Текст книги "Испанские репортажи 1931-1939"

Автор книги: Илья Эренбург

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Но я хотел сказать англичанам о соборе. Вы колесите по миру с бедекерами, в которых перечислены диковины, все, что народы создали потом и кровью, все, над чем мучились художники. Вы любопытны, вы любите красоту. Так вот: этот собор помечен в ваших бедекерах двумя звездочками как чудо средневековья. О нем на вашем языке имеются ученые монографии. Я видел вас в Барселоне до войны. Вы проезжали по узким улицам, вы любовались собором. Может быть, эти обломки вас смутят. Если вы не вступились за детей, которых вытаскивают из-под обломков (не ваши дети), если вы не вступились за Испанию (не ваша земля), может [290] быть, вы вступитесь за собор, за прошлое человечества, за то искусство, которое не знает границ! Спешите, пока на этой вдохновенной земле еще остались камни, не тронутые смертью!

Барселона, 19 июля 1938

Сражение в Леванте

Три месяца длится сражение за Валенсию, самое ожесточенное сражение этой войны. В первый период наступления фашисты с боями продвигались по побережью. Корпус генерала Аранды занял Кастельон и Бурриану. Республиканцам удалось его остановить. Тогда противник повел атаку на дорогу Теруэль – Сагунто. Ему удалось захватить Саррион и Барракас. Это создало серьезную угрозу для республиканских частей, еще удерживавших Мора-де-Рубьелос. Фашисты уже слали за границу телеграммы об окружении республиканского корпуса, говоря, что не сего дня-завтра они захватят большое количество войск и трофеев. Однако республиканское командование вывело из мешка все части, вывезло все снаряжение. Такая операция свидетельствует о большом опыте командиров республиканской армии, о выдержке и дисциплине ее бойцов.

Противник нажимает на юго-западе от Теруэля, стремясь выйти к Сегорбе. Он сосредоточил здесь крупные силы. Если на всем фронте сражения находится до 250 тысяч фашистских солдат и 100 батарей, то на узком фронте, где последние дни происходили особенно жестокие бои, противник располагает 120-130 тысячами солдат и 40 батареями. Здесь ведут атаки: фашистский корпус генерала Варелы, корпус «Турия» (название по имени реки, протекающей в этом районе), находившийся прежде в резерве, наконец, итальянский корпус.

В связи с идиллическими разговорами в Лондоне о выводе иностранных «добровольцев» небезынтересно отметить, что в настоящем сражении участвуют все итальянские части, находящиеся в Испании: дивизия «Литто-рио» (17000 штыков), дивизия «23 марцо», дивизия «Стрелы». Авиация интервентов также целиком сосредоточена на этом фронте. За последнее время бывают дни, когда действуют 450, даже 480 фашистских самолетов. [291]

Следует напомнить, что интервенты обладают достаточным количеством боеприпасов для своей артиллерии.

При таких условиях республиканцы без всякого преувеличения могут быть названы исключительно стойкими. В марте фашисты быстро продвигались вперед при помощи авиации и артиллерии. За исключением некоторых частей республиканцы тогда отступали без пехотного боя. Теперь противник дорого оплачивает каждую пядь земли. Пулеметным огнем республиканцы косят наступающих. Ряд фашистских частей уничтожен. Республиканцы проявляют боевую инициативу, то и дело прибегая к небольшим контратакам. Обычно эти контратаки направлены на высоты, которые неприятель только что занял и еще не успел укрепить. Таким образом, потери республиканцев относительно невелики.

В течение последних двух дней неприятель проявляет особую активность, готовясь к новым атакам. Он оголил Центральный, Южный, Каталонский фронты, оставив повсюду тонкие заслоны. Как азартный игрок, забыв о благоразумии, он все поставил на левантскую карту.

Республиканцы обладают большими человеческими резервами, и сопротивление, подлинное сопротивление, которое началось три месяца тому назад, с успехом может длиться месяцы и месяцы. В итоге настоящего сражения противник будет осужден на длительное бездействие. Сейчас еще невозможно сказать, где именно он будет остановлен, и удастся ли ему оправдать перед своим тылом взятие крупного политического пункта путем обескровления своей армии. Это зависит от количества самолетов, которые интервенты продолжают привозить в Испанию, а также от нервов республиканских бойцов.

На долю последних выпало труднейшее испытание: они защищают Валенсию от врага, технически прекрасно оснащенного. Названия мелких деревушек Теруэльской провинции могут войти в историю наравне с именем Мадрида. Апельсиновые рощи между Бурриано и Сагунто являются той ареной, на которой испанский народ еще раз показывает миру свое мужество.

Барселона, 20 июля 1938 [292]

Две притчи

I

Когда-то я не доверял притчам, теперь я знаю, что они правдивы, как голод или как боль.

Я помню огромный зал в Париже. На трибуне стоял Жак Дорио. Он не был согласен с решениями партии. Он говорил:

– Я коммунист и никогда не предам дела рабочих! Наш спор – это спор о деталях…

На следующий день фашистская газета писала: «Жак Дорио произнес блестящую речь…»

Несколько месяцев спустя я снова увидел Жака Дорио. Это было возле стены Коммунаров. Он шел впереди кучки приверженцев. Кто-то в толпе неуверенно крикнул: «Предатель!» Жак Дорио презрительно усмехнулся и поднял кулак: он салютовал мученикам Коммуны. Он уверял других (а может быть, и себя), что это «спор о деталях». Он думал, что перерос всех. Он считал себя академиком революции. На самом деле он был приготовишкой предательства.

6 июля вечером я стоял возле Ирунского моста. Был тот предзакатный час, когда особенно спокойны и нежны зеленые холмы над Бидассоа. На испанской стороне чувствовалось оживление: сновали люди в форме и в штатском, офицеры, жандармы, сыщики, фотографы. Я думал, что они поджидают какого-нибудь германского генерала. По мосту, как всегда, проносились машины: шпионы спешили на работу. В окрестных садах пели птицы. Потом по мосту проехал автомобиль представителя Франко г-на Солера. Все притихли. Из автомобиля вышел Жак Дорио. Он поднял руку: он приветствовал обетованную землю. Он приветствовал тех, что в форме, и тех, что в штатском, офицеров, жандармов, сыщиков. Фотографы работали. Губернатор Гипускоа маркиз Росалехо, человек, который приставил к стенке тридцать женщин, раскрыл объятия и прижал к своей груди Жака Дорио.

Фашистские газеты посвятили приезду Дорио длинные статьи. Он красовался на фотографиях с поднятой рукой. Испанские «националисты» произвели его в испанцы наравне с германским генералом Фейдтом и итальянским [293] генералом Бергонцоли: Жак Дорио стал Хаиме Дорио. Официальное сообщение начиналось так: «Вчера в Испанию вождя Франко прибыл Хаиме Дорио, француз хорошей расы…»

В Сан-Себастьяне имеется фешенебельная гостиница «Мария Кристина». Недавно оттуда выселили английских журналистов: «Марию Кристину» облюбовали немецкие офицеры. Где чествовать «француза хорошей расы», как не в гитлеровском штабе? В «Марии Кристине» был устроен пышный банкет. Жак Дорио произнес речь; он обещал, что Франция пойдет по стопам генерала Франко. Немецкие офицеры аплодировали: все-таки этот Хаиме, или Жак, куда симпатичней покойника Клемансо!..

Потом Дорио повезли на Левантский фронт. Он увидел развалины Нулеса, уничтоженного в июне итальянскими и немецкими самолетами. Дорио тотчас заявил: «Я видел развалины Нулеса, уничтоженного красными дикарями». Газета «Унида» сопроводила эту декларацию следующими словами: «Бесспорно, Хаиме Дорио самый честный из всех французов».

Теперь он перерос многих; это не приготовишка, это академик предательства. С удовлетворением он глядел, как германские орудия уничтожали деревни Леванта. Он радовался, когда марокканцы убивали испанских рабочих. Он хвалил итальянских летчиков. Улыбаясь, глядел он в полевой бинокль; люди по ту сторону проволоки умирали. Это не было «спором о деталях», это было обыкновенным пулеметным огнем.

Я не забыл, как Жак Дорио салютовал стене Коммунаров. Кулак послушно разжался, и та же рука (ведь люди меняют перчатки, не руки) просалютовала наследникам Галифе.

Это было отвратительно, и все же я рад, что я это видел. Предательство, как запах, – его нельзя описать, его надо почувствовать. Велики соблазны всеприемлющей мудрости, зеленые холмы над Бидассоа. Но теперь я знаю противоядие: стоит только вспомнить Жака Дорио на Ирунском мосту…

II

Весной прошлого года в Валенсии я пришел в мексиканское посольство. Особняк был набит людьми. Дамы [294] аристократического происхождения шпыняли горничных. Молодые люди возмущенно восклицали:

– Какое безобразие! Почему кофе без молока?

Это были фашисты, укрывшиеся в мексиканском посольстве в Мадриде. Их везли в Париж. Оттуда они могли направиться в Бургос. Герои «Пятой колонны» были вполне довольны жизнью. Одно их возмущало: почему им дали кофе без молока? Атташе посольства, несколько смущенный, сказал мне:

– Конечно, мы им не сочувствуем. Но они укрылись от возможных преследований, и это вопрос человеколюбия…

Во всех посольствах Мадрида отсиживались вожди фашистского заговора. Некоторые посольства они превратили в арсеналы и крепости. Весной, когда стало ясно, что генерал Франко Мадрид не возьмет, фашисты решили переехать в Бургос. Иностранные дипломаты занялись переселением «Пятой колонны». Они, разумеется, говорили о человеколюбии. Особенное рвение проявили англичане; можно было подумать, что «человеколюбие» – первое слово, которому учит мамка будущего дипломата Великобритании.

Вчера я встретил в Андайе молодую женщину с двумя маленькими детьми. Ее зовут Долорес Руфиланчас. Она мне рассказала, как погиб ее муж, профессор мадридского университета и депутат кортесов. Фашистский мятеж застал Луиса Руфиланчаса в Галисии. Он скрывался. Фашисты арестовали Долорес Руфиланчас, Потом они нашли «преступника»…

По уставу фашистского военно-полевого суда подсудимый не имеет права защищаться. Он может только отвечать на вопросы. Защищает его офицер по назначению. Луис Руфиланчас написал защитительную речь и попросил своего защитника огласить ее. Бравый лейтенант, прочитав несколько фраз, запнулся:

– Господин председатель, прошу освободить меня от моих обязанностей ввиду внезапного заболевания.

Его, конечно, освободили. Приговорить к расстрелу можно и без речей. Среди военных судей заседали два итальянских офицера. Председатель, торопясь, огласил приговор.

Долорес Руфиланчас разрешили попрощаться с мужем через двойную решетку. Луис Руфиланчас сказал жене: [295]

– Когда меня искали, я попытался найти убежище на английском крейсере, который стоял в Ла-Корунье. Я рассказал им, кто я. Они выслушали, а потом отправили меня на берег.

Долорес Руфиланчас побежала к английскому консулу. Консул спокойно ответил ей:

– Я знаю об этом – мне рассказали офицеры флота. Но, во-первых, нам, англичанам, трудно себе представить, что человека можно убить только за его убеждения…

– Они приговорили мужа к расстрелу.

– Да, я прочел об этом в газетах. Во-вторых, мы, англичане, соблюдаем абсолютный нейтралитет. Я ничем не могу быть вам полезен.

11 июля 1937 года фашисты расстреляли Луиса Руфиланчаса.

В Мадриде они говорили о человеколюбии. Они забыли о человеколюбии, посадив в шлюпку Луиса Руфиланчаса. Они не вспомнили о человеколюбии, увидев женщину с двумя детьми. Это тоже горькая притча: о двух мерах и о лжи слов. Мораль? Она в словах Долорес Руфиланчас:

– Я хочу туда, в Мадрид…

Не словами уничтожить всю ложь слов.

июль 1938

Долорес Ибаррури

Актриса Массалитинова дала мне в Москве маленькую шкатулку: «Это серьги моей бабушки, самое дорогое, что у меня есть. Отвезите их Пасионарии». Большие голубые серьги цвета испанского неба. Долорес на минуту отвернулась, взволнованная, как будто безделушка еще хранила тепло русской любви. Потом она надела серьги и побежала к зеркалу. Все в ней просто, живо, естественно.

Как она умеет говорить! Это было в парижском цирке. Сорок тысяч французов слушали ее, затаив дыхание. Они не понимали испанских слов, но они понимали Пасионарию: до сердца доходил голос, паузы, волнение, чистота. [296]

Незадолго до фашистского мятежа я был в кортесах. Выступал усмиритель Астурии Хиль Роблес. Он говорил уверенно, развязно. Вдруг встала Долорес Ибаррури, депутат Овьедо:

– Убийца!

Хиль Роблес побелел, его губы дрожали, он вытер платком лоб, он долго не мог вымолвить слово.

В детстве Пасионария мечтала стать сельской учительницей. Она была дочкой горняка в нищем поселке. Она стала не учительницей, но служанкой; она вставала до рассвета, ложилась в два часа ночи, стирала, мыла полы, ходила за коровами. Маленькая черноглазая Долорес… Иногда она думала: «Вдруг все переменится, и я стану учительницей…»

Вот Долорес уже не девочка: она жена, мать. В доме нужда. Бывает, нет хлеба. На руках у Долорес умирает ребенок. Долорес пишет статьи для первых подпольных газет. Горняки внимательно ее слушают: «Женщина, а как говорит!..» Теперь ее зовут «Пасионария» – так она подписала свою первую статью. «Пасионария» по-испански страстоцвет – ярко-красный или синий цветок.

Ее посадили в тюрьму вместе с проститутками. Начальник науськивал: «Это коммунистка, чистоплюйка, она вами брезгует». Долорес знала человеческое горе. Ее слушали, ее спрашивали, ей верили. Несколько дней спустя начальник тюрьмы докладывал губернатору: «Это опаснейшая преступница, заключенные ее боготворят».

1932. Снова тюрьма. Долорес вздумали судить. Все на месте: и бюст Фемиды, и тога судьи, и колокольчик.

– Подсудимая…

Долорес встает:

– Скоро вы ответите за все перед народом. Есть правда. Есть совесть…

Напрасно судья схватился за колокольчик: у Долорес звонкий голос. Жандармы выволокли ее из зала.

Все знают, как она освободила заключенных Овьедо. Она прошла одна сквозь строй солдат и скомандовала:

– Вольно!

Потом вышла к народу и показала большой ржавый ключ:

– Тюрьма пуста.

Смеясь, она рассказывает, как весной 1935 года перешла через французскую границу: [297]

– С одним товарищем… Мы пятнадцать часов шли, не останавливаясь.

Ночь, горы, обрывы, речки. За ними гнались пограничники. Долорес слышала лай полицейских собак. Долорес смеется:

– Это смешная история…

– Смешная?

– Ну да, смешная. У товарища был новенький костюм. Мы переходили вброд реки, ползли по колючкам. Костюм его сразу погиб. Но он все время вздыхал: «О, мой костюм!» Он боялся, что собаки порвут брюки…

Долорес хорошо поет народные песни. Она с бойцами на фронте. Товарищ нервно смотрит на часы:

– Заседание… Опоздаем…

– Погоди.

Долорес еще не спела с бойцами одной веселой песни. Она знает, что значит накануне атаки мелодия, знакомая с детства.

В Мадриде она шла впереди женщин. Был холодный пыльный день. Она остановила дружинников, убегавших от марокканцев, – не упреком – глазами. Бойцы клялись ей: «Отстоим Мадрид!»

Один отряд с трудом удерживал позицию. Долорес добралась туда в танке. Бойцы радостно кричали: «Теперь ни за что не уйдем». Коммунисты показывали партийные билеты:

– Долорес, напиши здесь твое имя…

Штурмовые гвардейцы приревновали:

– Мы тоже деремся за республику.

Они вынули свои удостоверения:

– Напиши.

У одного молоденького дружинника ничего не было, кроме фотографии матери. Долорес обняла его и написала: «Долорес».

Мы знаем, что такое для оратора аплодисменты. Я слышал, как речи Долорес прерывали орудийные выстрелы. Среди снарядов привычные слова звучали по-иному. Ее слова обходят мир быстрее, чем песня. Они становятся анонимными, как эпос. Они становятся словами народа. Многие ли знают, кто первый кинул в лицо смерти два чудодейственных слова «?No pasaran!»? Она, Долорес.

Страшный зной арагонского лета. Ни капли воды. Проносят раненых фашистов. Один боец вытащил фляжку: глоток на дне. [298]

– Пей, Долорес!

Раненый шепчет:

– Пить!

Долорес дает ему фляжку:

– Раненый…

Налетела авиация. Одна часть дрогнула. Кто-то кричит:

– Трусы! Не видите, что здесь Пасионария?..

Бойцы тотчас остановились, пристыженные.

В Бельчите к Долорес привели трех священников. Они дрожат от страха. Один, самый хитрый, говорит:

– Я лично всегда любил бедных. Я толковал папскую энциклику «Рерум новарум», посвященную социальному вопросу, в духе снисхождения к низшим классам…

Он запнулся и вдруг стонет:

– Мы два дня ничего не пили…

Воды нет. Долорес ушла и вернулась с кувшином, с лимонами.

– О, святой Иисусе из Сео! О, святая дева пиларская! Благословите эту добрую сеньору!

Один боец, смеясь, спрашивает:

– А ты знаешь, кто эта сеньора?

– Наверно, супруга старшего командира.

Бойцы хохочут:

– Это Пасионария.

Три священника всплеснули руками:

– Святая дева пиларская! Нам говорили, что Пасионария злая женщина, которая любит кровь, а она дала нам воду и лимоны.

Вечером три священника выступили по радио:

– Неправда, что красные убивают пленных. Неправда, что Пасионария злая женщина. Неправда, что республиканцы враги Испании.

Командир Модесто кричит:

– Долорес, сейчас же уходи!.. Убьют!..

Она улыбается. Бойцы весело говорят один другому:

– Долорес с нами…

Два года войны. Она на своем посту; работает с раннего утра до поздней ночи. Душные ночи. Грохот зениток. Тревожные телеграммы. За сколько лет сойдут эти недели?.. По-прежнему Долорес смеется, ободряет других.

– После победы выспимся… [299]

В маленьком андалусском домике я увидел портрет Долорес рядом с изображением святой Терезы. Я спросил крестьянку:

– Ты знаешь, кто это?

– Пасионария. Бедная женщина, как я. Только у нее большое сердце. Ее все слушают – министры, генералы. А я смотрю на нее, и мне легче плакать: у меня все трое там…

июнь 1938

В фашистской Испании

Генерал Франко, подражая Муссолини, ввел новое летосчисление. 18 июля начался «3-й триумфальный год». Как живет фашистская Испания после двух «триумфальных» лет? Фашистские газеты ограничиваются описанием военных побед, восхвалениями каудильо Франко, отчетами о молебнах и светской хроникой. Английские и американские журналисты, находящиеся в фашистской Испании, немногим разговорчивей своих испанских собратьев. Конечно, приезжая в Сен-Жан-де-Люз или в Андай, за стаканом виски они рассказывают много любопытного, но в газеты они посылают только благонамеренные корреспонденции: они дорожат своим местом. Таким образом, по печатным материалам трудно составить представление о жизни фашистской Испании. Зато рассказы людей, которые приезжают оттуда, весьма поучительны. Каждый день через границу переходят несколько смельчаков. В Сен-Жан-де-Люз, в Биарриц, в Байонну приезжают англичане, американцы, французы, проживающие в фашистской Испании. Наконец, среди сотни шпионов, которых генерал Франко ежедневно направляет во Францию, попадается один безобидный обыватель, благодаря личным связям получивший заграничный паспорт и приехавший во Францию, чтобы купить костюм или вставить золотой зуб. Я разговаривал со многими людьми, приехавшими оттуда, с испанцами и с иностранцами, с левыми и с фашистами, с крестьянами и с докторами. Я тщательно проверял рассказы каждого. Я попытаюсь обрисовать жизнь фашистской Испании, точнее, ее северных провинций, воздерживаясь от личных суждений. [300]

В руках фашистов находятся сельскохозяйственные провинции. В фашистской Испании много хлеба, растительного масла, сахара, рыбы, табака. Из продуктов питания сказывается недостаток в мясе, рисе и кофе. Мясо продается два или три раза в неделю. Цены на продовольствие возросли. Крестьяне, не доверяя бумажным песетам, вкладывают деньги в скот. В Наварре свинья стоила до войны 2 песеты 10 сантимов за кило, теперь она стоит 4 песеты 25 сантимов. Поросенок стоил 40-50 песет, теперь продается за 200-225 песет. На ряд продуктов установлены твердые цены, однако крестьяне отказываются продавать мясо или овощи по этим ценам. Так, например, цена на картошку в Наварре равняется 17 сантимам за кило. Обходя постановления, интендантство платит крестьянам по 30 сантимов за кило. Кочан капусты в Бургосе стоит 3 песеты, десяток апельсинов 4 песеты 50 сантимов.

Мало кожи: обувь вздорожала втрое. Особенно остро чувствуется недостаток в одежде: нет больше каталонских фабрикантов – приходится довольствоваться незначительным итальянским импортом и продукцией второстепенных фабрик. Самая что ни на есть скверная рубашка стоит 20-25 песет, плохие чулки – 9 песет. Тапочек нет: нет ниток. Все текстильные товары вздорожали в 5-6 раз.

Коммерсанты боятся продавать дорого – установлены контрольные комиссии. Они не хотят продавать дешево – покупательная сила песеты все время понижается. Они предпочитают вовсе не продавать, но закрыть магазины они не могут: за это полагается крупный штраф. Витрины полны товарами (коммерсант обязан содержать витрины в должном виде), но внутри магазины пусты.

Впрочем, и покупателей немного: фашисты снизили заработную плату. Металлист Бискайи, который прежде получал 12 песет 50 сантимов, теперь получает 9 песет 60 сантимов. Батрак в Кастилии, прежде получавший 6 песет, получает теперь 4 песеты 50 сантимов. Рабочие обязаны работать бесплатно один или два добавочных часа: «На войну».

Рабочих на севере Испании почти что не осталось: их заменили каторжники, и владельцы шахт в Бискайе перешли на даровой труд. Франко образовал из военнопленных «трудовые батальоны» – нечто вроде арестантских [301] рот: рабочие получают 30 сантимов в день, они живут в лагерях и за нарушение дисциплины подвергаются дисциплинарным наказаниям. В шахтах Бискайи работают 3000 пленных. На автомобильном заводе «Сароса» в Бильбао работают исключительно военнопленные. В Астурии только 15 процентов горняков работают по вольному найму, остальные – каторжники из «трудовых батальонов».

Население разорено принудительными сборами. Вот перечень этих налогов: «День одного блюда», «День без сладкого», «На крейсер «Эспанья», «На памятник погибшим», «Подарки солдату», «Дом раненого», «Солдатский очаг», «Поход против холода», «Национальная помощь», «Солдатский табак», «Социальное вспомоществование», «Оболо католико», «Голубая карточка». Служащий, который зарабатывает в месяц 200 песет, всегда ел не три блюда, но одно. Теперь он должен вносить 2 песеты в неделю – это предполагаемая разница между обедом в три блюда и обедом в одно блюдо. Он платит за «День без сладкого» 4 песеты в месяц. Он подписался на «Голубую карточку» – 3 песеты. С него требуют 5 песет на «Социальное вспомоществование». Каждый месяц он отдает правительству 55 песет, больше чем четверть своего заработка. Для казны Франко эти сборы – находка: например, «День одного блюда» приносит в Бильбао ежемесячно 300 тысяч песет.

Крестьяне также должны платить за «День одного блюда», за «День без сладкого» и за многое другое. Наваррские крестьяне говорили мне, что в прошлом году у них отобрали треть доходов. Крестьянам досаждают реквизициями. Происходит это так: в Наварре раз или два в год крестьяне приезжают на ярмарки; туда они гонят скот для продажи, и там фашисты этот скот реквизируют. В ряде северных городов, в Элисондо, в Вильяфранке, в Ируне, военные власти недавно забрали на ярмарках весь рабочий скот. В Наварре реквизирована «на корню» вся шерсть. За реквизированное добро крестьянам ничего не платят.

Население не верит песете Франко, оно прячет не только серебро, но даже медяки. В фашистских газетах можно найти длинные списки людей, оштрафованных «за укрывание звонкой монеты».

Синдикаты, которые согласно программе фашистов должны быть базой государства, ничем себя не проявляют. [302] В Бискайе не было случая, чтобы рабочий синдикат вступился за рабочих. Во главе синдикатов стоят фашистские чиновники. Недавно в Сан-Себастьяне состоялось собрание крестьянского синдиката. Крестьяне надеялись, что на собрании будет поставлен вопрос о твердых ценах. Вместо этого председатель, отнюдь не крестьянин, но адвокат сеньор Хуан Пуэнте, прочитал длинный доклад «О преимуществе вертикальных синдикатов».

Для передвижения по железной дороге или по шоссе требуются особые пропуска. Эти пропуска выдаются при наличии двух поручителей, отвечающих за политическую благонадежность. Крестьянин, чтобы съездить на базар, должен получить такой пропуск.

За передвижение без пропуска взимают крупный штраф. Вообще штрафы наравне с различными «добровольными» сборами – основа финансовой политики Франко. За одну неделю губернатор Гипускоа ухитрился набрать штрафами 136250 песет. Штрафы взимаются также за «недоброжелательство к установленному строю». За такое «недоброжелательство» пастух Хуан Ласа оштрафован на 25 песет, а Хосе Сарасола в Бильбао – на 50 тысяч: сколько с кого могут, столько и берут.

Конечно, военные поставщики зарабатывают неплохо. Помещики, получившие назад свои земли, тоже довольны жизнью. В Сан-Себастьяне собралось несколько тысяч людей, которые умеют тратить деньги. Открыто много новых кабаре, домов свиданий. В католической газете «Ла-Вердад» один рекете пишет: «Недавно я побывал в Сан-Себастьяне. Перед этим я был там в 1935 году. Какая перемена в нравах! Конечно, не к лучшему… Это подлинный скандал. В Сан-Себастьяне собрались аристократы, укрывшиеся от мобилизации, которые прожигают жизнь».

Другой моралист в журнале «Дестино» утверждает, что молодые буржуа явно предпочитают биллиард фронту. Он говорит, что буржуазию занимают только доходы, и, когда какой-то фабрикант швейных машин, выбравшись из Барселоны, приехал в Сан-Себастьян, другой фабрикант швейных машин донес на него, как на «красного шпиона».

Доносят, впрочем, не только фабриканты швейных машин, доносят все, кому не лень: сводят старые счеты или подрабатывают. Губернатор Алавы заявил, что его канцелярия не может справиться с работой ввиду огромного [303] количества «писем патриотов, предупреждающих о врагах Испании». Многие заняты одним: они выслеживают, кто из обладателей радиоаппаратов слушает передачи Барселоны. За каждого «любопытного», указанного полиции, выдают премию – 25 песет.

Люди боятся говорить, боятся писать письма. Все письма вскрываются. Рекете и фалангисты тыловой службы сидят в почтовых отделениях – это цензоры. Заказное письмо из Бильбао в Сан-Себастьян надо сдавать открытым «для облегчения работы цензуры».

О терроре в фашистской Испании писали не раз. Я все же приведу некоторые данные. Среди городов северных провинций по количеству расстрелов первое место занимает Наварра – 11 тысяч; за ней следует Овьедо – 10 тысяч. В тюрьмах Бильбао сейчас находится 700 приговоренных к казни. Каждый раз, когда население проявляет «недоброжелательство к установленному строю», власти расстреливают 25-30 осужденных. Списки расстрелянных вывешивают на тюремных воротах. Республиканцы называют сторонников Франко «Пятой колонной», фашисты в Бильбао называют сторонников республики «90 процентов». Это показывает, как, при некотором наличии юмора, они сами расценивают свою популярность.

Один благочестивый рекете по имени Мануэль Делорме недавно опубликовал статью «Крах снисходительности». Он пишет: «Какая-либо снисходительность по отношению к врагу несовместима с нашим пониманием культуры». Надо сказать, что фашисты не грешат «снисходительностью». В тюрьмах Бильбао до сих пор пытают заключенных. Недавно в тюрьме Адоратрисес фашисты засекли насмерть плотника Мартина. В Сан-Себастьяне в тюрьме Ондарета сидят женщины с маленькими детьми. Весной там началась эпидемия дифтерита. Фашисты отказались вызвать в тюрьму врача, и шесть детей умерли на глазах у матерей.

Несмотря на «трудовые батальоны» и на ежедневные расстрелы, все тюрьмы переполнены. Фашисты хотят их разгрузить. Они решили использовать политических заключенных для работы на плантациях в Западной Африке. В июне из Витории была отправлена первая партия каторжан.

Особое рвение фашисты проявили в деле истребления национальной культуры басков. Запрещены баскские слова [304] на вывесках. Представительство Франко во Франции помещается в «Натчо Энея», – будь это не в Сен-Жан-де-Люзе, а в Сан-Себастьяне, владелец дома уплатил бы штраф: «Натчо Энея» – баскское имя. Запрещены книги на баскском языке, больше того – на этом языке запрещено разговаривать. Запрещено давать детям баскские имена. Яростные католики, рекете убили семнадцать священников басков. Люди Франко, на которых папа призывает теперь благословение бога, зверски убили 63-летнего священника Хосе Пеньягаригано только за то, что он говорил проповеди на родном языке.

Хозяевами в стране являются интервенты. Одна испанка рассказала мне, что она ехала с двумя детьми из Вальядолида в Бургос. Ночью ее выкинули из вагона первого класса на перрон. «В чем дело?» – «Первый класс приказано очистить». Женщину испанские солдаты впустили в переполненный третий класс, а вагон первого класса заняли немцы. Они были одеты в штатское, все в одинаковые новенькие костюмы, и оказались артиллеристами, только что прибывшими из Германии. В больших городах лучшие гостиницы заняты немцами: в Сан-Себастьяне – «Мария Кристина», в Бургосе – «Мария Исабель», в Бильбао – «Карльтон», в Сарагосе – «Гран отель». В свои гостиницы, рестораны, клубы, кафе немцы неохотно впускают испанцев. Они живут, как европейские колонизаторы где-нибудь в Центральной Африке, стараясь избегать сношений с туземцами.

За пушки и снаряды генерал Франко расплачивается натурой. Крестьяне Наварры знают, куда идет реквизированный скот: в порт Пасахес, а оттуда в Германию. В Германию фашисты отправляют шерсть, растительное масло, вино. Горняки, каторжники «трудовых батальонов» работают также на Германию: руда Бискайи и Сантандера грузится на немецкие суда. С января по май из Бильбао прошло в Германию грузов на 14 миллионов марок. Во главе шахт и металлургических предприятий стоят немецкие инженеры.

Итальянцы раздражают население чванливостью («это мы вас спасли от красных») и вымогательствами. Каждый день жалобы: итальянцы не платят в ресторанах, ездят без билетов в автобусах, грабят базарных торговок. В Вальядолиде выходит газета на итальянском языке «Иль леджионарио». В Паленсии находится итальянский госпиталь. Ввиду этого охрану порядка в Паленсии [305] итальянцы взяли на себя: они проверяют документы проезжающих через этот город. Один испанский лейтенант жаловался мне, что итальянцы заполняют все публичные дома: «Мы получаем только жалованье, а им дают еще диетас (суточные)…» В Сан-Себастьяне на улице Гарибай открыт роскошный «Дом фашио». Лекционный зал пустует, зато в баре всегда дым коромыслом. Послу Италии графу Виола да Кампальто пришлось выступить с педагогической речью: «Все итальянцы, находящиеся теперь в Испании, наравне с легионерами сражаются за дело фашизма и должны соответствующе себя вести».

После мобилизации многие добровольцы – рекете, которые находились в отпуску, отказались вернуться на фронт. Население защищало их, и дело дошло до кровавых стычек с гражданской гвардией. Наварра была испанской Вандеей. Но не прошли даром ни террор, особенно свирепствовавший в этой провинции, ни потери, понесенные наваррскими дивизиями. О том, какое опустошение произвела война в Наварре, можно судить по следующему примеру: в деревне Леиса 1800 жителей, из них 46 убиты на фронте. Каждый день поезда привозят в Наварру раненых. Улицы Памшюны полны инвалидами. Наваррцы спрашивают: «Когда это кончится?»