Текст книги "Путь к Рейхстагу"
Автор книги: Илья Кричевский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Илья Кричевский
ПУТЬ
К РЕЙХСТАГУ
Издательство „Изобразительное иснусство", 1990
Литературная запись Л. КРИЧЕВСКОИ
Илья Давидович Кричевский родился 26 июня 1907 года в городе Чернигове.
Любовь к рисованию зародилась у него еще в раннем детстве. В двенадцать
лет он поступил в городскую студию изобразительного искусства, а в
1925 году в Киевский художественный институт на полиграфический
факультет. В 1927 году Кричевский перевелся на третий курс Высшего
художественно-технического института (Вхутеин) в Москву и в 1930 году его
закончил. Его педагогами были Н. Н. Купреянов, Д. С. Моор, занятия по
рисунку вел П. И. Львов. После окончания института И. Д. Кричевский
участвует в выставках, где экспонируются его рисунки и акварели. В эти
же годы появились и первые оформленные им книги, для которых
характерны поиски нового языка, смелое экспериментирование,
опирающееся на отличное знание художником техники полиграфии.
В первые дни Великой Отечественной войны Кричевский добровольцем ушел
на фронт. Он был сначала сапером, а потом художником газеты «Фронтовик»
3-й ударной армии, проделал нелегкий путь от Москвы до Берлина. В
1942 году вступил в ряды КПСС. Награжден двумя орденами Отечественной
войны II степени, Красной Звезды и медалями СССР. В годы войны
Кричевский создал целую галерею портретных образов воинов, в том числе
героев взятия рейхстага, запечатлел руины поверженного Берлина.
В 1946 году после демобилизации капитан Кричевский вернулся в Москву,
был принят в члены Союза художников СССР, работал в станковой и
книжной графике.
Им созданы автолитографии и станковые серии, посвященные Великой
Отечественной войне. Хочется отметить, что к этой теме художник
возвращается постоянно, используя свои фронтовые рисунки как документальный
материал для создания графических композиций. Его работы хранятся в
Государственной Третьяковской галерее, Центральном музее Революции
СССР, Центральном музее Вооруженных Сил СССР и других музеях и
картинных галереях нашей страны. В 1985 году прошла персональная
выставка И. Д. Кричевского, на которой были представлены работы,
созданные мастером на протяжении полувека.
В последнее время художник опубликовал свои воспоминания о годах
Великой Отечественной войны. В настоящем издании читатель сможет
познакомиться с ними и увидеть фронтовые рисунки Ильи Кричевского.
Собранные вместе, они составляют впечатляющую летопись народного
подвига и творческого подвижничества художника.
НАЧАЛО ВОИНЫ
В то воскресное, июньское утро я, как всегда, сидел и работал. За окном на голубом небе светило
солнце, погода была так заманчива, что хотелось все бросить и пойти с женой в ближайший парк.
Когда я поднялся, чтобы отдохнуть от рисунка, то решил включить примитивный радиоприемник
тех лет. Передача оказалась неинтересной, и я уже было протянул руку, желая убрать звук, но меня остановил неожиданно вторгшийся в эфир голос диктора.
Странность этого вмешательства, усиленная троекратным повторением того, что сейчас будет передано правительственное сообщение, настораживала...
Затем, услышав горестную весть о нападении фашистской Германии, я принял решение отправиться на фронт. Позвонив в Бауманский райвоенкомат, я сказал о своем желании. Ночью оттуда сообщили, что к девяти часам утра мне нужно прибыть на сборный пункт. Спать почти не пришлось.
Жена стала меня собирать в дорогу, а я почему-то решил взять с собой альбом для рисования.
Конечно, это был наивный поступок штатского человека, не знавшего обстановки войны, наверное, сработал «условный рефлекс» художника.
Утром мы пришли в назначенное место—Дом пионеров на Спартаковской площади, превращенный в сборный пункт. В комнате, где находились представители военкомата, взамен оставленного там паспорта мне выдали мобилизационное предписание, в котором значилось, что я направляюсь командиром маскировочной роты в город Гродно.
Получив этот документ, я полагал, что скоро буду отправлен к месту будущих боев, но все оказалось по-другому: меня и всех здесь собравшихся продержали в таком неопределенном состоянии несколько дней (отпуская на ночь домой) и только вечером третьего дня отправили пешком к путям Белорусской железной дороги, где в темноте на неведомой платформе посадили в теплушки и отправили на запад.
Лежа на нарах, я вспоминал незабываемые минуты расставания с женой, и сквозь дымку одолевающего сна возникало ее бледное, заплаканное лицо, такое дорогое и любимое.
Так закончился мой последний день пребывания в Москве– двадцать пятое июня 1941 года.
Вот и прошла первая ночь.
Накануне при погрузке в темноте трудно было разглядеть своих попутчиков, поэтому только сейчас происходило знакомство. В вагоне оказалось несколько женщин, что вносило своеобразное оживление в нашу унылую обстановку.
В теплушке раздвинули двери, и к нам ворвался чистый воздух полей, и утреннее солнце приветливо осветило наш более чем скромный приют на колесах. Общее настроение постепенно поднималось, чему способствовала чудесная погода и начинавшая уже чувствоваться товарищеская связь, которая всех объединяла в преддверии грядущих фронтовых событий.
Мы ехали оторванные от них, наподобие какого-то изолированного, движущегося острова.
Правда, до нас иногда на редких полустанках доходили сбивчивые сведения о боевых делах, но казалось, что все это происходило где-то далеко впереди...
К полудню мы подъехали к станции Орша, дальнейший путь к Смоленску был здесь приостановлен. Станция была переполнена задержанными поездами, что говорило о возникшей напряженной обстановке. Кроме того, нам было слышно, как оттуда раздавались надсадные крики начальников эшелонов, требовавших особого преимущества в продвижении вперед.
Как всегда в таких случаях, пошли догадки, пересуды и неутешительные предположения.
Тревожность всего происходящего отрезвляюще подействовала на обитателей нашей теплушки, мы стали уже понимать, что вступаем в полосу, приближающую нас к той самой войне, о которой имели весьма приблизительное представление.
Еще утром мы полагали, что все заранее предусмотрено и запланировано. Вера в разумность принимаемых мер не допускала мысли, что возможны случаи, подобные тому, какой сейчас происходил.
Но вспомнив наши мытарства в Москве, где было зря потеряно драгоценное время (не говоря уже о моральных и других страданиях), мы невольно задавались вопросом, все ли идет как надо?
И вдруг в довершение всего воздух огласился невыносимым ревом паровозных гудков. Эти душераздирающие звуки обрушились подобно снежной лавине и привели всех в растерянность.
Так война оказалась совсем рядом. Это была воздушная тревога...
Оставаться на путях было опасно, тем более что рядом с нашим поездом находился состав с горючим.
Все бросились бежать к близлежащему поселку и видневшемуся
лесу. Неудачно прыгнув из вагона, я подвернул ногу. Нужно же было этому случиться именно в такой критический момент!
Ничего не оставалось, как, преодолевая сильную боль, заковылять вслед удаляющимся опутчикам.
Воздушные пираты с черными крестами набросились на станцию, дико завыли летящие авиабомбы, и грохот взрывов сотрясал все вокруг. Я не был участником войн, мой опыт ограничивался только военной подготовкой в институте и пребыванием на маневрах во время службы в команде одногодичников.
Невозможно передать, в каком я пребьшал состоянии, но с каждым взрывом росла обида, горькая, как полынь, она растекалась во мне, вызывая негодование.
Попутно вспомнился недавно виденный кинофильм «Если завтра война», где под звуки бравурной музыки наши летчики лихо расправлялись с самолетами врага на его территории. А может, это стратегическая хитрость? Вот-вот появятся наши соколы и разметут фашистских стервятников...
Увы, эти ожидания были напрасны, гитлеровцы действовали безнаказанно, и потрясавшие все вокруг взрывы окончательно развеяли мою наивную веру в легкость победы. Только теперь я по-настоящему понял суровость наступивших дней, и осознал то, что мирная жизнь надолго осталась позади.
Взволнованный происходящим, я медленно двигался к лесу.
Несомненно, что со стороны я выглядел довольно приметно: могла удивить хромота и хождение во время бомбежки, не говоря уже об одежде – потертая о доски нар,она приобрела истерзанный вид. Возможно, что все это и оказалось причиной дальнейших событий...
Вдруг грозный окрик, словно близкий выстрел, привел меня в себя. На опушке леса, преградив путь, стояли, как изваяния, затянутые в черную кожу два танки-
ста. Один из них держал автомат, а другой, по-видимому, старший по званию, направив мне в грудь пистолет, грозно произнес:
– Руки вверх!
Мне ничего не оставалось, как подчиниться приказу, а моя попытка объяснить им, кто я и как здесь оказался, не привела к успеху. Другой с автоматом громовым голосом уверенно добавил:
– Чего с ним возиться, хромает гад, видно парашютист!
Поведение их было столь непреклонным, что всякая надежда посчитать все за шутку мгновенно исчезла. Происходившее казалось оскорбительным, я задыхался от возмущения, что меня могли принять за врага... Но мои переживания были бесполезны. Они стояли словно отлитые из чугуна, убежденные в своей правоте. Все шло к трагическому концу.
– Стрельнем?—вопрошающе крикнул младший танкист с автоматом, уже приготовив свое оружие.
И вдруг в этот безысходный момент, когда, казалось, замерла природа в ожидании развязки происходившей здесь несправедливости, внезапно послышались приближающиеся людские голоса. Они принадлежали бежавшим сюда моим попутчикам по теплушке, которые издали оценили отчаянность моего положения.
После ознакомления с документами и выяснения причин нашего здесь появления во время налета все для моих «судей» стало понятным, тем более что со станции донеслись сигналы отбоя и туда потянулись группы людей.
Разминая руки, отекшие от долгого выполнения приказа моих «мучителей», я чувствовал себя как человек после перенесенной изнурительной болезни.
Танкисты стояли рядом и, смущаясь, неловко поглядывали на свою ускользнувшую «жертву». Сейчас они выглядели славными ребятами.
Я почему-то вспомнил, что у меня сегодня день рождения. Накануне при прощании жена горевала, что в это тревожное время проводов забыла о подарке. Представляю, как бы она восприняла известие о том, какой «подарок» мне пытались преподнести стоявшие здесь молодцы.
Находясь в плену пережитого, я вдруг, ни к кому не обращаясь, сказал:
– А у меня сегодня день ождения.
Может, танкист с автоматом проникся ко мне сочувствием, а возможно, его «заела совесть», ведь он мог оказаться причиной гибели невинного. Помню только, что его ответ поверг меня в смятение своим ужасным признанием:
– Считай, что ты родился вновь, ведь я чуть-чуть не спустил курок автомата!
Так закончился этот эпизод в памятный для меня день двадцать шестого июня, когда я впервые встретился с тем, что несет с собой война.
Это было началом моего долгого фронтового пути...
ПЕРВЫЙ РИСУНОК
Штаб нашего батальона нашел очередной приют в уцелевшей избе, одиноко стоявшей среди раз-
рушенной деревушки. Вокруг простирались одичавшие, заброшенные поля, а на отдаленных возвышенностях виднелись остатки блиндажей и окопов.
В то памятное утро я поднялся рано и, стараясь не разбудить уставших товарищей, вышел на улицу. Летний рассвет встретил меня веселой игрой лучей восходящего солнца. Трудно было остаться равнодушным к красоте нарождающегося дня.
Много я видел рассветов на калининской земле, они поражали своим разнообразием и волновали меня как художника. Но шла война, и мне казалось, что теперь не до искусства. Художник должен был молчать, чтобы уступить место воину. О прошлой профессии напоминал лишь затиснутый в сумку нетронутый альбом, на котором иногда останавливался мой взгляд.
Внезапно в тишину мирного пейзажа ворвались раскаты орудийной стрельбы. Это начался очередной бой в Холме. Фронтовые условия приучили нас к звукам войны, они казались привычными и были неотделимы от нашего существования. Но сейчас эти звуки резко вывели меня из задумчивости и возвратили к реальной жизни.
Под нарастающий грохот канонады я зашагал по изуродованной дороге, на которой уже давно прекратилось движение.
Вчера стало известно, что батальон получает новое задание и в любой день может уйти. Нужно было спешить, чтобы успеть попрощаться с лейтенантом Муштаковым,
получившим тяжелое увечье при налете фашистских самолетов. Мы уважали лейтенанта как опытного командира, и его ранение доставило нам много переживаний.
Я шел, одолеваемый невеселыми мыслями. Предстоящая встреча с Муштаковым волновала: трудно было себе представить этого сильного человека без правой руки.
Вспомнились коренастая фигура лейтенанта и его руки сапера, умевшие так ловко и уверенно обращаться с минами. Вспомнился и тот день, когда я сдал Муштакову командование второй ротой перед своим уходом в штаб. Тогда и возникла наша дружба.
К полудню я добрался до деревни Тухомичи, нашел дом, в котором разместилось отделение госпиталя, и долго стоял перед дверью, пытаясь себе представить, что меня ожидает, и думая о тех единственных, нужных словах, которые бы нашли путь к сердцу искалеченного войной человека.
Трудно описать первые минуты встречи, наш неумелый, нескладный разговор, во время которого я старался не смотреть на пустой рукав лейтенанта. Передав приветы от товарищей, я стал выкладывать из сумки скромные подарки и вдруг... увидел альбом, тот самый, что лежал в ожидании своего часа.
Не понимаю, как это произошло, но альбом очутился у меня в руках. И под вопросительным взглядом лейтенанта я сказал неожиданно для самого себя:
– Хотите, нарисую вас на память?
Муштаков несказанно удивился, и было от чего: ведь он не знал, кем я был до войны.
Усадив растерянного лейтенанта, я приступил к работе. И только тогда, сидя в кольце раненых, привлеченных необычайным зрелищем, я понял, какая это была рискованная затея: ведь я не рисовал больше года. Но когда на бумаге появились суровые, угловатые черты Муштакова, волнение понемногу улеглось, и я уверенно закончил рисунок под одобрительный шепот окружающих.
Я поднялся, усталый от напряжения, и мне показалось, что в избе стало светлее от дружеских улыбок; было впечатление, будто произошло что-то важное и радостное. Изменился и сам Муштаков, в его лице появилось что-то новое, я почувствовал, что между нами возникла незримая нить взаимного тепла.
Наступило время прощания. Мы обнялись.
Перед каждым из нас лежали разные дороги жизни, и нельзя было сказать, приведут ли они к новой встрече. Возможно, мы расставались навсегда...
Я шагал обратно, взволнованный происшедшим. Неожиданно сделанный рисунок вызвал мысли месте художника на войне. Мне пришлось переоценить мои прежние взгляды. Я думал о великой силе искусства, способной соединять людские сердца.
В АРМЕЙСКОЙ ГАЗЕТЕ
Стояло теплое лето сорок четвертого года. На участке, занимаемом нашей 3-й ударной армией, было затишье, и казалось, что мы обосновались здесь надолго.
Напряженное состояние войны не могло заслонить от нас красоты окружающей природы. Это удивительно, что после всего пережитого у человека сохраняется чувство прекрасного. Так было и со мной, несмотря на то что многое пришлось перенести в эти три года фронтовой жизни.
Позади остались первые трагические дни начала войны, когда наш воинский эшелон шел через Оршу и Смоленск к западной границе под бесконечными налетами фашистских бомбардировщиков.
Невозможно забыть увиденные тогда душераздирающие картины народного бедствия, эти страдальческие лица женщин и детей, бежавших полураздетыми из Минска.
Нельзя не вспомнить период боев на Калининском фронте, недели тяжелейшего наступления на тридцатиградусном морозе, когда теплая изба и горячая пища казались несбыточной мечтой. Остались в памяти упорные бои за овладение Великими Луками и дни стремительного прорыва на Невель...
Волей военной судьбы я вернулся к своей былой профессии и был назначен художником в армейскую газету «Фронтовик». И сейчас, в этот «тихий» период на калининской земле, когда наша армия совершенствовала свое ратное мастерство, готовясь к очередным значительным боям, мне удалось сделать серию рисунков.
К этому времени относится портрет известного снайпера Г. Н. Хандогина, который переписывался с писателем И. Эренбургом. Когда я смотрел на сидящего Гаврилу Никифоровича, мне казалось, что он со своей винтовкой как бы составляет одно целое. Это был немолодой человек с натруженными руками. Используя свой опыт сибирского охотника, замечательный стрелок уничтожил свыше ста девяноста гитлеровцев. В воспоминаниях И. Эренбург тепло отзывается о своем фронтовом корреспонденте и почитателе, открывшем на имя писателя специальный счет уничтоженных фашистов. В одном из своих писем Хандогин сообщал Эренбургу: «В моей снайперской книжке каждый листок разделен на две половины: одна Ваша, другая– моя. В каждой из них записано поровну. Рад доложить Вам, что на Ваш счет отнес 95-го фрица, столько же значится и у меня».
Когда в начале сорок третьего года я на несколько дней прибыл в Москву, то по заданию нашей редакции посетил И. Эренбурга, жившего тогда в гостинице «Москва». Он очень хорошо меня принял и долго беседовал о наших фронтовых делах. Зашел разговор и о Хандогине, в результате чего он прислал ему письмо, которое было напечатано в газете «Фронтовик».
И вот, казалось бы, тихая жизнь неожиданно прекратилась.
Наша армия, набирая темпы, прорвала фронт врага и устремилась вперед, на запад. Помню, что меня заинтересовал полосатый пограничный столб, непохожий на советский, по-видимому, он сохранился с времен буржуазной республики. Мы вступили на территорию Латвии.
Ее земля хранила болезненные следы боев. Я видел сожженные усадьбы, вокруг которых бродили бездомные жители. Наблюдая за тем, что происходило здесь, я стремился зарисовать как можно больше. Конечно, я не думал тогда, что все это через много лет будет опубликовано.
Ежедневная жизнь в газете складывалась из целого ряда технических работ. Рисовать с натуры приходилось изредка, и если такая возможность возникала, то я с готовностью ею пользовался.
Героев можно было найти только на передовых позициях, поэтому я постоянно туда стремился.
Прошлый опыт боевого офицера, привычка находиться среди ратных людей теперь помогали мне как художнику.
Продвижение по латвийской земле начало ослабевать, наступила временная передышка. Войска стали закрепляться на своих рубежах и готовиться к новым боевым действиям.
В этот период в редакции возникла мысль: рассказать воинам о боевом опыте лучших рот нашей
армии. Выбор пал на 21-ю гвардейскую стрелковую дивизию. В эту командировку мы отправились вдвоем. Моим попутчиком был корреспондент Б. Г. Гришняев, который должен был работать над литературным материалом.
По пути мы зашли в штаб полка за необходимой информацией. Там мы застали двух замечательных снайперов – гвардии старшину М. Буденкова и его друга гвардии старшину С. Петренко. Это была удивительная удача. Много я слышал об этих знаменитых воинах, мечтал нарисовать и даже надеялся, что сумею найти их на передовой, а они оказались рядом. Мы горячо пожали руки патриотов, уничтоживших вдвоем около девятисот фашистов. Это было почти невероятно!
Внешний вид прославленных воинов ничем не отличался от многих других, правда, украшавшие грудь награды вызывали уважение. Снайперы оказались добрыми, простыми ребятами и согласились позировать, тем более, что у них нашлось свободное время. Но, к сожалению, этого времени не было у нас, и мне пришлось ограничиться весьма беглыми набросками.
Встретивший нас замполит полка посоветовал пойти в роту гвардии старшего лейтенанта Н. К. Пономаря– она оказалась в нескольких километрах от штаба. Когда мы нашли указанное место, то удивились его близости от немецких позиций: нам сказали, что враги находятся в трехстах метрах. Гвардии старший лейтенант Пономарь произвел на нас впечатление умелого и опытного командира. Его открытое русское лицо с лучистыми глазами было спокойно и говорило о том, что этот воин обладает волей и знает цену подвигу.
Осматривая добротно сделанные траншеи и землянки, я заметил на груди старшего лейтенанта бинокль, в который он время от времени просматривал позиции фашистов. Мне понравилось, как он своими сильными руками настороженно держал эту оптику. В таком движении я зарисовал его, усадив у двери блиндажа.
Тогда же по совету Пономаря я решил нарисовать двух пулеметчиков, находившихся в открытом окопе, хотелось показать воинов непосредственно на боевом посту.
Но рисовать в окопе было неудобно, и чтобы осуществить задуманное, мне пришлось взобраться на возвышенное место, откуда были хорошо видны фигуры моих «натурщиков». Конечно, я понимал, что это опасно, но рассчитывал, что на фоне молодого леса, находившегося рядом, буду мало заметен.
Когда я принялся за работу, ощущение настороженности постепенно исчезло, каждый штрих карандаша ложился удивительно точно.
В эти считанные минуты нужно было фиксировать только самое главное, второстепенные детали были лишней, непростительной роскошью.
Откуда-то прозвучали выстрелы, но только из предостерегающих возгласов наших бойцов я понял, что стреляют по мне. Было жалко бросать так хорошо начатый рисунок, оставалось сделать всего несколько штрихов, и под аккомпанемент выстрелов, раздававшихся теперь и с нашей стороны, я лихорадочно продолжал работать. Только завершив рисунок, я спрыгнул в спасительный окоп, где попал в дружеские объятия солдат.
Глядя теперь на этот небольшой рисунок, зритель не подозревает, какой ценой он достался. Но мне он особенно памятен и дорог.
Еще добрых полчаса продолжалась перестрелка на взбудораженном участке. Сидя в землянке Пономаря, я медленно приходил в себя. Когда все успокоилось, появился озабоченный старший лейтенант и рассказал нам, что, к счастью, вся эта неожиданная баталия закончилась благополучно.
Мы пло попращались с хорошими людьми, которым невольно причинили столько волнений, и зашагали обратно, обмениваясь впечатлениями дня.
СНАЙПЕР МАКАРОВА
У портрета снайпера Макаровой интересная история. Однажды я прочел в «Комсомольской правде» отрывок из готовящейся к печати книги К. Лапина «Подснежник на бруствере» о снайпере Любе Макаровой. Текст сопровождался фронтовыми фотографиями, на которых трудно было кого-нибудь узнать. Меня словно что-то встряхнуло – там говорилось о людях, которых я знал раньше. Но, главное, что привлекло мое внимание,– это фамилия героини, она показалась мне знакомой, не знаю почему: память подсказывала, что с этой фамилией связаны какие-то воспоминания.
Нетерпеливо я стал перебирать свои фронтовые рисунки. Мне помнилось, что где-то в Латвии я рисовал двух девушек– снайперов– Нину Лобковскую, о которой тоже упоминалось в газете, и еще одну, фамилию которой я совершенно забыл. Теперь я искал рисунок, смутно надеясь, что рисовал именно ее, героиню книги, хотя еще не позволял себе в это поверить. И вот, наконец, у меня в руках этот портрет с краткой подписью: «Снайпер Макарова. 1944 г.». Да, это она, девушка в военной одежде. Я опять смотрю на нее, как много лет назад, но теперь я знаю, что она осталась жива.
И я вспомнил вдруг совсем ясно тот летний день в Латвии. Меня вызвал редактор и предложил нарисовать снайпера, указав место в нашем поселке, где его найти. Я отправился туда, но никого не застал, хоть обошел несколько раз вокруг названного дома.
Только в палисаднике сидела какая-то девушка в военной гимнастерке. Я подошел к ней, чтобы спросить не знает ли она, куда ушел снайпер, и тут увидел на ее груди два ордена Славы и понял, что она и есть цель моих поисков. Так до сих пор и не знаю, почему редактор не предупредил меня, что снайпер—девушка.
В нашей армии воевал отряд комсомолок-снайперов, воспитанниц Московской специальной школы снайперов, которых я встречал еще на Калининском фронте.
Сейчас передо мной сидела одна из них с погонами старшего сержанта.
Это была небольшая, хрупкая и какая-то тихая девушка—ее облик явно не соответствовал сиявшим на солнце боевым наградам.
В годы войны мне пришлось встречаться с самыми разными людьми, и я заметил, что внешнее впечатление не всегда бывает правильным. Особенную трудность это представляет для художника, впервые видящего свою натуру.
Так было и теперь. Предстояло найти то главное, что составляет сущность портрета.
Я нарисовал Любу Макарову почти в той же позе, как ее увидел; это положение было органично и свойственно ей. Труднее оказалось с глазами: они были грустными, я не чувствовал в них остроты, характерной для стрелка. И вдруг в какой-то момент мне открылось то, что я искал. Это был мгновенный зоркий взгляд, полный затаенной силы, будто выглянуло глубоко спрятанное мужество, дававшее хрупкой девушке необыкновенную стойкость. И мне стали ясны истоки славных дел этой патриотки, уничтожившей свыше восьмидесяти фашистов.
Вот почему я так обрадовался вновь найденному рисунку. Сама героиня забыла о его существовании, и только благодаря статье в газете ее портрет попал в книгу «Подснежник на бруствере».
Потом мы встретились с Любовью Макаровой. Мы узнали друг друга, несмотря на то что прошло много лет и наша первая встреча в Латвии была краткой. Вспоминали многое и, конечно, говорили о случае с портретом.
Когда вышел альбом моих фронтовых рисунков «По дорогам войны» (М., 1969), я послал экземпляр Л. Макаровой. В ответ я получил взволновавшее меня замечательное письмо. Между прочим она писала: «Как хорошо, что вы, художники, писатели, поэты, живете среди нас. Благодаря творческим работникам потомки наши, как и мы, будут знать о прошлом своей родины и ее героях...»
ЗДРАВСТВУЙ, РИГА!
Наступление возобновилось, приближался день освобождения столицы Советской Латвии—Риги.
Соседние армии уже завязали бои на ее окраинах, и мы с нетерпением ожидали радостной вести.
Работа в газете требовала напряжения и оперативности, нельзя было отставать от текущих событий. В моей деятельности было немало моментов, когда быстрота реакции играла важную роль.
Посоветовавшись с секретарем редакции майором Ю. А. Левиным, я приступил к подготовке
рисунка, посвященного предстоящему событию.
Просматривая найденные репродукции с изображениями незнакомой мне Риги, я поражался красоте набережной Даугавы, вдоль которой возвышались замечательной архитектуры соборы, устремившие свои шпили в небо.
Техника репродуцирования в нашей газете стояла на самом низком уровне. Чтобы сделать клише большого формата, приходилось рисовать с расчетом на то, что оно будет составлено из двух и даже трех отдельных кусков.
Это очень затрудняло работу и требовало значительного времени. Вот почему приходилось заранее готовить ударные заголовки.
И когда столица Советской Латвии была освобождена от фашистской оккупации, мы первыми рассматривали свежий оттиск нашей газеты, увенчанный рисунком со словами: «Здравствуй, Рига!».
Это было четырнадцатого октября. Тогда же утром представилась возможность увидеть, наконец, освобожденный город. Редакция находилась от Риги в пятидесяти километрах, и мы рассчитывали преодолеть это расстояние без особого труда. Но дорога оказалась трудной и опасной – на одном из ее участков мы стали мишенью для вражеской артиллерии. Хорошо, что редакционный грузовик управлялся опытным водителем.
Когда после долгого блуждания мы подъезжали к Риге, перед нами постепенно возникали очертания прекрасного города.
Неповторимая красота соборов со сверкающими на солнце шпилями вместе с набережной Даугавы, отражавшей в своих водах силуэты архитектурных ансамблей, представляла необыкновенное зрелище.
Столица еще обстреливалась из дальнобойных орудий, это была варварская месть изгнанных фашистов. Гибли люди, разрушались бесценные здания. Запомнилась горящая гостиница у оперного театра, из которой вытаскивали обитую красным бархатом мебель.
Улицы и площади Риги поражали своеобразием, здесь удивительно гармонично сочетались сооружения разных эпох. Большое впечатление производил монумент, увенчанный фигурой женщины с поднятыми руками, казалось, она вот– вот оторвется от земли и полетит в небо... И когда я вспоминаю Ригу, то предо мной всегда возникает силуэт этой выразительной скульптуры на фоне плывущих облаков.
Но рисовать в Риге не пришлось– спешили в обратный путь.
Покидая прекрасный город, мы еще долго находились под впечатлением увиденного. Приближался знаменательный день 26-летия ВЛКСМ. К этому празднику молодежи газета решила подготовить специальную страницу и рассказать о лучших воинах-комсомольцах .
Для сбора материала в одну из боевых частей нашей армии отправили корреспондента Л. Елисеева и меня. На передовой мы встретились с молодыми воинами, чувствовалось, что последние успехи окрыляли этих юношей, полных желания выбросить гитлеровцев с советской земли.
По рекомендации командования я нарисовал двух лучших комсомольцев – гвардии старшину П. Клюкина и гвардии сержанта Н. Кулешова. Конечно, достойных воинов было здесь немало, хотелось изобразить многих, но, как всегда, я был связан временем и заданием.
Двадцать девятого октября вышел этот праздничный номер газеты; кроме портретов, там был помещен рисунок, посвященный юбилейному дню.
Мне очень нравилось изображать отдых воинов на фронтовых дорогах, ведь война, помимо всего остального, требовала от людей физической выносливости.
Бывало, совершались немалые утомительные переходы, порой в сложных условиях, и кто не испытывал чувства облегчения, когда наступали драгоценные минуты долгожданного отдыха?
Особенно я люблю рисунок «Привал». Мне кажется, что в нем чувствуется это настроение. Хочу также остановиться на рисунке «Пятиминутный отдых», сделанном еще на Калининском фронте.
В эту землянку, вырытую невдалеке от дороги, я забрел с той же целью, что и другие: хотелось погреться. Но картина фронтовых будней, которую я увидел, показалась мне такой интересной, что я вынул бумагу и вместо отдыха принялся за работу. Это была нелегкая задача—рисовать в полутьме, держа карандаш остывшими пальцами.
Была уже глубокая осень, холодный день предвещал появление снега. Мы с корреспондентом газеты В. Савицким еле разыскали расположение артполка 52-й гвардейской дивизии. На огневой позиции одной из батарей, где находилось и орудие гвардии старшего сержанта Г. Я. Короля, гулял пронизывающий ветер. Чтобы разогреть озябшие руки, пришлось развести костер, только таким способом мне удалось сделать несколько рисунков. Повезло, что нависшие свинцовые тучи оказались защитой от вражеской авиации.
