Текст книги "Трипольская трагедия"

Автор книги: Илья Рубановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Первая катастрофа

Настроение уходивших было все же не совсем спокойным. Действующий фронт представлял собой линию в несколько тысяч километров, и самые подготовленные военные части приходилось бросать на борьбу с белогвардейскими генералами на севере, востоке и юге. На «внутреннем» фронте – не менее опасном – приходилось использовать наскоро сколоченные отряды, в которых было немало подозрительных, недостаточно проверенных элементов. Их и должна была цементировать горсточка комсомольцев и рабочих.

Комсомольский отряд влили во 2-ой Киевский полк и распределили по ротам. Вскоре выяснилось, что политическое состояние полка не из блестящих.

Большинство его состояло из темных, несознательных красноармейцев, многие из них бывали раньше в антисоветских бандах. Они с самого начала похода почти не скрывали плохого отношения к советской власти и комсомольцам, находившимся в частях. Произошла одна из ошибок, которую трудно было предусмотреть на месте. В боевые способности такого отряда верить не приходилось, а между тем другие силы собрать в то время было почти невозможно.

Темная дума залегла в груди комсомольцев, шагавших по направлению к Триполью. Но назад пути уже не было: операция была срочной. Стиснув зубы, нужно выполнить боевой приказ.

Несколько сотен пар сапог мерно отстукивают торопливый марш. Десять, двадцать километров, тридцать километров отмерены и остались за спиной. Все ближе и ближе расположение противника, с каждой минутой возрастает опасность, все ближе и неотвратимей минута революционного боя.

– Ребята, сорок верст уже отмахали, вон там, впереди, местечко Обухово! – раздался чей-то оживленный голос. И в неуловимых нотках его сквозила уверенность в победе, презрение к врагу, боящемуся принимать бой и потому поспешно отступающему.

Вдали, на самом горизонте, показалось облачко пыли; оно росло и быстро приближалось, какой-то кавалерийский отряд скачет бешеным аллюром.

Прозвучали слова команды, отряд развернулся, готовясь принять первое крещение огнем.

Все ближе и ближе всадники… Кто они? Зеленовцы или…

– Ребята, свои!

Горстка кавалеристов остановила бешеный скок своих коней около командира.

Лучше было бы принять бой, сражаться, гореть в огне битвы, чем так вот, в привычном боевом строю, слушать страшный рассказ вестников горя, примчавшихся на взмыленных лошадях.

…– Вчера наш отряд из 150 коней въехал в Обухово. Бандитов – ни следа. Разместились по избам, легли спокойно спать. Под утро раздается громовое «ура» бандитов. Наши оказались захваченными врасплох… Не успели даже одеться, выбежать… Почти все перерезаны… Вот только мы из ста пятидесяти уцелели…

Спасшихся легко, слишком легко было пересчитать.

Налицо всего 8 человек.

Спаслось восемь человек…

Из ста пятидесяти.

Это – страшная расплата за неосторожность. Это – боевой опыт, правда, купленный слишком дорогой ценой. Было ясно, в местечке засели бандиты: спрятанные местным, в большинстве кулацки настроенным населением, вооруженные с головы до ног, они сумели обмануть бдительность нашего отряда.

Такова была обстановка борьбы в то время. Такова «техника» и «тактика» борьбы бандитской армии, дравшейся под эсеровскими «социалистическими» знаменами.

Однако для долгих размышлений и сетований нет времени: нужно двигаться дальше.

Смущен ли все же хоть немного дух молодых бойцов? Может быть, вернуться назад? Вспомнить о матери, о книжках, о друзьях, оставшихся там, на родине? Над этим задумался кто угодно, но только не комсомольцы.

Нет, они хорошо знали, что во имя отцов и матерей, во имя самих себя, во имя будущего своих братьев по рабочему классу нужно одно: не давать пощады бандитам. Дать друг другу комсомольское слово – драться до конца, на смерть, со стиснутыми зубами.

Каждый комсомолец дал себе это слово. Великий гнев их перелился в великое спокойствие и решимость.

Отряд двинулся дальше, пыля по нагретой палящими лучами солнца дороге.

«Продовольствие не получено»

Обухово занято. Бандиты отступают – у них, видимо, нет шансов устоять перед наступательным маршем красных. Ночлег. Забрезжило утро. Бойцы поднимают головы, еще налитые свинцовой усталостью.

Бах, бах, ба-бах! – гулко разрываются тяжелые снаряды.

– Наши палят с бронепарохода, – расцветают радостными улыбками лица комсомольских бойцов. В самом деле, канонада раздается со стороны Днепра.

– Вперед! Враг в Триполье, оно должно быть взято!

Слова боевой команды. Застрекотали пулеметы, зачастили винтовочные выстрелы. И вот, через несколько часов непрерывного наступления наши отряды у самого Триполья.

Шаг за шагом, пядь за пядью сдают свои позиции отступающие зеленовцы.

У самого села бой разгорается с утроенной силой. Сопротивление бандитов возрастает. Все чаще грохот ружейных выстрелов и гулкие разрывы снарядов над Трипольем. Вот взвилось над селом оранжевое пламя пожара, сиреневый дым колеблется в небе.

Разогретый, как кипяток, воздух, нестерпимый зной, палящее солнце, жаркая канонада.

Дело ясно – еще немного и деревня будет сожжена. Бандиты должны сдаться.

Враг это, очевидно, понял хорошо и поспешно отступил. В Триполье воцарилась подозрительная тишина.

Соблюдая все необходимые военные предосторожности, красные отряды входят в село. Оно пусто.

Ушел не только враг – бандиты, но и почти все население. Только старики, больные и дети испуганно прятались по сараям и погребам.

Зачем, от кого они бегут?

Дело ясно: это – плоды провокаторской работы эсеров и петлюровцев, сумевших уговорить крестьян, что Красная армия – сплошь грабители и насильники, руководимые «жидами-коммунистами».

Но так или иначе, Триполье – зеленовская крепость – занято, оно стало красным Трипольем.

Недолго длилась радость блестящей победы!

«Продовольствие из Киева не получено, – гласило официальное сообщение, – его надо доставать самим…»

Среди красноармейской массы – как мы уже указывали, в большинстве сырой и политически неразвитой – начался ропот.

Они разбрелись по селу беспорядочными группами. Вспыхивали зловещие болотные огни недовольства.

Мучило горькое сознание: если бы в село вошла зеленая банда, кулаки накормили бы ее, свою защитницу. Но Красная армия – их враг, она несет власть рабочим и бедноте.

– Ничего нема, – единственный ответ, который получали красноармейцы в домах, куда они заходили просить поесть.

– Отправляют драться, а жрать не дают…

– Только пули насчет «социализма» отливать умеют жидочки – комиссарики наши!

– Что нам, плохо, что ли, у батьки Григорьева жилось?..

– Да, вспомнишь поневоле наших атаманов…

Такие разговоры шепотком и даже открыто, делая вид, что не замечают комсомольцев, вела между собой часть красноармейцев. И в самом деле, многие десятки этих «революционных» бойцов побывали в кулацких отрядах бесчисленных левоэсеровских атаманов и атаманчиков, как вши, бродивших тогда по телу Украины. Попадая в плен к красным, перебегая с места на место, эти кулацкие сынки только в тылу притворялись преданными советской власти.

Теперь они показывали свое настоящее лицо.

Недовольство измученных, проголодавшихся людей переходило в озлобление. И если комсомольцы, в которых жило чувство революционного долга, терпеливо сносили лишения – ведь они шли в бой совсем не для сытного обеда, – то большая часть красноармейцев перестала стесняться. Они начали делать повальные обыски, подозрительно смахивавшие на простые грабежи. Уговоры не помогали, попытки комсомольцев наладить отношения с оставшейся частью населения также оказались тщетными. Появились кабаны, куры, свиньи, заискрились веселые костры, огонь которых мог оказаться опаснее тяжелых артиллерийских снарядов.

В засаде

Надвигалась ночь, мрачные тени гор, окружающих долину, в которой лежит Триполье, таили, казалось, неведомую опасность.

И вот две роты маршируют туда, в эти горы.

В засаду.

Мы последуем за ними.

Вскоре донесся грохот перестрелки с правого и левого флангов. Она становилась все взволнованнее и учащеннее.

«Предстоит серьезная операция, нужно ждать распоряжений командования», напряженно думали комсомольцы в серых шинелях, с тревогой посматривая на своих соседей, – проявлявших больше страха, чем готовности к бою.

«Да, это ненадежные резервы, но тем ответственнее наша задача, – решили про себя вчерашние делегаты комсомольского съезда, – быть цементом, соединяющим эти рыхлые куски»…

Следить, быть готовыми ко всему…

…– Связь с правым флангом прервана! – словно единым вздохом пронеслась по цепи тяжелая неожиданная весть.

Началась паника. Пули засвистели за спиной отряда, сидящего в засаде.

В чем дело, что это может означать? Глухо долетало громовое «ура».

В Триполье – неладно.

Послышался топот бегущих стремительно ног.

– Стой! Кто идет?

– Братцы, братцы, – растрепанный, с прилипшими ко лбу волосами, бежал красноармеец и, еле переводя дыхание, прокричал:

– Братцы, зеленовцы в селе!.. Безжалостно расстреливают и убивают всех наших…

Подробности этого странного и страшного, но верного сообщения выяснились уже потом.

Перед нашим левым флангом, расположенным в окопах перед селом, показалась внезапно человеческая цепь.

Люди двигались ползком, прячась за естественные прикрытия.

«Зеленовцы», сообразили красноармейцы.

Началась беспорядочная стрельба.

– Где командир? Почему нет команды?! – неслись отовсюду встревоженные голоса.

Ротного командира не было.

– Огонь, стреляй по бандитам! – пытался командовать совсем растерявшийся полуротный.

Но бандиты выбирали хорошие позиции, они прятались за бугры, за кусты, заползали в ложбинки и подползали все ближе и ближе.

– Пали! Стреляй по ползущим! – истерически прокричал полуротный и внезапно, выскочив из окопа, бросился бежать обратно, в село.

Вконец растерявшиеся красноармейцы последовали за ним.

Вот они уже подбегают к селу. Там весело полыхало зоркое пламя ночных костров; вокруг, непринужденно развалившись, сидели ничего не подозревавшие бойцы, – им также никто не подал команды. Многие разбрелись в поисках пищи.

Внезапно на горе, где находился наш правый фланг, они увидели толпу стремительно бегущих красноармейцев, спешивших за храбрецом полуротным, а за ними, преследуя их по пятам, мчались зеленовцы.

– Тревога! К ружьям!

Но было поздно. Зеленовцы уже не ползли, – о нет, – они даже не бежали: это были неизвестно откуда взявшиеся всадники.

Словно повинуясь безмолвной команде, отовсюду – из погребов, чердаков, сараев – вылезали, выпрыгивали спрятавшиеся там бандиты. Мужики с лицами, перекошенными злобой и ненавистью, старики с развевающимися трясущимися бородами, вооруженные топорами, вилами, просто дубинами, как саранча, налетали, неслись отовсюду, и страшный звериный крик их: «Ур-р-р-а!.. Ур-р-р-а-а!..» сливался с сотнями истерических голосов женщин, стоявших у дверей своих хат и поощрявших мужей на безумную расправу.

Расправа

Под эти неистовые звериные вопли людей, охваченных непобедимым припадком классовой ярости, началась жесточайшая, дикая резня.

– Бей их, дави красных гадов!

Пощады не было никому. Красноармейцы, забывшие о своем революционном долге, бежали, как овцы, в панике, в страхе за свою жизнь забывая об оружии, о необходимости защищаться, пока их не настигал и не валил на месте удар топора или дубины.

И только две горсточки комсомольцев, находившихся в окопах и в селе, на отдыхе, пытались драться, оказать сопротивление, организовать отпор. Но их усилия оказались тщетными. Паники людей, думавших только о спасении своей собственной жизни, охваченных животным страхом, остановить уже было нельзя.

Комсомольские бойцы не бежали, они ни у кого не просили пощады.

И все они были безжалостно перебиты.

До позднего вечера продолжалась расправа.

Отовсюду вытаскивали спрятавшихся красноармейцев. Их мучили, волочили с хохотом и торжествующими воплями по улицам, пытали; классовый враг мстил, как только мог.

Кулачье торжествовало победу. Сельская беднота, бывшая в меньшинстве, молчала, она была бессильна и могла в случае протеста только разделить участь избиваемых.

Но вернемся в горы, на левый фланг, где мы оставили отряд ушедший в засаду.

Из рассказа прибежавшего из села красноармейца участники отряда поняли, что они погибли.

На землю упал вечер. Горстка безмолвных и угрюмых бойцов вышла из окопов. Приготовили винтовки, но стрелять уже невозможно – не видно цели, нет смысла.

Душит бессильная злоба, в ярости сжимаются кулаки.

Нужно временно отступить. Куда? Путь один к Днепру. Кругом свистят пули: в темноте видно, как вспыхивали огоньки от выстрелов, – значит там, в Триполье, падают раненые и убитые.

Группа бойцов спустилась, падая и срываясь в темноте, с крутого берега и пошла к заливу Днепра под Трипольем.

Там, по колено в воде, уже стояли в напряженном ожидании несколько десятков комсомольцев.

Метались по берегу потерявшие голову красноармейцы, бросались в воду и пускались вплавь. Вот лодка – на ней могут поместиться человек восемь, но влезают пятнадцать, по бортам цепляются еще другие, лодка плывет несколько метров, круто накреняется, и все пассажиры ее падают в воду.

Совсем стемнело. К берегу подходят какие-то люди.

– Кто идет?

– Свои, свои, не бойтесь! – раздается приветливый, успокоительный ответ.

Бойцы идут навстречу: это бандиты, вооруженные до зубов. За ними волочатся несколько пулеметов.

Снова провокация!

– Сдавайтесь, а то всех перестреляем!.. Комсомольцы поспешно кидают свои документы в воду. Лихорадочно работает мысль в поисках выхода. Что делать?.. Повернуть обратно, в реку – поздно, нельзя…

Участники отряда медленно, один за другим, выходят на берег. Бандиты окружают их тесным кольцом.

– Попались, большевики!

Посыпались первые удары прикладами и нагайками.

– Айда в село!

Пленный отряд шел по разрушенному Триполью. Ночь вступила в свои права. Луна бледным серебристым светом освещала догорающие развалины крестьянских хат. Живые шли мимо всюду валявшихся трупов, окровавленных и растерзанных, мимо беспомощно стонавших раненых и умирающих своих товарищей. Брань, толчки, удары, пинки, выстрелы – сливались в один жуткий концерт, который люди-звери разыгрывали в прозрачной свежести прекрасной летней ночи.

Смерть всюду делала свое дело.

Несколько десятков комсомольцев шли на новые страдания и муки.

Их привели в центр села, на базарную площадь, где высятся большие каменные лавки и склады.

В «гостях» у зеленовцев

Началась первая ночь в «гостях» у зеленовцев. Поминутно открывается дверь сарая, где, как сельди, набитые в бочку, помещаются участники захваченного на берегу отряда; беспощадные грубые руки вталкивают внутрь все новые группы окровавленных пленников.

Вскоре в наглухо захлопнутой и зорко охраняемой клетке нельзя было не только лежать или сидеть, но негде даже стоять. И всю ночь не смолкали: проклятия здоровых, стоны и плач раненых, крики умирающих.

Что сулит рассвет? Молодости, буйно цветущей юности, всем, в ком бьется сердце революционера, в ком кипит горячая большевистская кровь, – не страшна близость смерти, хотя настоящие революционеры совсем, совсем не хотят ее! Рассвет сулил нашим братьям надежду. И он, казалось, не обманул их.

Настало утро.

Что это? Пленники вслушиваются, затаив дыхание, в частый тревожный звон набатного колокола.

Бандитское село охвачено какой-то тревогой. Вот загрохотали орудия. Их несмолкаемый гул казался заключенным лучшей в мире музыкой, ибо то была музыка освобождения: выстрелы идут со стороны Днепра, это наступают наши бронепароходы подъехавшие к самому Триполью.

Наши немилосердно палят по бандитам, наши идут на выручку…

Ликование было коротким: раскрылись окна и двери тюрьмы, и на заключенных глянули оттуда дула пулеметов и винтовок. Дело ясно: зеленовцы собираются удирать, предварительно решив перестрелять всех пленников.

Это состояние мучительного ожидания продолжалось недолго – час, может быть два, но заключенным эти минуты казались вечностью.

Постепенно все стало стихать, замирал звон набата, стали удаляться звуки канонады.

Наши отступили.

Как ни странно, но это явилось для пленных отсрочкой прихода неотвратимо нависшей смерти.

Вскоре их всех выведут на площадь. Что еще предстоит пережить?..

Пленных ставят в шеренгу.

Раздается роковая команда:

– Жиды, кацапы (русские), коммунисты! Пять шагов вперед!

Ах, вот что? Ясно… Но раздумывать некогда. Ноги почти ста человек послушно отмерили требуемое расстояние и замерли в ожидании. Среди вышедших вперед – около половины комсомольцев.

Разыгрывается отвратительная сцена. Несколько человек из названных категорий, подлежавшие по убеждениям бандитов, отравленных ядом национальной ненависти, уничтожению только потому, что они являются еврейскими или русскими рабочими и крестьянами, остались стоять в строю.

Часть замерших от заячьего страха «воинов», позоривших красноармейские шинели, надетые на них, решила выслужиться перед бандитами:

– А вот еще жидок…

– А вот кацап…

– Этот коммунист… – раздались голоса, и несколько человек показали поочередно на своих товарищей, стоявших рядом с ними в строю.

Несчастные ребята были немедленно зарублены на месте.

Добровольно сознавшихся в принадлежности к трем «преступным» категориям отвели и снова заперли в тюремную клетку.

Остальных собрали отдельно. «Сам» батько Зеленый выступил перед ними в гнусно-театральной роли бандитского проповедника с напутственной речью-лекцией, в которой он изложил свою несложную программу.

Затем «раскаявшихся» отпустили на все четыре стороны, выдав даже какие-то специальные «охранительные» удостоверения.

В самом деле, это жалкое отродье трудового народа было уже не опасно Зеленому. Назавтра многие из них, может быть, сами готовились стать – и станут наверняка – соратниками «социалистического» бандита и убийцы.

О настоящих комсомольцах

«Жидам» же, «кацапам» и коммунистам-комсомольцам готовилось, видимо, что-то похуже, но вполне отвечавшее возвышенным идейным принципам Зеленого.

Комсомольцы знали это, – они давно уже готовились к самому худшему. Ведь они были настоящими комсомольцами, а этим сказано все.

И потому они не падали духом, не плакали, не молили о пощаде.

Вы хотите знать, что представлял собой в те дни тип настоящего комсомольца?

Выслушайте же вот этот рассказ одного из участников драмы, разыгравшейся в «великом девятнадцатом году» на холмах Триполья:

«Я, чудом вырвавшийся из когтей смерти, горжусь тем, что могу рассказать, как умирали наши юные коммунары, могу рассказать о геройской гибели нашего вождя Миши Ратманского, окруженного целой толпой озверевших бандитов; лишь после того как он выпустил все свои патроны, последним он застрелил самого себя.

Вот, лежит тов. Бурштейн (из городского района). Пуля у него прошла над сердцем. Он еще жив, но какое спокойствие, улыбка на исхудавшем лице!

Вот М. Полонский. Пуля пробила ему руку у самого локтя, рука неимоверно опухла, вся синяя; он долго крепился и… заплакал. Не из страха, нет: глядя на его измученное лицо, чувствуешь, что ему нечеловечески больно.

Вот встает бородатый, видно мобилизованный:

– Товарищи, давайте молиться богу.

В ответ мы пробовали только смеяться:

– Когда шли сюда, не верили в бога и теперь в него не верим.

К нам ввели командира полка и нашего военкома. Вот они обращаются к караульному:

– Поведите нас к Зеленому, я ему укажу, где зарыты замки от орудий, – говорит командир.

– Я ему укажу, где спрятано знамя и дам список коммунистов, – добавляет военком.

Тогда встает тов. Шейнин и говорит:

– Мерзавцы, вы даже не можете показать нам, молодым, пример – мы вам его покажем!

Предателей увели. Среди нас не было ни одного изменника, ни одного труса, никто не жалел, хотя мы все знали, что пощады нам не будет, а только ждали, чтобы конец этот поскорее наступил.

Как прошла ночь, не знаю, потому что я, утомленный, не спавший несколько ночей, заснул крепким сном. Проснувшись наутро, я узнал, что человек тридцать за ночь куда-то увели. Уводили группами. Куда?..

Наутро оставшихся увели в деревушку Халупы, находящуюся в четырех километрах от Триполья, и посадили в просторную избу, где помещалось „волостное правление“.

Пришел к нам какой-то бандит, видно, эсер, и в течение часа читал нам лекцию о вреде коммуны. Мы знали, что нас должны расстрелять, и нам, конечно, было не до его напутственной лекции.

Под вечер открылась дверь, и раздалась команда: „выходи“.

Выпустили человек восемь и закрыли дверь. Их куда-то увели.

Прошло немного времени. Это повторилось. Тогда мы скорее почувствовали, чем поняли, что их увели навсегда.

Постепенно начали уводить еще. Ожидание становилось мучительным. Хотелось конца. Я стал у самых дверей и, когда под грозным роковым окриком открыли дверь, вышел первым. За мной выпустили еще пять товарищей. Нас поставили вдоль стены и стали связывать попарно, рука к руке. Рядом со мной стоял Володя Дымерец. Я знал, что нас поведут к Днепру. Как прекрасный пловец я был уверен, что это меня спасет. Меня и Дымереца связывал старый крестьянин с рыжей бородой. Не знаю, почему, но я чуть ли не с плачем просил его, чтобы он связывал наши руки не крепко, говоря, что у меня рука болит.

Нас было три пары, связанных рука к руке. На каждую пару шел один бандит-зеленовец.

Темнело. При повороте перед нами открылся Днепр.

– Ну, коммунарики, теперь вы поплывете, – прошипел шедший позади нас зеленовец.

Предчувствие сменилось уверенностью. Подошли к берегу. Я и Дымерец были еще в верхней одежде, и бандит приказал нам раздеться. В то время, когда я одной рукой, дрожащей от волнения, снимал брюки, я видел, как другие два зеленовца прикладами бросали в воду остальных наших товарищей. И когда те барахтались в воде, зеленовцы по ним стреляли.

Раздевшись, мы, не ожидая приказания нашего бандита, бросились бежать в воду, развязывая по дороге телефонную проволоку, связывавшую нас рука к руке.

Мы оба умели хорошо плавать. А в воде мы уже очутились развязанными. Зеленовец, не спеша, подошел к берегу, приложил к плечу винтовку и начал в нас стрелять. У меня появились нечеловеческие силы. Я уже больше нырял, чем плыл.

– Фастовский, я ранен! – крикнул мне плывший рядом со мной Дымерец, у которого из уха текла кровь.

Не успел он это проговорить, как другая пуля пробила ему затылок. Я только успел заметить фонтан крови и почувствовал, что мне в лицо ударили куски его окровавленного мозга. Он пошел ко дну… Из всех шести на поверхности плавал только я один – все были перестреляны.

Зеленовцы стреляли уже только по мне, но было темно: на прицел они взять не могли, а течение успело меня далеко унести.

Пули свистали кругом меня. В момент ныряния, когда голова была под водой, а спина над ней, шальная пуля отхватила кусок мяса у меня на спине. Я только почувствовал, что меня что-то обожгло…

Я долго плыл… Передо мной была одна цель: противоположный берег Днепра. Зеленовцы уже перестали стрелять, потеряв меня из виду в темноте или же считая меня утонувшим. Было трудно плыть, а я еще был в нижнем белье. Силы мне уже хотели изменить, я уже отчаивался доплыть до берега. Наконец я почувствовал под ногами почву.

Измученный, почти без сил, добрался до берега. Я бы долго лежал на песке, но ночная сырость, увеличивающееся ощущение холода от мокрого белья, начавший вскоре накрапывать дождь – подняли меня. Это была страшная ночь…

Я бежал, размахивая руками, чтобы немного отогреться. Взлезал на деревья, чтобы оттуда увидеть свет из какой-нибудь деревни, но всюду было темно. Дождь лил как из ведра, впереди необъятная даль среди кустарников и травы, влажных от дождя. И так всю ночь… Как я ее провел, не помню. Утро вернуло меня к нормальному состоянию. Наткнувшись на какую-то дорожку, я по ней пошел вперед.

Дороги я не знал, но приблизительно направился в сторону Днепра, откуда я легче мог бы придти в Киев. Так я скитался два дня. Когда я увидел деревню, я уже туда не пошел, а направился в обход. Вдали виднелся Днепр, и далеко за горизонтом я увидел дым от парохода.

Я бросился бегом к берегу. Пароход приближался. Я увидел на нем красный флаг…»[1]1
  Из рассказа В. Фастовского в сборнике «Трипольская трагедия», посвященном памяти погибших под Трипольем.


[Закрыть].