной основой материальных предметов.
И все же реальность Колхари-Нова слишком стара и стабильна для того, чтобы последствия приняли фатальные размеры.
Достигнув подножия горы, вал остановился.
Левен навис над Карафом, который, присев и съежившись, с вызовом глядел на него снизу вверх.
От города Слоприкоста к тому времени уже мало что осталось. Но по какой-то необъяснимой причине вал не тронул станцию фуникулера, так что теперь его зеленый вагон на почти вертикально натянутой цепи посреди вылизанных деформацией голых склонов смотрелся нелепо и смешно.
Двумя минутами спустя Урбан Караф в маленькой комнатке под лавкой осторожно обошел высвобожденный из фольги и поставленный вертикально цилиндрический предмет, с изумлением заглянул в него и шумно засопел.
– Думал, ты меня грохнуть собираешься. Ну и ну! Потрясающе! Затянуло прям туда, а? После Большой Деформации в Зените? Знаю, там жуткие вещи происходили, но чтоб такое… Это же невероятно! Такого просто не может быть!
Левен сказал:
– Все, что может произойти, обязательно где-нибудь происходит. Это основной закон, разве ты не знаешь?
– Знаю. Но…
– Урбан, хватит болтать, – распорядился Левен. – Как ты можешь мне помочь?
– А почему я должен… – Толстяк осекся под пронзительным взглядом бывшего принципала Эгиды.
– Ты сконструировал устройство, которое в конечном счете развалило Эгиду. Из-за тебя Зенит превратился в слоеный пирог. Макрофаги у меня на хвосте и могут появиться здесь в любую секунду.
– А! – сказал Караф. – Да и мне Нова страсть как надоела. Говоришь, макрофаги охотятся за тобой? Еще бы, сам принципал! А как остальные служаки из Эгиды?
Левен пожал плечами:
– Кого поймали, кто спрятался где-то в Конгломерате, а кто дожидается сейчас меня с надеждой, что я помогу.
– Ну, и при чем тут я?..
– Сейчас, – произнес Левен голосом, в котором эмоций было не больше, чем в шелесте проносящегося над пустыней суховея, – суну тебя головой в это, – он кивнул на цилиндрический предмет, – подержу и посмотрю, что получится.
– А! – сказал толстяк, недолго подумав. – Ведь я уже давно размышляю на тему, как достойному сыну развалившейся Эгиды укрыться от мести макрофагов…
– Думай быстрее, – поторопил Левен. – Инициацией стохастора ты привлек к этому району внимание антиэнтропийных служб на много реальностей вокруг. Макрофаги тоже обнаружат аномалию и вот-вот появятся. Надо убираться отсюда.
– Хочешь, отправлю тебя. туда? – Караф ткнул пальцем в цилиндрический предмет. – Там стабильная физическая структура?
– Там западение в структуре, – возразил Левен. – Нестабильное, стремящееся к распрямлению. Я хочу, чтобы ты как раз и придал ему стабильность.
– Ну, это надо осмотреть на месте. Может, чего и можно сделать.
– А макрофаги?
– А что – макрофаги? Даже если ты не привел их за собой, как они проследят тебя до этой… гм… искривленной реальности? Впрочем, могут и проследить. Но в любом случае там ты будешь лучше защищен от них. – Толстяк внимательно посмотрел на Левена. – Так что мы с тобой, принципал, отправимся вместе, тем более что теперь я здесь больше жить не смогу. Когда местные вернутся с Ярмарки и обнаружат, во что превратился их городок… Попробуем стабилизировать западение. – Урбан Караф наклонился и очень осторожно дотронулся пальцем до края цилиндрического предмета. – Мне надо немного времени. – Он осекся, услышав приглушенное гудение, которое доносилось откуда-то со стороны фуникулера.
– Нет у нас больше времени!
Левен схватил цилиндрический предмет и стал поспешно заворачивать его в фольгу. Тем временем Караф обошел прилавок и осторожно выглянул сквозь прореху в расплавленной стохастером стене. Над краем гладкого склона летела серебристая лодка макрофагов.
– Оружие? – Левен лихорадочно огляделся. – У тебя есть здесь что-нибудь еще?
Урбан Караф метнулся к прилавку и загрохотал ящиками. Левен увидел, как он выпрямился, сжимая в руках громоздкое устройство с несколькими рукоятями и толстым стволом.
Серебристая лодка быстро увеличивалась в размерах, теперь стали видны очертания люков и покатой кабины, за прозрачным колпаком можно было различить несколько фигур.
– Это зооморф. – Караф чем-то щелкнул и для пробы прицелился. – Не знаю, работает ли он еще.
В нем что-то сломано, но один импульс он сейчас сможет дать… – Пока он говорил, лодка подлетела ближе и стала опускаться, одновременно выдвигая из днища узкую аппарель. – Ну, принципал? В кого ты хочешь превратить одного из своих врагов?
ЧАСТЬ 1
ДНО: ИЗ ЦЕНТРА КРУГА
Как геометр, напрягший все старанья,
Чтобы измерить круг, схватить умом
Искомого не может основанья,
Таков был я при новом диве том…
Данте Алигьери
Хорошо быть большим и красивым, чтоб ни унции лишнего жира, чтобы плечи – в косую сажень, живот – как доска для стирки белья, а грудь колесом.
И чтоб от всего твоего облика веяло уверенностью в своих силах и мужественной иронией по отношению к окружающему миру. И конечно же, помимо перечисленного необходимо еще излучать невидимые простому глазу волны, именуемые в определенных кругах флюидами. Они заставляют встречающихся на твоем жизненном пути мужчин скрипеть зубами от зависти, а женщин – тихо млеть и, ощущая слабость в коленках, безвольно вешаться на твою в меру мощную шею.
Примерно так размышлял Белаван де Фей, медленно и сосредоточенно сметая мусор с платформы. Метла в его руках была чахлая, с кривым неудобным черенком, но зато платформа – совсем узкая и короткая. Да и мусора за прошедший день накопилось всего ничего. Неоткуда было взяться мусору на железнодорожном полустанке в двух десятках миль от ближайшего города.
Поезда здесь не останавливались никогда, и лишь раз в месяц со скорого почтового сбрасывали пакет с письмами, каталогами семян и рекламными буклетами новейших сельскохозяйственных приспособлений. Посылки предназначались для окрестных фермеров. Белаван садился на видавший виды велосипед и развозил их адресатам.
В том же пакете, в скрепленном большой сургучной печатью железнодорожного департамента конверте, находились и мятые купюры. Не очень, в общем, крупная сумма – ставка смотрителя станции четвертой, последней категории и не могла быть высокой. Впрочем, то немногое, что Бел покупал у фермеров, они отдавали задешево, все-таки он не заставлял их каждый месяц переться на станцию, как предыдущий смотритель.
Закончив с мусором, он прислонил метлу к стене сторожки, поправил очки и выпрямился, уперев руки в бока. Нельзя сказать, что Белаван де Фей был слишком некрасив. Хотя роста он и высокого, но, увы, и плечи его не отличались шириной, и конечности пусть совсем чуть-чуть, но все же длиннее положенного. Да и мышцы не впечатляли.
Лицо вовсе не казалось отталкивающим, но вместе с очками производило едва уловимое впечатление нескладности. Нос курносый, а подбородок такой, что на ум лишь в последнюю очередь приходили эпитеты вроде «волевой» или «решительный». В общем, он был молодым человеком из тех, про которых почему-то говорят, что они длинные, а не высокие, тощие, а не худые. Взгляды молодых особей противоположного пола на таких, как правило, не задерживаются.
Никогда не знавший своих родителей, Бел де Фей не ведал также и своего возраста. Имя – по статистике, самое распространенное на континенте – ему дали в интернате, а откуда взялось «де Фей» теперь уже вообще никто не помнил. Пока он рос, в интернате четырежды сменилось регулярно проворовывающееся руководство. Обычно это предварялось пожарами, более всего, как водится, затрагивающими бухгалтерию и архивы.
Документов не сохранилось, и о возрасте оставалось лишь гадать. Время подростковых гормональных всплесков и будоражащих снов для Бела уже миновало, но и охлаждения организма пока еще не наблюдалось. Так что Белаван знал, что ему где-то между двадцатью четырьмя и тридцатью… Хотя это один из тех вопросов, в котором все же хочется быть более уверенным.
Свое лицо он считал больным местом… В переносном, конечно, смысле. Кожа была чувствительной, как у ребенка или городской барышни, и склонна покрываться розовыми пятнами после бритья; волосы на лице росли не то чтобы нерегулярно, но как-то вяло, без энтузиазма… В общем, дочери окрестных фермеров, все как на подбор крепкие, кровь с молоком девицы, видевшие Белавана во время его ежемесячных велосипедных круизов, быстро потеряли к нему интерес.
Стоя на краю платформы, он посмотрел налево, потом – направо. Слева рельсы изгибались и исчезали за грядой пологих холмов, справа тянулись прямо, рассекая луга надвое и теряясь из виду в густых травах.
Низкое небо казалось выцветшим, словно почти беспрерывно дувший в этих краях суховей начисто смел все живые оттенки, счистил киноварь, индиго и охру, осушил эфирную глубину, оставив для обозрения лишь тусклое бледно-желтое пространство.
Уже полгода Белаван де Фей занимал должность смотрителя в этой точке Вселенной, и с каждым днем Вселенная все плотнее сжималась вокруг Бела. Теперь ему иногда начинало казаться, что весь чудесный огромный мир превратился в накрытый выцветшим куполом полустанок с тянувшимися в две стороны обрубками рельс, по которым из небытия в небытие прокатывались поезда. Полустанок-черная дыра, полустанок в безвременье, который лишь периодически, раз в месяц, выплескивал протуберанцы полей и ферм, а затем после велообъезда втягивал их обратно.
Впрочем, о существовании других обитаемых мест свидетельствовала еще радиосвязь. Как раз сейчас тонкий писк сигнализатора доносился из приоткрытого окна. Белаван аккуратно вытер подошвы стоптанных туфель о тряпку и, ссутулясь, вошел в дом. Радио – железный куб, стоящий на столе, – продолжало пищать. Белаван взгромоздился на стул, щелкнул переключателем, взял микрофон и произнес:
– Смотритель ост-полувест слушает.
Из динамика доносились треск, шипение и приглушенный голос:
– Ршш… Ну вот, а она мне говорит – за пять… трс-с-с-с… а если не согласен… тр-рш… иди в… пансион и… ж-ж-ж… никаких тебе скидок.
– Смотритель слушает! – повторил де Фей.
– Да что ж такое… тр-рш… Длинный, где ты там? – Голос стал громче.
– Я не длинный. Я долговязый.
– А! Привет, Бел! Как дела?
– Какие наши дела? – Он подкрутил настройку, и треск помех стал тише.
– Копаешься в своем навозе?
Бел посмотрел в окно на засаженные чахлыми кустиками грядки и вздохнул:
– Зачем вызывал-то?
– Не приглядел еще себе какую-нибудь пышку-селянку?
– Приглядел, – буркнул де Фей. – Чего тебе?
– Слышь, ты там ведь по третьему разряду получаешь?
– По четвертому.
– Ну! В твои-то годы? Да, а сколько тебе? Ну, не важно… Мы тут с мужиками скидываемся, чтоб в королевском заезде поставить. Мне одна букмекерша шепнула, на кого… Верняк, по десять… то есть по семь монет с каждой вложенной. У тебя ж свободные должны быть. Предлагаю в долю войти.
– Как? – уточнил Бел. – Вы – там, а я – здесь. У меня даже поезда не останавливаются, как я деньги вам передам?
– Приезжай в город на денек. Ты в своем захолустье скоро совсем зачерствеешь.
Бел подумал и сказал:
– Нет, не хочу приезжать. И скачки – это не по мне. Ты из-за этого меня вызывал?
– Из-за этого?.. Нет… а! Там сегодня через тебя состав пройдет.
– Какой состав? – удивился Бел. – Сегодня ж не…
– Знаю, что не… Но этот вне расписания. Маленький, пять вагонов всего.
– Да откуда ж он взялся?
– Откуда, откуда… Пустили с полуостовской ветки через нас. Цирковой поезд, слыхал о таких?
– Ну, слыхал…
– Это цирк Антона Левенгука. Он появился года полтора назад, еще шум был, помнишь, когда у него из труппы несколько человек исчезли? Нет, ничего ты, наверное, не помнишь… В программе: блохи-гладиаторы, девочка-вундеркинд, женщина, распиливающая сама себя ножовкой… – динамик донес радостное хихиканье человека, до глубины души восхищенного собственным остроумием, – и огромные кролики, которых достает из шляпы фокусник, он же владелец и антрепренер А. Левенгук. Впрочем, тебе это все ни к чему. Ты, главное, проверь, чтоб на путях ничего не было. И чтоб он там какую-нибудь живность не подавил. Ты там уже хозяйством обзавелся, Длинный?
– Я – долговязый! – рявкнул Бел. – Все у тебя?
– Все, все…
– Я тогда отключаюсь…
– Ну, бывай.
Белаван отложил микрофон и щелкнул выключателем.
– Длинный! – повторил он вслух, впрочем, без особого возмущения. Во-первых, он действительно был длинным, не высоким, а именно длинным, во-вторых, по природе своей Бел просто не способен был на кого-нибудь долго сердиться.
Поезд ехал не слишком быстро. На передке под извергающей клубы дыма трубой висел плакат с надписью: ЦИРК А. ЛЕВЕНГУКА, – а под надписью располагалось высокохудожественное изображение мужчины, с вытянутым сосредоточенно-таинственным лицом, облаченного в черный фрачный костюм и черный высокий цилиндр. Сам А. Левенгук – его лицо действительно было скорбным и вытянутым, как морда старой голодной лошади, – сидел возле окна в личном купе четвертого вагона, одетый, правда, не во фрак, а в длинный цветастый халат. Фрак висел на специальных плечиках под потолком, а цилиндр стоял на полке-столике у окна. Это окно Левенгук только что приоткрыл, но задувавший в душное купе суховей облегчения не принес.
Вообще-то, Белаван де Фей не был таким уж пентюхом, каким, казался, если судить по его внешности. Определенными достоинствами он, несомненно, обладал. Вот, например, Бел почти умел фехтовать – эту ненужную в современном мире дисциплину факультативно преподавал физкультурник из интерната. Длинные ноги позволяли ему быстро бегать (если только он не запутывался в них на старте), а длинные руки – быстро плавать, подтягиваться и крутить «солнышко» (если только в этот момент он не задумывался о чем-нибудь постороннем, и центробежная сила, сорвав с турника расслабившиеся пальцы, не уносила его тело куда-нибудь прочь).
Он много читал, со щенячьим удивлением реагировал на все новое, и хотя среди сверстников считался пацаном не от мира сего, никто в интернате никогда не посмел бы назвать его трусом. Страх Белавану де Фею был просто неведом, наверное, соответствующая железа в его головном мозге не содержала нужного вещества.
…За окном начали еле слышно позвякивать рельсы – цирковой поезд приближался. Бел де Фей встал и вышел из домика, чтобы проверить, нет ли посторонних предметов на входящем в зону его ответственности отрезке путей.
У А. Левенгука болела голова. Последнее время он пребывал в глубокой меланхолии, и ползущий за окном пейзаж – желтый, унылый, однообразный, с редкими фермерскими постройками – оптимизма не прибавлял. Иногда фокуснику начинало казаться, что всю его долгую бессмысленную жизнь можно сравнить с таким вот тоскливым пейзажем. Морщась, он открыл окно пошире, и цилиндр качнулся в порыве горячего воздуха. Надо убрать, отвлеченно подумал фокусник, взял с полки серебряную фляжку и глотнул успевшего нагреться коньяка.
Он потянулся к цилиндру, но тут дверь без стука отворилась, в проеме возникла высокая коротко стриженная женщина в серебристом бикини и тапочках.
– Вот! – Испуганно и в то же время вызывающе глядя на фокусника, она продемонстрировала ножовку с налетом ржавчины на полотне. – Совсем уже того… А они еще обзываются!
Снова поморщившись, А. Левенгук встал, проворчал: «Ладно, сейчас…» – и вышел из купе. Дверь закрылась, но не до конца.
От сквозняка цилиндр качнулся сильнее.
На рельсах, естественно, ничего не валялось и живность не бродила. Засунув руки в карманы, покачиваясь с носков на пятки и обратно, Бел стоял в ожидании поезда, молодецкий посвист которого уже доносился из-за гряды холмов. Стоял и размышлял, что будет делать вечером. Да и в течение всего следующего дня, если на то пошло.
Последняя книга уже дочитана, а предыдущие он помнил слишком хорошо, чтобы перечитывать заново. Самодельная шпага, которой он фехтовал с чучелом на заднем дворе, надоела до полусмерти. И вообще все надоело. Надо было попросить диспетчера, чтобы со следующим почтовым прислали новый том из серии «Приключения Гремучего Жоржа». Хотя эта последняя чепуха, как Гремучий Жорж попадает в храм Маниакального Повелителя Некрофилов, надо признать, на редкость ерундовая. Предыдущая чепуха, в которой Жорж сражается против Проктологов Смерти, все-таки поживее. Начиналось так интересно: «Все смешалось в Храме Смерти. Первый Проктолог узнал, что Второй Проктолог был в связи с Третьим Проктологом, и объявил, что не может жить с ним в одном Храме».
Под усиливающийся перестук колес поезд выехал из-за ближайшего холма и вновь засвистел, выпустив клуб дыма. Здесь, возле полустанка, по неизвестной причине еще оставался участок старых путей длиною шагов сто, спереди и сзади к нему примыкали новые, блестящие, пока не изъеденные ржавчиной рельсы. Проезжая по стыкам, колеса постукивали громче, а вагоны над ними чуть покачивались…
Дверь в купе была приоткрыта, к порывам задувавшего ветра добавился равномерный сквозняк. С периодичностью в две-три секунды суховей как бы накладывался на этот сквозняк, и тогда стоящий тульей книзу цилиндр на полке-столике возле окна покачивался. «Туммп… туммп…» – равномерно постукивали колеса. Но теперь к стуку прибавился другой, звучавший почти так же, но более быстрый и постепенно усиливающийся – «туммп-туммп, туммп-туммп» – это колесные пары передних вагонов проезжали по рельсовому стыку.
Порыв ветра и сквозняк качнули цилиндр. «Туммп! Туммп!» – вагон дрогнул, цилиндр качнулся в другую сторону.
Секундой раньше, секундой позже – и ничего бы не произошло.
Но все совпало, три составляющие – сквозняк, суховей и качка – наложились друг на друга и срезонировали.
Цилиндр перевернулся.
Когда стало темнеть, Белаван решил, что надо бы поужинать, и разогрел вчерашний суп. Бормоча что-то себе под нос, доел его прямо из кастрюли, а кастрюлю сунул в ведро с холодной водой, решив, что помоет завтра.
Привычка разговаривать с самим собой и неодушевленными предметами возникла и развилась у него за последние месяцы одиночества. От привычки явно попахивало психозом, но он уже ничего не мог с ней поделать. Со стороны это выглядело так: долговязый молодой человек пытается разжечь фонарь на краю полустанка и бормочет: «Ну, давай, давай, чего ты?»; тот же молодой человек возвращается к дому и ведет задушевную беседу с огнивом в своей руке; он же, нацепив на голову старое ведро с прорезями для глаз, тычет тяжелой самодельной шпагой обветшалое чучело на заднем дворе, а над унылым ландшафтом суховей разносит восклицания: «Ап!.. Еще раз!.. Туше!..»
Белаван, примостив шпагу у двери, наблюдал за тем, как солнце, постепенно съеживаясь и бледнея, скатывается к горизонту. Несколько минут оно высвечивало размытые силуэты далекого города, к которому тянулись оранжевые нити рельс, и наконец с облегчением исчезло.
Два фонаря по краям полустанка горели тусклым светом. По инструкции они должны были светить всю ночь, хотя толку от них никакого, а масло заканчивалось, и за ним надо было специально ехать на ферму. Бел решил все же потушить их и, двинувшись по платформе, зацепил что-то ногой. Посмотрел. Между шпалами лежал черный цилиндр.
Интересно, как он не заметил его раньше?
Белаван водрузил цилиндр на стол тульей книзу и чуть отошел, рассматривая. Шляпа как шляпа – в меру высокая, в меру узкая, в меру потертая. В полях имелась небольшая дырочка, куда при желании можно было просунуть мизинец.
Выпал, наверное, из поезда. То есть не наверное, а наверняка, больше ему тут неоткуда взяться. И что теперь с ним делать? На крупных станциях и вокзалах существуют, конечно, бюро находок, но здесь… Сообщить, что ли, диспетчеру? Да нет, чепуха, над ним лишь посмеются.
Это, видимо, цилиндр фокусника, тот, из которого достают кроликов и разноцветные ленты. Какой-нибудь секрет в нем должен быть, двойное дно, что ли?
Бел взял цилиндр, покрутил его, зачем-то сунул руку внутрь, а когда вытащил, обнаружил на ладони пыль. Как называется этот материал… фетр? Наверно, в два слоя, а между ними проволочный каркас…
Снизу раздались писк и тихое шуршание. Поставив цилиндр, де Фей заглянул под стол, для чего пришлось низко нагнуться. Из-за дальней ножки на него смотрели два красных глаза-маслины.
Белаван выпрямился и отступил. Вновь раздалось шуршание, и из-под стола вылезла крыса. Большая и серая, с порванным ухом.
Белаван удивленно покачал головой – раньше он здесь крыс не видел. Некоторое время они настороженно рассматривали друг друга, потом крыса попятилась и исчезла из виду. Нет, не она, а он. Почему-то Белу показалось, что это самец. Он подождал, но крыс больше не показывался. Еще раз оглядев цилиндр и пожав плечами, Бел вышел из кухни.
В спальне он зажег лампу, разделся, улегся под одеяло и попытался читать «Гремучий Жорж и Зловещий Трубочист».
«Жорж сделал стремительное движение, меч описал свистящую дугу, и те головы, которые попали в смертельный круг закаленной в вулкане долматинской стали, слетели с плеч. Черепа тварей раскалывались, обдавая пол сгустками костного мозга. За пределами убийственного выпада остался лишь Зловещий Трубочист (хорошо хоть, не Кровавый Проктолог, решил Бел), со страшного, покрытого копотью лица которого не сходила надменная улыбка превосходства».
Нет, это невозможно. Читая в первый раз, он не обращал внимания на стиль и сочные эпитеты, сосредоточиваясь лишь на сюжетах, которые, несмотря ни на что, все же были иногда интересными. Но теперь, когда знаешь, что произойдет дальше, обилие приключений тела и полное отсутствие приключений духа начинало угнетать. Да и сгустки костного мозга из черепов…
Отложив книгу, он погасил лампу.
Счастливой, неожиданной для его мечтательной натуры была способность засыпать незаметно для себя, очень быстро, почти мгновенно.
Белаван де Фей закрыл глаза.
Потом открыл их.
И понял, что прошло уже полночи.
Из кухни доносились какие-то звуки.
Кухню слабо освещали тлеющие в открытой плите угли. Но не только они.
От стоящего на столе цилиндра исходило тусклое серебристое свечение. А еще звучал очень тихий, на грани слышимости, шепот.
– Так, – сказал Бел, отступив к двери и на всякий случай извлекая из-за нее шпагу. – Это… – он осторожно ткнул кончиком шпаги в цилиндр, – что?
Шляпа качнулась, свечение замерцало, переливаясь, словно выплеснулось наружу от толчка. Бел приблизился. Страха он не испытывал вовсе, но это не мешало проявлению здорового инстинкта самосохранения. Так что шпагу он откладывать не стал – сжимая ее, заглянул в цилиндр и чуть толкнул свободной рукой. Даже секундного прикосновения оказалось достаточно, чтобы ощутить тепло шершавой фетровой поверхности.
Цилиндр качнулся и застыл на ребре, наискось к столешнице. Серебристое мерцание, струясь, начало растекаться по столу. Шепот зазвучал громче. Под столом зашуршал крыс.
– Ничего себе! – сказал Белаван де Фей.
Мерцание достигло края стола, медленно перелилось и ленивым потоком устремилось к полу. Крыс возбужденно заскребся.
Внутри цилиндра чернела пустота… Огромная пустота, как с некоторой оторопью понял Бел. И слышался шепот – теперь уже не шепот, а тихий гул, который сливался, казалось, из всех звуков мира…
…из рычания зверей, шелеста листьев, скрипа весел в уключинах и скрипа несмазанных дверных петель, звона стекла, стука копыт о камни, лязга железа, щелканья тетивы и свиста летящей стрелы, небесного грома и плеска капель, падающих в воду…
