Текст книги "Трипольская трагедия"

Автор книги: Илья Рубановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Илья Рубановский
ТРИПОЛЬСКАЯ ТРАГЕДИЯ

…Как наши братья умирали,

И умереть мы обещали

И клятву верности сдержали…

М. Лермонтов

…памятником будет

построенный в боях

социализм.

В. Маяковский

Будни

ДЕЛЕГАТЫ уездного съезда профсоюзов слушали речи своих ораторов, обсуждая озабоченно и оживленно важные вопросы о выработке тарифной сетки, о размерах отчислений с жалованья в соцстрах и прочих неотложных проблемах.

За окнами – ночь, поля, огромное небо, трепещущее то ли огнями заката, то ли далеким пламенем горящих деревень.

Но вот внеочередное заявление – резкое, короткое сообщение человека в порыжевших сапогах, забравшегося на трибуну.

Он не профработник, он – человек другого дела, но властно и нетерпеливо он предлагает съезду изменить порядок дня, внеся на повестку новый вопрос. Человек нервно прижимает к боку кобуру нагана, он говорит тоном приказа, делегаты слушают его, слегка привстав со своих мест. И когда человек с наганом кончил свою речь, уездного профсъезда уже не было – была ударная рота радомысльских профсоюзов. Командиры профсоюзов превратились в рядовых бойцов. Они двинулись с песнями к арсеналу, они положили в карманы карандаши и блокноты и взяли в руки наганы и винтовки. Тихо и незаметно ушли в ночь, в поля, под огромное степное украинское небо. Ибо очередное заседание уездного съезда профсоюзов было отложено. Ибо, чтобы решать очередные дела, нужно было сначала решить внеочередное – отбить наступление повстанческого полка бандита Соколовского.

А через десять часов, прямо с поля битвы – назад, в зал съезда, и на очередном заседании было предоставлено слово оратору, не успевшему на предыдущем заседании до конца развить свою точку зрения на основные задачи в области охраны труда, стоящие сейчас перед профсоюзами и советской властью.

Оратор – тот же белокурый юноша, с лицом, измятым бессонной ночью и огромной перевязкой на лбу, которой не было еще вчера, когда он начал свою речь.

Другие люди, днем делавшие свое дело в колхозе, наробразе, на фабрике и заводе, наскоро пообедав, маршировали по городу с винтовками, проходя всеобщее военное обучение. Вот, молодая женщина, идущая во второй шеренге первого взвода; в ее фигуре нет легкости, ибо она беременна, она задыхается при ходьбе и часто поправляет сползающую с плеча винтовку. Ротный, слегка помявшись, с застенчивой неловкостью отзывает женщину в сторону и просительно говорит ей что-то. Голоса командира не слышно, но слышен звенящий голос женщины:

– Нет, товарищ, это не подходит! Если меня захватят бандиты, все равно убьют как коммунистку. Я предпочитаю умереть, сражаясь за коммунизм и за Советскую республику.

И она снова занимает свое место во второй шеренге первого взвода.

Словом, во всем этом – будни украинского пролетариата, будни лета 1919 года.

Там, в полях, грохотали беспорядочные выстрелы, там глухо волновалось огромное крестьянское море. И не было дня, чтобы не привозили в город трупов коммунистов-рабочих и красноармейцев – с вырезанными на груди и спине, на лбу и щеках пятиконечными звездами. Так мстили «атаманы». Так начинал мстить человек, имя которого произносилось вначале с недоверием, а потом с презрением и ненавистью.

Зеленый хочет стать красным

Откуда он взялся, этот человек?

Студент Киевского университета, потом военный писарь, Даниил Терпилло родился в том самом месте, которое прокляло его, изменника и предателя, которое он сделал ареной жестоких и бессмысленных боев, залил кровью и завалил трупами лучших рабочих и крестьянских сынов.

Кончалась гетманщина. Ее фитиль догорал, дымя и чадя, никого уже не зажигая.

Тогда загремело впервые имя Петлюры. Он казался крестьянству почти большевиком, этот генерал без эполетов. Он говорил громкие слова и делал громкие дела. Он находил людей для своих частей, знаменитых «сичевых стрельцов», людей, которым было что терять, но которые не хотели ничего терять.

Петлюра вошел в Киев, и «сичевые стрельцы» стали его опорой, огромным стальным кулаком, внешне обеспечивавшим его властвование. Директория – правительство, состоявшее из представителей украинских эсеров, меньшевиков и иных партий, не было особенно прочным, начинало ползти по швам. Тогда эсдеки начинают что-то бормотать о необходимости совместной работы с большевиками.

Но над всеми такими предложениями эти упрямые люди только смеялись, называя их бессмысленными, и отвергали.

Большевики были заняты другим: они агитировали в петлюровских частях, доказывая мужикам, что хрен редьки не слаще, что петлюровская директория так же защищает власть помещиков, как и гетманщина, против которой борется «революционный» Петлюра.

Медлительные украинские бородачи задумчиво чесали затылки и расходились по домам, захватывая с собой «на всякий случай» оружие. Тогда Петлюра издает приказ о том, что землю получат только те, кто принимал участие в свержении гетмана и кто дальше будет служить в армии до замены стариков заново мобилизованной молодежью.

Это только подлило масла в огонь: все устремились домой. Днепровская дивизия, состоявшая главным образом из крестьян Киевского уезда, численностью до 8 тысяч человек, забрала оружие, свыше 20 пулеметов, пушку и ушла в Киевский уезд, рассыпавшись небольшими группами. Кое-как удалось собрать разбежавшееся воинство.

Петлюра, зная большевистский дух, царивший в дивизии, не хотел выдавать ей оружия и лишь в последние дни, когда на помощь гетману пришли немцы со своей артиллерией, Петлюра, скрепя сердце, должен был подчиниться. Во главе дивизии встал житель местечка Триполье – студент Киевского университета Даниил Терпилло (партийная кличка «Зеленый»).

Терпилло-Зеленый, по его словам, принадлежал к партии эсеров. По свержении гетмана честолюбивый Зеленый рассчитывал на руководящую роль в движении. Но Петлюра, помощником которого стал Зеленый, посмотрел на дело иначе.

Зеленый получил приказ отправиться с дивизией в Галицию для войны с поляками, осаждавшими Львов. Дивизия категорически отказалась от этого похода. Зеленый взялся за агитацию, и ему удалось набрать 600 человек добровольцев, которые были отправлены в Галицию. Сам Зеленый, однако, с ними не поехал.

Когда Петлюра увидел, что Днепровской дивизии больше не существует, он махнул на Зеленого рукой: у него достаточно офицеров и нет надобности в партизанах.

– Ну что же, не с Петлюрой, так еще с кем-нибудь, хотя бы с большевиками! – решает неунывающий Зеленый. Военный писарь продолжал бредить лаврами героя: он чувствует себя рожденным командовать – безразлично кем, и властвовать – безразлично над кем. И вот Зеленый возвращается в родное Триполье. Он слушает рассказы вернувшихся с польского фронта мобилизованных добровольцев, тех самых, которых он организовал в качестве петлюровского командира. Приехавшие недоуменно рассказали о том, что их привели в Черновицы и заставили усмирять восставших против помещиков крестьян. Трипольские, обуховские, григорьевские мужички отказались бить своих же братьев – мирных хлеборобов и, обезоруженные «сичевиками», вернулись обратно.

Зеленый бродил из хаты в хату, слушал, кусая губы, эти разговоры и понял, что нужно брать в руки другой инструмент.

– Конечно, лучше советской власти ничего не придумаешь! Нужно кончать с этой сволочью Петлюрой! Нужно готовить восстание! – кричал он.

На Зеленого посматривали искоса, мужички подозрительно хмурили лбы: не их ли уговаривал Зеленый ехать под Черновицы?..

– Надо нового атамана, чтобы был большевик, – толковали они между собой.

– Так, господи, я ж большевик и есть! – забожился Зеленый, – доверьтесь мне, я в два счета расправлюсь с Петлюрой…

– Обманет опять, – говорили крестьяне, – в значительной своей части принадлежавшие к безземельной голытьбе.

Велико было в эти дни колебание украинского батрака-селянина. Трудно им было разобраться в очень сходных по форме (но решительно разнящихся по существу) лозунгах. Тем более трудно, что эсеровские ораторы козыряли в речах фразами, встречающимися у большевиков: «земли и мира!», «да здравствует власть советов!», да и основное требование большевиков – «диктатура пролетариата» – походило в глазах полуграмотных бедняков на эсеровское – «власть трудящимся».

– Почему же Зеленый да вдруг обманет, когда он самый правильный большевик! Что вы, суконные рыла, понимаете! Что такое «диктатура пролетариата» большевистская? Диктатура – значит власть. Пролетариат – это вот мы с тобой, Митричем, да с Тарасом Иванычем, те, которые вообще трудятся, каждый на свой манер. А Зеленый чего требует? Власти трудящимся, стало быть этой самой большевистской диктатуры, только как ближе он нам, мужикам, то и выговаривает этот лозунг попроще, – орали на всех митингах и сходах пропагандисты бандитского батьки и его верные кампаньоны-собутыльники из кулаков, – а вы говорите – обманет! Да ни в жисть!

– А вдруг да обманет? Ездили мы под Черновицы, знаем… – колебалась наиболее классово-устойчивая часть бедняков-незаможников, хотя ряды ее быстро таяли.

– Не бойтесь, не обманет, – уверяли сторонники Зеленого: – он предан народному делу. Вы видите, он до сих пор даже шинели новой не завел, а ходит в рваной, хуже, чем все казаки.

Тем временем Зеленый носился по селам и деревням, призывая крестьян к восстанию против «собаки Петлюры».

Через короткое время он создал какой-то штаб, ему уже начинал верить подпольный исполком.

Зеленый регистрирует оружие и составляет дружины.

Все обстояло бы прекрасно, если бы Петлюра, прослышав о готовящемся восстании, не вздумал двинуть на Триполье своих сичевиков. Зеленый составляет план обороны Триполья и заявляет исполкому, что готов к бою с сичевиками.

Однако в решительный момент, когда военный совет решил временно эвакуироваться, Зеленый загадочным образом исчезает: во время предварительных переговоров военного совета с делегацией сичевиков – последние потребовали выдачи этого героя.

Все же дни Директории были сочтены. В последние дни борьбы с ней Зеленый не устает кричать о том, что, вот, и большевики верят ему и участвовали в его штабе, что и у него, Зеленого, те же лозунги, что у коммунистов, что и он за «власть трудящихся», что у него разногласия только по национальному вопросу: он-де, Зеленый – эсер, а за ними, за эсерами, – украинское крестьянство и рабочие, а за большевиками русские рабочие и крестьяне.

И он, Зеленый, обеспечивает этот необходимый союз.

Директория пала. Киев занят красными войсками. Население приветствует большевиков и советскую власть. Но та не особенно расположена к суетливому Зеленому, плечи которого тоскуют по расшитым генеральским эполетам, а руки – по власти.

Чуть ли не на другой день после победы над Директорией и занятия Киева советскими войсками Зеленый пытается вступить с Совнаркомом Украины в переговоры. Он требует – не смейтесь! – чтобы Совнарком разделил власть с организацией левых эсеров.

Конечно, эти притязания были отвергнуты. Зеленый объявляет себя сохраняющим «нейтралитет». Тем временем в родном и испытанном Триполье он не теряет времени, он занят «разъяснением» крестьянству, что такое большевизм и советская власть.

Но вот атаман Григорьев вместе с левыми эсерами и эсдеками создают повстанческий комитет и посылают Совнаркому ультиматум: сдать ему власть не позднее, чем в трехдневный срок.

Зеленый понимает, что его время пришло. Он собирает несколько сот вооруженных людей, подходит к Киеву и, воровски кося по сторонам, бормочет что-то о необходимости со стороны соввласти контакта с ним, Зеленым, в противном случае он…

– Вливайся в Красную армию или складывай оружие, – было ему ответом.

– Ах, так…

Этот полукомический эпизод послужил прологом к трагедии, разыгравшейся на холмах Триполья.

«Я еду, записывай меня…»

В небольшой боковой комнатке, на одной из центральных улиц Киева, собралось несколько десятков молодых ребят.

Деникин, Донбасс, Зеленый, Григорьев – эти слова чаще остальных звучали в устах собравшихся.

Заговорил докладчик. Его слушают внимательно, как бы ожидая, что вот, с минуты на минуту, будут сказаны самые важные, самые необходимые для всех собравшихся слова.

Докладчик кончил речь, вот уже читается резолюция, в которой указывается «необходимость пролетариату России напрячь все силы до наступления мировой революции», что «задачи союза необходимо приспособить к серьезному положению Советских республик», что «необходимо, наконец…» Резолюция окончена, но почему же в ней нет самых необходимых слов?..

– Почему нет в резолюции ничего о необходимости отправиться всему союзу на фронт? – обращается в сторону докладчика и президиума подросток лет семнадцати.

– Верно, молодец, Патриевский! Даешь мобилизацию комсомола! – зазвенели голоса, и это, кажется, – единственное из всех предложений, принятое единогласно, хотя оно и вызвало немедленно спор, но по другому поводу:

– Кому остаться?

– Пусть останется Миша Ратманский! – раздались голоса.

Молодой пролетарий поднимается с места и решительно бросает:

– Ни за что, ни в коем случае…

– Пусть останется тогда Шутка!

Неловко оправляя пояс, подбегает к столу президиума тот, кого зовут Шуткой. Его голос дрожит, он никак не может начать речь.

– Товарищи… этого нельзя делать… Я не могу, понимаете, не могу остаться здесь для комитетской работы. Я не думаю ничего плохого о ней, но я должен, понимаете, должен ехать… Я – выходец из интеллигентской семьи и я должен доказать, что и я… что и я – боец, а не… – он остановился, захлебнувшись волнением.

– А если мы постановим, чтобы ты остался? – задорно спрашивает кто-то.

– Я поеду на фронт, несмотря на это постановление, можете меня исключить! – почти в отчаянии прокричал юноша.

– Молодец, Шутка!

– Правильно, пусть идет…

– Я тоже еду, записывай меня! – властным тоном проговорила, подойдя к столу, совсем молоденькая девушка, почти девочка.

– Как, и ты хочешь идти, Люба?

– Ребята, Аронова тоже хочет идти бойцом!..

– Девушек не пускать.

– Они будут полезнее здесь, в тылу.

– Ребята, как не стыдно. Это позор говорить так! Позорно оставаться в городе, когда на фронте дорога каждая боевая единица! Я отправлюсь вместе с другими на борьбу с бандами.

Голубые глаза девушки засверкали, она почти прокричала эти несколько фраз и… она победила. Она доказала право комсомолки носить винтовку и стрелять во врага.

…Но ведь это был съезд комсомола. Вы скажете, что изображенное здесь не похоже на съезд. Вы спросите, может быть, читатель, чем же кончился этот съезд? Вы поинтересуетесь даже, были ли приняты там резолюции и что они гласили?

Резолюции были приняты, и самая важная из них была величественно проста и немногословна:

«Всех членов союза объявить мобилизованными».

«Владеющих оружием и годных к военной службе отправить на фронт».

На Зеленого

Были ли вы на море во время бури? Ветер завывает в парусах, гигантские валы заливают палубу, рвутся и трещат снасти, и каждая новая волна готова стать кладбищем, могильным холмом над местом гибели десятков и сотен людей. Пассажиры мечутся и кричат, они могут только молить о спасении, они со страхом смотрят в черный туман, в ночь и цепенеют от ужаса.

И только команда корабля четко и бесстрашно делает свое дело, только голос капитана, отдающего приказания, спорит с ревом бури. Знает каждый матрос: вот нужно лезть на ванты, нужно снимать одни паруса и ставить другие, зацепившись немеющими руками за верхушку мачты, качающуюся, как гигантский маятник. Знает команда, что гибель корабля – их гибель и спасение только в одном – в отваге, в беззаветной преданности каждого из них делу спасения корабля.

Но что – обычное море и что обычный корабль?.. Какие ветры дули в стране Октября в 1919 году, какие штормы бушевали в те замечательные годы, прошумевшие над нами!.. У кого не закружилась голова, многие ли сердца не были скованы страхом и отчаянием? Кто был командой на этом корабле со 150 миллионами пассажиров?

Знаете ли вы украинские ночи? Не те, которые воспел Гоголь и Пушкин (помните: «Тиха украинская ночь, прозрачно небо, звезды блещут, своей дремоты превозмочь не хочет воздух…»), а ночи тысяча девятьсот девятнадцатого года, когда небо, может быть, и было по-прежнему прозрачно и так же блистали звезды, но совсем не были «тихи» те ночи. Штормы революции до небес вздыбили огромное крестьянское море нашей страны, и в этом море шныряли акулы; хищникам казалось, что пришел их час, настало их время, когда стонали снасти и рвались паруса.

Наш рассказ – о команде одного из кораблей пролетарской революции, отчаливших в Октябре 1917 года к социализму. Ее капитан – партия большевиков, горсточка храбрецов из подполья, пришедшая на командирский мостик и поведшая за собой рабочий класс. И вот – шквал контрреволюции, вздыбленное море крестьянской стихии, мутное море, море, взбаламученное хищниками, бушует и рвет снасти пролетарского корабля, на буксире ведущего за собой необъятную страну в счастливую бухту социализма.

И если сейчас наш корабль смело и уверенно идет своим путем, если рулевой смело правит к намеченной цели, то мы, команда, стоящая на сторожевых постах сегодняшнего дня, должны помнить о стоявших на вахте в те, ушедшие навсегда, но навеки памятные и великие, навеки хранимые в наших сердцах «украинские ночи».

О тех, чью историю жизни и великой гибели мы зовем «трипольской трагедией».

О тех, чьи имена дошли до нас восемью десятками фамилий…

* * *

Итак, предложение съезда комсомола было принято единогласно. И, ах, как умели в те дни комсомольские съезды выполнять свои решения: комсомольцы спорили за право выполнить это единогласно принятое постановление – отправиться на фронт, на смерть, на бой с врагом, с бандами предателя Зеленого, укрепившегося в Триполье и угрожавшего Киеву, убивавшего коммунистов, комсомольцев и советских работников.

Зеленые были препятствием на пути корабля пролетарской революции, и знала команда одно: нужно уничтожить препятствие, снести его, чтобы корабль мог плыть дальше.

Итак, комсомольцы дрались тогда за право умереть, ибо они знали – все до одного знали! – что немногие вернутся обратно к отцам и матерям, к сестрам и братьям, к родным комсомольским клубам. Знали, что не они будут пожинать плоды победы, но что их капли крови будут алеть на знаменах победы.

* * *

Вы думаете, это понимание близости смерти хоть на минуту изменило характеры тех, кто в ожидании отправки на фронт, нетерпеливо отсчитывая короткие дни, жил в казармах, учась маршировке и стрельбе? Нет, нисколько. Вечерами звенели песни – те самые, которые сейчас поем мы за «беседами у костров», на прогулках и экскурсиях, в ожидании затянувшегося открытия общего сбора отряда. Комсомольцы беседовали с красноармейцами, они объясняли простым крестьянским сынам великие цели пролетарской борьбы, они организовали в казармах клубную работу, в каждое самое маленькое дело внося настроение бодрости и энтузиазма.

Надев красноармейские шинели, комсомольцы не перестали быть комсомольцами. После длинного утомительного дня военной учебы, усевшись на нары, ребята подолгу и с азартом обсуждали боевые вопросы комсомольской работы, спорили до хрипоты о преимуществах системы коллективов, к которой тогда переходили, над системой кружково-групповой и т. д. Они думали о том, как слаба еще работа комсомола в деревне, о том, что огромная часть деревенской молодежи идет в григорьевские, зеленовские и другие банды и отравлена ядом национальной ненависти, чувством злобы по отношению к молодежи пролетарской, городской. «Роль комсомола, – рассуждали они, – не может ограничиться тем, что городская молодежь должна уничтожить ту часть деревенской молодежи, которая сейчас пошла в банды и, предводительствуемая кулаками, борется против тех, кто стоит за „коммунию“».

Нет, задачи комсомольцев в красноармейских шинелях были намного сложнее.

«Каждый отправляющийся на фронт должен быть одновременно и агитатором, он должен изучать возможности организации крестьянской молодежи», решили ребята про себя.

«В самом деле, это будет замечательно: занять село и тут же организовать комсомольскую ячейку!»

«Отмечать победный военный путь Красной армии звеньями новых комсомольских организаций!..» мечтали многие.

Нет, и в казармах, поминутно ожидая отправки на фронт, комсомольцы остались комсомольцами.

Даже выборы делегатов на Всеукраинский съезд комсомола были проведены в казармах: именно там находилась едва ли не большая часть киевской организации.

Только одним были недовольны ребята: почему их не отправляют немедленно? В казармы к ним приходили немногие из оставленных для комсомольской работы, они с завистью смотрели на плохонькое военное обмундирование, на винтовки и патронташи своих уходящих на фронт друзей.

Но вот затрубил рожок горниста. Бывшие металлисты, швейники, булочники выстроились в шеренги во дворе казармы, последние приветственные крики растаяли за их спинами. Грянула песня:

 
Смело мы в бой пойдем…
 

Ушли, чеканя шаг, поблескивая на солнце дулами винтовок. Ушли, чтобы не вернуться назад. Но об этом после…

Да, еще одно: во время недолгой стоянки приходили в казармы девушки. Они являлись к командиру, спорили и настаивали, но им не везло, и они уходили обратно. И лишь перед самым отправлением полка последняя попытка увенчалась успехом: пятеро из них были приняты в полк в качестве сестер милосердия. Счастье принятых было так же велико, как и печаль их подруг, оставшихся в тылу. Словом, за стройными шеренгами ребят шагали пять девушек, пять комсомолок, из которых самой старшей вряд ли было восемнадцать лет..

* * *

Итак, Зеленый, ты требуешь, предатель, в три дня – не позднее – сдать тебе власть. Ты хочешь, чтобы рабочие и крестьяне-бедняки стали перед тобой на колени и вымаливали «прощение» и пощаду.

Ты думаешь стать маленьким Наполеоном или, на худой конец, Петлюрой. Ты, эсеровский атаман, ты, вооруженный кулак не желающего сгибать свою спину кулачества, хочешь уничтожить то, что уже завоевано украинским пролетариатом и крестьянской беднотой – их право на власть, на самостоятельное управление своей страной, их право жить, наконец, по-человечески.

Ты знаешь, Зеленый, что на востоке, с Дона, наступает на красную Москву Деникин, что из Сибири подбирается к горлу пролетариата Колчак, ты хочешь выпустить на украинский пролетариат свору взбесившихся кулацких сынков…

Да, Зеленый двигался на Киев. Он уже отрезал город от подвоза продовольствия, его налеты – неожиданные, неуловимые – резали военные планы нашего командования. Он собрал под своими знаменами «социалистического» бандитизма вооруженную толпу в двадцать тысяч человек, он мстит за непринятый ультиматум и в своем Триполье обдумывает план окончательного, последнего удара, в результате которого должен пасть красный Киев.

Итак, комсомольцы, туда, на Триполье, на Зеленого, которого только его собственная кровь может окрасить в красный цвет.

Итак, вперед, комсомольцы, на Зеленого, на Триполье, и пусть мирно и гордо развевается красный стяг над всей Советской Украиной, над всей рабоче-крестьянской страной!

* * *

За шестьдесят километров от Киева, там, где Днепр разливается особенно широко, оставляя на противоположном берегу болотистые островки и протоки, заросшие осокой и камышом, на холмах, высоко над Днепром, приютилось местечко Триполье. Там Зеленый, эсеровский демагог, сумел обмануть крестьянскую бедноту, подсунув ей, вместо сходного по форме лозунга диктатуры пролетариата, лозунг: «Власть – трудящимся», лозунг, загадочным образом нравящийся также буржуазии и кулакам.

* * *

А теперь мы последуем за уходящим в Триполье нашим отрядом.