Текст книги "Без названия (2)"

Автор книги: Игорь Заседа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

Дик затормозил у первого же таксофона, забрался под его прозрачное розовое "ухо", набрал номер и переговорил с кем-то. Довольный, он вернулся в "олдсмобиль", и машина с визгом сорвалась с места.

У невзрачного двухэтажного строения, где нижний этаж, судя по широким зеркальным витринам, занимал офис без вывески, Грегори остановился, но, прежде чем выйти из автомобиля, посмотрел в зеркало заднего вида, несколько секунд внимательно изучал перекресток с мигающим светофором и, оставшись довольным, выбрался из кабины, бросив: "Две минуты, Олег, всего лишь две, о'кей?", быстрым шагом преодолел тротуар и скрылся за дверью...

У Наташки было растерянное лицо и слезы в уголках глаз. В светлых джинсах и легком шерстяном бежевом свитерке с засученными по локоть рукавами – она вся какая-то светлая, воздушная. Немая сцена длилась довольно долго, потому что из комнаты раздался голос Любови Филипповны: "Наташа, кто там?"

– Ну, здравствуй, Малыш, – выдавил я, а сам не мог оторвать глаз от Наташки, как, впрочем, и ноги от пола, чтобы сделать тот последний шаг, который отделял нас друг от друга.

Она вдруг взвизгнула, бросилась мне на шею и повисла, до боли сжав руками так, что мне стало трудно дышать.

– Я не могу, больше никуда никогда тебя не отпущу! Никогда! Пусть все летит к черту, куда угодно, но я должна быть с тобой. Мы улетим отсюда вместе, к тебе в Киев или еще куда ты захочешь, но только вместе! И не говори, что еще не время, что еще нужно подождать! Нет!

– Вместе, только вместе, – повторил я ее слова. И почувствовал на своей щеке ее слезу, буквально обжегшую меня.

– Здравствуйте, Олег Иванович! – Голос Любови Филипповны, в котором звенел лед, оторвал нас друг от друга. "Уж заодно и фамилию произнесли бы!" – едва не вырвалось у меня, но вслух я спокойно сказал:

– Добрый день, Любовь Филипповна, искренне рад вас видеть! – Протянул ей букет ярких (и потому выглядевших неживыми) белых роз.

Любовь Филипповна, по-видимому, ожидала чего угодно, но только не цветов, растерялась, и по лицу ее пошли красные пятна. По всему было видно, что чувствует она себя школьницей, которую застали за списыванием контрольной. Мой расчет оказался безошибочным, и первый, самый трудный миг нашего знакомства был благополучно преодолен.

– Что же мы стоим на пороге? – нашлась наконец-то Любовь Филипповна. – Наташенька, приглашай Олега... – запнулась на полуслове, но с честью вышла из сложного положения: – Приглашай гостя в комнату.

– Не угодно ли вам, сэр, войти? – съязвила Наташка, просто-таки убитая моим тактическим ходом, – мне почудилось, что она ревниво отнеслась к тому, что розы попали не к ней в руки.

Когда Любовь Филипповна величаво уплыла, оставив нас одних в прихожей, Наташка прошипела:

– Ну и хитрец, ну и донжуан! Тебе бы только за престарелыми матронами ухаживать!

– Все было в этой жизни, пройденный этап!

– Как это было, а почему я не знаю ничего? – просто-таки подскочила Наташка на месте.

– Ничего, Малыш, у тебя достаточно будет времени в будущем, дабы досконально изучить мое прошлое. Я предоставлю в твое распоряжение необходимые свидетельства. О'кей?

– Нет, ты мне положительно нравишься сегодня...

– Если так, то мне положен хотя бы один поцелуй.

– Боже, – прошептала Наташка, – мы ведь еще не целовались...

Тут я увидел Дика Грегори, появившегося в дверях офиса с крепко сбитым парнем в потертых синих джинсах и такой же синей рубахе, расстегнутой почти до пупа. У парня было широкое круглое лицо, наглые, глядящие в упор глаза (я буквально физически ощутил прикосновение его изучающего взгляда) и походка профессионального боксера. Впрочем, нос у него и впрямь был слегка деформирован. На вид ему больше тридцати не дашь.

Дик что-то сказал на прощание, парень кивнул согласно головой, а его ощупывающий недобрый взгляд по-прежнему был прикован ко мне. "Какого черта!" – захотелось рявкнуть мне.

Грегори сел за руль, включил зажигание, и снова машина рванула вперед с неприятным визгом покрышек. Он даже мимолетно не взглянул на того, кто я видел в боковом зеркале – остался стоять на тротуаре, провожая взглядом автомобиль, пока мы не свернули на другую улочку.

– Хорош, – сказал я, чтобы насколько разрядить обстановку. – Ему бы ковбоя играть в вестерне из жизни дикого Запада!

– Ты угадал. Стив Уильямс действительно потомственный ковбой, сказал Грегори, не поворачивая головы. – Сейчас он – мой лучший, самый пронырливый репортер, "раскопщик".

Кого меньше всего напоминал подчиненный Грегори, так это журналиста!

– Тебя смутил его внешний вид? Как это у вас говорят – блатной?

– Пожалуй, – согласился я, несколько сбитый с толку.

– Парень хлебнул в жизни, это точно. Служил актером в Голливуде, потом был профессиональным кетчистом, одно время подвизался в частной сыскной конторе, наркотиками занимался, был "подставным" в цепи не то в Турции, не то в Ливане, толком я не знаю. Его "вычислили" – он едва унес ноги. Ко мне он заявился два года назад – и без обиняков: "Шеф, я слышал о вас много дурного – дурного с точки зрения тех, кто и мне не нравится, но я многое повидал и выработал собственную точку зрения на людей. Я хочу быть репортером и, поверьте, не буду обузой в вашем деле". – "Ты написал в своей жизни хотя бы информацию на пять строк?" – не слишком мягко спросил я. "То, чем я занимался, исключает какие-либо записи". – "Так какого дьявола ты прешься в журналистику?" Я тогда был не в духе, у меня случились крупные неприятности с одной фирмой, она подала на меня в суд из-за разоблачительной статьи. "Не спешите, шеф, – охладил он мой пыл. Выгнать вы меня всегда успеете!" А он прав, подумал, остывая, выгнать его я действительно успею. К тому же, если память мне не изменяет, Джек Лондон тоже слыл отпетым парнем. "Хорошо, обещай мне лишь одно – никогда не лгать. Лучше уйди, если не сможешь быть честным". – "В этом вы можете не сомневаться, шеф. Я слишком много брехал в жизни и насмотрелся на разные подлости, родившиеся из-за лжи. Меня воротит от этого всего!" Так он стал работать на меня. И первое, что раскопал Уильямс, когда прошелся по некоторым своим прошлым связям, – ты и представить себе не можешь!

Грегори оторвал взгляд от зеркала заднего вида (я давно понял, почему Дик устремился в одну точку, и, честно говоря, его озабоченность, не преследует ли нас кто, не могла не встревожить меня. Но почему нас должны преследовать?) и улыбнулся как заговорщик.

– Не интригуй.

– Сынка президента. То, что он не прочь принять ЛСД [очень сильное наркотическое средство], было известно давно, но он еще и прикрывал – не безвозмездно, естественно, кое-кого из оптовых торговцев наркотиками. Моя статья вызвала переполох в Белом доме.

– Ого, вот за что ты берешься!

– Я тоже ненавижу ложь, – жестко отрезал Грегори и надолго замолчал.

Но даже после рассказа Дика я не почувствовал симпатии к Уильямсу.

"Олдсмобиль" между тем глотал километры ровного, как натянутая струна, шоссе, правда, не превышая дозволенных 55 миль в час. Дик включил приемник, и волны симфоджаза закачали меня.

Странно, но мой ледяной нью-йоркский номер будто бы стал уютнее, стоило в нем появиться Наташке. Я вытащил из сумки бутылку мускатного шампанского, привезенного из Киева, и коробку конфет. Натали принялась распаковывать пластиковую сумку, назначение которой я не угадал, когда мы уезжали из дома, где Любовь Филипповна просто-таки не находила себе места, как только узнала, что ее дочь собирается со мной. Я молча наблюдал, как Наташа сервирует стол в моей дыре и как номер превращается в праздничный зал, а когда она вытащила три свечи, зажгла их от газового "ронсона", я понял, что пришла радость, и сердце мое распахнулось ей навстречу.

– Малыш, – только и смог прошептать я, когда наконец моя маленькая хозяйка повернулась ко мне.

Я вдруг живо припомнил, как два года назад увидел старого вуйка, который нес на закорках что-то неживое, облепленное снегом, да еще волок за собой красные пластиковые лыжи. Мне не нужно объяснять, в чем тут дело, достаточно было бросить взгляд на старый дырявый полушубок вуйка и красный нейлоновый комбинезон...

– Давайте, вуйко, помогу!

– Допоможи, допоможи, сынок, нема моих бильше сил, – с трудом проговорил старик. – Що б було, якбы не занесла нелегка доля мене в той кут?

Я взял неожиданно легкое тело девушки, она даже не пошевелилась, и меня пронзила мысль, что она скончалась. Это заставило поспешно опустить ее на снег и сдернуть с головы капюшон вместе с вязаной шапочкой "Кнейсл". Лицо девушки побелело, и я принялся растирать его снегом. Минуло немало времени, прежде чем она застонала и сказала: "Больно..." Я до того обрадовался, что готов был ее расцеловать.

– Треба до ликаря, сынку, сыл моих бильш нема...

– Зараз, зараз, вуйко, – сказал я и принялся поспешно ощупывать ее руки – сначала левую, потом правую. Девушка молчала, ее закрытые глаза не открывались, но когда я тронул левую ногу у щиколотки, она закричала, глаза ее распахнулись мне навстречу, и я увидел, какие они нее синие, словно небо в июне...

– Все, больше не буду... Где вы живете?

Но девушка не ответила, видно, снова от боли потеряла сознание. Я взвалил ее на плечи и, крикнув: "Вуйко, захватите лыжи, пожалуйста, отдайте на динамовской базе дежурной...", почти бегом устремился вдоль насыпи железной дороги.

Снег сыпал и сыпал, в долине гулял ветер, лицо у меня мерзло, но некогда было даже остановиться, чтобы передохнуть.

Я поднялся с девушкой к себе в номер – благо, у меня были две комнаты, номер-люкс, принадлежавший самому Вадиму Мартынчику, местному "боссу" и моему давнему другу по спорту. Это был чудесный номер, окна его выходили на горную речку и на молчаливый белый храм с кладбищем, где на рождество в бездвижном воздухе таинственно светились до первых лучей солнца сотни свечей.

Еще внизу я крикнул дежурной, чтобы разыскала врача и прислала ко мне.

Молодой застенчивый фельдшер, однажды уже обезболивавший мне травмированные связки, без лишних слов принялся за дело.

– Ушиб и сильное растяжение голеностопа. Лежать! – сказал он в ответ на мой вопросительный взгляд.

– Вам нужно лежать! – сказал я как можно тверже.

– Но... – Девушка растерянно переводила синие, полные слез глаза то на врача, то на меня. – Ведь мне нужно домой, сказать... там будут беспокоиться.

– Вы уверены?

– А как же иначе? Ведь это мой... мой друзья, – совсем растерявшись, пролепетала она.

Не стану врать, я решил оставить ее у себя в номере, чего бы мне это ни стоило. Не мог, просто не мог отпустить ее к друзьям.

– Если вы хотите, я могу сходить и сказать, что с вами приключилось.

– Пожалуйста, это недалеко отсюда: по улице за кладбищем, третий дом – там елка у крыльца.

Взял куртку, шапочку и, не одеваясь, вышел. Мне нужно было разобраться с мыслями, привести их хотя бы в относительный порядок. Что-то произошло со мной, но что – понять не мог.

Я не пошел в обход, к мосту, а напрямик – через речку по льду, правда, в одном месте пришлось прыгать, и лед проломился. Там оказалось неглубоко, но все же слегка зачерпнул ледяной водицы.

Дом разыскал сразу. Поднялся по ступенькам. Уже на пороге меня встретили громкие звуки джаза. На мой стук никто не отозвался, и я толкнул дверь. По доносящимся звукам легко разыскал нужную дверь. В комнате десятка полтора парней и девчат: кто в свитерах, кто в легких майках, в носках и сапогах лихо отплясывали рок; дым – хоть топор вешай, спертый винный дух ударил в лицо. На меня долго никто не обращал внимания, пока не кончилась музыка и раскрасневшаяся девушка, затянувшись и выпустив струю дыма в мою сторону, сказала: "А у нас гости...".

Тут ко мне обернулись и остальные.

Внезапно я вспомнил, что не знаю, как зовут девушку, лежавшую в моем номере.

– Вы кого-то ищете, – с небрежным вызовом спросил высокий статный парень с красивым до отвращения лицом.

– У вас есть подруга, блондинка с большими голубыми глазами? спросил я, тут же устыдившись подробностей.

– Вить, а это ведь про Наташу, – сказала все та же девушка, что первой увидела меня.

– Вы имеете в виду Наташу? – еще наглее спросил парень.

– Не знаю, как ее зовут, но знаю, что вы ее бросили на верную смерть!

– О чем это он говорит, Вить?

– О чем это вы, молодой человек? – Парень не унимался. Я понял, что еще слово – и он познакомится с моим кулаком, как бы глупо это ни выглядело...

– Да ни о чем, прощайте. – Я повернулся и вышел, с силой захлопнув за собой дверь. Уже возле калитки меня догнала девушка.

– Вы не обижайтесь. Где Наташа?

– На базе "Динамо". 312-я комната.

Когда я возвратился, моя гостья уже пришла в себя – на лице появился румянец, а в глазах – дерзкая независимость. "Ну и черт с тобой!" мысленно обругал я ее, чувствуя доводящую до бешенства собственную уязвимость.

– Я сообщил, где вы находитесь.

– И что же? – Она просто-таки вспыхнула, ожидая моего ответа.

– Не знаю. Они не выразили определенных намерений.

Мои слова застали ее врасплох, она замолчала, откинувшись на подушку головой. Глаза ее устремились в одну точку. Я снова вдруг ощутил пустоту, едва представил, что сейчас заявятся ее друзья и заберут с собой. Не станешь же удерживать силой? Взглянул на себя как бы со стороны, и настроение вовсе испортилось: юная девушка и зрелый мужчина, правда, уже не обремененный семьей, но еще и не свободный...

Они и впрямь ввалились вскоре, человек пять-шесть, немного растревоженные, но веселье все равно так и пробивалось сквозь обеспокоенность, еще сквозившую в первых словах. Они набросились на девушку с расспросами, затормошили ее. Высокий красавец как-то виновато держался за спинами других, но глаз с Наташи не спускал. Она лишь однажды остановила на нем взгляд и тут же отвела. Лицо ее как-то окаменело.

– Поблагодарим товарища за помощь, – сказал, обретая утраченную было уверенность, красавец, – и – о-ля-ля – прямо домой!

– Я здесь ни при чем. Благодарить нужно старика, это он наткнулся на нее, – сказал я как можно равнодушней.

– А все ты, Виктор, – вдруг взорвалась девушка, которая проводила меня до калитки. – Ты ведь клялся, что видел, как Натка катит следом за тобой. А сам сел в машину и уехал...

– Откуда я знал, что ее угораздит спускаться не там где нужно! огрызнулся парень. – Машина стояла внизу, что мне, упускать ее?.. Тем более, водитель сказал, что через пять минут вездеход будет возле подъемника. И вообще, ребята, стоит ли устраивать весь этот сыр-бор на отдыхе, ведь мы приехали не искать себе лишних трудностей, не так ли?

– Я останусь здесь... врач запретил мне двигаться... По крайней мере сегодня, – она сказала тихо-тихо, но ее слова прозвучали громом, и еще она взглянула на меня, и я поспешил глазами сказать, умолить – да, да, да!

– Мы тебя в один присест донесем, чего это ты, Нат? – раздались голоса.

Они еще пошумели, покричали, но поняли, что изменить решение подруги не удастся. В дверях высокий спросил:

– По каким дням посещение больной?

– По субботам, юноша, по субботам! – рявкнул я. – И дверь закройте с той стороны!

А случилось это в понедельник...

– Ты где будешь жить? – спросил Грегори.

– В мотеле "Олд стар".

– Это, кажется, недалеко от пресс-центра. Вполне прилично по нынешним временам, когда, я слышал, журналистов устраивают за сто километров от Лейк-Плэсида, в Платсбурге...

– А ты?

– Я буду жить в бунгало на противоположной стороне Зеркального озера. Это конура приятеля, он любезно уступил мне на время Игр. Сам он решил смотреть олимпиаду по телевизору. Я думаю, это правильное решение.

– Одно мне непонятно, Дик, что тебя несет в этот богом забытый край? Аккредитации у тебя нет, билеты, насколько мне известно, стоят уйму денег, лыжные трассы закрыты, – словом, никуда не пробьешься. Да и питание, говорят, тоже не слишком хорошо там организовано. На что уж спортсмены, и тех не обещают кормить как следует...

– Да, Олег, вот что я хотел тебе сказать... Пойми меня правильно и пока не спрашивай лишнего. Пока. Наступит время, когда я готов буду ответить на любой твой вопрос. Мое предисловие вот к чему: я не довезу тебя до мотеля, а высажу в непосредственной близости, ничего, ты здоров, как бык, дотащишь свою водку в целости и сохранности.

Такая осведомленность Дика Грегори меня рассмешила, и я не стал себя сдерживать. Ледок, образовавшийся после первых его слов, растаял.

– Это во-первых. Когда ненароком доведется встретить меня на улице ну, на Мейн-стрит, скажем, не подходи ко мне и ничем не выказывай, что мы с тобой знакомы. Если нужно, я сам подойду к тебе или кто-то скажет, как найти меня. Это во-вторых.

– Все?

– Пока все.

– Ты чем-то обеспокоен?

– Не будем об этом, мы ведь условились. Меня беспокоит лишь одно как бы не опоздать... Времени осталось совсем, совсем мало, в обрез. Дьявол бы побрал этого плантатора, выращивал бы свои земляные орешки... всем на радость.

– Знаешь, я хочу пива, – чтобы перевести разговор на другую тему, сказал я.

– Ящик у тебя за спиной. Кстати, и мне откупорь банку. В горле действительно пересохло.

Я щелкнул крышкой, и в машине установилась тишина, нарушаемая лишь мерным гудением мощного мотора.

Вечером, когда Лейк-Плэсид погрузился во тьму, я подходил к "Овалу". Лед был ярко освещен, конькобежцы в блестящих, обтягивающих костюмах мерно накручивали километры, тренеры, застывшие по кромке, оживали, когда спортсмен проносился мимо, что-то кричали или показывали на пальцах и снова замирали. На флагштоках, вытянутых в одну линию вдоль Ледового дворца, у входов в который толпился народ – билеты продавали даже на тренировки, – полоскались на сильном ветру государственные флаги стран участниц ХIII зимних Олимпийских игр.

Снега почти не было, дорожки и улица, по которой я только что шагал, были грязными и пыльными, мороз высушивал ноздреватые сугробики и хватал за щеки. Пресс-центр светился окнами всех четырех этажей.

Я вошел в здание. Никто не задержал меня, не спросил документы. Впрочем, пресс-центр, расположившийся в местной школе, еще официально не работал, о чем можно было легко догадаться по нагромождениям ящиков в узких проходах; парни в комбинезонах, переругиваясь, таскали цветные телевизоры "Сони" и спускались с ними в подвал. Я потолкался по этажам, таблички "Аккредитация" не обнаружил и обратился за помощью к мужчине в лыжной шапочке. Он посмотрел на меня словно на марсианина и развел руками:

– Понятия не имею, я здесь сам двадцать минут. Да, двадцать, повторил он, для верности взглянув на часы.

Еще две попытки выяснить местонахождение аккредитационной комнаты ни к чему не привели. Мои хаотические толкания по этажам и комнатам все же дали положительный результат. На четвертом этаже я увидел знакомые буквы "ТАСС" и толкнул дверь. В просторной комнате стояли три стола, несколько стульев, телевизор, стучал телетайп, раскладывая по полу бесконечную ленту, было тепло, и немолодая усталая женщина знакомым московским говорком объяснила:

– Это вам нужно выйти во двор, по центральной лестнице. Впереди справа вы увидите одноэтажный деревянный барак. Там аккредитуют. А вы откуда? – полюбопытствовала она.

– Из Киева.

– Вот уже из Киева приезжают, а где мои – ума не приложу. Нет, я не в ТАССе, я из "Советского спорта", Николай Семенович уже приехал, а другие не то в Нью-Йорке застряли, не то в Монреале... Здесь такая неразбериха, вы даже представить себе не можете! Ни спросить не у кого, ни обратиться, если что-то нужно. Единственный надежный человек, и тот – полицейский, этот как часы в шесть приходит закрывать комнату... Это, конечно, только сейчас в шесть, пока олимпиада не началась, а потом мы будем круглые сутки работать, ведь это телетайпы ТАСС, мы у них арендуем. Да еще, говорят, и АПН собирается передавать. Когда мы только управимся?

Видно, женщине так надоело сидеть все одной да одной в этой пустой комнате, где даже простого дивана, чтоб прилечь, не было, что она никак не хотела отпускать меня. Я успел за те несколько минут, пока находился в комнате, узнать, что Роднину и Зайцева встретили здесь по высшему классу сплошное внимание, но только все у них спрашивают, как они будут чувствовать себя на льду, когда выйдут Бабилония и Гарднер. "Нет, вы только подумайте, – нет спросить бы, как нужно чувствовать себя американцам в их присутствии! Ой, мне кажется, что судьи будут ставить нам подножки! Как-то нехорошо пишут в местных газетах про своих – нахваливают, превозносят до небес, а что они сделали-то в фигурном катании? Стали в прошлом году в Вене чемпионами мира? Так ведь в отсутствие Родниной, это же понимать надо! А что они о нашей олимпиаде: что ни газета, что ни передача – сплошная грязь, ругань, как они так могут! Мы так стараемся, так ждем эту олимпиаду, вся Москва словно наново на свет рождается... Неужто им удастся отобрать у нас Игры? Как вы думаете?"

– Руки коротки. – Я поспешил распрощаться.

– Вот и я так думаю, – донеслось мне вслед.

Барак действительно оказался самым настоящим бараком из дерева и фанеры, носившим во всем своем облике обреченность на слом, стоит лишь закончиться олимпиаде. В проходной комнате, перегороженной надвое деревянной стойкой, было накурено, но малолюдно. Два средних лет "ковбоя", а иначе их никак не назовешь – в широкополых шляпах, в джинсах, вставленных в короткие сапожки на высоченнейших каблуках, менее всего напоминали служащих пресс-центра, да еще ведающих аккредитацией. Но я ошибся.

– Да, сэр, аккредитации выдают здесь. Эй, Джо, поищи-ка карточку Олег Романько, – сказал один из них, пониже и покрепче, рассматривая мою физиономию на фотографии временного удостоверения, полученного еще в Москве.

– Есть! Прошу, сэр, сюда, – сказал Джо, доставая из железного ящика вторую половину удостоверения – копию той, что держал в руках его напарник.

"Ковбой" указал на стул в глубине комнаты, а сам направился к "поляроиду", укрепленному на штативе.

– Да я же выслал дюжину цветных фото! – сказал я.

– О'кей! – легкомысленно отмахнулся американец. – Падайте в кресло, сэр!

Я даже не снял дубленку, не успел напустить на лицо достойное момента выражение, как вспыхнул блиц, потом еще и еще раз, и веселый "ковбой" взмахнул рукой.

– О'кей, сэр! Русская водка и черная икра!

– О, русская водка! – радостно подхватил второй.

Мне эти приемчики были давно знакомы, не случайно же я прихватил с собой бутылку "Столичной", но еще никогда у меня не извлекали ее столь лихо. Да, с такими не соскучишься!

Я поставил на барьер бутылку, и глаза у американцев готовы были вылезти из орбит. Затмение длилось считанные секунды, в следующий момент они набросились на мое удостоверение, словно коршуны в предчувствии богатой добычи: один молниеносно ножницами раскромсал блок фотографий, на которых меня было так же трудно узнать, как различить в темную ночь, какая из двух кошек, чьи глаза блистали во тьме, серее, другой схватил пластмассовый вкладыш, засунул туда часть удостоверения, намазал переданное ему фото клеем, прихлопнул для верности кулаком, отчего вся стойка жалобно содрогнулась, тут же сунул вкладыш в специальный аппаратик, точно катком прокатившийся по моей фотофизиономии, не успел он вытащить навечно запрессованную фотографию, как второй уже подавал ему металлическую цепочку, что в мгновение ока была продернута сквозь отверстия, закреплена, и удостоверение было вручено мне. Оставалось лишь надеть "ладанку" на шею, чтобы сразу почувствовать себя полноправным участником олимпиады.

– Гуд бай, сэр! Да здравствует русская водка! – такими были последние услышанные мною слова, когда я покидал общество двух развеселых "ковбоев", направлявшихся в служебный закуток, что был как раз напротив барьера...

4

Утром, когда я вновь появился в пресс-центре, мало что изменилось разве стало больше людей, снующих по этажам, да автомобилей, доставлявших различный груз – от пишущих машинок "Оливетти" до стойки бара, с трудом внесенной в узкие, отнюдь не рассчитанные на подобные габариты, школьные двери.

Сколько я ни пытался узнать, когда и откуда отправится автобус в олимпийскую деревню, никто толком так и не смог мне ответить. Комната ТАСС оказалась на замке, словоохотливая телетайпистка, по-видимому, еще досматривала последние сны. Было от чего прийти в отчаяние!

– Конечно, газета не торопила меня, был уговор, что на свое усмотрение я передам два репортажа до начала Игр: один – о самом Лейк-Плэсиде и о подготовке к состязаниям, разные там байки, коими обычно богата вокруголимпийская жизнь, второй – о сессии МОК, где, по настоянию американской делегации, будет поставлен на голосование вопрос почти гамлетовского звучания – быть или не быть Московской олимпиаде. Правда, в частных беседах члены МОК в один голос твердили, что не может быть и речи о переносе Игр или об изменении сроков их проведения. Но мы уже были научены горьким опытом, когда однажды, наслушавшись дифирамбов в адрес нашей столицы, не сомневались, что выбор падет на нее; но голосование 1970 года отдало предпочтение Монреалю, который, казалось, не шел ни в какое сравнение с Москвой. Поэтому нужно было ожидать окончания сессии МОК, чтобы уж со всей определенностью сказать: Игры состоятся.

Но сессия лишь предстояла. Члены МОК, съезжавшиеся в Лейк-Плэсид, были растревожены тем, что какой-то местный герострат пытался поджечь трехэтажный скромный отель с громким названием "Хилтон", что само по себе вызвало улыбку, ибо во всех крупнейших столицах мира отели фирмы "Хилтон" были всегда многоэтажными небоскребами, возведенными по последнему слову архитектурной, инженерной, ну и, естественно, гостиничной мысли. Помимо этой, скажем прямо, не ахти какой "байки", у меня в запасе был эпизод с проворовавшимся поставщиком продуктов для олимпийской деревни, попавшим под полицейское следствие, в результате чего он был отстранен от исполнения своих обязанностей, и, как писала местная пресса, это уже начало сказываться на питании спортсменов. Остальные новости отдавали душком: это были факты, густо рассыпанные по страницам газет, вновь и вновь рисовавшие беды, ожидающие тех, кто приехал в олимпийскую столицу состязаться, и в еще большей степени тех, кто собирался наслаждаться этими состязаниями. Писали о двух десятках коек, коими обладал Лейк-Плэсид в крошечной местной больнице, жаловались на из рук вон плохо работавший транспорт, на отсутствие снега (правда, на сей случай организаторы подстраховали себя и установили вдоль лыжных трасс машины искусственного снега, что, говорили, влетело им в кругленькую сумму – 100 тысяч долларов), сетовали на то, что, по самым скромным подсчетам, приблизительно две трети журналистов так и не смогут найти себе места в рабочих комнатах пресс-центра. Пессимизм, словом, сквозил в каждой строке, и, кажется, единственным, что дышало в те дни непоколебимым оптимизмом, была неоновая надпись, укрепленная у входа в "Овал": "Добро пожаловать, мир! Мы готовы!"

Честно говоря, мне вовсе не хотелось писать о трудностях или злословить по их поводу; право же, меньше всего в создавшемся положении можно было упрекнуть организаторов Игр: они буквально, как рыба подо льдом, задыхались в тисках финансовых неурядиц. Пытались даже умолить правительство выделить им недостающие суммы, но Картер, который громогласно пообещал 500 миллионов долларов любой стране, любому городу, который согласился бы принять у себя летние Игры, ответил отказом.

Кровь из носу, мне нужно было попасть в олимпийскую деревню. Хотелось начать репортаж из этого тюремного общежития, собравшего под своими крышами спортсменов многих стран мира. Была еще одна потаенная мысль, но о ней я предпочитал не признаваться даже самому себе.

– Вы, сдается, собрались в деревню? – услышал я незнакомый голос за спиной.

Я обернулся. Розовощекий невысокий лысый толстяк, сплошь увешанный фотоаппаратурой, в красной фирменной нейлоновой куртке с черными буквами "Никон", насмешливо уставился на меня.

– Или ошибся? – переспросил он.

– Собрался, – неопределенно ответил я.

– Тогда вперед, у меня внизу машина.

Мы спустились по лестнице вниз, переждали, пока внесут очередной телетайп, очутились у зеленого, похожего на жука, автомобильчика. Мой провожатый открыл дверцу справа, помог вписаться в очень ограниченные габариты кабины, захлопнул дверцу и, весело насвистывая, обошел машину спереди, протер рукавом куртки и без того чистое стекло. Потом небрежно забросил на заднее сидение аппараты, не слишком заботясь об их сохранности, и тяжело плюхнулся рядом со мной.

– Хелло, меня зовут Джон Макнамара!

Я невольно усмехнулся.

– Я чем-то вас удивил?

– Нет, просто фамилия у вас известная.

– Известная? – Толстячок оживился.

– Был у вас в Штатах министр обороны, Роберт Макнамара. Очень воинственный...

– Вот уж и не подозревал! Впрочем, оно и не удивительно, если я что и читаю в газетах, так только не политическую трескотню. Спорт, на худой конец – какая-нибудь содрогательная история про современного вурдалака или еще что в таком роде... А политика – нет, увольте. Да, откуда вы приехали?

– Из Советского Союза.

У толстячка, казалось, глаза выскочат из орбит. Но он быстро взял себя в руки и просто-таки обворожительно, как умеют улыбаться лишь полнолицые люди, улыбнулся, отчего его маленькие глазки почти закрылись.

– Кажется, русским здесь труднее всего...

– Почему же... Пока терпимо.

– И на том спасибо! Здесь кто ни придет, первым делом покроет посильнее организаторов. Да разве мы виноваты? – Мой собеседник с каждыми словом распалялся. – Я в оргкомитете, считай, два года, знали б вы, как мы из кожи лезли, чтобы не повторить печальную историю Денвера. Можно подумать, что Лейк-Плэсид – не в Америке, а где-нибудь на Марсе, сам по себе, а Соединенные Штаты сами по себе.

– Денежки по центу собирали, экономили на чем только могли. Как мы это все вытянули, до сих пор не представляю!

Он лихо отъехал от пресс-центра, чем вызвал недовольство высокого, как каланча, полицейского, который едва успел выпрыгнуть из-под несущегося на него автомобиля. Но Макнамара и глазом не моргнул. Мы свернули налево, обогнули "Овал", выбрались на параллельную со стадионом улочку и устремились вниз по крутому спуску. Американец гнал машину, словно торопился на пожар, на поворотах тормоза визжали, а нас спасало, по-видимому, лишь то, что на улицах городка не было ни грамма снега.

– Вы думаете, мне нужен был этот оргкомитет? Денег – гроши, работы по самое горло, со всех сторон тебя ругают и клянут, а ты должен строить из себя шута и улыбаться. Да еще твердить, как попугай: "Все начнется, все будет в порядке!" Хотел бы я сейчас заснуть с какой-нибудь пышной (он оторвал руки от баранки и показал желаемые размеры) мэм в обнимочку и проснуться на следующий день, когда вся эта история кончится...