Текст книги "Без названия"

Автор книги: Игорь Заседа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

– Глядите, не эта ли? – спросил Брайан Гуделл, направляя луч прожектора вверх.

Это была машина Джоне Крэнстона, я ее узнал сразу. Но что с ней сделалось: крыша была прогнута почти до спинки сидений, колеса сняты, стекла растрескались. Однако моторная часть сохранилась, я узнал правую разбитую фару, на которую обратил внимание еще в первую встречу с Джоном.

– Лезьте, – сказал Гуделл. – Я вам посвечу.

Я карабкался вверх, мельком подумав, что мой парадный костюм отнюдь не создан для подобных экспедиций и вид у меня будет далеко не респектабельный, когда придется возвращаться в город. Машины или, вернее, то, что сохранилось от них, раскачивались, угрожающе кренились, но я лез как одержимый. Меня словно подгонял Джон Крэнстон, который невидимо присутствовал здесь и требовал отмщения.

Рискуя свалиться вниз, я обшарил "меркурий". Все было напрасно, это сделали до меня. Но не мог же Джон сказать просто так, без всякого смысла: "Это мой дом и мой сейф, если хочешь!" Тогда я не обратил внимания на его слова, но позже, перебирая в памяти факты, понял: если Джон и прятал где-то свой дневник, то лишь в машине.

Я нащупал все же этот чертов тайник – он был ловко скрыт под передним сиденьем.

Это был металлический ящичек, почти квадратный, и рука моя нащупала кожу нетолстой папки. Сиденье после катастрофы оказалось продавленным, пружины больно впивались мне в руку, и я никак не мог вытащить свою находку. Попробовал было приподнять сиденье, но "меркурий" подозрительно зашатался подо мной, и Брайан Гуделл снизу предупредил:

– Потише, сэр, как бы вам не свалиться вниз вместе с этой развалиной! Можно подумать, что вы забыли там клад!

Он так громко расхохотался собственной шутке, что его смех, наверное, слышен был в Монреале.

Я и сам понимал, что мое пребывание наверху затянулось, но мне нужно было – кровь из носу! – извлечь папку. Я подумал: если не удастся добыть ее собственными силами, придется просить сторожа стащить "меркурий" вниз у входа на автомобильное кладбище я приметил электрокар с подъемником. Если зацепить "меркурий" веревкой...

Мне повезло: я все-таки нашел щель, достаточно широкую, чтобы с великим трудом извлечь находку. Фонарь Гуделла бил мне в глаза, но и беглого взгляда на папку было достаточно, чтобы сердце мое забилось в радостном предчувствии. Я готов был поздравить себя с успехом и едва сдержался, чтобы не раскрыть папку тут же, сидя на капоте "меркурия", еще недавно несшего нас на Лунное озеро, где мы провели чудесные дни и были переполнены ожиданием радостных событий...

– Не вздумайте прыгать, сэр, – предупредил Гуделл. – Эти развалюхи держатся на честном слове, и порой достаточно дуновения ветерка, чтоб они рухнули вниз. А при ваших восьмидесяти – никак не меньше – килограммах это, считай, ураган!

Сдерживая себя, я начал спускаться, осторожно проверяя ногой надежность каждого следующего шага. Я добился своего, и теперь ничто не должно помешать мне. "Вот так, Серж, а ты сомневался, – мысленно обратился я к Казанкини. – Закрутим мы завтра с тобой историю, только дым пойдет из Маккинли и Кo!"

Я спрыгнул на землю.

– Посветите-ка мне сюда, мистер Гуделл, – сказал я.

– А вы и впрямь клад сыскали, – протянул сторож и поспешно направил луч фонаря на мои руки, лихорадочно пытавшиеся открыть змейку.

Дождь полил сразу, без предупредительных капель, и Гуделл схватил меня за рукав, увлекая за собой по дорожке.

Здесь-то, за первым же поворотом, мы столкнулись с ними. Я не успел сделать и вдоха, как тяжелый, до костного треска, удар в грудь бросил меня на землю. Нападавший, по-видимому, метил в солнечное сплетение, удар был профессиональный – прямым кулаком, всей тяжестью брошенного вперед тела. Меня спасло расстояние: он не рассчитал в темноте или не успел приготовиться к удару.

Когда я открыл глаза, верзила уже держал папку в своих руках, а его напарник, угрожая пистолетом, теснил Гуделла. Я услышал, как ныл сторож:

– А мои денежки, господа, как же мои денежки? Этот сэр обещал...

Кровь прилила к голове, руки налились свинцом, от гнева я почти ослеп. Лежа на земле, я ударил того, что держал папку, по ногам, и он как подрубленный рухнул на землю. Мы вскочили почти одновременно, но его руки были заняты добычей, с которой он не пожелал расстаться, и я вложил в удар всю свою ненависть и боль. Разве станешь в такой момент объяснять, что спортивную карьеру я начинал с бокса, подавал надежды, и меня прочили в сборную, но я бросил бокс, потому что мне не нравилось бить человека, хоть это допускалось правилами игры? Я старался никогда не ввязываться в драки, потому что боялся покалечить кого-либо. Но здесь не опасался, и нападавший почувствовал это на собственной шкуре: он силился подняться, но голова его моталась из стороны в сторону, как надувной шарик на веревочке.

Я выхватил папку, а он лишь мычал, не в состоянии произнести и слова. Что-то в его облике заставило меня снова наклониться и в неясном свете фонаря всмотреться в его лицо. Это был тот самый тип, что так бесцеремонно схватил мою "ладанку" в ресторане и сделал вид, что ошибся.

Эти несколько секунд едва не погубили меня. Пока я рассматривал типа с перебитым носом, его напарник обернулся. Я услышал истошный рев Гуделла:

– Сэр, берегитесь!

Выстрел треснул негромко, словно рядом рванули туго натянутый парус. Меня ударило в левое плечо, и я едва устоял на ногах. Бандит снова целился в меня, и я рванулся к машинам, пуля со звоном впилась в металл.

Лабиринты автомобильного кладбища для меня были одновременно и спасением, и пропастью, куда я мог свалиться в любой момент.

Они преследовали меня вдвоем. Правда, тот, которого я уложил на землю, был не слишком быстр, но зато ему не откажешь в собачьем чутье, и он, не скрываясь, орал во всю глотку:

– Билл, загляни-ка за тот дрянной автобус! Да не трусь, не трусь – у него ничего нет!

Билл шел за автобус, и мне приходилось снова бежать, чувствуя, что пуля вот-вот настигнет меня. Ржавый металл дребезжал под порывами ветра, и это приглушало топот.

– Билл, – раздалось совсем рядом, – не спеши!

Я растерялся: голос, только что подгонявший моего преследователя, теперь требовал осмотрительности, значит, что-то произошло такое, что поставило меня в безвыходное положение. Но что?!

– Билл, он у нас в руках, – ликовал голос. – Отсюда ему не драпануть, это как пить дать! Не спеши, стреляй только наверняка!

Я оглянулся вокруг и похолодел: они загнали меня в тупик, мятые коробки уходили к самому небу, оставалось одно – карабкаться вверх и ждать, когда раздастся выстрел и сбросит меня вниз. Мелькнула мысль забиться куда-нибудь под эти страшные развалюхи и затаиться, выждать. Впрочем, они ведь не уйдут, пока не доберутся до цели. Кожаная черная папка была в моих глазах единственным оправданием ситуации, в которую я попал.

Нужно было что-то придумать. Не мог же я позволить, чтобы меня пристрелили, как загнанного кролика, и забрали то, ради чего я решился на столь рискованный шаг, – папку с дневником Джона Крэнстона.

Шаги – осторожные, медленные (а я все-таки напугал их прилично!) приближались. Я вдавился спиной в какой-то старый кузов, в тень, и ждал.

– Ни черта не видно! – выругался преследователь и остановился.

– Сейчас я подойду, Билл!

– Зайди слева, он за тем "фордом". Если вздумает драпануть вверх, ты его увидишь на фоне неба...

– Достукался парень, достукался... Но ты, Билл, не спеши, мне еще нужно с ним на прощание посчитаться... А потом уже...

Так, переговариваясь, они затягивали петлю. Я нащупал рукой обрезок трубы и решил драться до последнего, прекрасно понимая, однако, что против пистолета безоружен.

Левое плечо болело так, что я едва удерживал папку. Голова кружилась, но меня спасал дождь – не сильный, но прохладный, он освежал разгоряченную голову.

"Ты многое учел в этой истории, – размышлял я. – Додумался, где искать дневник. Но не учел одного, что за тобой уже следили. Если б ты об этом подумал, то позвонил бы сержанту Лавуазье и вместе вы преспокойненько добрались бы до сути. Но ты хотел быть первым, ты хотел сам..."

– Скорее всего он за тем грузовичком...

– Нужно было захватить фонарь из автомобиля... Ну да ладно, и так увидим. Смотри не спеши стрелять!

– Вечно ты чудишь! Стрельну – и концы!

– Нет, не спеши, Билл... Я сказал – не спеши...

"Оно, может, и лучше, что Билл не станет спешить, – холодно подумал я. – Ты-то рано радуешься, потому что я еще успею накостылять тебе, подонок..."

Он шел, выставив вперед огромные кулачищи. Обрезок трубы медленно пополз вверх...

Внезапно позади, за спинами преследователей, раздался шум, голоса, топот ног.

– Туда, туда, сэр, там – тупик, и им никуда не уйти! – Я узнал бас Брайана Гуделла.

...Когда все было кончено, сержант Лавуазье, вытирая платком мокрое от дождя лицо, сказал:

– Если начистоту – не ожидал от вас такой прыти!

Мы двигались к выходу: впереди – в наручниках – под охраной двух полицейских шагали мои преследователи. Дождь лил как из ведра. Когда мы поравнялись с воротами, я остановился.

– Погодите, сержант, мне нужно рассчитаться со сторожем. Я его должник. Он мне помог разыскать автомобиль Крэнстона.

– Обойдется!

– Нет, я привык выполнять свои обещания.

Брайан Гуделл, услышав разговор, приблизился к нам.

Я вытащил из внутреннего кармана десять долларов и протянул сторожу.

– Спасибо, сэр, – горячо поблагодарил он. Ишь, мерзавцы, двое на одного! Да еще и мне под нос ту штуковину тыкали, чтоб помалкивал...

За воротами я обнаружил три автомобиля – два полицейских "форда" с мигалками на крыше и отдельно стоявший красный "ягуар". Догадка потрясла меня.

– Да, тот самый "ягуар", – сказал довольный Лавуазье. – Идемте, я познакомлю вас с его владельцем!

Мы подошли к машине, сержант Лавуазье открыл дверцу и приказал:

– Выходите!

Человек, прятавшийся в тени, не спешил, и сержант негромко, но угрожающе повторил:

– Выходите!

В дверном проеме показался Дон Маккинли.

Вслед за ним выбрался под дождь и Серж Казанкини.

– Слава богу, вы, наконец-то, пришли, потому что мне хотелось придушить этого подонка! – выпалил он. – Олех, Олех, разве можно в нашем мире быть таким наивным!

Теперь я понял, откуда появился на автомобильном кладбище сержант Лавуазье.

– Идите, Маккинли, в "форд!" – приказал Лавуазье. – Эй, Матиас, заберите этого типа с собой. Да глядите за ним в оба! Гоните прямо в комиссариат. Я поеду на "ягуаре". Всю жизнь мечтал покрутить баранку такой шикарной машины!

Когда "форды" отъехали, сержант сказал (и я уловил в его голосе плохо скрытое нетерпение):

– Покажите вашу добычу, мистер Романько. Выходит, дневник-таки существовал... А я-то, теперь не грех и признаться, не верил в вашу затею. Думал, обычный трюк, у репортеров это часто прорывается...

Он включил верхнее освещение в салоне "ягуара", и мы втроем склонились над черной папкой Крэнстона. Змейка долго не поддавалась, и сержант предложил разрезать кожу, но я не согласился. Наконец она открылась. Я доставал бумаги, и сержант быстро просматривал их: это были счета из магазинов, номер журнала "Спорт иллюстрейтед" с портретом Крэнстона на обложке, письма из Австралии, видимо, от матери Джона, чековая книжка на предъявителя, цветной портрет Джейн...

Дневника не было.

У меня пересохло в горле. Руки лихорадочно шарили в пустой папке. Я вынул пачку каких-то пилюль, запасные ключи от машины и несколько долларов.

– Не может быть! – воскликнул сержант Лавуазье, выхватил папку из моих рук и потряс ее над сиденьем.

– Вот так история! – пробормотал Серж Казанкини. – Как же теперь?

6

Олимпиада, уставшая от ликования, от талантливых мистерий, разыгрываемых то под чистым небом, то в свете стадионных прожекторов, вдоволь наглядевшись на триумфаторов и бодрящихся, жующих слезы, неудачников, испытав наивысшие взлеты человеческих страстей, словно утомленный дальней дорогой путник, замедлила свой шаг, предвкушая близкий отдых.

Опустели "Форум" и зал "Мориса Ришара", погасли гирлянды огней над бассейном, поредели толпы, недавно еще переполнявшие дорожки олимпийской деревни.

Но оставался последний день, и олимпийский стадион готовился к нему, как симфонический оркестр к премьере: настраивались мощные стереофонические динамики, специальные катки укатывали зеленое поле, служащие в разноцветных форменных костюмах приводили в порядок ложи для почетных гостей и прессы; служба безопасности с первыми лучами солнца выставляла посты на ключевых позициях.

Делегация Москвы собиралась официально принять эстафету Игр из рук Монреаля; больше других волновались телевизионщики – им предстояло "перенести" через океан и показать всем ста тысячам гостей Монреаля советскую столицу.

Я, как, впрочем, и мои коллеги, "закрыл" Игры за добрый десяток часов до того, как погас огонь олимпиады: изучив расписанный поминутно сценарий торжественной церемонии, передал в Киев последний репортаж. На стадион приехал к полудню, посмотрел состязания конников на Большой приз, но этот вид спорта никогда не волновал меня, и я отправился в последний раз побродить средь разноязычной толпы на пристадионной площади. Устав от калейдоскопа лиц, говора, грома оркестров, от бродячих проповедников и вымогателей сувениров, нашел местечко на крошечной, аккуратно подстриженной лужайке, кинул на траву белую сумку и растянулся во весь рост. Солнце пригревало сквозь редкие белые облака, воздух был сине-прозрачен, как вода в горном ручье в Карпатах.

Но стоило закрыть глаза, как меня снова окружили события последний дней.

...Сержант Лавуазье сам вызвался отвезти меня в университетское общежитие после того, как я подписал протоколы.

– Гуд бай, мистер Олех Романько, – с чувством сказал он на прощание. – Благодарю вас за сотрудничество!

– Гуд бай, сержант, – не слишком весело произнес я. – Жаль, что мне не удалось найти главного – дневник Крэнстона.

– Это теперь не столь важно. Эти двое уже раскололись, и убийцы Крэнстона будут наказаны.

– Это – пешки, сержант Лавуазье. Те, кто убивал его на протяжении многих лет, останутся на свободе...

– Вы – максималист, мистер Олех Романько, – усмехнулся сержант. – Нам редко удается нащупать тех, кто отдает приказы. Так создан мир!

– Мне было приятно с вами познакомиться, сержант Лавуазье, – сказал я, заканчивая бесполезный разговор.

Два дня я провалялся в номере. Рана на руке оказалась неопасной, но болезненной. Серж Казанкини принес мне кипу газет – из Европы и Азии, не говоря уж об американских и канадских. О Крэнстоне написали почти все, но как-то глухо, обходя главный вопрос: за что убили парня. Имя Дона Маккинли практически не называлось. Как я и просил Сержа, он ни словом не упомянул меня в своем сообщении, распространенном Франс Пресс, сдержал слово и сержант Лавуазье....

Когда в мою дверь раздался громкий стук и незнакомый голос спросил: "Мистер Романько?", я поначалу решил не отвечать, но стук был настойчив.

– Я – Романько, – пришлось в конце концов отозваться мне.

– Вам пакет, – сказал посланец, мужчина неопределенного возраста в толстеннейших очках, выдававших его близорукость. – Будьте добры, покажите документ, удостоверяющий личность.

Я протянул ему свою "ладанку", и гость придирчиво изучил ее. Скорее всего она его не удовлетворила, но, видя мое не слишком приветливое лицо и слыша голос, в котором сквозили нотки недовольства, он сказал:

– Пожалуйста, дайте мне расписку, что вы получили пакет из моих рук.

Пакет был величиной в стандартный бумажный лист и не тяжел. Когда посыльный удалился, я внимательно осмотрел его. Никаких отметок или штампов, свидетельствовавших о том, что пакет доставлен по почте, – лишь мои имя и фамилия, наскоро написанные толстым зеленым фломастером.

Я разрезал бумагу на сгибе, и в руках у меня оказалась толстая общая тетрадь, из нее выпал листок почтовой бумаги с гербом гостиницы "Шератон".

"Мистер Олег Романько, я выполняю последнюю просьбу Джона Фицджеральда Крэнстона и пересылаю Вам его дневник. Прочитав последние страницы, Вы поймете чувства, владеющие мной сейчас, и простите, что не нашла в себе мужества сделать это раньше.

Ради бога, простите меня, мое малодушие, едва не стоившее Вам жизни. Я навсегда покидаю дом, где выросла и где остались люди, еще недавно бывшие самыми близкими для меня...

Джейн Префонтейн,

Монреаль, 1 августа 1976 года".

Я читал дневник Крэнстона, и его недолгая нелегкая жизнь встала передо мной. Записи относились к разным годам и разным событиям. Естественно, тема плавания преобладала: Джон размышлял о сути спорта, о своем будущем, поверял бумаге самые тяжкие мысли.

"Я зашел в тупик, и Дон использовал мое состояние, чтобы еще туже закрутить гайки, – писал Джон 13 апреля 1974 года. – Все у меня валится из рук – не плывется, сердце грохочет по ночам, как набатный колокол, я не сплю и прихожу на тренировки, едва волоча ноги. Дон издевается надо мной, мы ссоримся и едва не бросаемся друг на друга с кулаками; с Джейн – тоже полная неразбериха, и это угнетает меня больше, чем что-либо другое". (Здесь на полях была сделана приписка рукой Джейн: "Это был период, когда отец запретил мне встречаться с Крэнстоном. И думаю, отец уже догадывался о возможных последствиях препарата, которым пичкал Маккинли Джона").

Спустя месяц Крэнстон записывает:

"До чего опасная штука – собственный дневник! Читаешь и диву даешься, как можно так распускаться и делать из мухи слона. Уже неделю, как мы с Доном нежимся на белопенных пляжах Акапулько. Ничего подобного я никогда не видел! Это настоящий рай! Плаваем в океане, охотимся под водой, а по вечерам кайфуем в баре отеля под мексиканские гитары. Я – точно конь, освобожденный от седла, во мне так и бурлит энергия. Я прошу, умоляю Дона начать тренировки, нет, даже не тренировки – я прошу его дать мне прошвырнуться сотню, я чувствую такой прилив сил... Но Дон тверд, как кремень: никаких тренировок, никаких стартов. Регулярно принимаю успокоительные пилюли без названия – их где-то добыл Маккинли, хотя не понимаю, на кой черт они мне нужны! Джейн, Джейн, Джейн!" (И снова комментарий на полях: "Это был период, когда Джон дал клятвенное обещание выполнять – без всяких обсуждений и обструкций – указания Маккинли").

До самой последней минуты у меня возникали сомнения в честности Крэнстона, и в то же время я не мог поверить, что Джон позволил себе с открытыми глазами пойти на этот чудовищный, предательский по отношению к спорту, к товарищам, к соперникам по плаванию шаг – в открытую принимать допинг с одной лишь целью – победить любой ценой. Теперь я убеждался, что Джон не ведал, чем его снабжал Дон Маккинли.

И все чудовищнее вырисовывалась фигура тренера-убийцы.

Не стану утомлять вас цитированием дневника Джона Крэнстона, приведу лишь его последнюю запись, сделанную, видимо, накануне гибели:

"...все кончено... прощай, жизнь, честолюбивые планы, прощай, Джейн, моя единственная, моя любимая. Я слишком хотел скорости и делал все, чтобы добиться ее, бассейн заменил мне и родной дом, и улыбку любимой, я отодвигал их в будущее, не зная, что собственными руками перерезал трос, на котором висел над пропастью. Дон Маккинли... честно говоря, я не слишком на него в обиде: своим непомерным честолюбием я разрешил ему взять власть над собой...

Я давно чувствовал боль в боку, но не обращал на нее особого внимания. Слова врача, сказанные несколько минут назад, потрясли меня: "Вам, мистер Крэнстон, нужно немедленно обследоваться в онкологической клинике. Немедленно! Я говорю это вам, нарушая врачебную этику, но времени у вас в обрез. Вы можете безнадежно опоздать!" Ты можешь представить себе, Джейн, что чувствовал я в тот миг?! Я, еще десяток минут назад пребывавший в эйфорическом состоянии перед завтрашним стартом, которого ждал, как самого светлого и великого в моей жизни праздника, вдруг утратил все...

Я нашел Дона и заставил его сесть со мной в машину. Мы отъехали от олимпийской деревни и остановились на обочине. Нас никто не мог услышать. Я спросил: "Дон, чем ты меня снабжал эти годы? Что за пилюли ты мне давал?" Он попытался взять надо мной верх, но я вытащил гаечный ключ и пообещал размозжить ему голову. Дон понял, что я не шучу. Он признался, что пилюли были экспериментальными, их предложил ему мистер Префонтейн, твой отец, Джейн. Твой отец! Дон умолял молчать. Говорил, что еще не все потеряно и меня вылечат. Обещал четверть миллиона за молчание, потому что "таблетки Крэнстона" уже лежали на складах. "Ты проплывешь завтра и станешь великим Крэнстоном! – юлил Дон. – Обещаю тебе, что ты проплывешь так, как никто и никогда! А потом сойдешь с арены. Мистер Префонтейн предоставит тебе лучших врачей, и ты будешь здоров!" Тогда я и понял окончательно, что обречен...

"Ты согласен, согласен?" – пытал он меня. Я сказал "да".

Я высадил Маккинли у олимпийской деревни. Я знал, что буду делать дальше. Прощай, Джейн!

Встречусь с твоим отцом и скажу ему, что думаю о таких, как он.

Отправляю этот дневник тебе, Джейн. Хочу, чтобы ты поняла меня.

Если со мной что-то случится, разыщи моего друга журналиста Олега Романько в пресс-центре Игр и скажи ему, пусть он не думает обо мне плохо. Я искренне любил спорт!"

Остальное я узнал от сержанта Лавуазье: как Крэнстон встретился с отцом Джейн, мистером Префонтейном, как попытался застрелить его, и как его придушили телохранители миллионера, и как они же инсценировали катастрофу...

...Когда бесконечно огромный олимпийский стадион погрузился на мгновение во тьму, в разных концах его в руках людей, пришедших попрощаться с олимпиадой, засветились десятки тысяч искусственных свечей, и все преобразилось вокруг, и тишина, очищенность чувств и мыслей родили в сердце ощущение единой человеческой семьи. Я подумал, как нужен в нашем разобщенном мире вот такой миг просветления, чтобы оглянулись люди вокруг себя и увидели: прекрасен человек и прекрасна жизнь!