Текст книги "Тепло твоих рук"

Автор книги: Илья Масодов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Илья Масодов
Тепло твоих рук

Две двойки Марии или мёртвая девочка Юля Зайцева

За окном шумит тополиными кронами майский день, белеют цветущие вишни. Автомобили, сверкая стёклами проносятся в гуще листвы по невидимой дороге. По ту сторону школьной неволи весело чирикают свободные воробьи. На балконах стоящего напротив дома сушится цветное бельё.

Засмотревшись в окно, Мария прозевала момент, когда все открыли тетради и начали решать задачу. Ей приходится сделать задумчивый вид, чтобы Антонина Романовна на вообразила себе, будто Мария ловит ворон на уроке геометрии. Скосив глаза, Мария видит, что её соседка по парте Надя Маслова уже готовится выполнять задание, раскрыла тетрадь на чистой странице, растёрла ногтем корешок, положила на отмеренном расстоянии от края листа резинку и теперь, медленно двигая по клетчатой бумаге прозрачной линейкой, выбирает место для будущего чертежа. Надя совершенно не волнуется, потому что знает условие задачи и ещё не думает о том, как её решать. Кроме того, Надю вызывали к доске на позапрошлом уроке, и что такое повторится сегодня, шансов практически нет. Мария распахивает тетрадь, пролистывает недоделанное домашнее задание и тоже берёт линейку.

Марию представить себе вовсе не трудно: она ничем особенным не выделяется среди своих сверстниц, она в меру стройна, только лицо у неё кругловато и глаза довольно велики, что делает её похожей на мультипликационных американских девочек со сложением ос и длинными ресницами, хотя ресницы у Марии вовсе не длинны, зато тёмные каштановые волосы спускаются до самых лопаток, скреплённые по бокам горизонтальными заколками. Сейчас, когда Мария делает умное лицо, она до смешного мила.

– Какой номер? – шёпотом спрашивает Мария Надю.

– Сто восемьдесят третий, – шепчет Надя, сосредоточенно глядя на чистый лист, клеточки которого расплываются сквозь тело линейки, утрачивая фабричную параллельность.

Мария читает в книге условие. Теперь ей понятно, что сперва надо начертить треугольник с медианой. Треугольник даётся ей легко, медиану Мария проводит на глаз, но не может себе представить, что делать дальше. Решение математических задач представляется ей чудом, не поддающимся логическому объяснению, а те правила, которыми решившие обосновывают его – чистым обманом, как цирковые фокусы. Мария не может себе представить, как подобное вообще может прийти в голову.

Марию давно не вызывали, и она чувствует, как зеленоватые глаза Антонины Романовны сверлят её склонённое над тетрадкой лицо. В классе стоит напряжённая фоновая тишина, состоящая из дыхания учеников, шороха тетрадей и щёлканья карандашей о парты. Мария смотрит в тетрадь Нади, но та ещё только вычерчивает свой треугольник, и Марии приходится чуть подвинуться в сторону, чтобы тихонько подглядывать мимо плеча в тетрадь сидящей впереди отличницы Лены Астаховой. Чертёж Астаховой уже оброс непонятными буквами, каждой вершине треугольника и каждой точке, выхваченной из неосязаемого пространства чёткими линиями карандаша, отличница дала правильные названия, даже в своей краткости не противоречащие друг другу и поражающие своей уместностью и полнотой. И тут Антонина Романовна со стуком откидывает обложку классного журнала на жёлтый лакированный стол.

Пот прошибает Марию. Она лихорадочно срисовывает у Астаховой буквы, пока та не закрывает ей видимость локтем, уже начиная писать под чертежом решение. Она пишет и пишет, останавливая руку, чтобы подумать, а Марии ничего не видно. Антонина Романовна делает в журнале записи, но Мария знает, сейчас её вызовут решать задачу у доски. От духоты ей нехорошо, карандаш всё время выскальзывает из влажных пальцев, мелкая дрожь пробирает Марию, страх перед неизбежностью позора у чёрной доски, крошечная надежда, что, может быть, всё-таки вызовут не её.

– Синицына! – резко выкрикивает учительница, откидываясь на скрипнувшем стуле, и душа Марии падает через ноги куда-то в пол, проваливается всё ниже и ниже в холодные глубины ужаса.

Мария встаёт, придержав сиденье парты и, стискивая в руках бесполезную тетрадку, идёт к доске. Походка её не особенно тверда, но бледное лицо прямо смотрит на приближающуюся чёрную гладь доски с разводами плохо смытого мела, и сердце отчаянно колотится в груди. Мария берёт мел с маленькой полочки в стене под доской. Рука её дрожит.

– Цветным, пожалуйста! – выкрикивает Антонина Романовна, нет, она не сердится, просто у неё голос такой. Мария берёт кусок зелёного мела и безнадёжно смотрит в молодое но уже взрослое лицо учительницы, небольшое и некрасивое, немного лоснящееся от крема, с двумя розовыми прыщиками у рта и бледно накрашенными губами. Потом она поспешно поворачивается к доске и ставит на ней мелом три жирные точки, которые затем начинает соединять линиями в треугольник, так нажимая на мел, что с него сыплются мажущиеся чешуйки пыли. В слабой руке Марии отсутствует нужная твёрдость, и одна из сторон треугольника выходит кривой, так что приходится стереть половину её мокрой тряпкой и рисовать снова. Единственная надежда Марии заключается в том, что неведомое существо Антонины Романовны может разделить решение задачи на несколько этапов, из которых на долю Марии выпадет только первый, подготовительный. Но, взглянув на учительницу по окончании своего труда, она понимает, что надежд нет.

– Дальше, дальше, – нетерпеливо говорит Антонина Романовна, постукивая линейкой, заменяющей ей указку, по глади стола.

Первое желанием Марии – попроситься в туалет, но оно настолько глупое и бесполезное, что она отказывается от него и решает отдаться своей судьбе. Нарисовав мелом по памяти списанные у Лены буквы, Мария начинает бессмысленно смотреть на чертёж, чуть морща брови. Размеряемая стуком линейки тишина становится невыносимой. Мария незаметно вытирает вспотевшие пальцы свободной от мела руки о платье, готовясь к самому худшему.

– Проведи красным медиану, – приказывает Антонина Романовна.

Мария послушно находит на полочке красный мелок и рисует медиану. Она представляется ей длинной многоножкой, изготовленной волшебством из потускневшей, как пользованный пятак, красноватой меди, сквозь поверхностный слой которой всё же прорывается неудержимый блеск.

– Что теперь надо сделать? – устало спрашивает учительница. – Что прежде всего?

Но Мария не знает, ни что надо сделать прежде всего, ни что потом. Она смотрит на красную линию, разрезающую кровавой точностью чёрную материю доски и тупая безнадёжность парализует её, располагая всего несколько мыслей Марии на быстро вращающемся цветном деревянном диске.

– Площадь, – слышит она сдавленный шёпот Нади.

– Найти площадь, – машинально говорит Мария.

– Площадь чего? – осторожно спрашивает Антонина Романовна, вставая и подходя к окну.

– Треугольника, – отвечает Мария. Чего же, в самом деле, ещё?

– Правильно, – соглашается учительница, глядя в окно на чирикающую листву. – Пиши.

Мария беспомощно оглядывается на Надю.

– Эс равно а-бэ умножить на аш разделить на два, – шепчет Надя, прикрывая рот рукой. Получается очень тихо, но острый слух Марии безошибочно выбирает формулу из шуршания, постукивания и смешливого перешёптывания. Мария пишет, несколько мгновений напрягая все силы, чтобы вспомнить, как рисуется буква «аш». Ей это удаётся, но не успевает она обрадоваться успеху, как Антонина Романовна отрывается от окна и делает шаг к доске.

– Почему «аш»? Где у тебя «аш»? – строго спрашивает она, и Мария, краснея, дрожит, как осенний листик. – Что такое «аш»? – она стоит у самой Марии и Надя не решается подсказать.

– Дура, – отчётливо шепчет Лена Астахова. – Вот тупая.

Губы Марии поджимаются и подёргиваются, сдерживая плач. Все её усилия направлены теперь на то, чтобы не дать слезам потечь из глаз, потому что это будет невообразимый позор.

– Что такое «аш»? – ещё раз повторяет Антонина Романовна, глядя в лицо Марии.

– Медиана, – робко отвечает Мария, используя свой последний шанс.

– Садись, два. – Антонина Романовна наклоняется к журналу и записывает туда двойку.

Мария идёт к своему месту, изо всех сил борясь с давящим на лицо рёвом. Она плохо видит проход между партами, потому что слёзы уже застилают ей глаза. Она берёт с края парты дневник и несёт его Антонине Романовне, открывая на ходу, но никак не может найти нужную страницу. Учительница умело перелистывает дневник и красиво расписывается под изящной двойкой.

– Ты почему Синицына, ничего не учишь? Неси своё домашнее задание.

– Я забыла домашнюю тетрадь, – с трудом выдавливая слова, чтобы не выпустить слёзы, говорит Мария. Антонина Романовна ставит вторую двойку в клетку предыдущего дня, точно такую же как первая. Мария вытирает рукой выступившие слёзы. Она не забыла тетрадь, но соврала, потому что не сделала в домашнем задании две задачи из пяти. Теперь получилось ещё хуже.

– Как можно быть такой бестолковой, Синицына? – вздыхает Антонина Романовна. – Я же сто раз объясняла формулу площади, а высоту мы проходили уже в прошлом году. Может быть, тебе надо в спецшколу для тупых детей ходить? Там сейчас до сих пор проходят таблицу умножения.

В классе слышится смех.

– А вы её спросите, может она и таблицу умножения не знает, – тихо, но так, что все слышали, говорит троечница Вика Лиховцева.

– Сколько будет семь-на-восемь? – громко спрашивает Володя Попов.

– Интересно стало, Попов? – огрызается за Марию Надя.

– Да на самом деле, интересно было бы узнать, Синицына, – говорит Антонина Романовна. – Помним ли мы таблицу умножения. Напиши нам её на левой створке доски, каждый ряд новым цветом.

Мария снова вытирает слёзы и плетётся исполнять позорное приказание.

– Я сказала, на левой стороне, Синицына, ты, выходит, и лево от право отличить не можешь, – всплескивает руками Антонина Романовна. – Тебе определённо в спецшколу надо. Я поговорю с твоими родителями.

Таблица умножения получается у Марии криво, к тому же цифры почему-то становятся книзу крупнее, так что ей приходится трижды стирать несколько рядов и начинать заново. Решать дальше задачу вызвали Гену Пестова, который получает в итоге пять, потому что решает сразу две задачи, но весь класс не обращает на них внимания, пялясь на мариину таблицу. Завершив свой мучительный труд, измазанная разноцветным мелом на платье, волосах и лице, которое она всё время вытирала руками, Мария дожидается наконец позволения сесть на место. Когда она идёт между партами, Лена Астахова вдруг показывает пальцем на доску и выкрикивает:

– У неё ошибка!

В грянувшем смехе сердце Марии останавливается и сильно колет, словно в него воткнули цыганскую иглу. Она холодея оборачивается назад, проводя глазами по рядам написанных на доске цифр, которые отсюда кажутся такими неуклюжими, смешными и чужими, словно написала их не Мария, а кто-то совсем другой.

– Вон, семь-на-девять – шестьдесят пять! – весело констатирует Лена.

– Это не пять, а три, – жалобно протестует Мария, вжимая пыльные от мела пальцы в ладони. – Просто тройка плохо вышла.

– Садись, Синицына, – сухо отрезает Антонина Романовна. – Ты не знаешь самых простых вещей. Ты не делаешь домашних заданий. Если ты не будешь учиться, ты вырастешь полной тупицей. Если ты в седьмом классе не знаешь, что такое высота и сколько будет семь-на-девять, то уж извините, тебя вообще надо оставлять на второй год.

Мария не может больше сдерживаться. Слёзы потоками текут по её щекам. Сделав оставшиеся несколько шагов до своей парты, она садится, закрыв руками лицо и плачет навзрыд.

– Выйди, пожалуйста, Синицына, и реви в коридоре, – говорит через несколько минут Антонина Романовна. – Ты мешаешь вести урок.

Мария встаёт и уходит из класса, пошатываясь от рыданий и неумело закрывает грохнувшую замком дверь. Она прислоняется в коридоре спиной к стенке, её трясёт и корчит от судорожного плача. Дверь класса снова отворяется.

– Вернись, Синицына, и закрой дверь тихо, – звучит возле неё недовольный голос Антонины Романовны.

– Не хочууу, – ноет Мария, у которой горе подавило покорность безжалостной воле взрослых. – Вы хорошо учились, вы и закрывайте.

– Ты мне, Синицына, хамить не будешь, – уверенно предсказывает Антонина Романовна и, притворив дверь класса, хлёстко бьёт Марию рукой по голове. Мария сжимается от удара.

– Я всё расскажу твоему отцу, – продолжает Антонина Романовна. – Мне осточертело биться над тобой, над твоим хамством и ленью.

– Не надо ему рассказывать, – тихо шепчет Мария срывающимся голосом. – Я буду хорошо учиться, я все домашние задания буду делать, только не надо ему рассказывать.

– Нет, я расскажу, – спокойно повторяет Антонина Романовна. – Раз ты его боишься, я обязательно ему расскажу.

Мария убирает лезущие в рот волосы с покрасневшего заплаканного лица и вытирает глаза тыльной стороной запястья. Потом она опускается перед учительницей на колени.

– Пожалуйста, – тихо просит она, – не надо рассказывать, он меня будет бить.

– Встань, Синицына, – твёрдо говорит Антонина Романовна. – Я знаю, что ты вырываешь страницы из дневника. У тебя было достаточно времени, чтобы взяться за ум. Я сегодня же позвоню твоему отцу.

– Пожалуйста, Антонина Романовна, – жалобно шепчет Мария. – В последний раз.

– Никаких последних раз. Всё. Моё терпение лопнуло. Отца своего будешь просить. А меня просить не надо.

– Пожалуйста, Антонина Романовна, я обещаю вам, честное слово, в последний раз, честное-пречестное… – Мария хватается руками за платье Антонины Романовны, глядя на её узкие чёрные туфли с бляшками. Бляшки расплываются в глазах Марии за туманом новых слёз и она поднимает голову, пытаясь различить в этом тумане лицо учительницы.

– Отпусти платье, – резко отвечает Антонина Романовна, борясь с сильным садистским желанием ударить девочку коленом в рот. – Отпусти, гадость. – В её голосе чувствуется такая твёрдость палача, что Мария в ужасе разжимает пальцы и только смотрит на Антонину Романовну глазами, полными слёз. Антонина Романовна поворачивается и заходит в класс, мягко прикрывая за собой дверь. Она садится за стол, оглядывая класс и думает, слышал ли кто-нибудь разговор за дверью. Антонина Романовна сильно возбуждена, и от того, что сидящие за партами дети не могут ещё понять её возбуждения, оно становится только сильнее. В своей памяти Антонина Романовна несколько раз повторяет удар, который она нанесла Марии, и она представляет себе, как будет бить девочку отец, жестоко и сильно, наверное до крови. Он, видно, часто бьёт её, раз она так боится. У Антонины Романовны был пятилетний сын, но она никогда его не била, сама мысль ударить его казалась кощунственной, совсем другое дело эта чужая тупая девочка. Именно то, что девочка чужая, избавляло Антонину Романовну от перебивающей садистское наслаждение жалости, а то, что она тупая, придавало побоям искусственное извращённое оправдание, тупых надо бить. Антонина Романовна даже жалела, объясняя у доски новую теорему, что так мало била Марию, надо было ударить ещё, по рукам, по голове, всё равно бы ничего ей за это не было, девочку давно бьют, она уже привыкла. Сейчас она наверняка стоит за дверью, вытирает слёзы и ждёт, пока прозвенит звонок, чтобы забрать свои тетрадки. Можно выйти, как бы по делам, и дать ей разок, лучше всего по морде.

Закончив объяснение, Антонина Романовна задаёт классу ещё одну задачу и осторожно выходит в коридор, как охотник, выслеживающий дичь. Но в коридоре нет никакой Марии, и Антонина Романовна идёт в туалет, думая найти её там, умывающую опухшее после плача лицо. Однако в туалете Марии тоже нет, только мухи бьются о грязное стекло над засохшими телами своих уже упавших в безвременье другой жизни сородичей. Антонина Романовна злобно сжимает руки и тихо ругается таким словом, какого от неё никто никогда не слышал. Она с ненавистью думает о том, как нескоро ей вновь может представиться возможность избить чью-нибудь тупую дочь.

Путь исканий Антонины Романовны изобличает в ней плохого знатока детской психологии, потому что Мария ни за что бы не пошла в туалет на том же этаже, где проходит урок, ведь любая ученица класса, свидетельница её позора, могла бы ни с того ни с сего застать её там, а Марии теперь очень не хотелось ни с кем встречаться, ей нужно было дождаться конца урока, чтобы забрать свой портфель и уйти. Она и не думала даже идти на последний урок русского языка, который был бы наполнен для неё нестерпимым стыдом, какой Мария испытывала, например, когда Гена Пестов подстерёг её в узком коридоре раздевалки и стал лапать, прижав к стене своим сильным тяжёлым телом, а Мария не могла даже кричать, да если бы и могла, то не стала бы от этого самого сжигавшего её душу стыда. Гена тогда долго не мог налапаться и даже целовал Марию в щёку своими липкими от какой-то еды, наверное от пирожка с повидлом, губами, а Мария молча рвалась на волю, упираясь в него руками, и позорная дрожь окатывала её, как брызги ледяной воды, каждое мгновение ей казалось, что больше она не выдержит, но невыносимая реальность длилась и длилась, как кошмар, от которого нет пробуждения. Наконец кто-то стал спускаться по лестнице в раздевалку, и Гена оставил Марию, нырнув в душный увешанный одеждой полумрак, а она долго ещё не могла опомниться, до самого дома чувствовала следы пальцев Гены на теле и мучительную дрожь, словно воздух ада проникал в неё уже сейчас, на земле.

Умывшись в туалете этажом ниже, Мария прошла пустым, резко пахнущим мастикой, коридором до ближайшего окна во двор и теперь смотрит в него, облокотившись на подоконник, через двойное стекло. Она смотрит не наружу, а на само окно, занозы облупившейся белой краски, под которыми видна чёрная, словно сделанная из измельчённой в пыль грязи, древесина рам, на мумии павших мух, невесть как пробравшихся внутрь, в вертикальный мир, ограниченный двумя стёклами, и так до самой смерти не понявших, что выхода нет. Мария ни о чём не думает, но слёзы иногда сами текут из её глаз по уже неискажённому, безразличному лицу, потому что бессмысленное существо Марии, которое она даже не может себе определить, уже чувствует надвигающуюся из будущего жестокую судьбу, состоящую сплошь из боли и позора. Оно не может выразить себя словами, потому что не умеет не говорить, и только непрекращающееся пришествие слёз, рождающихся в глазах Марии, есть воплощение его ужаса перед неминуемым.

Звенит звонок. Когда его эхо растворяется в тёплых солнечных коридорах школы, некоторое время ещё царствует тишина. Потом за стенами классных комнат нарастает гомон, за спиной Марии в конце коридора открывается дверь, и несколько учеников младших классов со смехом вырываются на долгожданную свободу, на ходу поправляя ранцы и раздавая друг другу пинки. Открывается ещё одна дверь, за ней другая, и скоро весь коридор уже наполнен смехом, криками и топотом бегущих ног. Мария выжидает несколько минут у окна, и поднимается наверх, где к Антонине Романовне уже заходят ученики следующего класса. Машинально ответив на приветствие одной знакомой девочки, но не решившись поднять на неё покрасневшие глаза, Мария быстро собирает свои вещи в портфель. Лавируя среди ещё несущегося коридором потока младшеклассников, иногда больно задевающих Марию каменным детским локтем или плечом, она спускается на первый этаж и выходит во двор. На улице совсем тепло, еле заметные древесные животные ветра пробираются листвой стоящих перед школой каштанов, на белом заборе, в переменчивом световом мире виноградных лоз чирикают воробьи. Мария заворачивает за угол школы и, идя под самой стеной, достигает пролома в заборе. Она оглядывается, чтобы убедиться, что никто не наблюдает за её бегством, выставляет из отверстия наружу портфель, затем перебирается сама и быстро идёт по тротуару к перекрёстку.

Когда Мария погружается в прохладную тень родного двора, холод ужаса пронизывает её. Она думает о том, что сделает с ней отец, если узнает о двойках. Злополучная страница дневника уже лежит, скомканная в урне на троллейбусной остановке, Мария вырвала её, зайдя в парадное близлежащего дома, поставив портфель на пол и прижав раскрытый дневник к животу. Но если Антонина Романовна действительно позвонит папе, как она говорила… Мария не хочет думать о том, что будет тогда, но всё равно думает, представляя себе всё так, как бывало раньше. Папа будет долго и спокойно говорить с ней, а потом велит встать на колени, зажать руки между ногами, и начнёт бить по голове и, хватая за волосы, по лицу. Это всегда кончается тем, что Мария начинает вопить и закрываться руками, и тогда отец затыкает ей лицо подушкой, чтобы соседи не слышали крика, и бьёт сложенным вдвое ремнём, оставляя на руках кровавые полосы, больно, очень больно, так что в конце она уже просто свернувшись, лежит на полу, сама прижимая подушку к лицу, вцепившись в неё зубами, и молит про себя, чтобы кончилось истязание, чтобы очередной удар был последним. Маме папа называет всё, что происходит с Марией, непонятным словом «экзекуция», и мама никогда не жалеет Марию, и пока та не придёт вечером к отцу в гостиную и не скажет, что будет изо всех сил стараться и учиться хорошо, вообще не разговаривает с ней и на любое слово Марии отвечает, что не хочет разговаривать с проклятой дурой.

Сама мама бьёт Марию редко, в основном тогда, когда Мария провинилась, а отца нет дома или он устал, только один раз родители били Марию вместе, когда она случайно разбила вазу, которую папа подарил маме на день рождения. Это было два года назад, но Мария помнила до сих пор, как мама сильно дёргала её за волосы, зажав рот подушкой, заглядывала в глаза и говорила: «Будешь ещё, дрянь? Будешь ещё, дрянь?», а папа стегал ремнём по чему не попало, и лицо его было покрасневшим и таким страшным, что долго потом снилось Марии. Родители в тот день были страшнее животных, словно взбесились, а когда Мария уже лежала в постели, дёргаясь от плача, потому что всё у неё болело и она думала, что умрёт, они как-то странно выли у себя в комнате, и мать кричала, словно отец хлестал её саму ремнём, только звука ударов слышно не было, а может Мария просто оглохла от долгого плача и крика.

Сегодня суббота, но Мария надеется, что отцу пришла очередь дежурить в больнице и он придёт домой только завтра. В полутёмном парадном, куда, просачиваясь сквозь угол пыльного окна, проникает лишь ничтожно малая часть властвующего снаружи солнечного света, она нажимает тугую и шершавую от спичечных ожогов кнопку лифта, цвета засохшей крови. Лампочка внутри кнопки не зажигается, но лифт вздрагивает где-то под крышей дома, в своём логове, вздрагивает и замирает, чтобы с лязгом двинуться вниз, как топор огромной гильотины небес.

Стоя в его тускло освещённой кабине, Мария смотрит на пыльную линию чёрной резины, разделяющую сомкнутые двери, глупо, как кролик, видящий приближение мужика с тесаком. Сердце бешено колотится у неё в груди, словно пытаясь вырваться из обречённого на нестерпимые мучения тела. В лифте противно пахнет табаком и удушливыми дешёвыми духами. Возле панели с кнопками этажей на пластмассе нацарапано изображение мужских гениталий с соответствующей подписью.

Мария отворяет дверь квартиры своим ключом и сразу обнаруживает туфли отца на коврике в прихожей под вешалкой. Нетвёрдыми шагами она проходит коридором, останавливается возле двери гостиной и говорит сидящему в кресле с газетой отцу:

– Привет, папа.

– Принеси мне дневник, – не поднимая глаз от газеты, говорит отец, и Мария понимает, что Антонина Романовна уже позвонила ему прямо из школы. В голове Марии встаёт холодный фонтан и она чуть не падает в обморок.

– Сейчас, я только переоденусь, – тихо мямлит она и идёт в свою комнату, уже плохо понимая, что она должна делать и где она находится. В комнате она ставит портфель на пол у письменного стола и садится на стул. На лице Марии выступает пот. В первое мгновение она поддаётся надежде, что, может быть, отец ничего ещё и не знает, а просто решил проверить её дневник. Он может не заметить вырванной страницы и всё обойдётся. Но Мария сразу убивает эту надежду, уж слишком холодно звучал голос отца, он даже не ответил на привет, сразу потребовал дневник, конечно, он уже всё знает. Море безысходности заливает Марию, она затравленно оглядывается по сторонам, словно пытаясь отыскать в окружающих предметах хоть какой-нибудь выход, но понимает, что её комната – это просто ловушка, в которую она попалась, и теперь ей конец. Слёзы снова проступают на глазах, она всхлипывает и прижимает дрожащую руку согнутыми пальцами ко рту.

– Мария! – зовёт её отец. Он хочет взять её за волосы и бить. Она вдруг вспоминает, что около него на стуле лежал вынутый из брюк ремень. Сперва она не обратила на ремень внимания, но он автоматически запечатлелся в памяти, и теперь всплыл, как символ неотвратимого наказания, которое начнётся уже скоро, через несколько минут. – Мария! – кричит из комнаты отец, и в голосе его уже проступают нотки ярости. Мария понимает, что чем злее он будет, тем дольше будет её истязать, и встаёт со стула, чтобы идти на казнь. Она вся дрожит, целиком, когда пробирается коридором, касаясь стен, к двери гостиной, держа в руке дневник.

– Я иду, папа! – выкрикивает она, стараясь подавить слёзы. Однако на самом пороге камеры пыток страх побеждает её. – Сейчас, я только зайду в туалет, – говорит она. Да, ремень лежит на стуле. Отец смотрит на неё со своим безжалостным спокойствием, откладывая газету в сторону. – Я только в туалет, – повторяет Мария, прижимая дневник к груди.

– Хорошо, – отвечает отец. – Давай быстрее.

Мария направляется к двери туалета, соседствующей с входной, и, не отдавая себе отчёта, что творит, сбрасывает тапки, всовывает ноги в туфли, тихонько открывает дверь квартиры и выбирается на лестничную клетку. Не затворив за собой дверь, чтобы не щёлкнуть замком, она бросается по лестнице вниз, боясь связываться с лифтом, она бежит и бежит, перепрыгивая через ступеньки, одной рукой хватаясь за перила, а другой держа дневник, спускается до первого этажа и выбегает на улицу, несётся вдоль дома, у самой стены, так чтобы её нельзя было увидеть с балкона, заворачивает за угол, пересекает по вытоптанной тропинке газон и только тогда переходит на быстрый шаг, задыхаясь и оглядываясь, потом перебегает проезжую часть и прячется за газетным киоском на остановке троллейбуса. Уже там, в прохладной тени каштана, прислонившись спиной к железной крашеной синим стенке киоска и упираясь ногами в забросанный окурками и обёртками мороженого участок ничейной земли, Мария осознаёт последствия своего бегства и ужасается им. Она представляет себе, что отец уже ищет её, находит открытую дверь, идёт по её следам. Она осторожно выглядывает из-за киоска на другую сторону дороги, но отца там нет. Возле каштана стоит полная женщина с сумкой, откуда торчат стебли зелёного лука. Мария знает, что все взрослые находятся в сговоре между собой, и что если сейчас появится отец и начнёт звать Марию, эта самая женщина выдаст её, потому что в лице женщины тоже нет никакой жалости, она тоже принадлежит сообществу взрослых и тоже бьёт своих детей.

Троллейбус всё не едет. С его красным телом, увенчанным тонкими рогами штанг связана теперь единственная надежда Марии. Ей нужно как можно быстрее уехать отсюда, всё равно куда. Мария стряхивает с платья лоскуток паутинной пыли, прицепившийся к нему, вероятно, во время спуска по лестнице, вытирает глаза и снова выглядывает из-за киоска. Отца по-прежнему не видно на той стороне. Мария смотрит, как девушка с лицом неправильной формы, наполовину освещённая солнцем, продаёт двум школьникам мороженное из белого ящика, на котором нарисован смеющийся пингвин. Марии тоже очень хочется есть. Вдруг на тротуар из двора выходит отец. Он внимательно оглядывается по сторонам, ища глазами Марию, которая снова прячется за киоск, до боли стискивая пальцами пластиковую обложку дневника. Она слышит, как из-за поворота выезжает троллейбус, тягуче визжа и поминутно притормаживая, чтобы выбрать себе нужную дорогу на глади шоссе. Женщина с сумкой уже движется в сторону бровки, но Мария ждёт до последнего, и только когда слышит стук открывшихся к спасению дверей, покидает своё убежище и заходит в жаркую духоту электрической машины, где сидят покрытые горячим потом пассажиры и бьются о стекло перевозимые против их воли на неизмеримые пространства голода мухи. Мария, едва зайдя в троллейбус, сразу же приседает, делая вид, что ей что-то попало в туфель, на самом же деле, конечно, для того, чтобы отец не заметил её в полупустом троллейбусе через окно. Грязный резиновый пол под Марией трогается, троллейбус набирает скорость, минует перекрёсток, и только тогда Мария влезает на жёсткое сидение с разодранной спинкой, упирая колени в твёрдую плоскость предыдущей, и начинает думать о возвращении домой.

Ведь у неё нет никакого другого пути кроме пути назад, ей негде больше жить. Когда она вернётся, родители, наверное, будут бить её, как тогда, за вазу. Мария решает заболеть на улице от голода в надежде, что тогда её, может быть, наконец пожалеют, поймут, наконец, до чего они её довели, потому что Мария до сих пор, несмотря на все истязания, всё ещё верит, родители ведь любят своих детей. Когда она болела зимой гриппом, мама ведь не ходила на работу и сидела у её постели, поила Марию чаем с малиной, мерила ей температуру и вздыхала, а ещё по утрам пробовала лоб Марии губами, хотя могла сама заразиться и заболеть. А папа ведь подарил ей на день рождения велосипед, хотя Мария плохо училась и у неё в третьей четверти были почти все тройки.

Размышляя о своём мученичестве, Мария всё же решает сперва зайти в гости к Наде Масловой, чтобы поесть, потому что от голода у неё уже начинает болеть живот, а денег совсем нету. Надя живёт через четыре остановки, но когда троллейбус подъезжает к её шестнадцатиэтажному дому, Мария вдруг понимает, что у Нади её сразу найдут, наверное, отец уже позвонил родителям Нади, ведь он знает, что у Марии нет больше близких подруг. Поэтому Мария решает поехать к Рите Голубковой, которая живёт ещё через три остановки и учится в другой школе, а знает её Мария с кружка художественной аппликации при дворце пионеров, куда ходила в прошлом году. Мария не была у Голубковой со времени её дня рождения, то есть с сентября, но подумала, что если она вдруг придёт к Рите, её уж по крайней мере накормят обедом.

Мария выходит из троллейбуса на площади, где ещё цветут по клумбам словно забытые после Первого Мая алые петушки. Ветер пролетает над ними, поднимая в воздух шмелей, и, бредя по узкой плиточной дорожке посреди красной от цветов земли, Мария на несколько мгновений забывает свой страх, погружаясь в беззаботный сон наступающего лета, полного невообразимой свободы огромных каникул.