Текст книги "Без названия"

Автор книги: Игорь Заседа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 5 страниц)

– Эх, сейчас бы ветерок! – размечтался я.

– Не дрейфь! – обнадежил Крэнстон. – На Лунном озере ветер начинается ровно в шесть, едва солнце опустится за гору.

– Рыба здесь водится?

– Сколько душе угодно! Кстати, спиннинги – в широком выборе у тебя в комнате, – предупреждая мой вопрос, сказал Джон. – Я не любитель этого дела, признаю лишь подводную охоту. У себя дома, в Австралии, это для меня – первое развлечение.

– И на акул охотился?

– На акул – нет. Акул у нас расстреливают из автоматов сверху, с лодок и катеров. На барракуд – да. Это – достойный соперник.

– Ладно, так уж и быть, поспиннингую один. Теперь можно позагорать...

Мы блаженствовали на раскаленном песке. Приятная истома овладела нами, лень было даже разговаривать. Я вспомнил, как мы познакомились.

Это произошло в Мехико-сити, в шестьдесят восьмом, на последней моей олимпиаде.

Да, это была моя третья олимпиада – после Рима и Токио, – и я подумывал о золотой медали. Тренировался без отпуска и выходных. Ольга Федоровна, тренер, как-то сказала, не то осуждая, не то жалея: "Ты сам себе хозяин, Олег. Знаю, что ты сделаешь по-своему, даже если я откажусь в знак протеста тренировать тебя. Но попомни мое слово: ты делаешь непоправимую ошибку – такой нагрузки не выдержал бы даже Геракл".

Что мне до Геракла, если я весь, как бутылка шампанского газами, был полон честолюбивым желанием добиться успеха, чего бы это мне ни стоило. Пусть тогда мало кто верил в меня – достаточно того, что я верил в собственные силы.

Меня попросили из сборной еще в январе, после того, как я не поехал в Цахкадзор на лыжный сбор. Хотя, честно говоря, никаких претензий у меня не было: если человек не понимает, что его век в спорте кончился, кто-то должен открыть ему на это глаза. Другой вопрос, что можно это было сделать мягче. Со мной же поступили круто, уповая, видать, на мой спортивный характер и волю. В один прекрасный день я получил письмо из федерации: "Уважаемый Олег Иванович! Плавательная общественность ценит Ваш вклад в дело развития отечественного плавания... Ваши заслуги... рекорды и победы... Вашу эстафету подхватила талантливая молодежь... мы всегда рады будем Вас видеть почетным гостем...".

"Почетный гость"... Эти слова разозлили меня, и уже в апреле в соревнованиях на приз "Комсомольской правды" я выиграл весь вольный стиль да еще с двумя рекордами Европы. Не стоило тогда давать волю чувствам, это я уяснил позже, в Мехико, когда меня, как ни просился, как ни отговаривался, что не потяну эстафету, что должен плыть только двести метров, – старший уговорил-таки. Эстафета меня доконала, и в финале я был последним...

Впрочем, тогда утром, разминаясь в тренировочном, тесном и маленьком, бассейне в олимпийской деревне, я еще не знал, что ждет меня вечером. Я просто озверел, когда кто-то торпедой врезался в меня, и едва не бросился в драку.

– Вы мне мешаете, – спокойно отозвался на мою тираду незнакомый спортсмен с щегольскими черными усиками. – У меня вечером – финал.

– Смею вас заверить, сэр, – едва переводя дух от негодования, процедил я, – у меня тоже – финал.

– О, рад с вами познакомиться! Джонни Крэнстон. Австралия. – Губы парня расползлись в приветливой улыбке.

– Романько Олег, СССР, – сказал я, чувствуя, как укладывается спать моя злость.

– Желаю вам успеха, Олег!

– Ни пуха ни пера, Джон!

Он с недоумением посмотрел на меня, видно, мой перевод русской пословицы на английский показался ему какой-то абракадаброй, но переспрашивать не стал.

Крэнстон первым (и, кажется, последним, кто сделал это в тот вечер) подошел ко мне, когда, раздавленный неудачей, я сидел на полу в душевой, вода хлестала по голове, потоки ее смывали мои слезы.

– Хелло, Олег!

Я поднял глаза и как сквозь туман увидел Крэнстона.

– Вы плыли о'кей! Загляденье. Потом, на последнем четвертаке, вас словно схватили за ноги. Спазм?

В голосе его я не уловил того отвратительного дешевенького сочувствия, которое так раздражает, и устало ответил:

– Нет, просто не хватило сил.

– А меня подвел Медисон, мой тренер. Я слишком верил ему. Теперь конец, уеду в Штаты. Я должен сделать спортивную карьеру.

– Сколько тебе?

– Послезавтра – восемнадцать.

– Еще можно успеть, Джон...

Он действительно уехал в Штаты.

– ...Я не говорил тебе, Олег, – открыв глаза, сказал Крэнстон, – что в Мельбурне мы купили двухэтажный домик в бывшей олимпийской деревне? Тот самый домик, где жили советские футболисты. И страшно этим гордился и приводил товарищей посмотреть... Но я выбрал плавание. В Австралии мальчишки становятся или бегунами, или пловцами...

– Я сойду после этих Игр. Сыт по горло и тренировками, и тренерами... – Крэнстон замолчал, провожая взглядом белые пушистые облачка.

Три дня промелькнули незаметно. Мы плавали на яхте, я учил Джона азам парусной техники, и нас едва не положило парусами на воду, когда налетел шквал и на корме зацепился шкот.

Мы находились милях в трех от берега, и перспектива очутиться в довольно холодной воде вряд ли могла обрадовать. Собственно, испугался я не за себя – за Крэнстона, для него эта купель могла обернуться бедой.

Словом, я ринулся с носа, где возился со стакселем, через всю яхту, зацепился за шканцы ногой и с размаху, ссадив кожу на руке и правом боку, рухнул на пайолы, мгновенно – откуда только прыть взялась! – вскочил, цепляясь за нависший над головой румпель, броском дотянулся до кормы и освободил шкот. И как раз вовремя, потому что гик уже вычерчивал белый пенный бурун.

Яхту резко "поставило на ноги", опасность миновала.

– Никогда б не поверил, что это так волнует! – смеясь, сияя глазами, крикнул Крэнстон. – Яхта превратилась в непокорного скакуна! Здорово!

Если б мы легли парусами на воду, – поумерил я восторг Джона, пришлось бы плыть за моторкой. Водичка же – сам знаешь...

– Я и не подумал об этом, – сник Джон, и лицо его снова стало отчужденным, как тогда, в первый день, когда он читал записку Джейн. Было бы чертовски глупо, если б я простудился... Нет, нет, это исключено, – закончил он после короткой паузы, обращаясь скорее к собственным мыслям, чем ко мне.

– Ничто не должно помешать тебе, Джон...

Я заметил: всякий раз, когда мы приближались к берегу, Джон с трепетным ожиданием вглядывался в него, точно надеялся увидеть там кого-то; и каждый раз, обнаружив, что его "меркурий" застыл в одиночестве и домик по-прежнему пуст, хмурился и замолкал.

Я не сомневался: Джон еще ждал...

Джейн так и не приехала.

В последний вечер мы набили камин поленьями; огонь разгорался медленно, нехотя, сырые обрубки осины шипели, выпускали пар, и лишь когда со стороны океана, с востока, откуда по вечерам наползали темно-лиловые тучи, задул ветер, – камин ожил.

Мы подтянули поближе к огню низкий столик, уставили его жестянками с пивом и кока-колой и разложили остатки провизии – португальские консервированные устрицы и паштет из мексиканских крабов, венгерскую салями, жареную утку, французский камамбер, швейцарский сыр и еще многое другое, купленное Джоном в магазине в олимпийской деревне. Я пил пиво. Джон налил бокал сухого вина и, разбавляя его кока-колой, неторопливо потягивал, смакуя каждый глоток.

Когда долго тренируешься, мышцы твои становятся крепкими и эластичными, сердце готово выдержать любые нагрузки, но тут-то нередко и наступает кризис: результаты начинают стремительно лететь вниз, и напрасно бьются над этой злой загадкой медики. Тот, кто пришел в спорт не вчера, знает и радость и горе, легко определит: нервная система уже больше не в состоянии брать на себя тяжесть тренировочных стрессов, она просто "отключается", и хоть ты лопни, а тело твое, налитое силой, превращается в запечатанный сосуд, откуда не выдавишь ни капли энергии.

В таких ситуациях – баста, никаких тренировок, нужен отдых. Когда же такое случается накануне стартов, лучшего "лекарства", чем стакан сухого чистого вина, – не придумаешь.

– Ты мучился, когда бросил плавать? – спросил Джон.

– Мучился? Мягко сказано. Мне порой казалось, что жизнь осталась позади. Спасла работа. Мне повезло, я попал в газету, где умели верить в человека, даже если ты только что закончил с грехом пополам университет и у тебя еще на лбу написано, что ты – только спортсмен. В клубной команде я по-прежнему оставался лидером, и мы собрались в Италию... Меня вызвал редактор. "Я ничего не имею против ваших увлечений, – сказал он. – Но теперь вы должны выбирать: или спорт, или работа..." Я выбрал работу.

– Если бы мне так сказали, – запальчиво возразил Крэнстон, – я бы хлопнул дверью, только меня и видели!

– Я тоже намеревался поступить подобным образом. Но, поразмыслив, признался себе честно: я уже ничего не дам спорту... и он мне ничего не даст. В нашем деле нужно вовремя уйти, не тянуть, не цепляться за воспоминания...

– Ты прав, Олег! Но иногда можно и ошибиться. Когда я переехал в Штаты, мне чертовски не повезло с тренером. Я проигран отборочные соревнования и разобиделся на целый мир. Будущее рисовалось мрачнее Дантова ада: в колледже едва успел перейти на третий курс, денег – ни шиша, планы мои рухнули, и я оказался погребенным под развалинами собственного честолюбия...

– И что дальше?

– От полного краха спасла Джейн. Это она свела меня с Маккинли – он вхож в их дом, но я, честно говоря, невзлюбил его поначалу, решив, что он подбирается к Джейн. А она мне дороже всего на свете. Сам знаешь, мы, спортсмены, при всей видимости "сладкой жизни" – автографы там, красивые девушки, – мы одиноки и привязчивы. Но потом я увидел, что Маккинли с Джейн – ни-ни, у него какие-то финансовые делишки с ее отцом, господином Префонтейном.

– Вот уж никогда бы не подумал, что Маккинли – финансист. Он всегда мне казался недалеким парнем, хотя, правда, себе на уме...

– Это точно. Дон – себе на уме. Я тренируюсь у него, считай, четыре года, а так и не раскусил, что это за фрукт. Ну да что он за человек пусть разбирается его жена, тренер Маккинли – на все сто тысяч монет. Он мне сказал: "Что, парень, расквасил нос о бортик бассейна и решил помирать?" И расхохотался, как дьявол. Меня так и подбросило в кресле кулаки наперевес... Дон, однако, и с места не двинулся, хоть и видел, что я не шучу. "А ты, парень, с характером, – похвалил он. – Мне именно такие и нужны. Завтра в шесть утра быть в "Блэкпуле". И не опаздывать!"

Крэнстон поворошил медными щипцами в камине, последние головешки догорали скудным пламенем; поднялся, вышел и вскоре вернулся с целой охапкой березовых поленьев.

Он продолжил свой рассказ:

– Я сразу почувствовал хватку Маккинли: за мной был закреплен персональный массажист, личный нутрициолог [специалист по питанию], врач, лаборант, следивший за моими анализами. Поначалу я недоумевал, что это Дон возится со мной, но, приглядевшись, увидел: таких, как я, у него пятеро, и с каждым он так возится. Потом понял: он еще не знает, кто заплывет, мы, пятеро, для него – подопытные кролики...

– Это ты загнул. Настоящий тренер так и должен поступать – не выделять никого. Спортсмен, если он действительно спортсмен, а не размазня, должен сам уметь выделяться, – возразил я.

– Ты плохо знаешь Дона. Это... это страшный человек, страшный в своем фанатическом желании добиться поставленной цели. Впрочем, чего там скрывать: мне такой и нужен, потому что я сам – фанат, и, кроме плавания, у меня в жизни есть одна Джейн. Я начал с четырех часов в сутки, а спустя год не выходил из бассейна по шесть: в воде пил, ел, отдыхал, даже массировали меня в воде – Дон сварганил переносной гидромассаж. В семьдесят четвертом я уже плыл стометровку за 51 секунду.

– Что же тогда стряслось с тобой на чемпионате мира в Белграде? Прости, что задаю этот вопрос, но тогда ты показался мне слишком расстроенным, чтобы приставать с подобными расспросами, – прервал я Крэнстона. Я хорошо помнил выражение лица Джона, когда он не попал даже в финал стометровки. Это было лицо человека, который долго шел вслепую, а, открыв глаза, обнаружил, что стоит на краю пропасти. Правда, золотая медаль в эстафете несколько подсластила пилюлю, но – я в этом не сомневался – не внесла успокоения в душу парня.

– Я сам не пойму до сих пор. Поначалу испугался, как бы Маккинли не махнул на меня рукой. Но, когда увидел, что Дон сам не в духе, успокоился. Когда мы вернулись в Штаты, Маккинли сказал: "Ничего, парень, не вешай нос – я тут кое с кем поговорил и кое-что выяснил. Тебе не хватает стимуляторов. Физически ты готов, а выложить свои запасы не можешь". "Анаболики?" – только и спросил я. "Чудак-человек, – рассмеялся Дон. История с Мондейлом навсегда отбила у меня желание экспериментировать с анаболиками. Нет, тут нужен принципиально новый подход. Я хочу знать: ты согласен?" Глупо спрашивать у человека, иссыхающего в пустыне от жажды, хочет ли он пить. Я не раздумывал ни секунды: "Да!"

Гримаса боли исказила лицо Крэнстона. Он едва не выронил бокал, скрючился в кресле, держась левой рукой за правый бок.

– Что с тобой, Джонни?

– Ничего. Пройдет, – прикусывая губу, прошептал Крэнстон. Испарина выступила у него на лбу.

– Нужно лекарство? Где? – Я поспешил к Джону, но он слабо махнул рукой.

– Сядь. Отпустило. Третий раз хватает за последнюю неделю. О, мы, великие спортсмены, супермены из стали! – рассмеялся он, и у меня отлегло от сердца. – Если бы люди знали, как подвержены мы всяким болячкам!

– Ты бы показался врачу.

– Через две недели, – мечтательно сказал Джон, – после Игр, улечу в Австралию, домой. Это будет наше свадебное путешествие с Джейн... Уедем в Квисленд, к океану, к Большому барьерному рифу, чтоб не видеть Маккинли, а заодно и папашу Префонтейна, и забыть, навсегда забыть этот проклятый спорт!

– Вот тебе и на! Забыть спорт, который дал тебе лучшее, что было в твоей жизни! Поразительно!

– Да, спорт! Спорт, который превратил меня в амфибию, живущую ради того, чтобы плавать, плавать и плавать! Ненавижу! – вырвалось у Джона.

– Какого же черта ты пришел в спорт? – Я готов был накинуться на Джона, он наплевал мне в душу, затоптал самое сокровенное.

– Ты лучше скажи мне: кому нужны эти рекорды, если мы черпаем силы на них из своего будущего, сжигаем безоглядно запасы энергии, отпущенные нам природой на целую жизнь? Все брошено на то, чтобы я сегодня выжал из себя лишнюю секунду и побил тебя, который не может этого сделать. Все миллиграммы пчелиной пыльцы, ценящейся дороже золота, и ничего не стоящая моя собственная кровь, высосанная из жил, законсервированная и влитая мне же перед стартом, я уже не говорю об анаболиках, стероидах и прочих последних "достижениях" – все создано, чтобы помочь мне... убивать самого себя!

Я не узнавал Крэнстона. Глаза его горели, красные блики от огня в камине превратили его лицо в зловещую маску.

– Джонни, – попытался я успокоить его. Джонни, ты утрируешь. Ведь это зависит от человека – к допингам прибегают лишь слабые личности. Тренеров же, идущих на преступление, – иначе это не назовешь, – я бы предавал всенародному остракизму, ибо они паразитируют на извечном стремлении человека к совершенству.

– Олег, скоро я тебе кое-что расскажу, – пообещал Крэнстон. – Тебе одному. Ты сможешь потрясти мир сенсацией. Но это будет только тогда, когда я выйду из игры... Любопытно будет взглянуть на физиономию Маккинли. Жаль, но я буду уже далеко от него...

– Из какой еще игры? – не понял я.

– Чепуха, – вдруг резко меняя тон, сказал Крэнстон. – Не обращай внимания. Иногда сболтнешь сгоряча, а потом самому стыдно становится...

К себе, на Холм, я ехать не захотел, мы подкатили прямо к бассейну и, выходя из машины, нос к носу столкнулись с Доном Маккинли. На нем как влитой сидел новенький, с иголочки, светло-серый костюм. Я не видел его глаз – они были надежно скрыты за дымчатыми стеклами очков, – но готов был биться об заклад, что Маккинли пристально изучает меня, словно хочет заглянуть в самую душу. Но вот он приветливо осклабился, протянул руку (на пальцах вспыхнули два золотых перстня) и сказал мягко, шутливо:

– Так вот с кем пропадал Джонни! А я, грешным делом, подумал, что соблазнила его какая-нибудь местная фемина с бюстом пятого размера. Вы ведь, насколько я помню, тоже плавали? Значит, спорт был с вами все эти дни. Я рад!

Мне вспомнился наш последний разговор с Крэнстоном, и я подумал: знал бы ты, что говорилось о спорте... Но сказал совсем другое:

– Я думаю, что вам, Дон, крепко повезло с Джонни. Такие пловцы рождаются раз в пятьдесят лет!

– Знаю, – сказал Маккинли. – Джон, – обратился он к Крэнстону, доктор Салливэн ждет тебя три дня. Ты мог бы по крайней мере ему сообщить о своем отъезде. Простите, – Маккинли повернулся ко мне – сама вежливость и предупредительность, – но у нас через тридцать минут тренировка.

– Всего хорошего, мистер Маккинли. Удачи!

Мы дружески обнялись с Крэнстоном, я поблагодарил Джона за прогулку к озеру.

Уговорились встретиться в бассейне, после заплыва.

– Ну, Олег, – шепнул мне Джонни. – Я чувствую – смогу, все смогу!

4

Телефонный звонок разбудил среди ночи.

Еще не поднимая трубку, я привычно взглянул на светящийся циферблат два часа сорок семь минут. Решив, что меня вызывает Киев, удивился, ибо, когда я закончил диктовать свой первый репортаж, Лидия Дмитриевна, наша лучшая редакционная стенографистка, принимавшая мой материал на дому из-за позднего времени, сказала, что у нее вопросов нет.

Телефон продолжал трещать.

Я поднял трубку.

– Мистер Олех Романько? – поинтересовался скрипучий незнакомый голос на противоположном конце.

– Он самый, – не очень вежливо ответил я.

– Здесь комиссар полиции Дюк, из 18 района.

– Здравствуйте, господин Дюк. Чем обязан столь позднему звонку? стараясь не выдать тревоги, поинтересовался я.

– Буду вам признателен, мистер Олех Романько, если вы никуда не выйдете из вашего номера в ближайшие полчаса. – Голос комиссара резал слух, и мне стоило большого труда сдержаться, чтоб не крикнуть в трубку: да смочите вы горло наконец!

Но я смиренно произнес:

– Куда это я глядя на ночь пойду?

– Прошу вас, мистер Олех Романько, прибыть с моим сотрудником в полицейский комиссариат!

В трубке раздались короткие гудки, усилившие мою тревогу. Мало приятного вообще, когда за рубежом ты попадаешь на глаза полицейскому и он начинает задавать тебе дурацкие вопросы, вроде того, почему ты перешел перекресток на красный свет, а ты начинаешь ему втолковывать, что улица до следующего угла была пуста, как биллиардное сукно после сыгранной партии, он гнет свое, ты – тоже свое... Здесь же и подавно ухо нужно держать востро.

За границей всякое бывает. И, что любопытно, липнут и нам часто те, с кем в иной ситуации не пожелал бы и словом обмолвиться. В этом-то и состоит главное, потому что к американцам и англичанам, немцам и "прочим шведам" они не лезут – те для них свои: их интересуем мы, новые люди в этом старом мире. Не терпится им испытать нас, заглянуть внутрь – нет ли там где червоточинки...

Да, звонок из полицейского комиссариатаза тридевять земель от родных краев к числу приятных не отнесешь. Все это крутилось в голове, пока я одевался и искал среди тысяч вариантов единственно верный.

Я решительно набрал номер телефона своего приятеля. Трубку долго не поднимали, и я подумал, что Дима засиделся в пресс-баре, когда недовольный голос прошипел:

– Ну, какого дьявола!

– Дим, это я, Олег! Мне нужна твоя помощь.

– Может, завтра, а?

– Нет, немедленно. Одевайся и поднимись ко мне. Я не могу выйти из комнаты.

– Что, кто-то запер тебя в номере?

– Нет, дверь открыта. Я жду полицию и хочу, чтобы ты был рядом. Дима как сквозь землю провалился. – Ты слышишь? – переспросил я.

– Конечно, слышу. Бегу.

Они появились почти одновременно – Дмитрий Коваль, спортивный журналист из Кишинева, и высокий, худой и неожиданно улыбчивый молодой человек из полиции. Его старые синие джинсы и потертый кожаный пиджак сбили меня с толку, я принял его за дежурного студента (ведь мы жили в студенческом общежитии Монреальского университета) и открыл было рот, чтобы спросить, чего это он бодрствует в такую глухую ночь, но парень в джинсах опередил меня.

– Сержант Лавуазье, – представился он и сразу поинтересовался: – Кто будет из вас господин Олех Романько?

– Я.

– Машина ждет, сэр. Вот зонтик. – Сержант протянул мне зачехленный короткий зонтик. У сержанта был кулак боксера-профессионала. Он мне вопреки представлению о зарубежных блюстителях порядка – понравился не только открытым лицом и искренней улыбкой, но еще чем-то, что передается сразу без лишних слов. Такие не подводят.

– Со мной поедет товарищ, журналист. Так будет лучше...

– А, понимаю, – сказал сержант и улыбнулся. – Я, правда, не получил на этот счет никаких указаний от комиссара, но именно это обстоятельство и позволяет мне принять самостоятельное решение. О'кей!

Дима только головой крутил – то на меня взглядывал, то на полицейского.

Внизу у входа мок полицейский "форд" с красной мигалкой на крыше. Сержант предусмотрительно открыл дверцу.

Комиссар Дюк оказался высоким брюнетом лет сорока пяти. Левую щеку несколько уродовал розоватый шрам, наверное, мешавший ему по утрам выбриваться до блеска (о том, что комиссар предпочитает всем электрическим жужжалкам самую обыкновенную бритву "золлинген", я догадался, едва взглянул на его тяжелый подбородок, заклеенный в двух местах пластырем).

В комиссариате – продолговатой комнате, перегороженной посередине дубовой стойкой, – было по-казенному чисто и скучно; панели выложены плитами под дуб, на стене – герб провинции Квебек, в углу, на столе, за которым сидел полицейский в форме, мигал разноцветными лампочками пульт и громоздились телефоны. Две двери указывали, что на этом участок не кончается.

– Мистер Олех Романько? – посмотрел комиссар Дюк, выходя из-за дубового барьера.

– Это я.

– Приношу извинения за столь позднее беспокойство. – Комиссар поздоровался со мной, потом – с Димой, толкнул дверь, и я ступил вслед за ним в квадратный – четыре на четыре метра – кабинет. Дима двинулся было вслед, но комиссар сказал: – Извините, вы можете оставаться там.

– Прошу, – сказал Дюк, указывая жестом на мягкое кресло, а сам занял место за столом. – Я хотел бы взглянуть на ваши документы.

– Но, простите...

– Сейчас я вам все объясню. Минутку терпения.

Комиссар Дюк изучил мое журналистское удостоверение, положил его на стол, выдвинул правый ящик и протянул мне кусочек белого картона.

– Это ваша визитная карточка? – спросил он.

– Раз там написано мое имя и фамилия, значит, моя, – довольно резко ответил я.

– Вы не могли бы сказать, кому вы вручили ее?

– Я раздал уже по меньшей мере два десятка визиток за время пребывания в Монреале, – ответил я, все больше негодуя. Но уже родившееся в глубине души тревожное предчувствие заставило меня взять из рук Дюка белый картонный билетик.

В правом уголке его был нацарапал номер моего монреальского телефона.

– Таких визиток могло быть только две. Одну получил корреспондент Франс Пресс Серж Казанкини, вторую – участник Игр, пловец Джон Крэнстон, сказал я.

Комиссар пристально смотрел на меня, он был похож на гончую, учуявшую след.

– Опишите, пожалуйста, коротко обоих, – попросил он.

– Казанкини – лет пятидесяти, среднего роста, седой бобрик, висячие усы... – начал я, но комиссар нетерпеливо перебил меня:

– Достаточно. Второго.

– Крэнстон. Двадцать шесть лет. Сто восемьдесят два – рост, продолговатое красивое лицо, римский нос, бритая голова, черные маленькие усики...

– Достаточно! Теперь я скажу, зачем пригласил вас сюда. Эта визитная карточка, – комиссар протянул руку и почти выхватил белый картон, – была найдена на неизвестном, погибшем в автомобильной катастрофе вчера около полуночи на шоссе Ла-Фонтен. Судя по вашему описанию, погибший – Джон Крэнстон.

Если б ударила молния и покачнулось здание полиции, я воспринял бы это куда спокойнее, чем слова комиссара. У меня перехватило горло и так сжало сердце, что Дюк поспешил подать стакан воды.

– Сомнений нет. Это – Крэнстон. Мне искренне жаль парня, я читал его прочили в чемпионы.

– Как это произошло?

– По-видимому, он превысил скорость и не вписался в поворот. Машина свалилась в кювет и врезалась в бетонный столб. Мы тщательно исследовали место происшествия – никаких признаков другого автомобиля, который мог бы стать причиной катастрофы, не обнаружили... Правда, дождь основательно прополоскал шоссе.

– Нельзя ли, господин комиссар, побывать на месте?

– Я вижу, в вас проснулся репортер. – Дюк понимающе осклабился. Тогда услуга за услугу: я отвезу вас на место происшествия, но прежде – вы опознаете труп и подпишете протокол.

Я молча кивнул.

Машина с красной мигалкой неслась по пустынным улицам города навстречу поднимавшемуся из-за острова Нотр-Дам солнцу. А меня, как видение, преследовало лицо Крэнстона и его открытые глаза, казалось, ждавшие меня. Он был в тех же белых джинсах, залитых кровью, и в белом тоже густо окровавленном – свитере...

Полицейский "форд", управляемый Дюком, нес меня (Диму я отправил в гостиницу – у него в шесть утра передача, он не мог ее сорвать) туда, где коварная случайность перечеркнула жизнь Джона Кренстона. Не знаю, что толкнуло меня на этот шаг, но еще в кабинете комиссара я решил, что выполню этот последний долг перед Крэнстоном.

– Судя по имеющимся у нас сведениям, он не был пьян, – сказал, чуть повернув ко мне голову, комиссар Дюк. – Впрочем, вскрытие даст точное заключение.

– Время катастрофы установлено? – поспешно спросил я, боясь, как бы тягостное молчание вновь не овладело нами.

– Да, патрульная машина проследовала мимо этого места приблизительно в половине десятого.

Ничего не было. Возвращалась в первом часу. Они обратили внимание на поврежденный километровый указатель. Машина Крэнстона скользнула на повороте, правым колесом ударилась об указатель, перевернулась и полетела вниз.

– Погодите, комиссар, разве вы не обнаружили никаких документов? спохватился я, недоумевая, как этот вопрос не возник у меня еще в полицейском участке.

– Ничего. Ничего, кроме вашей визитки.

– Быть такого не может! Вы же не хуже моего знаете, что никто не может выйти из олимпийской деревни или войти в нее без "ладанки" удостоверения личности... Значит, вы плохо искали!

– Вполне допускаю. Лил дождь. Впрочем, вы правы – я дам указание прочесать еще раз.

В открытое окно била тугая струя прохладного воздуха. Но мне было жарко, и я высунул голову и закрыл глаза. "Что могло заставить Крэнстона нарушить режим накануне ответственного старта, сесть за руль и сломя голову нестись, точно за ним гнались, прочь от олимпийской деревни?" вертелось у меня в голове.

– Вы давно знаете, вернее, – поправился комиссар Дюк, – знали погибшего?

– Восемь лет.

– Вы не замечали за ним каких-нибудь странностей? Не случалось ли у него в последнее время неприятностей?

– Это был абсолютно нормальный парень. Неприятностей у него было не больше, чем у любого живого человека. Не случись это, через несколько дней он стал бы триумфатором Олимпийских игр. Но никогда не станет...

– Вот мы и приехали...

Место мне сразу не понравилось – пустынное шоссе делало крутой изгиб, справа и слева к самой дороге подступали густые заросли колючего кустарника, обочина была тверда, как гранит. Словом, мрачное место.

Скользя и хватаясь за кусты, мы с комиссаром сползли вниз. Сержант Лавуазье, просидевший всю дорогу, будто в рот воды набрал, по распоряжению Дюка остался наверху, чтобы как следует изучить траекторию движения автомобиля Крэнстона. Это было пустое занятие после нескольких часов дождя, но сержант рьяно принялся за работу. Правда, я не сомневался, что стоит нам с комиссаром скрыться из виду, как он присядет на придорожный камень и вытащит любимый "Кэмэл", которым отравлял воздух в автомобиле почти беспрестанно.

Внизу – в мокрой продолговатой долинке – было душно и сыро, я еще раз отметил эту особенность здешнего климата: очень медленное испарение, что свидетельствовало о значительной влажности воздуха.

– Это следы машины, когда ее тащили наверх, – предупредил мой вопрос комиссар Дюк, заметив, что я остановился. – Здесь она падала. – И комиссар указал на изломанный кустарник метрах в пяти выше.

Минут пятнадцать мы шарили по склонам и в долине, но в основательно вытоптанной траве и в кустарнике ничего так и не обнаружили. Ни крошки информации. Впрочем, я и не ожидал иного исхода и сюда меня скорее влекло интуитивно: точно было что-то на свете, что могло объяснить причину загадочной ночной поездки Джона Крэнстона, поездки за собственной смертью.

– Нет ни клочка бумаги, – констатировал комиссар Дюк, доставая пачку сигарет. – Курите?

Я отрицательно качнул головой. Мне не давало покоя деревце, метров трех в высоту, переломленное в метре от земли. Я мысленно нарисовал план падения машины и убедился, что корпус должен был пройти в полуметре левее, никак не ближе. В том, что осинка была сбита совсем недавно, свидетельствовал свежий перелом – из раны вытекал липкий сок. Однако следов краски на стволе обнаружить не удалось, как я ни смотрел.

– Вы напоминаете мне сержанта Лавуазье, – с подковыркой сказал комиссар Дюк. – Он тоже чуть не обнимался с этим деревцем, но ларчик открывается просто: когда машина падала, распахнулась правая дверца и снесла его. Вот и вся загадка!

– Загадка?.. – протянул я, пораженный вдруг родившейся мыслью. Загадка...

– Кстати, на дверце автомобиля остался характерный след и, кажется, кусочки приставшей коры. На светлой краске след отчетливо виден. Экспертиза подтвердит этот факт. – Мне показалось, что комиссар Дюк ехидно ухмыльнулся, точно школьный учитель, поймавший нерадивого ученика со шпаргалкой...

Дюк великодушно протянул мне руку помощи, когда я поскользнулся и едва не скатился снова вниз.

– Не нужно больше катастроф, – изрек комиссар Дюк, вытирая чистым зеленым платком правую руку, перемазанную глиной.

Как я и ожидал, сержант Лавуазье сидел на выступавшем из земли камне и курил. Еще два окурка я увидел у его ног. Волна возмущения поднялась во мне, но я смолчал – какое я имел право что-либо в данном случае говорить? Лавуазье лениво, как мне показалось, скользнул по мне взглядом и неторопливо четко, по-военному поднялся навстречу комиссару. Я наперед знал, что он скажет.

Однако первые же слова его насторожили.

– На этом месте, – сказал он, указывая рукой на камень, – стояла машина...

– Здесь их побывало после того, как патруль сообщил о происшествии, по меньшей мере пять, – возразил Дюк. – Та, которая обнаружила катастрофу, мой "форд" и "паккард" скорой помощи, тягач, вытаскивавший из обрыва, и "форд" следственной службы...