Текст книги "Благодарю, за всё благодарю: Собрание стихотворений"

Автор книги: Илья Голенищев-Кутузов

ПРОВАЛ В ПЯТИГОРСКЕ

 
Я шел к тебе, о горестный поэт.
Твой взор проник во тьму грядущих лет,
Твой стих пронзил мне сердце, как кинжал, –
Я тень твою в пустынях горных звал.
И в городе твоем, в тени пяти вершин,
Казалось мне – ты здесь, я не один,
Казалось мне – лечу с отвесных скал,
Меня страшил обычный всем провал.
Но чья-то тень вставала на пути,
И до него я не посмел дойти.
 

1919

«Я помню зори радостного Крыма…»

 
Я помню зори радостного Крыма.
Синели мягко склоны Демерджи
В чадре лиловой утреннего дыма
И пел фонтан забытого хаджи.
 
 
Там кипарис склонялся надо мною,
Где желтым пламенем процвел кизил,
Вновь пробужденный раннею весною.
К долинам дождь предутренний спешил.
 
 
О, сколько раз над белою дорогой
Я ждал тебя с надеждой и тревогой,
Вдыхая свежесть полусонных гор,
 
 
Когда светило в золоте являлось,
Когда, смеясь, долина пробуждалась
И море пел волнистый кругозор.
 

1921

«Бежит ковыль, трепещут травы…»

 
Бежит ковыль, трепещут травы,
Струится тишь, лишь вдалеке
Лиманы, зыбкие, как лавы,
Застыли солью на песке.
 
 
Как будто ни войны, ни смуты,
Здесь ветр не рыскал никогда,
И те же солнечные путы
Связуют сонные года.
 
 
И мнится: там, за той юдолью,
Где дух в цепях степной тоски,
Идут за перекопской солью
Украинские чумаки.
 

1924

«Древний запущенный сад…»

 
Древний запущенный сад
Звук отдаленной свирели.
Тихий в душе аромат
Яблочной прели.
В зарослях стынущий пруд.
Рыбы, уснувшие в тине.
Тонкую пряжу прядут
Парки на желтой куртине.
Памяти легких шагов
Музыка в сердце слабеет.
С опустошенных лугов
Ветер медлительно веет.
Вспомни, вернись и взгляни:
Дремлет ампир деревянный.
Первоначальные дни
Юности странной…
Только в изгнанье моем
Раны перстами закрою.
Полнится дней водоем
Облачной мутной водою.
 

1924

ОСЕНЬ

 
Отрадна тишина скудеющих полей.
Беззвучной музыке природа тайно внемлет.
В гробу невидимом из тонких хрусталей,
Душа усталая покоится и дремлет.
Уединения нарушив строгий строй,
Звучат мои шаги. И кажется всё проще:
Как в сновидении. Привычною тропой
Иду к редеющей, златисто-рдяной роще.
Полубеспамятство. Прохлада. Пустота.
Лишь напряженнее в дремоте ощущенья.
Мне сердце разорвет случайного листа
Едва приметное, чуть слышное паденье.
 

1924

MISS DESTINY

I

 
Преждевременный сумрак проник
В чащи, глуби, скалы и души.
Я радовался первым цветам,
Я радовался вешнему солнцу,
Поцелуям соленого ветра
И моим неумелым песням.
Но теперь, ничего не замечая,
Как маленький мальчик плачу
Над поломанной синеглазой куклой.
А Судьба мне читает, гнусавя,
Словно английская гувернантка,
«Оду к долгу» старого Вордсворта;
Мне другую куклу не подарят,
Разверзала Судьба, зевая,
Беззубый рот. Очки поправляла
На глазах бесцветно-близоруких,
Мне казалось: Miss Destiny – дракон,
Извергающий алое пламя;
Но чихало чудище степенно,
Перелистывая книгу жизни,
Вычеркнет страницу и мне бросит:
«Don’t be silly, my darling!».
 

II

 
…В вечерней тишине
Являлась ты веселою старушкой
И надо мной сидела в шушуне
А. Пушкин
 

1

 
Веселою старушкой в шушуне,
С монистами и звонкой погремушкой
Мне муза не являлась в тишине
И песен мне не пела. Над подушкой
Склоняя космы пасмурных седин,
Не забавляла пестрою игрушкой.
В провалах мрака плакал я один.
И лишь порой являлись два виденья,
Средь смутной яви первые прозренья.
 

2

 
Miss Destiny, тебе ли я внимал?
Ты в душных комнатах меня взрастила,
И был мой мир, тобой стесненный, мал.
Так детство миновало. Ты твердила
Нотации. И я примерным стал.
Моя душа смирилась и почила,
Глядя на свет сквозь мутный твой кристалл.
Лишь в глубине души струились песни
Подземных вод звучнее и безвестней.
 

3

 
Когда ж под вечер утомлялась ты
И над пасьянсом «Гроб Наполеона»
Дремала, в охлажденные сады
Я убегал. У дедовского клена
Созданье странное я находил.
Меня томили грустью затаенной
Ее уста. С волненьем я ловил
Музыку слов, их смысл не понимая,
Но им одним душою всей внимая.
 

4

 
И часто в тишине старинных зал,
Где меркнут важных прадедов портреты,
За колоннадой белою встречал
Строптивую воспитанницу Леты.
Романтики полузабвенный вздор
Ей был отраден. Позабыв запреты,
Я длил наш вдохновенный разговор.
Но, Аргуса заслыша глас трескучий,
Она скрывалась поступью летучей.
 

5

 
Видения, томившие меня,
Опять, опять встречаю ваши взоры.
Закат грядет, и меркнет пламя дня,
И сумерки крадутся, словно воры.
Эрато нежная, зову тебя!
Постылые заводит разговоры
Иль дремлет в креслах древняя Судьба.
Идут часы, как старики, чредою,
Согбенные медлительной тоскою.
 

1924

ЛОЭНГРИН

 
Не ищи золотого ключа;
В тихой комнате тлеет свеча.
В дальней заводи плещет волна.
А в стекле голубого окна
Древних магов трепещет звезда,
Как во сне.
 
 
Не пытай меня, не пытай!
Я приплыл голубою стезей,
Белым лебедем челн был влеком,
Несказанная радуга тайн
Засияла над горестной тьмой,
Над бесцельным жизненным сном.
 
 
Я тебя за собой не зову.
Имя в тайне пребудет мое:
Коль откроюсь, сердце твое
Ужаснется – и я уплыву.
 
 
Я исчезну, как легкий сон.
Ночь услышит твой плач и твой стон,
Только в небе увидит луна
Борозду золотого челна.
 
 
Белый лебедь расплещет крыла,
Голубая волна запоет,
И безмолвный откроется храм,
И в сиянии звезд без числа
Чаша жизни в ночи процветет,
Недоступная смертным очам.
 

1925

«Бледной Силены лобзания…»

 
Бледной Силены лобзания
Сердце пронзают,
В зеркале вод сочетания
Обликов сладостных тают.
 
 
Облако тонкое, дальнее,
Ты ли стезей неземною
Лунной свирели печальнее
Тихо скользишь надо мною?
 
 
Маревом легким не скроешься,
О златострунное,
В солнечном сердце покоишься,
Сонное, лунное.
 

«Белые, бесшумные березы…»

 
Белые, бесшумные березы,
Белый, чуть туманный день.
Над водой склонившиеся лозы
Легкую колеблют тень.
 
 
Жил ли я, боролся ли, томился?
Всё опаловой сокрыто пеленой.
Я б хотел, чтоб кто-нибудь молился,
Плакал бы тихонько надо мной.
 
 
Чтоб, мешаясь с горечью свирели,
Вновь ко мне от канувших годин
Долетал лишь тихий запах прели
Старых яблочных куртин.
 

1922

ОБНОВЛЕНИЕ

 
Как слабых тянет бездны зев,
Меня влекут и мучат выси.
И он – Архангел, Дух и Лев –
Ко мне явился в Танаисе.
 
 
Я пал, боясь, как человек,
Его увидеть свет и лики,
Но поднял он меня и рек:
«Я здесь по манию Владыки.
 
 
Еще не грянул грозный Свет
Над воспаленным алым миром,
Но ты изрек святой обет
Пред Древом, Ликом и Потиром.
 
 
Всё в бездне. Дни темны и злы,
Но жди, но жажди обновленья.
И знай, что Свет не встретит мглы,
Что Бог не терпит дней паденья».
 
 
И вот надежду для людей
Несу путем вседневной боли,
Поняв, что в мире нет святей
Господней Непреклонной Воли.
 

1923

ПРИСНОДЕВА

 
Вдали смолкают пушек жерла.
Ты снизошла в усталый ад.
Ты над безумием простерла
Свой тиховейный синий плат.
 
 
И вот над бездной трехаршинной,
Друзей пожравшей и врагов,
Над безысходностью звериной –
Звездисто-огненный Покров.
 
 
И в синеве твоей просторной
Яснеют храмы и дворцы,
И по дороге вечно торной
Идут седые чернецы.
 

1924

МОЛЛЮСКИ

 
И в этих массах скользких, еле связных,
Скользят сознанья сны.
Средь водорослей, мхов разнообразных,
В мерцаньях глубины…
 
 
Мы ближние, мы крайние ступени,
Сужденные земным.
И ведомо ль, какие сходят тени,
Скользят по ним?
 
 
И сможем ли, нарушив тяготенье,
Отторгнув цепь существ,
Сами собой в сияньи отрешенья
Восстать над сном веществ?
 

1925

СВЕРШЕНИЕ

 
В одиночестве новых Египтов,
В странной сутолке чисел и масс,
Позабытых пророческих скриптов
Всё мне слышится вещий глас.
 
 
Апокалипсис – темная книга –
Приоткрылась из-за афиш,
Всё мне видятся крест, и вериги,
И святые из призрачных ниш.
 
 
Будет час – о, я знаю, знаю:
Различая Радость и персть,
Как невесту, я жизнь повстречаю,
Как жену, я узнаю смерть.
 
 
Только в грохоте автомобилей
Оправдание я ли найду?
Вижу – кары от скуки и пыли,
Братья, братья бредут в бреду.
 
 
Будет час. Всё померкнет. Странно
Кто-то вздрогнет и вскрикнет вдруг.
И охватит душу нежданно
Непосильный цепкий испуг.
 
 
Кто-то будет кричать о Боге,
Кто-то будет рычать, как зверь,
Перекрестятся все дороги,
Распахнется последняя дверь.
 
 
И в кафе, где кричат прейскуранты
О забвении кратких минут,
Зарыдают модные франты
И впервые к Творцу воззовут.
 
 
Все наречия смолкнут мгновенно,
Только шелест миллионов губ;
Лишь горят и гремят над вселенной
Миллионы ангельских труб.
 
 
Над голодными злыми полями,
Над простором, где ужас поник,
Над безумными городами
Воссияет Единый Лик
 
 
Только те, для кого осиянно
Вечной Радостью всё Бытие,
Будут снова взывать: «Осанна.
Да приидет Царствие Твое!»
 

КАПИТАН НЕМО

Юрию Бек-Софиеву

 
И небо, небо вечно немо.
Вверху, внизу, вокруг – вода.
Я, капитан подводный Немо,
Жду гибели всегда, всегда.
 
 
И кто мои расторгнет узы?
В подводной лодке я один.
За люком чудятся медузы,
Струятся чудища глубин.
 
 
Колышется сырая глыба,
Меняя зыбкие черты,
И феерические рыбы
Глядят, разинув жадно рты.
 
 
Пусть цели нет. Лишь колыханье
Свободно избранных путей
При электрическом сияньи
Мной сотворенных в бездне дней.
 
 
Куда, куда теперь направит
Свобода вольное весло?
Квадраты стен и духа давит
Законных атмосфер число.
 
 
Там, на поверхности, цветенье
Лимонных рощ и женских ртов
И жизни смутное движенье
Пустыни людных городов.
 
 
Но я, безумный навигатор,
Презрев людей и небосвод,
Сломал в гордыне регулятор,
Влекущий на поверхность вод.
 
 
И дни мелькают, словно рыбы, –
Один, одни в моем гробу,
Иные чудища и глыбы
Скользят, гнетут припав ко лбу.
 
 
Любезный ужас зреет в мраке.
Я знаю – в безднах глубины
Меня охватит скользкий кракен,
Кошмар, мои томивший сны.
 
 
И затрещат обшивки лодки
Под студенистым колпаком,
И смерти страх застынет в глотке
Кроваво-матовым комком.
 
 
Погаснет лампы свет искусный,
Замрет бесцельный стук машин,
И поцелуй приникнет гнусный
Присосков чудища глубин.
 
 
Борьба бесцельна. Словно туша,
Паду в бессилии, немой.
И смерть текучая задушит
Последней душною волной.
 
 
Но нет! Одна надежда бьется:
Сквозь толщу многоверстных вод
Бессмертно-Некое прорвется
Туда, где вечен небосвод.
 

«Взволнованной души сыздетства вечный лекарь…»

Е.В. Аничкову

 
Взволнованной души сыздетства вечный лекарь,
Кто тень твою с моей в веках навек связал?
Мне помнится, что я в Михайловском бывал,
Как Дельвиг некогда и славный Кюхельбекер…
 
 
И пляшет пламя вновь. И плачет за окном
Борей осенних нив. Что ж, скоро снег и сани, –
Вот кружки пенятся весельем и вином,
Но сказку про Балду нам не доскажет няня.
 
 
С улыбкой верно ждешь: восторженный пиит
Громокипящие стихи возопиит.
Вот музы нежные склоняются. И странно
 
 
Поникла младшая, стыдясь сестры большой.
Замолк. Ответа жду. И крепнет голос твой,
И полны сумерки виденьями романа.
 

1924, Татьянин день

ЭЛЕГИЯ

 
Эрато нежная, в кругу твоих сестер,
Не внемля им, ловил твой грустный лепет.
Полуопущенный любил невнятный взор
И сердца жаркого чуть ощутимый трепет.
 
 
Средь поздних цветников не раз тебя встречал
С улыбкою и скрытной, и томящей.
И лира плакала, и голос твой звучал,
К Нетленной Радости сквозь скорби уводящий.
 
 
Слезу твою мешала ты с моей,
От всех сокрыв фатой твоей печали,
Уста бескровные средь дедовских аллей
От ранних лет томили и ласкали.
 
 
Я не делил вакхических забав,
Восторгам их и тайнам безучастный,
Меня манил в святую сень дубрав
Далекий голос, девственный и страстный.
 
 
Томлением твоим теснилась грудь моя.
Невыразимые внимал душой сказанья
И несказанное пленял невольно я
В преобразах и мерных сочетаньях.
 

Август 1923

ТЕЗЕЙ

 
Зелень святая вечного лавра
Увенчает кудри мои.
Я победил и поверг Минотавра,
Вековечный ужас земли.
 
 
Пламенный воздух глотая жадно,
Извиваясь, он жаждал ожить.
Кончено. Где же твоя, Ариадна,
Путеводная тонкая нить?
 
 
Сколько погибло в бесцельном круженье!
Лабиринта немые рты
Их поглотили. В неравном боренье
Необорна мощь пустоты.
 
 
Кости хрустят под усталой стопою.
О, истлеет ли вечный мой лик?
Здесь умирал, поглощенный тьмою,
Их усталый слабеющий крик
 
 
Словно врата – незаметная дверца;
Осиянно, радостно жить.
Пал Минотавр. И от сердца к сердцу
Непрерывно – тонкая нить!
 
 
Вновь неизбежное встало и рдеет,
Не сорвется с уст моих стон.
Вот она в спутанном мраке алеет –
О надежда вечных времен!
 

«Ветер, ветер задувает свечи…»

Парки бабье лепетанье…

Жизни мышья беготня…

А. Пушкин

 
Ветер, ветер задувает свечи.
Черны, черны тени ближних чащ.
В закоулки, в душу глянул вечер.
Музыка иль муз далекий плач.
 
 
Траурный тяжелый полог
Проницает звезд бессильный свет.
С полированных старинных полок –
Тени тех, кого уж нет.
 
 
Входят сны и шепчутся чуть слышно,
По углам синеют и дрожат.
Явь их странна. Словно балку мыши,
Скорби сердце гложут… и шуршат.
 
 
Спи, далекая. Во сне мы всё простили.
Над тобой склоняюсь, как в бреду.
Завтра, завтра в светлый час бессилий
Встретимся, не вспомнишь… и уйду.
 
 
О душа, твои безумны речи.
Жизнь – неверная любимая жена.
Душно, душно, ветер тушит свечи,
Звезды… души… Тишина.
 

АДРИАТИЧЕСКИЙ ЦИКЛ (1925-1930)

ПЕПЕЛ

 
Как пепла горсть, чиста моя печаль,
Как пепла горсть, легка.
Тоске тщедушной более внимать
Я не хочу,
Ни воплям исступленным
Отчаянья,
Ни бледному похмелью
Сомнения.
Довольно. Претворилась –
И на протянутых моих ладонях
Жемчужный пепел
Вижу,
Пепел дымный.
О ветер подневольный,
Развей души моей свободный дар, –
И в чащах,
Осенних, легкошумных чащах,
И в поле чистом, и на кручах дымных
Восстанут призраки испепеленных лет,
Беспамятных летейских берегов,
И скрытные приснятся людям сны,
Печальные и легкие…
 

1930

ПОСЛЕ ГРОЗЫ В ДУБРОВНИКЕ

 
Гроза прошла. Лишь на море, вдали,
Еще вскипают горькие пучины
И брызжут пеной, сокрушить не в силах
Стен византийских серое кольцо.
И ветхий город на утесах черных
Всё так же дремлет и сквозь дрему слышит
Романских колоколен тихий звон.
Еще душа полна стенаний
Ветров грозящих и строптивых волн
И ужасом рокочущего грома;
Еще тревожны в ней воспоминанья
Всех опьянений, буйств и мятежей.
Там волны бились, и мрачилась твердь,
И черный смерч порывисто крутился,
Как дервиш исступленный, возомнивший
Небесное с земным соединить,
И бледный парус судорожно бился,
И кормчий гибнул…
Сквозь виноградный трепетный покров
Гляжу я вниз с террасы вознесенной
На зыбкий склон, оливами покрытый,
На облака, на горные вершины
Бесплодных гор, где лепятся лишь сосны,
Зеленые и рыжие, как косы
Наяд приморья и нагорных вил.
Гляжу вокруг, и сердце бьется ровно.
Святить тишь; уединенье – благо.
Да, миновали ярости стихии,
И радость уцелевших совершенней.
Он устоял, мой стройный кипарис,
Убогого жилища сторож верный,
Окрест всех выше, и стоит омытый,
В лазури просветленной торжествуя,
Лишь содрогается от капель тяжких
Иль дуновенья стихнувших ветров.
Так суждено. И радостно мне думать,
Что я один стою пред бесконечным,
Где возрасти мне рок определил,
Как этот кипарис, и содрогаюсь
От трепета смирившейся стихии
Иль шелеста и шепота подземных
Ключей и душ, со мною сопряженных,
И молча жду губительных перунов,
Чтоб молнией оделся пленный дух,
И в преисподнюю огнем проникнул,
И снова вспыхнул беззакатным Солнцем.
 

1928

ВЕЕР

 
Я давно не ведаю услады.
Дни изгнанья, чем вас помянуть?
Повторяю песенные лады,
Позабыв мой безотрадный путь.
 
 
Утихает ветер из Сахары,
На зубах еще хрустит песок.
Сонный город, призрачный и старый,
Забывает пламенный Восток.
 
 
Всё синей лазурный сон Ядрана,
Безнадежней кручи голых гор,
И душа раскрылась, словно рана,
И туманней утомленный взор.
 
 
– Я с моей тоской одна на свете.
– О душа, не сетуй, не спеши:
Видишь веер, бабушек наследье,
Из саратовской глуши?
 
 
Век прошел, как, баловень чембарский,
В Персию богатую влеком
Службою или хандрою барской,
Прадед мой покинул мирный дом.
 
 
И в сапфирных небесах высоко
Запылал над ним златой Коран, –
Он узнал томления Востока,
Жар и негу осиянных стран,
 
 
И тоску, и трепет караванов,
И базаров суету и лень,
И тихоглаголющих фонтанов
Влажную и радужную сень…
 
 
В темной лавке, где так звонки плиты,
Где тревожный мускус и сандал,
Сто туманов важному шииту,
Верно, он за этот веер дал,
 
 
Чтоб среди сугробов и метелей
Колыхались пальмы и цветы,
За муслиновой дымкой пестрели
Солнцем упоенные сады.
 
 
Кто поймет наследье родовое?
Принимаю каждый малый дар.
В каждой капле зелье роковое,
В каждой искре буйствует пожар.
 
 
Может быть, душа и не слыхала
То, чего нельзя вовек забыть.
Веет, веет хладом опахало –
Иль не петь, не чувствовать, не быть.
 

1929

ЗЕМЛЕТРЯСЕНИЕ

 
Крик внезапный петухов
Нарушает мир окрестный.
Там, средь сонных облаков,
Медный шар несется в бездны.
 
 
Всё грозней глубокий гул,
Дольный ропот, горный гомон.
Кто-то молнией хлестнул
И швырнул с разбега громом.
 
 
И разнузданный тиран
Потрясает основанья,
Возмущает океан,
Громоздит на зданья зданья.
 
 
Расседаются дома,
Ударяют оземь крыши.
Расползлися закрома,
Сторожа бегут и мыши.
 
 
Нищий с алчною сумой
И банкир скоробогатый
Сочетают смертный вой,
Смертным ужасом объяты.
 
 
Очистительный обряд
Ты ли вновь свершаешь, Майя,
Подвенечный свой наряд
В буйной страсти раздирая?
 

Июнь 1927, Дубровник

ДАЛМАТИНСКАЯ ЭЛЕГИЯ

 
Непобедимая Армада облаков
Плывет торжественно над Адрией ночною,
Над безнадежностью безлюдных островов,
Над этой жесткою и голою скалою.
 
 
Пусть легендарных звезд давно угасший свет,
Мерцая, серебрит гордыню смутных палуб, –
Я утерял давно надежды первых лет,
И сердцу скорбному не надо вещих жалоб.
 
 
К чему стремишься ты, строптивая душа?
Иль, снова возмутясь, верховной ищешь власти?
Зачем твой скрытный взор, волнуясь и спеша,
Стремится разгадать мелькающие снасти?
 
 
Они – видения томительного сна.
О, пристальней взгляни, их стройный очерк тает.
Лишь чуткой ощупью незрячая луна
По сонным берегам, бессонная, блуждает.
 

1929

ЦИРЦЕЯ

 
Стенанья сирого сирокко
Да хищный крик приморских птиц,
И тягость избранного рока,
И это море – без границ.
 
 
Мой остров скуден и затерян,
Но полон вещих голосов:
Пифийских дымчатых расселин,
Над безднами встающих снов.
 
 
Своею волею окован,
Безбрежность назвал я Судьбой.
Я сам, Цирцея, зачарован
Самим собой, самим собой.
 

1930

РЕКВИЕМ

 
Да, душны дни, а ночи тупы.
Лишь разум, кропотливый крот,
Ходы подземные ведет.
К чему? О, не дрожите, губы,
Умолкни, оскверненный рот!
 
 
В твоем молчаньи непритворном
Пророческий услышат зов.
Будь гробом и простым, и черным
Среди повапленных гробов.
 

1930

«Не говори о страшном, о родном…»

Л. М. Роговскому

 
Не говори о страшном, о родном,
Не возмущай мои тысячелетья,
Ещё болею повседневным сном,
Которого не в силах одолеть я.
 
 
Так средь азийских кочевых племен
Плененному наречием гортанным
Заложнику певучий снится сон
О языке родном и богоданном.
 

1930

ЗАВЕТНАЯ ПЕСНЬ

Л. М. Роговскому

 
Как над морем летят облака,
Так над вечностью мчатся века.
И приходят, уходят, и снова спешат,
Роковой ускоряя возврат.
 
 
Только тот, кто не спит, кто вступил в договор
С неизбывными духами гор,
И глубоких морей, и бескрайних равнин, –
Будет в мире не раб – властелин.
 
 
И пред ним разомкнется отеческий круг
Зачарованных встреч и разлук.
И он будет беспечен и вечен, как свет,
Улыбаясь течению лет.
 

1930

«Шестикрылая мучит душа…»

 
Шестикрылая мучит душа
Безнадежно двурукое тело.
Дальнозоркое сердце, спеша,
Покидает родные пределы.
 
 
Разум мерит вседневный обман;
Прорастает сознание глухо.
Только знаю – придет Иоанн,
Переставить светильники духа.
 

1930

САДЫ ГЕСПЕРИД

 
Страна, где древний стережет дракон
Запретные плоды, где длится сон
Любовников развоплощенных,
 
 
Окружена кольцом ревнивых вод,
Из памяти смущенной восстает;
И слышу лепет волн бессонных,
 
 
И вижу тени светлых колоннад,
Пылающий, торжественный закат,
Садов вечерних очертанья.
 
 
О, сколько раз я жил и умирал,
О, сколько раз, бессильный, забывал
Перстов легчайшее касанье.
 
 
Созданья странные, опять меня
Дыханьем опаляете огня,
Даете мне плоды златые.
 
 
Приемлю ваши страшные дары,
Приемлю сладость жертвенной игры
И ваши страсти родовые.
 

«Торжественную, избранную скудость…»

 
Торжественную, избранную скудость
Возлюбленных полей
Как позабыть? К чему иная мудрость?
Иных земель елей?
 
 
Меня тоска сжигает родовая,
И путь окольный – пуст.
О да не минет чаша роковая
Усталых уст.
 

1929

«О жизнь, бесцельный подарок!..»

 
О жизнь, бесцельный подарок!
Путей не найти назад.
Только безжалостных парок
Дрожащие прялки жужжат.
 
 
Иль в эти суровые нити,
В пряжу медлительных дней
Вплету огневые нити
Воли моей?
 
 
Дважды дано нам родиться!
Как мне дрему земли побороть?
К форме, что мыслит Господь,
Дух возмущенный стремится.
 

1930

ЭДЕМ

1

 
Когда в изнеможении лежит
Весь мир, и ты, и всё, что сердцу мило,
И поглощает мрак оледенелый
Пожарища, в тот предрассветный час
 
 
Смывают воды нового потопа
Твои дела.
И утром ты увидишь
Средь облаков, на небе бездыханном,
Архангела с пылающим мечом.
О, как печален взор неумолимый
Стоящего на страже у дверей
Земного Рая…
 

2

 
Вокруг земли я помню океан,
Где вечно волны катятся, рыдая,
И разве птица крикнет, пролетая,
О тишине обетованных стран.
 
 
Там средь валов в неумолимом танце
Проносятся обманчивой чредой
Зловещий Летучие Голландцы.
 
 
Лишь раз в сто лет за призрачной чертой,
Когда яснеют очи океана,
Видна страна, светла и осияна.
 
 
Там тишина, как девушка, вздыхая,
Рукою любящей корабль обнимет твой.
И вдруг поймешь – архангел огневой
Меч опустил пред древней дверью рая.
 

1929

ПОДРАЖАНИЕ «ПЕСНИ ПЕСНЕЙ»

 
Подоприте, яблони, меня,
Поддержите, травы полевые.
Жалом уязвленная огня,
Слышу колесницы боевые,
Храп коней и пламенную рать,
И трубы разгневанной призывы.
И хочу, и не могу бежать, –
Веют, веют огненные гривы.
Только душный хмель садов Твоих
Вкруг меня, и смертное томленье.
Где Ты, повелитель и жених?
Только вихрь кружится в отдаленьи.
Я ль пойду, блуждая, как во сне,
Древнею дорогой безотрадной.
Тонкий пепел пал на сердце мне,
Волосы развеял ветр прохладный.
 
 
В вертограде Вышнего отца,
Знаю, знаю, ждет меня любимый,
Кто связал и развязал сердца,
Кто горит и жжет, неопалимый.
Жажду, жажду огненного дня,
Размыкаю дали голубые…
Подоприте, яблони, меня,
Поддержите, травы полевые.
 

1929