Текст книги "Княжна Тараканова"

Автор книги: Игорь Курукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 17 страниц)

Последний акт

Казалось бы, «дерзость» узницы и неутешительные доклады следователей должны были вызвать выражение «строгости» со стороны императрицы. Но ничего подобного мы не видим – точнее, вообще ничего: в Москве словно забыли о недавней возмутительнице спокойствия и претендентке на престол.

Екатерина наслаждалась счастливой семейной жизнью. Выдержки из её писем дорогому мужу в августе 1775 года свидетельствуют о полном взаимном доверии и духовной близости супругов:

«Кукла, или ты спесив, или ты сердит, что ни строки не вижу. Добро, душенька, накажу тебя, расцалую ужо. Мне кажется, ты отвык от меня. Целые сутки почти что не видала тебя, а всё Щербачёв и другие шушеры, что пальца моего не стоят и тебя столько не любят, те допускаются до вашего лицезрения, а меня оттёрли. Добро, я пойду в General des Jamchiks(ямщицкие генералы. – И. К.) возле вас, то получу вход к Высокопревосходительному…»

«Душенька, я теперь только встала и думаю, что не успею к тебе прийти, и для того пишу. Я спала от второго часа и до сего часа очень хорошо. Ужо часу в двенадцатом поеду прокатывать невестку, а он (наследник Павел. – И. К.) поедет верхом. Погода райская…»

«Батинька, сударушка. Был у меня В<еликий> К<нязь> и спросил меня с большими околичностями и несмелостию, будет ли чего завтра? И что им хочется спектакель. Я на то ему сказала, что может быть, буде поспеет, то в лесу будет „Аннетта и Любин“, но чтоб жене не открыл…» ^{227}

Императрица вела дачную жизнь: совершала прогулки в окрестностях Коломенского, участвовала в смотрах полков, присутствовала на разыгрываемых прямо на лоне природы спектаклях. «Вчера в именины великой княгини у нас в лесу была комическая опера „Аннет и Любин“… к великому удивлению окрестных крестьян, которые, надо полагать, жили до сих пор в полном неведении, что существует на свете комическая опера», – писала она 28 августа 1775 года в Париж своему корреспонденту и комиссионеру барону Фридриху Гримму.

Конечно, как всегда, приходили известия из Петербурга: испанский купец Коломб пытался беспошлинно провезти через таможню вино; в городе случилось очередное наводнение – когда вода поднялась на пять футов и дюйм. Императрица была довольна усердием главного столичного начальника и сообщала мужу об оригинальном способе борьбы с затоплением: «В Петербурхе великое было наводнение, чего видя, фельд<маршал> кн<язь> Голицын тотчас приказал зделать фонтаны таковые, кои, вытянув воду с улицы, кидали её в облака. И теперь, буде ветр облака не разнесёт, ожидать надлежит великие дожди» ^{228}.

Но о самозванке государыня как будто забыла – в следственном деле больше нет её повелений Голицыну. После 12 августа нет и его докладов на высочайшее имя о своей подопечной. Тщетно узница взывала: «Мой князь! Вот всё, что я могу представить, что имело бы хоть какое-нибудь основание. Умоляю ваше сиятельство быть уверенным, что нет ничего в мире, чего бы я не сделала, чтобы доказать вам истинность моего образа мыслей; защитите меня, мой князь. Вы хорошо видите, что всё против меня. У меня нет живой души, которая стала бы на мою защиту. Я не могу выразить, как меня мучают. Вы хорошо видите, что я ничего не могу сделать при этом. Я потеряла честь, счастье, здоровье. Умоляю ваше сиятельство не верить россказням, которые вам говорят. Я опять больна, как никогда. Бросьте эту историю, которая ничего никому не даёт. Умоляю вас именем Бога, мой князь, не покидайте меня. Бог благословит вас и всех, кто вам дорог. Бог справедлив. Мы страдаем, но он нас не покидает. Имею честь быть с самыми искренними чувствами мой князь, вашего сиятельства нижайшею и преданною слугою». В другом письме мольбы перемежались упрёками, обещания чередовались с шантажом угрозой самоубийства: «Я с изумлением глядела на то, как со мною обращаются. Где великая душа, где сердце, где разум? Я лишу себя жизни, если ваше сиятельство ещё сегодня не придёте, вы можете себе ясно представить, что я должна умереть. Прикажите удалиться этим людям, и я всё готова сделать, что ваше сиятельство пожелаете. Не может быть, чтобы вы пожелали моего несчастья» ^{229}.

Только 26 октября князь рапортовал наверх: заключённая находится в тяжёлом состоянии; «лекарь отчаивается в её излечении и сказывает, что она, конечно, недолго проживёт». «Хотя во все время её содержания употребляется для неё строгость в присмотре, однако ж всегда производимо ей было неизнурительное пропитание, – оправдывался он перед императрицей, – следовательно, если она умрёт, то сие случиться может не иначе, как по натуральной болезни, приключившейся ей от перемены бывшего состояния» ^{230}.

В этой ситуации вновь потребовался священник, чтобы воздействовать на «безверную» даму. Образованный батюшка из храма Рождества Богородицы «на Невском проспекте» Пётр Андреев, дав подписку о неразглашении, получил инструкцию «всевозможными увещаниями довести её до того, дабы она в преступлении своём принесла чистосердечное раскаяние и открыла о своей природе и действиях истинную» ^{231}.

Но и власть духовная в деле открытия истины не преуспела. Из представленного отцом Петром отчёта следовало: 30 ноября на исповеди (проводившейся на немецком языке) больная призналась, что крещена «в вере греческого исповедания», но «ни единожды не исповедывалась» и о родителях своих «не имеет сведения». Далее она повторила, как «сущую правду», всё ту же историю о своих странствиях по Азии и Европе, не призналась в самозванстве и не назвала сообщников – после чего «изнемогла» и священник вынужден был оставить больную. Исповедь продолжилась на следующий день, 1 декабря. Умиравшая каялась в том, что «жизнь свою с самых младых лет провождала в нечистоте телесной и во многих Богу противных делах», но ни в каких политических грехах так и не призналась ^{232}. Приобщённый к делу рапорт обер-коменданта столицы генерал-майора Андрея Чернышёва извещал главнокомандующего, что 4 декабря «пополудни в 7 часу означенная женщина от показанной болезни волею Божию умре, а пятого числа в том же равелине, где содержана была, тою же и командою, которая при карауле в оном равелине определена, глубоко в землю похоронена» ^{233}.

От обольстительной, но неудачливой претендентки на российский престол остались лишь её наряды и немногочисленные принадлежности, вошедшие в «Опись имеющимся в двух баулах вещам». В описи значатся роброны и юбки разных цветов с фижмами – атласные, канифасные, тафтяные, гранитуровые, «с флёровою выкладкою», «кофточки и юпки ж попарно», мантильи, тонкие рубашки голландского полотна. Домашний «салоп [25]25
  Роброн(от фр. robe ronde– круглое платье) – верхнее женское платье с очень широкой юбкой колоколообразной формы. Фижмы(от нем. Fischbein– рыбья кость) – устройство из ивовых прутьев или китового уса в виде перевернутых вверх дном корзиночек, крепящихся к талии с боков для придания юбкам пышности. Канифас(от голл. kannefas– канва) – плотная хлопчатобумажная ткань, обычно с рельефными полосками саржевого или атласного переплетения и фоном полотняного переплетения. Тафта(от перс. taftd– ткань) – шёлковая или хлопчатобумажная материя полотняного переплетения из очень туго скрученных нитей, благодаря чему тонкая ткань была жёсткой. Гранитур( гарнитур, гродетури т. д.) – тяжёлая шёлковая одноцветная ткань, как правило, тёмных оттенков, в которой каждая нить основы закрыта двумя нитями утка; получила название по первоначальному месту производства – городу Тур во Франции. Флёр( креп) – прозрачная ткань полотняного (тафтяного) переплетения, в которой нити утка лежат не прямолинейно, а слегка волнообразно; изготавливается из неварёного шёлка, причём чередование нитей, скрученных вправо и влево, придаёт им повышенную упругость, а ткани – шероховатый эффект. Мантилья(исп. mantillaот лат. mantellum– покрывало) – свободная кружевная накидка, заимствованная из испанского женского костюма; обычно надевалась поверх высокого гребня, вколотого в причёску, и спускалась на спину и плечи. Салоп(фр. salopeот англ. slop– свободное, просторное платье) – верхняя женская одежда, широкая длинная накидка на подкладке, ватной или меховой подстёжке, с прорезями для рук или небольшими рукавами.


[Закрыть]атласный голубой на куньем меху» вполне годился для того, чтобы в неофициальной обстановке принимать поклонников.

О «романе» самозванки с Барской конфедерацией и Радзивиллом свидетельствуют её «польские» туалеты. Должно быть, в кавалькаде шляхтичей «принцесса» эффектно смотрелась в «амазонском кафтане… с серебряными кистьми и пуговицами». А «кушак сырсаковой (шёлковый. – И. К.) с серебряными и золотыми полосками и с кистьми из золота и серебра» – это, видимо, подарок самого князя, дорогой длинный и широкий пояс, сотканный из шёлковых, золотых и серебряных нитей и украшенный узорной каймой и богатым растительным орнаментом. Такие пояса носили богатые шляхтичи, а делали их во владениях Радзивилла, в белорусском Слуцке, где отец «Пане коханку», гетман Михал Казимир «Рыбонька», создал мануфактуру по их изготовлению, на которой специалисты из Турции и Ирана ткали пояса с восточными узорами.

«Ящичек туалетный, покрытый лаком, с разными мелкими к нему принадлежащими вещами, в том числе серебряный ароматничек», 17 пар шёлковых чулок, десять пар «башмаков шёлковых надёванных» и семь пар – «шитых золотом и серебром на шёлковой материи», «ток [26]26
  Ток(фр. toque) – шляпа без полей, плотно охватывающая голову.


[Закрыть]головной низанной перлами (жемчугом. – И. К.)», «зонтик тафтяной кофейный, лент разных цветов десять кусков целых и початых, двадцать пять пар новых лайковых перчаток» – это набор аксессуаров умевшей себя подать модницы, привыкшей «обращаться в свете». Но украшений было явно маловато – в описи фигурируют лишь «перловые браслеты с серебряными замками, подвески на склавах с осыпью» и «серьги в футляре перловые». Очевидно, их владелица быстро расставалась с драгоценностями, чтобы добыть денег. О беспокойной кочевой жизни свидетельствуют «чернильница с прибором дорожная», возимые с собой скатерть, «простыня и две наволочки полотняные», салфетки, дорожный столовый прибор с солонкой и… и «семь пар пистолетов, в том числе одни маленькие» ^{234}.

Пистолеты, шляпа «чёрная с белыми перьями», «амазонский» камзол – готовый реквизит для пьесы о приключениях благородных героев времён Ancien Regime [27]27
  Ancien Regime (фр.старый порядок) – эпоха истории королевской Франции под властью династий Валуа и Бурбонов с момента завершения централизации в конце XV века до Великой французской революции.


[Закрыть]. Но в этот ряд не очень вписываются книги: «Четыре географических на иностранных языках, шестнадцать, видно, исторических на иностранных языках… один лексикон на французском, немецком и российском языках». Их наличие подтверждает отзывы собеседников «принцессы» в разных странах о её образованности и «остроте» ума. В «век Просвещения» изысканная, даровитая, энергичная дама могла бы найти иное применение своим талантам – вспомним хотя бы её современницу княгиню Екатерину Романовну Дашкову, стоявшую во главе двух академий, – но натура «авантюриеры» неизменно брала верх. Проехав пол-Европы, самозванка, кажется, сама поверила в свою легенду и готова была отправиться в Стамбул на свидание с султаном. Словно в подтверждение крушения фантастических замыслов самозванки в её бумагах оказались «три плана о победах, российским флотом над турецким приобретённых».

Печальным итогом всех надежд на благосостояние, ради достижения которого авантюристка пускалась во все тяжкие, явилась казённая ведомость об издержках на «известную женщину» и её свиту в Петропавловской крепости. Расходы на «принцессу» даже не выделили в ней отдельной строкой, как не указали и то, какие именно «покупки» предназначались узникам. Можно только сказать, что в день на всех заключённых выходило от полутора до двух с половиной рублей; всего же с 26 мая 1775 года по 1 января 1776-го содержание «претендентки» и её компании обошлось российской казне в 474 рубля 33 копейки.

Судя по имеющимся в деле бумагам, смерть государственной преступницы осталась незамеченной – похоже, к тому времени её судьба уже никого не интересовала. В конце декабря 1775 года двор возвратился в Петербург. Екатерина и Потёмкин обменивались ласковыми письмами, супруг императрицы был назначен командующим Санкт-Петербургской дивизией, его мать стала статс-дамой, а племянница Саша – фрейлиной. Но придворные уже знали о ссорах между фаворитом и императрицей и о появлении нового любимца – Петра Завадовского. Все ждали перемен, и никто не предполагал, что Потёмкин – не проходная фигура в череде фаворитов государыни, а второй после неё человек в империи, утвердившийся всерьёз и надолго.

После смерти «бродяжки» больше не имело смысла держать в заключении её свиту. 13 января 1776 года фельдмаршал А. М. Голицын и генерал-прокурор А. А. Вяземский решили судьбу спутников «известной женщины». Судьи снисходительно постановили, что не представляется возможным доказать участие поляков Чарномского и Доманского в преступных замыслах самозванки: и оба шляхтича оставались при ней по своему легкомыслию, а Доманский к тому же был увлечён страстью к прекрасной обманщице. А потому, решили чиновники, хотя спутники самозванки и заслужили «вечное заточение», но почти годовое тюремное заключение является для них достаточной острасткой. Их отпустили на родину с выдачей каждому по 100 рублей, взяв подписку о «вечном молчании» про преступницу и свое заключение и пригрозив, что при нарушении этого обязательства они даже за тридевять земель почувствуют на себе гнев российской государыни. Слуг, и подавно ни в чём не замешанных, было решено отправить за рубеж с выдачей по 50 рублей, а служанке Франциске, особе дворянского происхождения, в счёт невыплаченного хозяйкой жалованья отдали некоторые вещи покойницы и вручили целых 150 рублей.

По российским меркам приговор можно считать весьма гуманным для дел о самозванстве: бравых шляхтичей вполне могли отправить на поселение в сибирские просторы. 19 января 1776 года за лифляндский рубеж вывезли служанку самозванки Франциску. Вслед за ней той же дорогой отправились прочие слуги. В марте расписались в получении 100 рублей и были отпущены на волю приятели-шляхтичи Доманский и Чарномский. Каждую партию выдворяемых участников дела мнимой принцессы Елизаветы сопровождал до Риги сенатский курьер с двумя конвойными солдатами и сдавал в канцелярию лифляндского генерал-губернатора Ю. Ю. Броуна. Последняя группа, включавшая Чарномского и Доманского с их слугами, была вынуждена в целях секретности задержаться. Броун доложил Вяземскому, что в связи с ожидавшимся прибытием в Ригу прусского принца Генриха удержал арестантов и посадил в крепость; «а как скоро его высочество Ригу проедет, то оне за границу с надлежащим конвоем и с крепким подтверждением о невъезде им в Россию во всю их жизнь отправлены будут без малейшего замедления» ^{235}.

Вскоре отправили и их. История «принцессы» закончилась – началась красивая легенда о любви и предательстве.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Казалось, загадочная и упрямая самозванка исчезла без следа. Её арест и смерть в заключении как будто не вызвали никаких «толков» в России и, тем более, неблагоприятных отзывов за границей. Императрица щедро наградила верных слуг, благо кстати пришлось празднование победы над турками. Князь Александр Михайлович Голицын получил украшенную алмазами шпагу с надписью «За очищение Молдавии до самых Ясс» и серебряный сервиз; отличившийся при разгроме турок под Хотином Рязанский полк стал носить его имя. Следственная неудача не отразилась на карьере князя – он по-прежнему являлся одним из доверенных лиц государыни (тем более что в придворные интриги никогда не вмешивался); стал командующим войсками в Лифляндии, главным директором Ревизион-коллегии, присутствующим в Комиссии о строении столичных и других городов. До последних дней жизни он оставался главноначальствующим над Северной столицей и умер на этом посту в 1783 году.

Самуил Грейг был произведён в вице-адмиралы и назначен на должность главного командира Кронштадтского порта. Екатерина II наградила его и от себя лично – подарила свою дачу Сан-Эннюи под Ораниенбаумом со всей обстановкой, а его новорождённого сына произвела в мичманы флота. Старый моряк много лет командовал важнейшим портом Финского залива, занимался судостроением, был инженером. Во время Русско-шведской войны 1788–1790 годов адмирал разбил шведский флот в Гогландском сражении 6(17) июля 1788 года и умер в октябре того же года на борту флагманского корабля «Ростислав».

Главный же участник захвата самозванки, граф Алексей Орлов, в 1775 году получил «похвальную грамоту» с изображением его подвигов в Средиземном море, шпагу с бриллиантами, серебряный сервиз и 60 тысяч рублей «на поправку домашней экономии». Однако карьера графа шла к закату – но вовсе не из-за недовольства государыни проведённой в Италии операцией. В том же году окончательно завершился «случай» его брата-фаворита Григория и клан Орловых при дворе стал неугоден. 2 декабря 1775 года Алексей Григорьевич был уволен в отставку полным генералом и оставшиеся годы жизни провёл в Москве. Екатерина в память о заслугах графа в марте 1776 года повелела прибавить к «секретной» пенсии, которую он получал с 1766 года, полное генерал-аншефское жалованье; общая сумма составляла теперь 29 682 рубля в год ^{236}. Мог быть доволен и его бывший подчинённый Иван Христинек, получивший чин подполковника и спокойное место обер-коменданта провинциального Симбирска. Бывший консул в Ливорно Джон Дик стал «искренним приятелем» графа и его комиссионером по доставке из Англии породистых собак и лошадей.

«Пане коханку» ещё в Дубровнике понял, что проиграл: теперь, чтобы вернуть свои владения в Литве, ему оставалось рассчитывать лишь на прощение той самой императрицы, которую он готов был заменить на российском троне своей протеже. В марте 1775 года он написал Екатерине II покаянное послание, в котором писал, что «припадает к стопам» императрицы в поисках справедливости и милосердия. В порыве раскаяния воевода даже явился на обед к российскому посланнику в Венеции, где лично просил о заступничестве Алексея Орлова – как раз в тот момент, когда русская эскадра уносила от берегов Италии его недавнюю спутницу, «принцессу Елизавету».

Князь – после долгого ожидания – в очередной раз получил прощение; в 1777 году он вернулся на родину, жил по-прежнему широко, но в вожди оппозиции больше не играл, хотя и поддерживал вместе с также прощённым Михалом Казимиром Огиньским «прусскую партию» в Польше. Однако серьёзными противниками Екатерина их уже не числила – настолько, что даже не считала нужным привлекать на свою сторону. «Естьли кто из них (исключительно пьяного Радзивилла и гетмана Огиньского, которого неблагодарность я уже испытала) войти хочет в мою службу, то не отрекусь его принять, наипаче же гетмана гр<афа> Браницкого, жену которого я от сердца люблю и знаю, что она меня любит и памятует, что она русская. Храбрость же его известна. Также воеводу Русского Потоцкого охотно приму, понеже он честный человек и в нынешнее время поступает сходственно совершенно с нашим желанием», – писала императрица Потёмкину в 1788 году.

Магнат продолжал чудить: утверждал, что поймал в Налибокской пуще чёрта, которого три дня пришлось отмачивать в святой воде, чтобы нечисть из него вышла; что, путешествуя по Средиземноморью, залез в ад через вулкан Этну и видел там иезуитов, сидящих в закупоренных бутылках, куда их посадил сам Люцифер, чтобы они чертей не обратили в веру. Он умер спокойно в 1790 году, а потому не имел несчастья видеть гибели Речи Посполитой с её магнатскими группировками и шляхетскими вольностями.

Огиньский оставался великим гетманом Литовским до 1793 года, когда уехал в Вену, но под конец жизни он вернулся в уничтоженную Польшу и присягнул Екатерине. Он жил в Слониме, где устроил отличный театр и щедро тратился на строительство и украшение любимого города. Несколько миллионов им было израсходовано на строительство канала, который связал Днепр с Неманом и стал носить его имя. В историю Михал Казимир вошёл не только как неудачливый политик, но и как музыкант: он играл на скрипке и кларнете, даже усовершенствовал свой любимый музыкальный инструмент – арфу. (Правда, в этом качестве более известен его племянник и тёзка Михал Клеофас Огиньский, создавший в 1794 году один из самых известных полонезов «Прощание с родиной».)

Неутешный граф Филипп Фердинанд Лимбург-Штирумский так и не получил ни Голштинии, ни жены, ни персидских сокровищ. Его дальнейшая судьба нам неизвестна.

Вспоминали ли они на склоне дней свои встречи с загадочной и эксцентричной особой, с которой судьба столкнула их на дорогах Европы? Все они так или иначе были увлечены ею – но вовремя остановились, поскольку им было что терять. «Принцессе» же терять было нечего, тайну своего рождения и имени она унесла с собой. Вряд ли она и в наше время будет раскрыта, ведь документы о её «деле» давно известны или уже опубликованы. Можно только предположить, что её «царское» происхождение и вообще отношение к России были мифом; но всё же вряд ли она была той, кем Екатерина II упорно пыталась её выставить, – «презрения достойною простою девкою».

Единодушные отзывы встречавшихся с ней лиц об уме, обаянии и напористости самозванки свидетельствуют о незаурядном и волевом характере, а восхищение её разнообразными талантами – о хорошем образовании. Правда, умение говорить на нескольких языках, одеваться, вести себя в свете или играть на арфе можно было приобрести, будучи прислугой или компаньонкой знатной особы; но дочь трактирщицы едва ли могла похвастаться знанием архитектуры или живописи.

Рискнём высказать мнение, что неизвестная молодая дама вполне могла быть незаконнорождённым ребёнком некоего знатного лица, возможно, из Германии, но едва ли из России. В этом качестве она и провела детство инкогнито – вдали от семьи, в чужом городе, но под надёжным присмотром и с хорошим обеспечением. А дальше, видимо, случилось нечто непредвиденное, вроде гибели родителя-спонсора; юная девушка оказалась без средств и вынуждена была сама о себе заботиться. Она не сломалась, благодаря сильному характеру, и начала свою карьеру в качестве разбивательницы сердец и разорительницы кошельков в разных странах под разными именами: госпожи Франк, госпожи Шелль, госпожи Тремуйль… Этакая евроинтегрированная искательница приключений без родины и религии, но с выдуманной экзотической биографией, вполне достойной любого приключенческого романа, ведь тогда в Европе всё восточное было в моде.

Так появилась якобы прибывшая из далёкой Персии Али Эмете с рассказами о «дяде» Али и несуществующем богатстве. Дела авантюристки шли с переменным успехом. К тому же молодая особа была не только обаятельна и удачлива, но и честолюбива. Сколько можно «разводить на деньги» дворянчиков и купцов! Занятие это – не только не слишком доходное, но и не престижное. А ведь она, с её умом и талантом, чувствовала себя способной исполнить более достойную роль! К тому же пора было подыскать достойного жениха и составить приличную партию. Так закручивались её романы сначала с нерешительным гетманом Огиньским, а затем с графом Лимбург-Штирумским. Последний продолжался, с точки зрения темпераментной «принцессы», слишком долго, но никаких ощутимых результатов – ни денег, ни положения в обществе – не принёс. Законный брак с имперским князем был невозможен без предоставления невестой документов, подтверждающих её благородное происхождение, в природе не существовавших.

Вот тогда – не без влияния польских эмигрантов, но едва ли по их далеко идущему замыслу – начался «русский проект» нашей героини. Как раз в это время из России приходили интригующие известия о том, что неизвестный бунтовщик объявил себя Петром III. Теперь Али Эмете, она же мадемуазель Элеонора де Волдомир, превратилась в «принцессу Елизавету», несчастную, но законную дочь императрицы Елизаветы Петровны и внучку Петра Великого. Это вам не трактирные похождения, а большая политика! К тому же неизвестной даме с сомнительной репутацией вряд ли кто ссудил бы порядочную сумму, совсем другое дело – наследнице престола.

Поэтому отношения с Радзивиллом были не любовным романом, а политическим альянсом. В Венеции наступил звёздный час самозванки: она впервые почувствовала себя настоящей принцессой; её сопровождала свита из польских дворян и французских офицеров, а впереди ждали Стамбул и надежды сыграть, пусть и второстепенную, роль на гребне Русско-турецкой войны. О последствиях она вряд ли задумывалась – далёкая Россия (как прежде Персия) была для неё всего лишь сюжетным полем занимательного романа.

Её, пожалуй, можно считать «случайной» самозванкой – в том смысле, что ни личной обиды на российскую императрицу, ни политического противостояния с ней у «авантюриеры» не было, как не было и убеждения в своём царском происхождении, существование которого предполагал знаменитый историк С. М. Соловьёв ^{237}. Просто подвернулась возможность сыграть эффектную роль – и она её использовала. Об эффективности же говорить не приходится: все её акции – воззвание к Орлову, липовые завещания российских государей, нахальные письма к султану – есть не более чем имитация политической деятельности и, говоря современным языком, агрессивный «пиар», игра на потребу европейской публике. Вот только в российских условиях всё это выглядело иначе.

Неужели в шляпе с пером, с пистолетами, в «амазонском кафтане» барышня была готова броситься на борьбу с армиями Российской империи? Или она полагала, что вдохновлённые ею польские вельможи, турецкий повелитель, «родной брат» Пугачёв и обольщённый граф Орлов поднесут ей престол? А может, она попросту намеревалась блистать, привлекать внимание и получить заодно несколько тысяч золотых? Этого мы уже не узнаем. Но беда была в том, что «принцесса Елизавета» не сообразила (или не нашла в себе силы) вовремя уйти из затеянного ею спектакля – что, кстати, удалось недалёкому «Пане коханку». Она всерьёз требовала отослать её письма к султану, порвала с трусливым Радзивиллом и поехала в Рим, чтобы предстать перед папской курией в качестве наследницы российского престола, пыталась соблазнить своими выдумками польского посла в Ватикане, то есть категорически не желала выходить из новой роли и развоплощаться в прежнюю особу – благородную, но частную. Но Русско-турецкая война была окончена, конфедерация разбита, политическая ситуация переменилась, и она никому в этой роли не нужна. В итоге никем не признанная самозванка без особых усилий со стороны Орлова и его людей угодила в расставленную ими западню, о возможности которой, кажется, и не подозревала.

Игра в «наследницу» завершилась настоящей тюрьмой. Здесь «принцесса» в последний раз проявила бойцовские качества, поставив в тупик саму императрицу и следователя-фельдмаршала. Она отвергла все обвинения и как будто была уверена, что судить её не за что, ведь никакого реального вреда она не принесла: «…каким образом могла бы возникнуть у меня в голове мысль сделать какое-нибудь безрассудство по отношению к народу, с которым у меня нет никакой связи, никакого отношения?» А потому дама полагала вполне возможным «кончить эту историю», из которой вынесла горький опыт: «…и я была бы всю свою жизнь благодарнейшей из смертных; я могла бы избежать всех этих неприятностей, но, так как я надо всем смеялась, то вот что со мною случилось». Она упорно не желала принять правила чуждой ей традиции, не признавала криминалом свою театральную игру и не пошла на унизительное для неё признание в самозванстве в качестве «подлой девки» – оно разрушало весь её внутренний мир. Такой ценой она не желала ни свободы, ни брака. Возможно, как подсказывают её письма Голицыну, она всё ещё надеялась – на своё обаяние и везение, на снисходительность «доброго следователя» и милость императрицы. Надежды её были напрасными – итогом оказалась смерть в тюремной камере.

Имеющиеся в нашем распоряжении документы не дают оснований говорить ни о страстной любви к Орлову, ни о беременности и родах в тюрьме, ни о гибели в затопленной во время наводнения камере. Она так и покинула сей мир неузнанной. Но вскоре, компенсируя совсем не романтический конец сочинённой «известной (точнее сказать, неизвестной. – И. К.) женщиной» сказки о своей жизни, вокруг её образа начали складываться легенды.

В обществе «рассказывали, будто бы он (Алексей Орлов. – И. К.) из Ливорны отправил какую-то таинственную девицу в Россию, где будто бы и отдана она была в один из женских монастырей» ^{238}. Чрезвычайный посланник и полномочный министр Великобритании сэр Джеймс Харрис в 1778 году писал об имеющихся у него сведениях о смерти узницы Петропавловской крепости от «колик в желудке», впрочем подчёркивая, что сам он в эту версию не верит ^{239}. Потом появились захватывающие сочинения француза Жана Анри де Кастера и англичанина Натаниеля Рэкселла, пользовавшегося рассказами английского консула в Ливорно Джона Дика. Упомянутый в начале нашей книги М. Н. Лонгинов, кажется, установил один из источников предания о самозванке – к тому времени ещё не опубликованные мемуары отставного подпоручика Григория Винского, угодившего в 1779 году в крепость по подозрению в «прикосновенности» к подложному получению из банка крупной денежной суммы.

Однажды, стоя у окна в своей камере в Алексеевском равелине, Винский якобы заметил, что на стекле нацарапаны алмазом слова: O mio Dio! [28]28
  О Боже мой! (ит.).


[Закрыть]Заинтересовавшись надписью, он спросил своего охранника, кто содержался в этой камере. «Некому другому написать этих слов, – отвечал сторож, – кроме барыни, которая до вас здесь сидела. Она была привезена откуда-то издалека. Была молода, собой красавица и, должно быть, знатного рода, потому что ей прислуживали и за ней ухаживали не как за простою арестанткой. Прислуги у ней было много, кушанье ей носили хорошее, с комендантской кухни. Вскоре после того, как её здесь поместили, приезжал к ней сам граф Алексей Григорьевич Орлов-Чесменский. Оставшись с ним глаз на глаз, долго и громко она говорила с ним, так что из коридора можно было слышать всё от слова до слова. Она очень сердилась на графа, кричала и, должно быть, бранила его за что-то, даже топала ногами. О чём они говорили, понять было нельзя, потому что барыня по-русски не умела и они разговаривали на каком-то иностранном языке. Граф уехал и после того более не приезжал. А её привезли беременную, она здесь и родила. Что было с ней потом – не знаю. Я тогда отпросился к родным, в побывку, а когда после отпуска воротился к своему месту, здешнее отделение было пусто». Рассказ, конечно, интересный – его впервые опубликовал П. И. Мельников-Печорский (сначала в 1860 году в заметке в «Северной пчеле», а затем, в 1867-м, в очерке «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская» ^{240}). Но уже Лонгинов сомневался в его подлинности ^{241}, а в дважды изданных (в 1877 и 1914 годах) мемуарах Винского этого эпизода нет, да и сам автор указал, что находился в заключении не в «секретном» Алексеевском, а в противоположном ему Иоанновском равелине ^{242}.

Ко времени появления знаменитой картины Константина Флавицкого легенда уже сложилась. «Что касается известной под именем княжны Таракановой интриганки, которая будто бы утонула в крепости во время большого наводнения 1777 года, то она была дочерью польского еврея, и выдвигал её в качестве так называемой дочери императрицы Елизаветы князь Карл Радзивил<л>, бывший в ту пору врагом Екатерины II. Во втором томе моих „Записок“ я ещё буду говорить об этой интриганке и расскажу, как граф Алексей Орлов, одно время намеревавшийся воспользоваться ею против Екатерины II, а потом сам же выдавший её, совершив тем самым едва ли не самое позорное и преступное из предательств, в котором, кроме него самого, участвовали Дик, английский консул в Ливорно, Рибас, негодяй, родом из Неаполя и испанец по происхождению, а также адмирал Грейг (дед нынешнего генерала Грейга). Эта интриганка умерла в родах в Петропавловской крепости, через два года после упомянутого выше наводнения» – так писал о ней в изданных на французском языке в 1867 году князь-эмигрант Пётр Долгоруков ^{243}. Обещанный второй том его «Записок» с подробным рассказом об интриге Орлова так и не был написан.