Текст книги "Черти"

Автор книги: Илья Масодов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

– Стой, кто идет? – хрипло крикнул Алексей, снимая с плеча винтовку. Оружие было заряжено, но Алексей не любил стрелять, он предпочитал пороть врага штыком, потому что от пули человек умирает не всегда, бывает, она застревает на полпути и обрастает потом плотью, а штык рвет тело решительно, насмерть.

Свет единственного на площади фонаря осветил лицо Клавы, бледное, темноглазое и чуть вытянутое вниз, как у мыши. Она молча смотрела на Алексея, и тому внезапно захотелось выстрелить, чтобы Клава не могла больше смотреть.

– Я хочу яму поглядеть, – вымолвила наконец Клава.

– Яму нельзя глядеть, – отрезал Алексей. – Это территория исторической лжи.

– Мы бежали на поезд, – тихо принялась объяснять Клава. – Бежали, бежали, и тут все вдруг взорвалось. Я упала, а потом ни мамы, ни Тани уже не было.

– Если их не было, забудь о них, – предложил Вестмирев. – Вся страна прощается с прошлым, и ты простись.

– А я все не могу их забыть, – пожаловалась Клава. Она помялась и покосилась в сторону воронки. – Что-то есть там, в яме.

– Уйди от ямы, – сурово сказал Алексей. – Ее зароют, и на этом месте будет фонтан. Уйди от ямы, нечего туда глядеть.

– Ну можно я только… – начала Клава, но тут Алексей заметил Петьку, стоящего за фонарным столбом.

– Эй! – крикнул он. – Ты, там, за столбом!

Петька противно рявкнул и бросился на красноармейца. Все произошло молниеносно, Вестмирев поднял дуло винтовки, щелкнул затвором и выстрелил, не целясь, в метнувшуюся на него тень. Пулей Петьку сшибло с ног, он перекувыркнулся по разбитой мостовой, Вестмирев выстрелил снова, но на этот раз не попал, он точно знал, что Петька еще не ликвидирован, и в этом опять нашел подтверждение незаменимости штыка как орудия революции, но то было последнее, что он нашел.

– Клох, – цокнула подпухшими губами Клава.

И красноармеец Вестмирев превратился в этот самый клох, потому что от ненависти Клава положила свое слово внутрь человека. Теперь она узнала, что такое клох. Первым клохом стал красноармеец Вестмирев. Он весь одеревенел, резко прижав руки к телу, так что штык скребнул по земле, лицо его треснуло и разорвало свою кожу во многих местах, так что сплошь покрылось кровью, и он упал, как бревно, деревянно стукнув в камень, Петька налетел на него и стал рвать руками и зубами, но то была уже бесполезная трата злости: Вестмирев больше не жил. Больше того, Клава откуда-то знала: он никогда уже не оживет, что угодно мертвое может ожить, только не он, потому что вся плоть его сделалась непригодной для жизни во веки веков, навсегда ушла в отход.

Теперь же Клава вспомнила, что надо спешить, она соскользнула в яму и принялась рыть руками ее стену, сдирая себе ногти об осколки камня. Она рыла остервенело, упершись расставленными коленями в грунт, снег все падал и таял на окружающем песке, из вырытой Клавой пещерки гадко воняло, но она рыла, осыпая землю вниз, безжалостно выворачивая булыжники, пока не наткнулась на мягкую ткань волос, и маленький предмет, который вынесло на сыпучем ручейке – это была заколка, и дальше оставалось только огрести пригоршней песок с погребенного под ним лица. Когда Клава увидела это лицо, ее всю дернуло, слезы заполнили глаза – это была ее сестра Таня.

– Таня, – всхлипнула Клава. – Танечка.

Она и теперь не понимала, что Тани больше нет, Клаве просто жалко было свою бедную сестру, тесно заваленную здесь песком и щебнем, от этого ее неудобного, неживого положения в толще земли Клаве было страшно и больно, словно ее саму резали ножом. Дрожащими пальцами Клава принялась вытряхивать из волос Тани песок, снимать его с лица, при этом Клава совсем не понимала, что делает, и только мучительно скулила. Ей никак не удавалось смести весь песок, налипший Тане на глаза. Петька тоже сполз в яму, и вместе они разрыли Таню еще больше, освободилась шея с золотой цепочкой крестика и изорванное платье на покрытой фиолетовыми царапинами и кровоподтеками груди. Петька вывернул камень, нижняя часть которого была покрыта засохшей кровью.

– Уйди, – застонала Клава. – Не трогай ее. – Она приподняла заваленную к ее ногам голову сестры и поцеловала ее в лоб. Таня была холодная, как разрытый песок. Слезы снова захлестнули Клаву. Она поискала для сестры в кармане кусочек колотого сахара, какие Павел Максимович давал ей по одному в день, вместо конфеты, но потом вспомнила, что на ней же чужое платье.

– Клава, – вдруг еле слышно шепнули мертвые губы, одним выдохом воздуха. – Оставь меня тут. Мне тут хорошо.

Клава, затаив дыхание, вгляделась в контуры Таниного рта. Они были неподвижны, но тихий воздушный звук откуда-то появлялся в Клаве, будто его создавал падающий вокруг снег.

– Ступай на восток, мышка, – прошептал снег. – Там твоя судьба.

– А как же ты? – всхлипнула Клава.

– Оставь меня тут. Мне тут хорошо.

– Тут уже снег идет, – заплакала Клава. – Ты замерзнешь.

– А ты меня зарой. Мне не будет холодно. Только крестик сними.

Клава послушно стащила с Таниной головы цепочку с крестиком, бережно выплетая ее из волос.

– Отнеси на восток, – шепнул снег.

– Таня, но это ведь ты? – прохныкала Клава. – Ты ведь не умерла?

– Я умерла, мышка. Ты должна меня зарыть.

– Нет, – стиснув зубы, всхлипнула Клава.

– Я умерла. Меня разорвало на куски. Ниже груди у меня только песок.

– Нет.

– Зарой меня, пожалуйста, – ласково шепнул снег. – Прощай, мышка. Я тебя люблю.

Больше Таня ничего не говорила.

Клава отвернулась и сползла по песку ко дну ямы, сдавленно рыдая. Сочувствуя ей, Петька завыл на песочной куче, жутко и тоскливо.

– Закапывай ее, что сидишь! – поломанным голосом прикрикнула на него Клава, на мгновение оторвав лицо от рук. – Закапывай, сволочь!

Петька стал зарывать, а Клава нетвердо поднялась и, рыдая, полезла по склону ямы наверх. Она чуть не сорвалась и ушибла коленку о торчащий из песка булыжник, но все-таки выбралась на площадь. Снег уже занес пушистым саваном труп Вестмирева, вытянувшийся на мостовой. Клава прижалась к столбу несветящего фонаря и стала целовать шершавый, высокий, снежный камень, потому что это было теперь надгробие над Таниной могилой.

Потом, когда снег больше не падал, она услышала шаги сапог и рассмотрела свои перепачканные песком, оцарапанные руки, да Петьку, сидящего возле тела мертвого красноармейца. Со стороны вокзала навстречу Клаве шли люди, запахнутые в бушлаты, Клава не видела их лиц, но знала, что лица эти злы. Хриплым голосом она сделала из идущих клохи, и они со стуком посыпались на мостовую, как вязанка дров. Злые лица их полопались, словно у брошенных в огонь кукол. Клава облизнула пересохшие губы и пошла через площадь. Со стороны можно было подумать, что она идет в сторону вокзала, но на самом деле она двигалась к далекой точке горизонта, откуда должно было вопреки всему снова подняться солнце.

Колесница смерти

Вокзал стоял темен и пуст. По всему понятно было, что люди давно сгинули с его путей, а вместо них в темных углах под потолком зала ожидания поселились какие-то изверги, оттуда слышался клекот, хлопанье крыльев и непонятный хруст. Единственный свет шел из окошка будки, построенной вдали между путями, свет тот был слаб, он не предназначен был освещать внешнее, к тому же поле его перегораживали близстоящие семафоры и мертвые поезда, которые создавали таким образом сложный рельеф бытия и неизвестности, по своему искаженному подобию. В бытии видны были предметы вокзала: длинные лавки, ржавые рельсы, сложенные вдоль путей, громады вагонов, казавшиеся сгорбленными из-за собственной смазанной тени, крысы, разбросанные по полу и перекатывающиеся сквозняком с места на место, иногда, завихряясь, поток воздуха даже подбрасывал их на сидения лавок.

Слабый, перекошенный свет таинственного источника олицетворил для Клавы восток, поэтому она пошла к будке, переступая крыс и глядя куда-то вверх, куда свет уже не мог долететь. Пространство лежало там за пределами осознания, хотя Клаве и казалось, будто она различает тени извергов, парящие под потолком. Порой они чудились ей даже внизу, проносящимися в полосах мрака за спинами вагонов, наверное, подумала Клава, они охотятся на крыс. Перед будкой, на полностью подвластном свету участке утрамбованной земли, что-то лежало, вытянувшись вдоль стены, лишь подойдя совсем близко, Клава поняла, что это человек, и что он почему-то еще жив.

На самом деле она ошибалась: то был не человек, а Трифон Аз. Он даже лежал на земле как-то не по-человечески, словно его положили, а перед тем еще и вставили в спину некий зажим. Трифон был худ, черен распатланным волосом, губы его были постоянно приоткрыты и сухи от протекающего через них ветра, словно Трифон нуждался в дополнительном воздухе. Можно было предположить, что он просто с рождения не умеет дышать, потому и изворачивается в атмосферном объеме. На самом деле все было гораздо хуже.

Странно, к примеру, было уже то, что Трифон не имел человеческой фамилии. По большому счету, у него и имени не было, потому что имя он тоже придумал себе сам. Никто не знал, как зовут Трифона на самом деле. Фамилию же Трифон решил взять себе краткую, из одной буквы, чтобы не обременять бумажную область государственного аппарата, поскольку же опасался букву ту забыть, то спросил, которая есть первая по алфавиту, сам же Трифон алфавита не знал и не понимал, зачем он сдался.

При ходьбе Трифон поворачивался дополнительно вокруг собственной оси, чего совершенно не требовал рельеф текущего места, даже наоборот, вращение мешало Трифону идти, но он шел, а часто при этом еще и пел. Пел Трифон разное, и все фальшиво, как сломанный патефон, большей частью песен, которые вспоминались ему, вовсе не существовало. Одна девушка как-то надела на Трифона картуз, да с тех пор так и ходил он в этом картузе, надвинув его на лоб, так что кучерявые волосы прикрывали взгляд, а взгляд у Трифона, даже когда он смеялся, был пуст и страшен.

До революции Трифон работал мойщиком подвижного состава и много пил. Когда началась война, Трифон беспричинно озлобился и убил соседскую кошку ударом сапога, заявив, что она – шлюха. Хозяйка кошки донесла на Трифона в участок, и его уволили с работы, после чего он пошел побираться по путям следования поездов. Потому что Трифон верил не в Бога, а в неумолимую силу паровоза. Эта вера происходила в нем от изумления перед стремительностью перемещения огромных железных механизмов, которому он не находил аналогии в природе, а это значило, что Бога нет, потому что какой же то Бог, если человек его превзошел? Так Трифон отмел представление о Боге как рудиментарный дурман, и тем самым духовно сблизился с коммунистами, тоже признававшими, что паровоз важнее Бога. Но Трифон ставил себя выше коммунистов, потому что знал: паровоз важнее всего. От этого он не примкнул к революции, а ходил с песней по шпалам, шпалы, как полагал Трифон, проложены были в единственно возможных для движения местах, оттого поезда и ездят так быстро, что дороги раньше были неправильные.

Когда в город пришли красные, Трифона поймали и привели на вокзал, чтобы он работал, а не просто воспевал механизмы. Трифон смирился, но людей к себе не подпускал. Идиотски воя, он лупил в свободное от труда время куском металла по ржавым рельсам, отчего один контуженый красноармеец из санитарного вагона выстрелил в Трифона винтовкой, а потом стал биться головой об стену, и, пока его остановили, расколол себе череп и умер от потери мозгов, а пораженный выстрелом Трифон упал, катался и стучал во многие места земли, словно ломился в запертую дверь с просьбой о могиле, но земля отвергла его, наконец он валяться бросил, встал, отряхнул песок, и пули в нем никакой не нашли. Однако Трифон навсегда запомнил гром выстрела, водяные, отупевшие глаза рябого красноармейца, уставившиеся на него из окна теплушки, такие же мутные и травоядные, как у самого Трифона, а потом сокрушительный удар по голове, словно мордой летящего со всей скоростью поезда. И тогда, пав наземь, Трифон увидел тот поезд, уносящийся мимо его тела, сбитого под откос в предгрозовой тишине проваленного сознания, поезд поедал под собой рельсы, он жег землю огнем, и земля оставалась черной и мертвой позади, кроме того горели рядом с линией рельс деревья, подожженные машиной во мгновения недалекого прошлого, мгновения тяжелые, как мраморные плиты. Пока тело Трифона кувыркалось и ударялось в запертую дверь земли, неграмотная душа прочла на уходящем бронированном борту надпись: «Товарищ Свердлов».

И Трифон вспомнил без остатка все то, чего с ним никогда не было. И осознал свою цель.

– Где тут поезд в Сибирь? – спросила Клава вывернутое перед нею тело.

– Нет поезда, – глухо и неправильно просипел Трифон. – Надо дрезиной. Под Залесской битый состав лежит, если мимо него проедем, дойдем до Сибири. А другой дороги нет.

– Давай! – рявкнул из тьмы Петька.

Трифон понял: эти доведут его до цели. И вдруг захохотал так, что крысы бросились врассыпную по всей площади вокзала, как побежавшие по воде круги.

Через час Трифон уже гнал дрезину в темных, мокрых от растаявшего снега, полях. Петька с Клавой сидели за его спиной, как языческие чучела, олицетворявшие собою что-то вроде вечно жаждущей мести, Клава, например, могла бы изображать ее недремлющее око, а Петька – карающую лапу. Но Трифон и не смотрел на них, он смотрел вперед, где не видно было даже рельсового пути в сырой траве, Трифон качался, все больше разгоняя дрезину, и пел. В замкнутом помещении вокзала Трифон не в силах был петь, только выть, колотя по рельсу, здесь же, на огромном просторе, песня сама рвалась у него из глотки невыносимым зовом, и Трифон воспроизводил ее как мог расстроенным инструментом своего тела: он то утробно ревел, широко разевая рот, насупив брови и опуская нижнюю челюсть до кадыка, то надсадно ухал, порываясь головой вперед, то голосил растянутые, перемешанные в кашу слова, закинувшись назад и хрипя от неверно набираемого воздуха. Вдобавок Трифон чуял еще пробивающий всякую его кость барабанный бой – подземный грохот идущей низом колесницы смерти, но не мог его воссоздать, только дробно стучал сапогами о дно дрезины, вторя тому бешеному такту.

Уже в предрассветных сумерках от песни Никифора взошла над сбитым с рельс составом под станцией Залесской воронья стая. Этот состав был огромен, когда шел к своей неведомой цели, наверное, он вез на Москву полчища верных царю солдат, пока красные партизаны не взорвали под ним пути, и вся металлическая лавина обрушилась тогда под откос, убивая себя своей же массой. Мощь накопленной империализмом силы была настолько велика, что поезд некоторое время шел еще по полю без рельс, раздирая землю, титанический скрежет его обрушил ветхие избы в деревне Залесской и смешал с кровью молоко коров. Потом поезд стала рвать агония умирающего строя, яростно расшвыривая куски вагонов и не пригодных больше для войны человеческих тел. Дрезина, ведомая притихшим Никифором, неслась теперь между искореженными обгоревшими обломками, среди которых, как не растаявший снег, траву густо усеивали кости. С высоты оглушительно орало тучей повисшее над дрезиной воронье.

Сваленный с колес поезд был не страшен Клаве, но где-то впереди чувствовала она нечто огромное и опасное, уже двинувшееся ей навстречу. Трифон тоже почуял приближение своей цели и заревел в смертельном упоении. Из-за горизонта раздался грохот. Могучий, скрежещущий удар разорвал землю на ржаном поле.

– Стой! – крикнула Клава Трифону, но того уже ничто не могло остановить. Трифон выл, Трифон ревел, Трифон несся навстречу бронированной смерти. Второй снаряд ударил ближе, но несколько сзади, подняв к небу земляной столб. Клаву стошнило от страха и она почувствовала болезненный спазм кишки, словно ее уже схватил за плечи бородатый Васька Баранов, теперь еще и мертвый. Трифон неистово забил сапогами по дрезине.

– Таваарищсвееердлоов! – запел он, широко разевая пасть.

Петька прыгнул на него сверху, вцепившись зубами Трифону в загривок пиджака, пытаясь свалить его под откос. Трифон мертвой хваткой вцепился в рычаги дрезины и продолжал осатанело выть. Клава встала во весь рост. Третий снаряд пронесся так близко над ее головой, что от его визга у Клавы чуть не вылезли мозги. Земля вздрогнула за ее спиной от глухого исполинского удара и затряслась, точно убитая пулей в лоб. На голову Клаве посыпались комья вырванной почвы. Клава задохнулась от близости смерти, которую ощущала сейчас как входящую в тело через кишечник боль космической мощности. Бронепоезд непостижимым образом видел их, а Клава по-прежнему его не видела. Она знала, что должна видеть врага, чтобы уничтожить. Как бешеная летучая свинья, в воздухе завизжал четвертый снаряд. Клава цепко закрестилась. Он летел прямо в нее.

Дико пискнув, Клава раскинула руки крестом и бросилась в ветер. Снаряд ударил перед самой дрезиной, свернув рельсы и разнеся шпалы в щепы. Дрезину швырнуло набок, и Петька вместе с Трифоном покатились по насыпи в рожь. Взрывная волна еще выше подбросила Клаву, и она сверху увидела врага. Бронепоезд стоял в низине, сплошь оклепанный броней. «Товарищ Свердлов», написано было на его борту. На морде паровоза лучилась алая, как артериальная кровь, звезда. Клаву стошнило от бессилия. Даже окон не было в стенах вагонов, только пушечные дула соединяли внутренность гигантской машины с прохладной стихией утреннего воздуха, а это значило, что деревенящий мышиный взгляд Клавы не в силах был проникнуть туда и приняться за изготовление клохов.

Бронепоезд перестал стрелять, потому что сбил дрезину с рельс, но живой прожектор на голове паровоза знал, что не весь противник еще обездвижен и смешан с землей. Из него ударил ровный сектор света и быстро пополз белой стеной по сумеречному небосводу в поисках маленького летучего врага.

Машина та была гордостью молодой Страны Советов. Ее создал гениальный конструктор Капитон Ладов, на несколько веков опередивший свое нищее время. Стальной гигант был собран в первые тяжелые годы новой жизни, когда белогвардейские толпы осаждали республику и не давали ей дышать свободным воздухом лесов и полей. Одно лишь солнце продолжало ходить над советской землей, презирая империализм, и именно его, из уважения за верность, решил взять себе в образец Капитон Ладов, он придумал двигатель, подобный солнцу, который был особой, неизвестной и по сей день, разновидностью атомного. Пролетарский гений поместил часть солнца внутрь сверхпрочной брони и двинул получившуюся массу на классового врага, как единую, всесокрушающую волю трудового народа. «Товарищ Свердлов» ходил со скоростью выше звуковой, а мог идти и еще намного быстрее, но никто не использовал всей его силы, и так ветер наполнялся уже вокруг него огнем, горящие птицы уносились к облакам, а земля обрушивала с себя избы и выламывала в лесах просеки, стремившиеся в направлении царства капитала и прежде срока указывавшие ему на его погибель. Ибо атомный бронепоезд, как призрак коммунизма, должен был пройти по Европе, и он уже мог по ней пройти, потому что не нуждался даже в рельсах для своего бешеного движения к победе, только план Совнаркома был в разрушении всего империализма как одного здания, а для этого надо еще было построить подземный туннель подо дном Атлантического океана, только тогда становилось возможным сходу вогнать атомный кол в сердце мирового Кощея. Капитон Ладов был уполномочен изыскать способ выжечь нужную массу земли силой бушующей впустую магмы, но вскоре умер от того, что совершенно не спал, а только курил и думал над ускорением победы рабочего класса. Тогда решено было, что атомная машина убьет пока капитализм на доступной ей территории, и на ближайшее время назначен был казнящий удар Европе, пока же «Товарищ Свердлов» ходил в здешней земле, выжигая из нее жизнь, потому что машины его не должны были остановиться ни на секунду, ведь внутри него билось настоящее атомное сердце, которое ежесекундно грозило разорваться от любви к свободе и стать вторым солнцем над землей. Из-за этого в бронированных недрах без устали трудились кочегары, братья Рагозины, Степан и Матвей, по пояс голые, лысые и яростные, трудились они день и ночь, охлаждая сердце двигателя пересасыванием угнетающей жар воды. Рагозиным уже давно не требовалось человеческой пищи, они жили за счет излишней мощи машины, из них выходила даже иногда ртами ненужная больше для обмена веществ кровь, чтобы испариться и тоже послужить охлаждению исполинской топки.

С таким соперником предстояло сразиться Клаве, и она с самого начала поняла, что неминуемо погибнет. Она поднялась повыше, дрожа от холода, и понимая, что сектор молочного света скоро остановится на ней. Что будет потом, Клава не знала, но предчувствовала, что будет конец. И в самом деле, «Товарищ Свердлов» мог поражать воздушные цели, к примеру, посланные коварными английскими эксплуататорами самолеты, при помощи электрического разряда в невообразимое количество вольт, который создавал, используя землю и небо в качестве пластин гигантского конденсатора. Терпко горя от щемящего влечения к смерти, Клава устремилась ей навстречу, не в силах дожидаться обнаружения и терпеть холодный ветер небесных высот.

– Ну, давай, – шепнула она. – Чего ты ждешь?

Стена света метнулась и застыла на ней всей своей толщиной, и Клава летела теперь в сияющем тумане, совершенно ничего не видя. С дробным, колющим слух гудением бронепоезд стал аккумулировать энергию для удара. В далеком Кремле, на заседании Совнаркома, оратор нервно потер рукой лоб, сдвинув на нос пенсне, заспанные глаза слезились, расплывались буквы на листке.

– Цель наша, товарищи, – медленно проговорил он.

– Ну, давай, – снова нетерпеливо шепнула Клава, стремительно падая с высоты, как черный сокол. Свет разгорался все ярче, там, впереди было спрятано в тумане ослепительное солнце. – Ну, что же ты?

– Цель наша, товарищи, – все еще говорил оратор.

– Всунь, – сцепив зубы, процедила Клава, и тут она заметила в неподвижности света мерную пульсацию, которая выдавала жизнь. «Жизнь», – подумала Клава, – «это надежда. Жизнь – это куколка смерти». И она резко повернула линию полета, чтобы пройти выше источника света, над хребтом застывшей машины.

– В том, чтобы нанести решительный удар! – вскрикнул оратор, ударив кулаком по столу.

Небо раскололось за спиной Клавы, наотмашь хлестнув ветвящимся огнем по спине покорно склонившейся земли. Земля взревела.

– Удар, который сломит наших врагов раз и навсегда! – вопил человек в сверкающем пенсне, задрав голову к потолку. Свет стекол ослепил Клаву, боль была такой, словно ей воткнули гвозди в глаза.

– Клох! Клох! Клох! – заклекотала она, проносясь над бронепоездом, сердце которого начало бить чаще, и в биении том было море ярости, Гнев Божий.

– Мы не остановимся ни перед чем, мы сметем их с лица земли! – неистово визжал козлобородый, уткнув большие пальца, как копыта, в стол. – Их нужно уничтожить!

– Клох! – плюнула кровью Клава, улетая в сторону, где почувствовала шелест и поднимающуюся в ноги росистую прохладу зеленой ржи.

– Насмерть! – вопил оратор. – Вот требование насущного момента! Наш лозунг – бить насмерть!

С грохотом бронепоезд сошел с рельс и двинулся за Клавой, зигзагами летящей низко над рожью. С башни на втором вагоне хрипло заколотил пулемет. Упершись босыми ногами в раскаленное нутро машины, братья Рагозины рванули насосные колеса, дико хохоча от томления по настоящему труду. «Товарищ Свердлов» брал разгон.

– Очень вегно, товагищ Свегдлов! – крикнул с места лысоватый человек в расстегнутом пиджаке, которого Клава еще не знала. – Именно насмегть!

Бронепоезд шел на выпускаемом под себя огне, непрерывно ускоряясь.

– Степа! – жадно гаркнул Матвей Рагозин, напрягая узлы мышц. – Поддай!

– Эх! – взвыл Степан, дернувшись и налегая на колесо.

– Поддай, Степа!

– Эх! – ухнул Степан. – Крути, Матя!

Клава летела изо всех сил.

– Смерть врагам мирового пролетариата! – вздел руки над столом человек в огненном пенсне. – Когда судьба всего человечества в опасности, не время разбираться, по какой причине отдельная личность стала по другую сторону баррикад!

Бронепоезд достиг бешеной скорости, и Клава уже не слышала его звука, только радиальное биение атомного сердца, проходящего пространство еще стремительнее, как свет. Все внутри у Клавы болело от ужасного антигравитационного напряжения.

– Революция – это лавина! – стукнул пальцами в стол Свердлов. – Она должна быть беспощадной!

Клава крутнулась и затрепетала в вихре печной волны, гонимой бронепоездом впереди себя. Она увидела сжигающие душу глаза за ослепительными стеклами пенсне, пронизывающие материю мирового сознания великой, сверхнаучной мудростью, и этого ей было достаточно.

– Клох, – нанесла удар Клава, и все, что только оставалось у нее живого внутри, вложила она в этот решающий удар.

Человек в слепящем пенсне повалился грудью на стол. Кровь изо рта его выплеснулась, забрызгав лежащие вокруг бумаги, руки и лица членов ВЦИК. Под ударом одеревеневшей головы пенсне разбилось на мелкие осколки.

– Сгоело сегце Якова, – с тяжелой скорбью произнес Ленин.

Здание вздрогнуло от далекого титанического взрыва, зазвенели окна. Над ржаными полями, где-то на востоке, вспыхнуло рукотворное солнце, погубив в себе скорую победу коммунизма по всей земле. Никто не видел его в опустошенном голодом и войнами краю, только собакоголовый Петька, оскаливший из ржаных стеблей окровавленную свою пасть, да еще мертвый Трифон Аз, при падении с дрезины сломавший себе шею. Даже Клава не видела созданного ею солнца, потому что безграничный свет погрузил ее во тьму.

Там, во тьме, Клавы долго не было, а потом она увидела, как убитое тело Якова Свердлова несли по улицам Москвы. Она присутствовала в толпе, но никак не могла понять, снится это ей, или она сама кому-то снится. Никто не играл похоронный марш. Толпа медленно следовала за гробом. Шел мелкий дождь. Гроб несли на руках. Было темно и печально, так что хотелось плакать. Покойный лежал в гробу вытянувшись, кожа его была бледна до серости, острая бородка задрана вверх, клох был так прочен, что врачам не удалось сложить руки мертвого Якова на груди. Клава смотрела на спящие, сомкнутые веки умершего, под которыми, как она знала, была только кровь, потому что клох ведь входит в человека через глаза, вместе с осколками стеклышек пенсне, клох разбивает глаза, как с силой брошенные об стену сливы. Я снюсь ему, поняла Клава, вот кто спит и видит сон. Глядя на умершего, она вспоминала о силе, какой наделен был этот худой человек, и ей не верилось, что он может быть мертв. Потом начался похоронный митинг. На митинге выступал тот самый лысоватый мужчина в расстегнутом пиджаке, он снял с головы кепку, хотя был дождь, и смял ее в кулаке. «Ленин», – сказал ей стоявший рядом пожилой прокуренный рабочий.

Ленин стоял на дощатой трибуне, собранной возле гроба. Он начал говорить, и поднял руку со смятой кепкой. Клава смотрела на Ленина, не слушая и не понимая его слов. Говоря, Ленин по-птичьему склонял голову набок и всматривался в молчащую толпу. Глаза его вдруг уперлись в смертельно бледное лицо Клавы. Она испугалась, что Ленин сейчас узнает в ней убийцу своего друга, и вот этот самый пожилой рабочий придушит Клаву по приказу вождя своей узловатой рукой. Но Ленин только смотрел на Клаву, лукаво, с прищуром, даже по-доброму, и от этого взгляда Клаве стало невыносимо страшно, она поняла, что Ленин знает о ней еще больше, чем все ее преступления, он знает о ней то, чего не знает о себе она сама. Лукавые глаза Ленина наводили на нее ужас. Пусть бы делал с нею что угодно, только не смотрел бы так. Только бы перестал смотреть. Клава икнула от ужаса, приготовившись вырвать и повалиться в обморок. Ленин взмахнул рукой со скомканной в ней кепкой и стал подниматься вверх, будто стоял на лифте, на несколько метров поднялся он сквозь морось дождя над застывшей в оцепенении толпой.

– Яков Свегдлов умег, но дело его будет жить вечно! – крикнул он из дымки сыпящихся капель. Вся фигура его объята была тонким, едва различимым электрическим сиянием. – Ибо сила наша вечна! Да здгаствует советская власть!

Все видели, что сила большевиков действительно вечна, несмотря на то, что Яков Свердлов умер. Ведь Ленин стоял высоко над землей, прямо на воздухе. Он картаво выкрикивал с высоты еще какие-то ужасные слова, но Клава уже не понимала их, потому что ее тяжело вырвало, будто камнями, и повалило в непроходимый обморок.

Очнулась она оттого, что призрак Петьки лизал ее омертвевшее лицо влажным теплым языком. Петька отыскал безжизненное тельце Клавы во ржи, на большом расстоянии от места взрыва «Товарища Свердлова», вид у девочки был такой слабый и несчастный, что Петька даже не стал ее насиловать, а стал сторожить. Если Клава умрет, думал он, я ее съем. Если Клава оживет, думал он, я буду продолжать любить ее.

Со стороны истлевшего белогвардейского состава приходили призраки, составленные сплошь из костей, но непохожие на человеческие скелеты, и смотрели на Петьку из высокой ржи непонятно чем, потому что даже черепов на них не было. Петька знал, что призраки не могут видеть его, не имея глаз, однако они определенно понимали, где он есть, и это раздражало Петьку, он слышал, как костяки с шелестом поволокли в стеблях неудобно вывернутое тело Трифона, и боялся, что у него хотят отнять Клаву. На второй день ее нашли вороны и стали кружить над Петькиной головой, отвратительно каркая, каждая из них думала поклевать у Клавы глаза. Больше всего на свете любил теперь Петька эти глаза, похожие на броши из темных драгоценных камней, в поисках их страшного, упертого, сводящего с ума взгляда он раздвигал Клаве пальцами веки, но глаз не было там, одна белая яичная слизь, и это приводило Петьку в такое мучительное бешенство, что он рыл почву и дико выл на протекающие в высоте облака.

К исходу второго дня пришли две полумертвые старухи из сожженной некогда бронепоездом деревни, кожа их почернела и ссохлась от смерти, которая навеки поселилась в старухах, избрав их своим средством передвижения, глаза уже побелели, но старухи ходили по земле и шептали что-то хриплыми, ветряными голосами. Иногда какая-нибудь из них вовсе обмирала, переставала дышать, даже члены заходились в скупой агонии, но после понемногу старуху отпускало, хотя жизнь уже никогда по-настоящему не могла вернуться в ее усохшее тело. Петька понял из травяного шепота старух, что они хотят заколдовать его и сожрать Клаву. Все хотели сожрать Клаву, даже он сам хотел. Потому Петька с ревущим лаем сделал выпад в сторону старух, одна из них принялась креститься, но навыворот, вторая же стояла спокойно и только бессмысленно улыбалась беззубым морщинистым ртом. Петька не стал рвать старух на части. Он понял, что они старые и едят одну недозревшую рожь.