Текст книги "Чужая луна"

Автор книги: Игорь Болгарин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

И пока владыка омывал лицо водой и затем перед зеркалом влажной рукой поправлял свои жидкие волосы, Врангель сказал ему:

– Меня привело к вам беспокойство о тех людях, которые поверили мне и вместе со мной оказались на чужбине. Я имею в виду не солдат и офицеров. Те не оставили меня, повинуясь присяге. Я беспокоюсь о беженцах, по зову сердца обрекших себя на лишения и страдания.

– Я не забыл наш разговор, ваше превосходительство, но пока ничего утешительного сказать не могу. Более того, я обеспокоен дошедшими до меня печальными сведениями.

Митрополит вновь сел в кресло, в котором отдыхал до прихода Врангеля.

– Некоторые католические страны стали в буквальном смысле отлавливать рассеявшихся по Европе российских детей-сирот и определять их в свои католические приюты. Эти дети, как я понимаю, уже никогда не вернутся в Россию. Меня это крайне встревожило. Я собираюсь встретиться по этому поводу с папским представителем в Константинополе архиепископом Дольче.

Врангель молчал, хотя эта новость поразила его. Вот уж никогда не думал, что католичество и православие сойдутся в борении на таком поле.

– Тогда же, еще в Крыму, я по вашей просьбе, ваше превосходительство, обратился к некоторым странам с просьбой временно приютить у себя русских беженцев, – продолжил митрополит Вениамин. – Католические страны вовсе не ответили. Это бы ладно. Но даже единоверцы, такие, к примеру, как греки, тоже пока все еще хранят молчание

Врангель, слушая митрополита, снова и снова прикидывал в уме, что еще можно предпринять? Он не мог, не имел права сказать покинувшим вместе с армией Россию людям, что он бессилен им помочь, что он умывает руки. Нет-нет, какой-то выход все же есть, его только надо искать.

– Я думаю, не все так печально и безнадежно, – словно почувствовав некоторую растерянность Врангеля, сказал митрополит. – Может, вы обратили внимание, какую-то часть наших беженцев отыскивают местные родственники, те, кто уже давно укоренился в Турции, и забирают их с кораблей. У кого-то есть родня в Болгарии, на Балканах, в Канаде, Аргентине. Их не оставят, заберут. Безродных останется немного, с Божьей помощью и их пристроим. Я продолжу делать все, чтобы выполнить ваше поручение, ваше превосходительство. Тут наши интересы полностью совпадают

– Спасибо, владыко, на добром слове, – сказал Врангель.

Митрополит словно не слышал его слов. Он поднял на него отсутствующие глаза и тихо сказал:

– Я молю Бога, чтобы ваша миссия была успешной и мы бы снова вернулись на родину. Но что, если это будет неугодно Богу и эти люди никогда не вернутся в Россию? А ведь они – самый плодородный пласт нашей земли. Это они – хранители веры, справедливости, совести. Без них Россия предстанет миру выжженной пустыней. Сколько лет, а может быть, столетий понадобится для того, чтобы восстановить моральное, этическое плодородие русской земли?

– Но почему? – спросил Врангель. Он не смог до конца сформулировать свой вопрос. Самое легкое было бы: «За что такие беды, такие напасти?». Он заранее знал на него ответ: «За грехи наши!». Но что-то не укладывалось в голове: не один человек, не десять, не сто – миллионы вот уже три года, да нет, еще с четырнадцатого, с Великой войны все они – и те, и другие – голодают, купаются в крови, умирают. Но ведь не все они грешники, не все виновны. Так почему?

– Почему? – повторил свой вопрос Врангель.

Владыка молчал. Он продолжал задумчиво сидеть, опустив на грудь голову.

Врангель понял, что на вопросы, с которыми он приехал к митрополиту, ответы он получил. Но, видимо, есть вопросы, на которые никто и никогда не сможет ответить. И он поднялся с кресла.

– Уходите? – даже с каким-то облегчением спросил митрополит и торопливо добавил: – Все же не отчаивайтесь, ваше превосходительство. Молитесь. Господь всемилостив, он услышит ваше упование.

«Что ж раньше не услышал? Там, под Каховкой? Или на Крымском перешейке?» – подумал Врангель и пошел по гулкому корабельному коридору, и его одинокие усталые шаги отзывались тяжелым металлическим звуком в гулком пустом пространстве.

Глава седьмая

Слащёв томился от безделья. Он едва не сутками простаивал на верхней палубе «Твери», наблюдая за всем происходящим в заливе Мод. А происходило, как и прежде, много интересного.

Несмотря на строжайший запрет, продолжалась торговля. Первоначальный ажиотаж спал, и сейчас продавцы и покупатели нещадно торговались. Теперь турецких негоциантов доставляли к русским судам французские катера: у французов появился хоть и кратковременный, но дополнительный заработок. И если гости поначалу интересовались любым съедобным, то сейчас стали больше спрашивать фрукты – они не входили в продовольственные пайки.

Между берегом и судами возникла круглосуточная связь. Уже обжившиеся в Турции русские приезжали сюда, на берег залива, в надежде отыскать кого-то из своих родственников. Им в помощь здесь, на берегу, возникла даже своеобразная платная контора. В ней составлялись списки и тех русских, которые искали свою родню, прижившуюся в Турции, и тех турецких русских, которые надеялись найти кого-то из родни или знакомых среди прибывших сюда гостей.

За умеренную плату те же французы на своих катерах развозили эти списки по кораблям и спустя какое-то время уже с полученными сведениями возвращались в свою контору.

Прав оказался митрополит Вениамин: количество беженцев постепенно заметно таяло. Кого-то пригрели родственники, осевшие здесь, в Турции. Кто-то с помощью тех же родственников или знакомых отправились в Румынию, Болгарию. Кто имел валюту, те хлопотали о французской, греческой, аргентинской или еще чьей-то визе, намереваясь уехать невесть куда и к кому, лишь бы подальше от разоренной и разграбленной России.

Слащёв знал, что его некому искать. Он просто стоял на палубе «Твери», отогреваясь после сивашских морозов на теплом турецком солнце, и пытался мысленно выстроить свое будущее. Еще совсем недавно оно бы его нисколько не беспокоило. Но сейчас он уже думал не столько о себе и о Нине: им немного нужно – крыша над головой да шинель вместо постели. Но Маруся, Мария, Маша, Муська! В чем она виновата? Не в том же, что родилась в неурочное время. Они дали ей жизнь, и теперь обязаны оградить ее от всех бед и напастей.

Вот только обстоятельства складывались не в его пользу. Он окончательно понял это, стоя в тот день на палубе «Твери». Просто от его глаз не ускользнуло оживление в заливе: по нему вдруг забегали моторные катера, и все они направлялись к «Лукуллу».

Слащёв понял: Главнокомандующий собирает большой совет и стал ожидать, когда приплывут и за ним. Он так и простоял в ожидании, пока не кончилось совещание и моторные катера не стали развозить командиров обратно.

Тогда он и понял, что Врангель окончательно и навсегда вычеркнул его из своей памяти. Он был нужен Врангелю, лишь когда одерживал победы и при этом не вступал с ним в пререкания и споры. Серьезные разногласия возникли между ними во время боев под Каховкой. Но окончательный разрыв произошел несколько позже, во время крымских неудач. Тогда Врангель практически отстранил его, боевого генерала, от дел.

Заподозрив в непрофессионализме подчиненных, окружающих Врангеля, он предупредил его об этом и предсказал каховское поражение. Врангель не простил ему этого. Объясниться с Врангелем ему больше не удалось. И тогда он обратился к нему с рапортом: как подчиненный он ходатайствовал, как офицер у офицера просил, а как русский у русского требовал назначения следствия и суда над штабом Главнокомандующего, над штабом Второго армейского корпуса и над его командиром, то есть над ним, Слащёвым, по поводу бездарных поражений под Каховкой.

Врангель счел это бунтом. В ответ на рапорт он прислал Слащёву короткое письмо с сочувствием, что он подорвал свои силы и здоровье во время крымских боев, и советовал ему отложить все дела и полечиться в германских санаториях. Деньги на лечение ему будут выделены из армейской казны

Слащёв понял: Врангель пытается отправить его подальше с глаз и таким образом избавиться от него. Он не принял совет Врангеля и никуда лечиться не поехал.

Не терпящий никаких возражений от подчиненных, Врангель вслед за письмом издал приказ. В нем говорилось: «Генерал Слащёв отдал все свои силы и здоровье России и ныне вынужден на время отойти на покой». Иными словами, он почти отправлял Слащёва в отставку, но делал это с изяществом: «Дорогому сердцам русских воинов генерал-лейтенанту Слащёву впредь именоваться Слащёв-Крымский».

Томясь от безделья, Слащёв все дни крымских поражений продолжал бунтовать, пытался объясниться с ним. Но Врангель его не принимал и избегал с ним встреч.

В конце концов, он, казалось, добился своего. В распоряжении, направленном Слащёву, говорилось: «Ввиду Вашего желания приложить свои силы на помощь обороне Крыма и ввиду больших потерь в командном составе, приказываю Вам с получением сего незамедлительно отправиться в распоряжение генерала Кутепова».

Он с трудом пробился в Джанкой и там понял, что ни его помощь, и ни помощь кого-то другого армии уже не понадобится. Ее бегство не могла остановить никакая сила.

Там, в Джанкое, Слащёв увидел объявление об эвакуации.

– Что это? – спросил он у Кутепова.

– То, что видишь, – мрачно ответил Кутепов. – Эвакуация.

– Или предательство, – твердо сказал Слащёв.

И все же среди всего этого хаоса и стремительного бегства Слащёв еще раз попытался изменить ход событий. Он по Юзу высказал Врангелю свой спасительный план:

«Предлагаю сформировать кадры русской армии из тех, кто не желает быть рабом у большевиков, из тех, кто не желает бросать свою Родину, посадить их на суда и произвести десант к Хорлам, и прийти в Крым с другой стороны. Колебанию и колеблющимся не должно быть места – должны идти только решившие победить или умереть».

Врангель ответил Слащёву через Кутепова: «Желающим продолжать борьбу предоставляю полную свободу. Никакие десанты, за неимением средств, невыполнимы. Единственный способ: оставаться в тылу противника, формируя партизанские отряды. Если генерал Слащёв решится на это – благословляю его».

Вот и все. На этом затяжной конфликт Слащёва с Врангелем и закончился.

Впрочем, нет. В сущности, Врангель не предпринял последней попытки отбить у красных Крым. А возможно, и Таврию. Последней попытки, отчаянной и решительной!

Слащёв был уверен: противоборствующие силы были почти равны. Но на стороне белых была к тому же военная выучка офицеров, которой почти не было у красных. И еще: у белых было страстное, непреодолимое желание сохранить Родину.

«Что же произошло? Почему они так вдруг отказались от Таврии, так внезапно покатились из Крыма? Кто за это ответит?». Эти вопросы Слащёв часто задавал сам себе. И не находил ответа.

Однажды он задал эти вопросы Кутепову. Это было во время бегства из Крыма. Они оказались с Кутеповым в одном салон-вагоне, и нашлось время для того, чтобы немного поразмышлять.

– Почему мы покидаем Крым? – спросил тогда Слащёв. – Насколько я помню, Главнокомандующий клятвенно заверял, что Крым – неприступная крепость и мы его никогда не покинем.

– Обстоятельства оказались сильнее, – уклончиво ответил Кутепов. Ему не хотелось вступать в этот уже порядком надоевший разговор. Тем более что он был уже бессмысленный. Изменить ситуацию никто не был в силах.

– Какие же?

– Их много, – так же односложно ответил Кутепов.

– Тогда я вам отвечу, – отметив нежелание Кутепова вступать в разговор, сказал Слащёв. – Нерешительность Командующего – раз, плохая работа штаба армии – два, и третье: отсутствие взаимодействия между воинскими подразделениями.

– Ну, вот. Вы сами ответили на свой же вопрос.

– Вам не кажется, что достаточно было бы всего лишь одной составляющей: нерешительности Главнокомандующего, чтобы…

Кутепов понял, о чем хотел спросить Слащёв.

– Я не против того, чтобы продолжить этот разговор, – сказал он. – Но как-нибудь в другой раз, – и ушел.

Глядя на море, на корабли, на красивый, но чужой город, Слащёв подумал: «А почему бы и не сейчас? Пожалуй, самое время возобновить тот давний разговор?».

Он почти весь день нервно ходил по палубе, обдумывая предстоящую встречу. О том, что Кутепов его примет, он ничуть не сомневался.

Собственно, у Слащёва уже давно вызревала мысль сместить Врангеля. Он был абсолютно убежден в его полной неспособности управлять армией, в результате чего они оказались в Турции. Он был также уверен, что если Врангель продолжит командовать армией, она уже в скором времени тихо развалится и разбредется по миру. Кутепов же ему казался тем человеком, который сможет восстановить армию и весной, обновленную и окрепшую, двинет ее в Россию.

Эта мысль, родившаяся давно, но снова всплывшая сегодня, не покидала его весь день. Он продумывал, что скажет он Кутепову, потом фантазировал ответ Кутепова и находил ему убедительные возражения.

Вернувшись в каюту, он стал бесцельно слоняться из угла в угол, глядел перед собой затуманенным взором. Нина обратила внимание на отрешенное состояние мужа. Спросила:

– У тебя какие-то неприятности?

– Какие могут быть у меня неприятности! – стряхнув себя вялую задумчивость, весело ответил он. – Снаряды не рвутся, пули не свистят, пароход не тонет и Маруська не плачет! Жить хочется!

Но вскоре он снова стал задумчиво ходить по каюте.

– Ты бы хоть шпоры снял, кавалерийский матрос! – насмешливо сказала Нина. – Своим звоном дите разбудишь.

Слащёв подошел к колыбельке, приоткрыл одеяльце. Маруся не спала. Она подняла над собой руку и таращила на нее свои чуть раскосые глазенки

– А Маруська вовсе и не спит, – сказал Яков Александрович и, глядя на нее, улыбнулся: – Что, Маруся? Бессонница замучила? О чем думаешь? Как дальше жить?

Маруся в ответ тихонько пискнула.

– Ну, вот. И поговорили, – удовлетворенно сказал Слащёв и снова, словно отключился, стал задумчиво бродить по каюте. Потом попросил Нину:

– Найди мне чистый лист бумаги.

– Письмо будешь писать? – насмешливо спросила Нина.

– Представление тебя к Георгию. За долготерпение.

– Ну, спасибо. Хоть додумался, наконец.

Нина порылась в вещах и из какой-то коробки извлекла кусок серой оберточной бумаги.

– Другой нет.

– Ладно. Сойдет.

Слащёв снял со столика стопку пеленок, положил перед собою лист, задумчиво его разгладил. И долго сидел так, уставившись в бумагу. Затем стал что-то торопливо писать.

Капитана «Твери» Анисима Михайловича Рыбакова он застал в его каюте. Похоже, он отсыпался за все последние сумасшедшие годы. Но спал он чутко, потому что открыл дверь прежде, чем Слащёв приблизился к двери его каюты. Видимо, ему подсказал о приближении офицера звон шпор.

Прежде, совсем недавно, в капитанской каюте какое-то время размещался генерал Соболевский с женой. После того разгрома, который застал здесь Слащёв, вся каюта была вычищена, отмыта и выглядела так, словно после капитального ремонта. Она даже показалась Слащёву намного просторнее, чем он видел ее тогда. Прямо не каюта, а кают-компания.

Слащёв попросил капитана помочь ему на часок-другой перебраться на крейсер «Алмаз».

– Катера, ваше превосходительство, как вы знаете, у меня нет. А спасательную шлюпку спустить можно. Сходите в машинное отделение, спросите Артура. Да вы его знаете, за щами с ним ко мне приходили.

Слащёв вспомнил лысого механика, с которым он познакомился, когда голодала Маруся.

Коморка, в которой Слащёв прежде видел Артура, была заперта. Он его нашел в машинном отделении, где тот с двумя своими помощниками, пользуясь стоянкой, приводил в порядок свое хлопотное хозяйство.

Увидев Слащёва, Артур обрадовался и, вытирая ветошью руки, пошел ему навстречу.

– Здравствуйте, Артур! – поздоровался Слащёв. – Только неудобно без отчества. Не мальчик уже.

– Артур, то моя кличка, ваше превосходительство. У нас в машине два Василия, и оба Степановичи. Капитан у нас – человек веселый. Он, чтоб не путаться, переименовал нас. Меня Артуром.

– В честь короля Артура, что ли? – спросил Слащёв.

– В честь капитанского кота. Он сутками себя вылизывает. А я, как тот кот, машину охаживаю, – механик повернулся к круглолицему веснушчатому парню. – Васька, скажи вот их превосходительству, как тебя капитан возвеличил?

– Маркизом. А что? Мне нравится.

– То у Анисима Михайловича кобель был, Маркиз. Два года на «Твери» прожил, а тут в Румынии, в Констанце, цыган увидел – и сбежал. Так что Артуров у нас на корабле два, а маркиз остался один.

…И уже когда плыли к «Алмазу», Василий, налегая на весла, спросил:

– Ну, как там дочка? Уже агукает?

– Мы с женой тебя часто вспоминаем, – вместо ответа сказал Слащёв. – Если б не ты…

– При чем тут я? То Авдотья.

– Авдотья тоже. Но все же – ты! Я даже не понимаю, почему я тогда к тебе зашел.

– Может, Господь направил? – по-своему объяснил Василий.

– Вот прибьемся к какому-нибудь берегу, крестить надо будет. Тебя в крестные отцы позову.

– Не надо, – качнул головой Василий. – В крестные богатых берут. А с меня что пользы?

– Так не я, так Маруська решила.

– Жинка ваша, что ли?

– Нет. Мы дочку так назвали – Марусей.

– Ну, что ж. Если Маруся – зовите. Приду.

Когда подплывали к «Алмазу», Василий спросил:

– Вас подождать, ваше превосходительство? Или опосля за вами приехать?

– Лучше бы подождал. Долго не задержусь, – сказал Слащёв. – И еще просьба. Ты «превосходительством» меня не называй. Не надо. Ни России за моей спиной, ни армии. Какое я «превосходительство»?

Кутепов встретил Слащёва довольно сухо: то ли не хотел возвращаться к старым армейским дрязгам, то ли причиной была болезнь. Его шея была обмотана теплым шарфом, он зябко кутался в стеганый бухарский халат.

– Болеете, что ли, Александр Павлович? – спросил Слащёв, намереваясь тут же откланяться.

– Да шут его… С утра все было нормально, а тут вдруг… Может, старый недуг меня вспомнил: малярия? – И, оглядев стоящего в дверном проеме каюты Слащёва, он пригласил: – Да ты входи, раз уж приехал! Вид, гляжу, у тебя цветущий. Морской воздух, что ли, пошел тебе на пользу?

И, уже усадив Слащёва в единственное кресло, он вдруг вспомнил:

– Да, чуть было не забыл за этими каждодневными хлопотами! Поздравляю тебя с дочкой. У меня трое, и все три – девки. Поначалу огорчался, хотел сына. А теперь понял: нам, солдатам, чтоб не грубеть, надо хоть иногда прикасаться к чему-то чистому, красивому. Мальчишка, он чуть станет на ноги, уже носится по двору с деревянным ружьем. А девочки – это бантики, ленточки, цветочки. Смотришь и оттаиваешь душой.

– Спасибо. Как-нибудь на досуге обсудим эту тему. А сейчас – о другом.

– Я гляжу, ты приехал бодаться, – слегка усмехнулся Кутепов. – А есть ли смысл? Понимаешь, все прошлое растворилось во времени. Мы – в другой жизни, начинаем ее с чистого листа.

– С чистого ли, Александр Павлович? – Слащёв начинал понимать, что разговаривает уже с иным Кутеповым. Он тоже, как и многие офицеры и солдаты, уже примирился со всем, что произошло, и ему не хотелось заново ворошить прошлое. – Все, что было, мы тоже прихватили с собой. Хорошо бы теперь разобраться со всем этим хозяйством.

– Ну, хорошо! – согласился Кутепов. – Ну, да! Были ошибки! И немало! Но я не понимаю, Яков, чего ты хочешь добиться? Какой смысл разбираться в прошлом? Мы уже ничего не можем в нем исправить.

– Согласен. Но мы его не повторим.

Слащёв понял, что избрал неверный тон разговора. Кутепов – человек самолюбивый. На удивление, он пока еще сдерживается, но похоже, вот-вот взорвется. Тем более что цель беседы Слащёва с Кутеповым была иная: он хотел выяснить, как посмотрит Кутепов на то, чтобы принять на себя командование русской армией. Верит ли он в то, что Врангель сможет в этих условиях довести начатое до конца?

– Собственно, меня, Александр Павлович, очень беспокоит мягкотелость, слабость Врангеля, – продолжил Слащёв. – Мы потерпели поражение только потому, что не дрались до конца.

– Видишь ли. Яша. Если бы дрались до конца, мы с тобой уже не были бы здесь, в Турции, у нас не было бы армии. Даже кладбища бы не было. Я уже не говорю о надежде все еще ступить на родную землю.

– Ты считаешь, что сейчас она у нас есть?

– Чисто теоретически, но она все же есть.

– Хорошо. Теперь давай рассуждать практически. Чтобы обновить армию, сделать ее сильнее, чем она была, то есть сделать ее способной вернуть нам Россию, нужен расчетливый, решительный, не подверженный страху и панике полководец. Ты считаешь, что этими качествами обладает Врангель?

– Ну, не обязательно обладать всеми этими качествами. Зачем тогда штаб, советники? Если понадобится, предостерегут, подскажут.

– Но ведь не случилось. Не предостерегли и не подсказали. Поэтому мы здесь, в заливе Мод. Боюсь, это наша последняя остановка перед небытием.

– Ты стал пессимистом, Яша, хотя должен бы быть наоборот: молодой отец, тебе предстоит еще поставить дочь на ноги, обеспечить ей безбедное будущее.

– Об этом и думаю, – сказал Слащёв и, немного помедлив, решительно добавил: – Хорошо! Поговорим откровенно, Алексадр Павлович. Не один год знакомы, хорошо друг друга знаем и, кажется, доверяем. Я не один такой, кто больше не верит Врангелю. И ты это хорошо знаешь. Как полководец он полностью исчерпал себя. Потерпев такое поражение, он уже до конца жизни будет болеть болезнью, именуемой страхом. Его нужно менять. Лучше сегодня, завтра будет поздно. Завтра он отдаст в руки французам всю нашу армию: они смогут легко его убедить, что большевики сильны, и пускать им под нож что-то около двухсот пятидесяти тысяч солдат неразумно.

– В таких рассуждениях есть резон.

– Никакого. Пока большевики еще очень слабы. Они полностью выдохлись. Им нужно время, чтобы создать новую боеспособную армию. И наша задача: не дать им передышки. Мы должны выступить, как только в Крыму пригреет весеннее солнышко и пока они все еще не до конца пришли в себя.

– Ну, хорошо! Я, как и ты, знаем, что победу несут на руках, а поражение везут на катафалке. Да, у Врангеля прибавилось недругов, – согласился Кутепов. – Но назови мне сейчас хоть кого-нибудь из наших генералов, который бы в условиях чужбины, почти плена, согласился бы возглавить армию.

– Согласился ли бы – не знаю. Но что смог бы – уверен.

– И кто же?

– Ты, Александр Павлович. Не я один так думаю. Со мной согласно большинство наших солдат и офицеров.

– Извини, Яша! Об этом я никогда прежде не думал, – несколько смущенно, но решительно сказал Кутепов. – Готов в любое время подставить Врангелю плечо. И подставлял. И сейчас подставил. Но возглавить армию?.. Посеять в ее рядах смуту, расколоть армию – это не трудно. Но не нужно. Вновь не соберем. И потом, помимо всего прочего: никто из нас не знает, согласятся ли на это французы и англичане? Да-да, в наших условиях это не последний вопрос. Они доверились Врангелю и пока его поддерживают. Только его. Поэтому оставь все эти свои мысли для мемуаров. Полагаю, у тебя будет что вспомнить.

– Собственно, я хотел встретиться с тобой только для того, чтобы узнать твое отношение ко всему, мною высказанному, – сказал Слащёв.

– Ну, и что? Узнал? – лукаво усмехнулся Кутепов.

– Все, что хотел. Во всяком случае, мне показалось, что ты тоже об этом думаешь.

– Думаю, ну и что? – с легкостью согласился Кутепов. – Последние годы я вообще очень много думаю. Такой возраст. Пора подводить некоторые итоги.

Ответ Кутепова был обтекаемый. В сущности, старый лис, он знал, как себя вести в таких щекотливых ситуациях. Ни одна его фраза не говорила о том, что он допускает мысль занять место Врангеля.

Но Слащёв и не ожидал, что Кутепов вот так сразу его поддержит. Как всякий дьявол-искуситель, Слащёв заронил в душу Кутепова зерно сомнения, и теперь только оставалось ждать, когда оно прорастет. С написанным на «Твери» письмом он, тем не менее, решил не медлить. Это был рапорт на имя Врангеля. Он вынул его из кармана.

– Личная просьба, – все еще держа письмо в руках, сказал Слащёв. – Как человек честный я сжигаю мосты и хочу сказать Врангелю все, что я думаю о нем и обо всем, что с нами сейчас происходит.

– Весьма похвально, – сдержанно сказал Кутепов. – Во всяком случае, это лучше, чем плести паутину где-то по-за углами.

– Это – рапорт. Пусть простит меня Главнокомандующий: обнищал настолько, что пишу на такой мерзкой бумаге, – Слащёв развернул желтый лист бумаги и положил его перед Кутеповым. – Тебе необходимо знать его содержание.

– Зачем? – насторожился Кутепов.

– Затем, Александр Павлович, что я прошу тебя передать этот мой рапорт Главнокомандующему, – с холодной торжественностью сказал Слащёв. – Последним приказом Врангеля я был направлен в твое распоряжение, и как твой подчиненный я не могу сделать это через твою голову. Ты же обязан передать этот рапорт Главнокомандующему.

– Не составит труда, – неохотно согласился Кутепов и склонился над бумагой.

«Еще в августе месяце я доложил Вам, что из-за ваших помощников и советчиков вы губите Родину, и просил отставки и суда надо мной. Ваш ответ: и отставка, и суд вредны…».

Почерк у Слащёва был неразборчивый, стремительный, с сильным наклоном. Какие-то слова были перечеркнуты, вместо них дописаны другие, строки наезжали одна на другую. Чувствовалось, что рапорт был написан в сильном волнении, торопливо и оттого неряшливо.

«…Вы обещали мне, когда только вступали в должность Главнокомандующего, что имеете возможность обеспечить всем необходимым военнослужащих в случае неудачи, – продолжал читать Кутепов. – В момент крушения я просил назначения. Вы меня назначили – зрителем.

Неудача случилась: Крым сдан. Мы находимся в Турции без какой-либо надежды. Ходят слухи, что нас отправят в лагерь военнопленных. Количество продуктов, которые нам выдают, вполне соответствуют пайку военнопленного. И такое же качество.

На основании всего доложенного доношу: 1) Голодаю, 2) Голодают офицеры и солдаты и 3) Спрашивают меня: «За что?».

Я же ходатайствую перед Вами об ответе по тем обязательствам, которые Вы взяли на себя. Обращаюсь к Вашей чести, ко всему святому, что у вас еще есть, и прошу спасать армию и обеспечить борцов хотя бы в ущерб своим интересам.

А всеми обеспеченные бойцы под командой старшего из бойцов, генерала Кутепова, хотя бы на новом фронте исполнят свой долг.

К сожалению, государства по Вашей милости у нас уже нет, но армия пока еще уцелела. И армия эта – Русская Армия, солдатом которой я был, есть и буду. Она умереть не может и не должна».

Прочитав рапорт, Кутепов поднял глаза на Слащёва:

– Ну, а мою фамилию зачем сюда прицепил? Для красоты, что ли?

– Это пишу я, генерал-лейтенант Слащёв-Крымский. Это мои мысли. Ты за них не несешь никакой ответственности. Но вставил я тебя сюда не случайно. Пусть задумается, что он не один такой. Захотим и сменим, как в свое время Деникина, – пояснил Слащёв и затем снова спросил: – Может, еще что не понравилось?

– Сумбурно очень. Категорично. И ложь не понравилась. В пути, и верно, жили впроголодь. Сейчас же французы нас снабжают вполне удовлетворительно.

– Генералов – да! А простых солдат?

– Продуктовые наборы для всех одинаковые.

– Ну, слегка преувеличил. Написал, как сумел. Я не Пушкин.

– Зачем же так: «Голодаю»? – ворчливо сказал Кутепов. – Ты лично голодаешь?

– Я не за себя. Но так для дела надо. Чтоб задумался.

– Хорошо. Я передам это Главнокомандующему. Но я считаю твои упреки… как бы это сказать… не очень справедливыми. И хочу тебе напомнить, Яков, ты вступаешь в конфронтацию с довольно сильным человеком. Я лично не хотел бы иметь такого врага. Я не тебя жалею, а твою дочь. Надеюсь, ты понимаешь меня?

– Я надеюсь, Врангель – не только сильный, но и здравомыслящий человек. И полагаю, сделает из моего рапорта правильные выводы.

– Я тебе все сказал.

Уже прощаясь, Слащёв мимоходом спросил у Кутепова:

– Сегодня по заливу катера мотались. Похоже, у Главнокомандующего было какое-то совещание. Если не секрет, о чем шла речь?

– Французы попытались обезоружить нашу армию.

– Та-ак. Ну, и что?

– Послали их. Если перевести на интеллигентный русский: не подчинились.

– Вот видишь, Александр Павлович, моя точка зрения Врангеля уже нисколько не интересует. Он давно вычеркнул меня из списка своих единомышленников, я уж не говорю – из списка друзей. Так каких неприятностей ждать мне от него после моего рапорта? Мне важно сейчас, чтобы мои соотечественники, до конца исполнившие свой долг, не оказались на улицах Константинополя без куска хлеба и без гроша в кармане. Поэтому и написал, – и после некоторых раздумий добавил: – А о дочери, извини, я уж как-нибудь сам позабочусь.

Сутки спустя на «Лукулл» был доставлен приказ командующего французского оккупационного корпуса в Константинополе генерала Шарпи. В нем Врангеля извещали, что в ближайшее же время русская армия будет передислоцирована в места своего постоянного пребывания. На полуостров Галлиполи предлагалось отправить двадцать тысяч человек. Остальные будут размещены в Чаталджи и на острове Лемнос.

Врангель с недоумением вчитывался в текст приказа. Откуда такие странные цифры? Почему на Галлиполи отправятся только двадцать тысяч?

Французы не могли не знать, что русская армия состоит из корпусов, дивизий, полков. Им был также сообщен количественный состав каждого воинского подразделения. К примеру, Первый армейский корпус, которым командовал генерал Кутепов, насчитывал в своих рядах свыше двадцати пяти тысяч человек. Чем объяснить такое невнимание? И невнимание ли это?

Врангель вспомнил предупреждение Нератова о том, что французы будут пытаться сначала раздробить русскую армию, а затем и уничтожить. Похоже, что предсказания Нератова начинают сбываться. Хотели разоружить армию – не получилось. Теперь пытаются подступиться с другого конца. От Первого армейского корпуса они вознамерились откусить пять тысяч человек, от других подразделений еще по столько же. И с этими, выброшенными из привычной среды, уже можно будет поступать, как французам захочется. Вероятнее всего, эти солдаты вскоре окажутся во французском Иностранном легионе.

Врангель хотел было вызвать к себе Кутепова, но вспомнил, что вчера вечером Кутепов навестил его, чтобы доложить, что он недомогает и на какое-то время назначает вместо себя исполнять обязанности командира Первого корпуса генерала Витковского. Заодно Кутепов передал Врангелю рапорт генерала Слащёва. Из-за большого количества дел он так и не успел еще его прочесть. Подумал: «Интересно, что ему надо? Какие новые сумасбродные мысли возникли в его голове? А впрочем, возможно, он уже остепенился: как ни как, уже не сам по себе, а глава семейства». Но решил, что прочтет рапорт потом.