Текст книги "Княжна Тараканова"

Автор книги: Игорь Курукин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Поляки и казаки

Итак, в мае 1774 года в Венецию прибыла знатная дама – теперь уже графиня Пиннеберг – с небольшой свитой. Потом, в петербургском застенке она объясняла, что всего лишь собиралась отправить с Радзивиллом в Стамбул и далее в Персию кого-то из своего окружения. Князь же «ответствовал ей письмом, что он, почитая её за персону, полезную для его отечества, за удовольствие сочтёт с нею видеться и что он для того уже и дом одного тамошнего сенатора назначил, в который она в уречённое время и приехала и, разговаривая с ним, нашла, что он человек недальнего разума и что дела его никакого основания не имеют, почему и отменила посылать с ним своего человека. Между тем сестра его, познакомясь с нею, усильно просила её, чтобы она, как сведущая о обычаях восточных, не оставила его своими советами. Почему она рассудила: лучше ехать с ним самой до Константинополя, чтобы оттуда продолжать путь свой в Персию. Сие намерение предложила она Радзивиллу, и он тем был доволен. И так, оставя в Венеции помянутого полковника Кнора, для пересылки к ней от князя Лимбургского писем, поехали они, на венецианском судне, в препровождении некоего Гассана, сродника князя тунисского, да другого турки алжирского капитана Мегемет Баши, в Рагузу» (нынешний курортный Дубровник, а в то время – торговую республику под властью Османской империи).

Можно полагать, что многое в этом рассказе – правда. Едва ли оборотистая «княжна» не заметила, что «Пане коханку» – мужчина ума невеликого; командующий конфедератов Дюмурье так и вовсе аттестовал его «совершенным животным». Но отчего бы и не сыграть с богатым дураком в свою игру, пусть даже «дела его никакого основания не имеют»? В конце концов, изящная русская принцесса Елизавета куда больше подходила на роль союзницы доблестных поляков, чем томная персидская княжна Али Эмете. Князь же подошёл к делу с размахом, благо в Венеции он жил с привычным блеском: устраивал праздники, водил знакомство с дожем республики, завёл себе капеллу музыкантов. Заезжую графиню поместили в доме французского посланника, и князь во всём старопольском блеске явился к ней с официальным визитом. Вместе с ним были его сестра графиня Теофила Моравская и дядя князь Радзивилл, глава конфедерации граф Потоцкий, пинский староста граф Пржездецкий и польские офицеры, в том числе Ян Чарномский и Михал Доманский. Графине Пиннеберг были оказаны царские почести согласно придворному этикету.

Шестнадцатого июня 1774 года в статусе дочери русской императрицы инкогнито бывшая «княжна де Волдомир» вступила на корабль, который после двухнедельного плавания доставил её и Радзивилла со свитой в Дубровник. Французский консул Дериво отбыл на дачу и временно уступил свой дом польскому магнату, который поселил там свою гостью под надёжной охраной. Сам воевода со своими людьми ежедневно обедал у «принцессы» и обеспечивал её всем необходимым.

Но ещё раньше в этот порт прибыли офицеры князя, в том числе состоящие на французской службе. Маршал его двора Радзишевский должен был передать турецким властям пожелание Радзивилла о включении в будущий мирный договор с Россией пункта о вознаграждении за убытки в отношении «имущества, утвари, библиотеки, так же и обиженной чести и славы декретами, конституциями и разного рода предписаниями». Как сообщал консул, другой агент князя «собирается заложить имения этого последнего за два миллиона золотых венецианских цехинов и получить разрешение на набор корпуса в шесть тысяч человек среди христианского населения провинций Боснии и Албании. Пулавский (сын Юзефа Пулавского Казимир, один из наиболее видных предводителей конфедератов. – И. К.) рассчитывает также достать денег и собрать корпус в две-три тысячи человек, с которым он, по соглашению с князем Радзивиллом, вторгнется в Польшу. Эти офицеры уверяют, что к ним тотчас примкнут 25–30 тысяч недовольных, как только они появятся на границе своего отечества».

Некий пан Ключевский, ещё одна лихая голова, даже «заложил свои земли приблизительно за 40 тысяч цехинов и, кроме того, заключил условие с венецианским графом Смешиа, который со своей стороны снабдил его двенадцатью-пятнадцатью тысячами на условии службы у него в корпусе и обещал доставить разрешение правительства Венеции на сбор войск в Далмации». С этими пока ещё не существующими войсками бравый шляхтич собирался двинуться «на помощь бунтовщикам России: „Он пройдёт через Грузию, где, по его словам, силы его значительно увеличатся, так как к нему примкнёт большое количество кубанских калмык<ов>. И, наконец, по его словам, он с значительной воинской силой прибудет в Казань, где его ожидает господин де Чоглоков, незаконный сын покойной императрицы Елизаветы и графа Разумовского; этот Чоглоков стоит во главе бунтовщиков под именем Петра III, а в газетах назван Пугачёвым“» ^{82}.

Фантастическая картина «крестового похода» против России католиков-хорватов, турецкоподданных албанцев, боснийцев, большая часть которых являлись мусульманами, и примкнувших к ним православных грузин и calmoucs du Kuban– выглядит вполне «по-радзивилловски». Трудно сказать, какая часть этих планов обсуждалась участниками «похода» всерьёз, а какая была порождена буйным воображением и щедрым княжеским угощением под вольным венецианским небом. Усугубить сей кураж могла разве что «необычайная ненависть этого польского офицера (Ключевского. – И. К.) к русским, которые в продолжение 14 лет держали его в ссылке и в тюрьмах в Сибири, его обещание помочь господину де Чоглокову и несчастия отечества, за которое он мстит… три причины, что придают ему громадное мужество, настойчивость и храбрость». Эти похвальные качества, вероятно, настолько застили ему глаза, что даже якобы проведённые в страшной России годы не помешали принять казацкого атамана за благородного российского дворянина, со шпагой в руке ведущего преданных ему moujikes russeпротив коварной узурпаторши…

Неизвестно, откуда претендентка на русский престол получила известие о «предводителе» восставших, дворянине Чоглокове. Ещё в царствование Елизаветы Петровны при «молодом дворе» наследника престола великого князя Петра Фёдоровича и будущей Екатерины II служил в качестве камергера и обер-гофмейстера Николай Наумович Чоглоков (1718–1754). У него имелись не отличавшиеся благонравием дети, о преступлениях которых говорила составленная для Екатерины II в 1783 году записка ^{83}.

Наум Николаевич Чоглоков дослужился до подполковника, однако, находясь на Кавказе, отказался подчиняться командующему генералу Г. К. Тотлебену, называя его «изменником», а себя – «третьей в России персоною». В 1771 году военным судом он был приговорён к лишению всех чинов и ссылке в Тобольск, откуда через десять лет безуспешно просил о прощении. Только после воцарения Павла I ему было разрешено жить под надзором губернатора в Новгороде.

Майор Николай Николаевич в 1775 году за покушение на жизнь своего начальника, ревельского коменданта барона Унгерна-Штернберга, был заключён в Шлиссельбургскую крепость, где сидел до 1794 года, после чего жил в ссылке в Пошехонье Ярославской губернии.

Фурьер гвардейского Преображенского полка Самуил Николаевич в 1767 году за «поносительные слова» в адрес Екатерины II и «против особы её императорского величества намерение» был выпорот розгами и отправлен солдатом в Сибирь. Там он выслужился в прапорщики, но в 1774 году за дурное поведение был вновь разжалован и умер в заполярной Мангазее.

Однако есть известия и о некоем Иване Николаевиче Чоглокове, прапорщике Владимирского пехотного полка, который в 1771 году, не поделив с сослуживцем «непотребную девку», устроил дуэль, после чего бежал и стал разбойничать на Волге. Схваченный и сосланный в Нерчинск, Чоглоков совершил побег и объявился у Пугачёва ^{84}. Являлся ли он одним из отпрысков камергера Николая Наумовича и что с ним произошло впоследствии, неизвестно.

Реальный донской казак Емельян Пугачёв, как известно, принял имя императора Петра III и в сентябре 1773 года обнародовал манифест, которым призывал казаков к себе на службу и жаловал их вольностями и привилегиями. Сами казацкие вожаки не очень-то верили в подлинность воскресшего царя, но он быстро собрал под свои знамёна целую армию, способную биться с правительственными войсками на далёкой окраине империи. Восстание охватило земли Яицкого войска, Оренбургский край, Урал, Прикамье, Башкирию, часть Западной Сибири, Среднее и Нижнее Поволжье; к казакам присоединились башкиры, татары, казахи, уральские заводские рабочие и крепостные крестьяне. Пугачёвский бунт перерос в настоящую крестьянскую войну, которая продолжалась до середины 1775 года, несмотря на поражение и выдачу соратниками самого вождя в сентябре 1774-го.

Но из Парижа происходившие в уральских горах и башкирских степях события виделись в несколько ином свете. Официозная «Газетт де Франс» в марте 1774 года известила читателей о том, что вождь повстанцев в России Пугачёв в молодые лета являлся «пажом при дворе её императорского величества и был послан в чужие края для учения, после чего служил в прусской армии и, наконец, был камер-юнкером при его императорском высочестве» (наследнике Павле Петровиче). Только после протеста российского посланника князя Барятинского газета отказалась от этой версии, но зато стала намекать на «воскресение» настоящего императора Петра III. Другое парижское издание «Courier du Bas-Rhin» 23 марта 1774 года опубликовало сообщение из Гамбурга с новыми подробностями мнимой биографии донского казака: тот якобы был в детстве привезён в столицу Кириллом Разумовским и назначен пажом императрицы Елизаветы, впоследствии послан в Берлин для получения образования, а вернувшись, состоял в свите великого князя Павла Петровича. Парижские новости подхватывали различные «Ведомости» и «Куранты» в других европейских странах; иные из них сообщали читателям, что Пугачёв – ставленник вождей конфедерации и ведёт борьбу на турецкие деньги.

В 1775 году в Лондоне вышло в свет на французском языке занимательное сочинение «Ложный Пётр III, или Жизнь, характер и злодеяния бунтовщика Емельки Пугачёва». Героем этого опуса был доблестный молодой казак: «По описанию чувств и действий Емельки в различных периодах его жизни, нами проходимых, нетрудно будет нашему читателю представить себе душу нашего героя. Родившись к великому, она столь же удобно могла бы стремиться к славным добродетелям, сколько к самым жестоким преступлениям, и если бы опасный друг его, которого счастие соединилось с ним, при всех познаниях имел честную душу, тогда б Пугачёв в руках его мог, без сомнения, сделаться истинным героем. Если счастие отказало ему в некоторых дарах своих, как то в богатстве, знатном имени, то природа, напротив того, щедро наградила его своими. Будучи высок и строен, он имел в себе нечто благородное, нечто величественное. Вид его был приятен, и прежде, нежели приучил он дух свой к злодеяниям, в его глазах, которые обыкновенно оживляемы были огнём храбрости, дышала та кроткая простота, то любезное приятство, та чувствительность, кои все соединяются в одних людях, которых природа, кажется, предпочитает особенным преимуществом привлекать к себе всех сердца симпатическою силою сей добродетели, непонятной и однако ж известной, которую можно назвать магнитом души. С такими средствами быть великим, добродетельным, быть, наконец, украшением человечества, тот, которого натура сотворила героем, по несчастному стечению обстоятельств оставляет по себе память злодея!» ^{85}

Литературный «Емелька» был лихим авантюристом, изъездившим под именем «графа Занарди» многие страны Европы и проводившим время в любовных приключениях и грабежах. Но однажды он «наиболее свёл тесное дружество с одним французом, который со всеми пороками своей нации соединял ещё пороки всех европейских народов, по которым он странствовал. Сверх того при всей своей храбрости, которая доходила даже до безрассудности, он имел такие познания, которые редко найти можно между разбойниками. Он говорил почти на всех языках и имел не поверхностное, но глубокое познание в главных науках; тактику знал совершенно и, по-видимому, особенно занимался тою частию, которая научает, каким образом атаковывать и защищать места. Пугачёв был с ним неразлучен и хотел, чтобы Боаспре (имя сего француза) разделял с ним все его походы; почти уверительно можно сказать, что герой наш и своим величием, и сохранением своей жизни обязан советам опасного сего человека». Этот-то французский злодей якобы и внушил Емельке мысль овладеть престолом, отправил на Яик и руководил его действиями, пока не был убит под Царицыном. Гибель Пугачёва в книге объясняется тем, что, оставшись без своего наставника, он не следовал его советам, хотя и рассчитывал на «тайные трактаты с министрами известных дворов» ^{86}.

Впрочем, какой спрос может быть с неизвестного писателя, если даже официальный Париж верил донесениям своего посланника в Петербурге Дюрана о том, что на помощь Пугачёву пришли крымские татары? «По некоторым сведениям, – докладывал дипломат герцогу д’Эгильону 2 апреля 1774 года, – отсюда разослали курьеров в войска, находящиеся на подступах к Грузии, с приказом, чтобы они воспрепятствовали соединению крымских татар с Пугачёвым в районе Кубани». На страницах французских газет нельзя было найти ни одного упоминания об успехах русской армии в войне с турками, и публика даже спустя два месяца после заключения Кючук-Кайнарджийского мирного договора – была уверена, что храбрым османам удалось отвоевать у русских Крым.

Похоже, французские политики просто не могли признать разгрома турок. Известие о заключении мира потрясло Дюрана – он-то считал внутреннее положение России критическим, а трон Екатерины II неустойчивым как никогда. «Мир заключён, – писал французский посланник 16 августа 1774 года, – и очень странно, что это произошло в тот самый момент, когда мятежники достигли наибольшего успеха, когда имелась наибольшая вероятность переворота, вызванного всеобщим недовольством, когда Крым оказался без достаточных сил, чтобы оказать сопротивление турецким войскам и флоту, когда истощение казны вынудило правительство частично прекратить выплаты. В этих условиях я поражён тем, что Россия получает всё то, в чём ей было отказано в Фокшанах» (на неудачных русско-турецких переговорах о мире в 1772 году. – И. К.). Но французская дипломатия на этот раз оказалась не на высоте – Парижу было не до турок: в мае 1774 года умер Людовик XV и престол занял его внук – Людовик XVI, ушёл в отставку глава правительства герцог д’Эгильон, произошла смена состава Королевского совета.

Правда, новый министр иностранных дел и старый противник России граф де Вержен быстро вошёл в курс дела и вынужден был признать, что «мятежники» в России обречены. Уже в конце сентября Дюран сообщил в Версаль о том, что правительственные войска нанесли Пугачёву сокрушительное поражение ^{87}. Но Радзивилл и ведомые им конфедераты всё ещё верили в могущество султана и будущие военные победы.

На этом фоне превращение Elisabeth de Voldomirиз несостоявшейся графини Оберштейн в наследницу российского престола Елизавету представляется вполне нормальным – в рамках сюжета любого тогдашнего романа или современного «мыльного» телесериала. Да и чем прелестная авантюристка хуже предводителя крестоносного воинства или мифического Пугачёва-Чоглокова? Даже, пожалуй, лучше, ведь она – подлинная дочь императрицы, обладающая соответствующими бумагами. Эти документы были незамедлительно предъявлены. Ныне они хранятся в деле самозванки в виде неведомо кем сочинённых и переписанных рукой претендентки «копий» на французском языке.

«Елизавета Вторая»

Это были «завещания» Петра I, его жены и преемницы Екатерины I и аналогичный документ, приписываемый Елизавете Петровне. На следствии наша Елизавета отвечала, что не имеет к этим бумагам никакого отношения. Они попали к ней в Дубровнике: «…при письме без подписи, в пакете запечатанном к султану, три тестамента, первый от имени государя Петра Великого о короновании императрицы Екатерины Первой, второй от императрицы Екатерины Первой о короновании Елизавет Петровны, а третий от Елизавет Петровны о короновании дочери её Елизаветы II да два письма без подписи, касавшиеся до тестамента Елизавет Петровны на оную её дочь» ^{88}.

Из них подлинным можно считать только завещание Екатерины I, хотя судьба этого документа очень напоминает детективную историю. Утром 7 мая 1727 года в присутствии высших чинов империи А. Д. Меншиков объявил о завещании скончавшейся накануне императрицы, и секретарь Верховного тайного совета В. Степанов огласил «тестамент», согласно которому престол переходил к Петру II. Но до совершеннолетия император «за юностью» не имел права «в правительство вступать»; поэтому ему назначались официальные опекуны: тётки государя Анна и Елизавета, муж Анны Петровны герцог Карл Фридрих Голштинский и члены Верховного тайного совета ^{89}.

Завещание не только вводило регентский совет при императоре, но и определяло дальнейший порядок престолонаследия: «Ежели великий князь без наследников преставитца, то имеет по нём цесаревна Анна с своими десцендентами [11]11
  Десцендент(от лат. descedes) – потомок.


[Закрыть], по ней цесаревна Елизавета и ее десценденты, а потом великая княжна и ее десценденты наследовать, однако ж мужеска пола наследники пред женским предпочтены быть имеют» ^{90}. Воцарение Петра формально не было переворотом: Меншиков успел вырвать у умиравшей Екатерины правовую санкцию на этот акт. Однако тут же стали расходиться слухи о том, что императрица от Меншикова «нещастливое или отравленное питие получила», отразившиеся в документах архива самого князя и в воспоминаниях капитана Франца Вильбуа ^{91}.

Само завещание сохранилось в бумагах бывшего Государственного архива Российской империи и было опубликовано в Полном собрании законов ^{92}. Там же имеется протокол: «1727 майя 7 дня её императорского величества… тестамент в Верховном тайном совете при присутствии его императорского величества и как духовных, так и свецких слушали и во всём потому исполнять должны и повинны»; вслед за тем идут подписи самого императора, его сестры Натальи, герцога Карла Фридриха, принцесс Анны и Елизаветы, членов Верховного тайного совета, пяти духовных и тридцати трёх светских лиц ^{93}.

В том же деле находятся две копии завещания, снятые секретарем Верховного тайного совета В. П. Степановым и канцлером Г. И. Головкиным; последний сделал также запись о передаче им «завещательного письма» 10 августа 1730 года Анне Иоанновне в Измайлове. Здесь же хранятся конверты, на одном из которых (с подписью Степанова и тремя печатями) генерал-прокурором Н. Ю. Трубецким сделана запись: «Взят из иностранной коллегии 27 ноября 1741 году»; на другом, конца XVIII века, указано: «Подлинник» ^{94}. Таким образом, можно было бы предположить, что именно указанный текст является подлинником, который хранился в Коллегии иностранных дел, отправлялся к императрице Анне в Измайлово, а затем вновь потребовался при воцарении Елизаветы. Таковым его считал Д. Н. Блудов, рассматривавший дела императорского Кабинета Павла I и Александра I, а также историк князь Н. В. Голицын, который изучал его и оставил на отдельном листке бумаги свои замечания ^{95}.

Однако текст завещания (из шестнадцати параграфов) содержит пропуски: отсутствует параграф 12; в третьем параграфе оставлено пустое место для цифры, определяющей срок наступления совершеннолетия императора. Кроме того, текст явно исправлялся и дописывался, о чём говорят зачёркнутые и вставленные слова и фразы. Невразумительно составлен параграф 11-й: «Принцессу Елизавету имеет его любовь герцог Шлезвиг Голштинский и бискуп Любецкой в супружество получить, и даём ей наше матернее благословение; тако же имеют наши цесаревны и правительство администрации старатца между его любовью и одною княжною князя Меншикова супружество сочинить». Получается, что двоюродный брат Карла Фридриха должен был одновременно жениться и на Елизавете, и, стараниями Елизаветы, на дочери Меншикова. Текст подписан: «Екатерина», но подпись сделана рукой Елизаветы, что подтверждается сравнением её с подписями цесаревны, оставленными в приложенном к завещанию протоколе и на других указах.

После переворота 1741 года императрица Елизавета Петровна пыталась выяснить судьбу «тестамента» матери у министров прежнего царствования. Член Верховного тайного совета, а затем Кабинета министров А. И. Остерман на допросе показал, что «духовная» Екатерины находилась в Верховном тайном совете, и предположил: «…не ухожена ль она от князя Меншикова?» Затем, когда экс-министру была предъявлена записка канцлера Г. И. Головкина о «взнесении» завещания к Анне Иоанновне, он подтвердил этот факт, но заявил, что не помнит, кто именно это сделал и что случилось с документом потом ^{96}. (Интересно, что у Остермана явно был какой-то текст «духовной» Екатерины на немецком языке, который зафиксирован в «реестре писем и бумаг» Остермана и Головкина, составленной в Коллегии иностранных дел ^{97}.) «Забывчивость» министра можно объяснить его личным участием в деле. Однако тогда получается, что Елизавета не обнаружила подлинника в 1741 году (что вроде бы опровергается записью генерал-прокурора Н. Ю. Трубецкого) или не считала таковым дошедший до нас текст, который был ею же подписан и «взят из Иностранной коллегии» 27 ноября 1741 года.

В литературе можно встретить заявления о том, что будущий канцлер А. П. Бестужев-Рюмин выкрал подлинник завещания, каким-то образом оказавшийся в Голштинии вместе с дочерью Петра I Анной ^{98}. И то и другое утверждения недостоверны. После смерти герцогини Голштинской генерал-майор И. И. Бибиков действительно доставил в Петербург из Киля документ, но это была «копия тестамента её высочества», то есть завещания самой Анны Петровны ^{99}. Однако упоминание о Бестужеве-Рюмине оказалось не случайным. Молодой резидент в Гамбурге в 1733 году получил на сохранение от арестованного голштинского министра барона Штамбке «сундучок и маленькую шкатулку» с секретными документами, которые голштинские власти потребовали вернуть и даже пытались выкрасть. Бестужев запросил начальство: «Не роспечатать ли оной сундучок и шкатулку для осмотрения во оных писем – не обрящется ли что в пользу вашего императорского величества интересу?» Ведь барон был одним из главных советников герцога и находился при нём в Петербурге в 1725 году, когда умирал Пётр I. Алексей Петрович аккуратно открыл шкатулку, но в бумагах Штамбке обнаружил лишь письма самого герцога и «старые прожекты и инструкции по разным корреспонденциям», которые положил обратно, подделав печати ^{100}. Таким образом, можно считать, что завещание Екатерины не покидало пределов России. Правда, нельзя исключить возможность уничтожения подлинника. Но что в таком случае можно считать подлинником?

В 1728 году, отвечая на официальный запрос русского правительства, бывший голштинский министр и доверенное лицо Меншикова Геннинг Бассевич признал, что именно он «в самой скорости помянутое завещание сочинил». Меншиков же купил согласие его хозяина, голштинского герцога, на воцарение Петра II целым рядом обязательств России в деле «шлезвицкого возвращения», обещанием выдачи Елизаветы замуж за герцогского родственника любекского, князя-епископа Карла Августа, «прощением» всех полученных герцогом от русского двора сумм и признанием его прав на шведскую корону. Целых шесть из шестнадцати параграфов завещания касаются интересов владетеля Голштинии. Далее Бассевич рассказал, что герцог выпросил отступные в миллион рублей, из которых 100 тысяч надо было отдать самому Меншикову; в результате торгов сумма комиссионных князю уменьшилась до 80 тысяч, а остальное получил за труды сам Бассевич ^{101}.

Датский посол в Петербурге Ханс Георг Вестфален в записке королю, написанной между 1730 и 1733 годами, утверждал, что при жизни Екатерины был составлен Бассевичем и Штамбке только немецкий текст завещания. Но Екатерина скончалась, прежде чем его успели перевести; Елизавета подписывала текст уже после смерти матери, но «с великой радостью в сердце после того, как прочла статью, разрешавшую ей выйти замуж за князя-епископа Любека». Это дало Вестфалену основание назвать этот документ «величайшим подлогом» ^{102}. Однако он не сообщал, что именно подписала Елизавета. По данным же шведского посла барона Германа фон Цедеркрейца, завещание не успели перевести на русский язык; был составлен некий «экстракт», или «извлечение», подписанный Елизаветой ^{103}. О том, что цесаревна подписывала «набросок завещания», знал также французский резидент Жан Маньян; но он полагал, что «правильный» немецкий текст был написан уже позднее ^{104}. Скорее всего, дошедший до нас как «подлинник» завещания и является именно этим торопливо составленным «экстрактом». Очевидно, так считала и сама Елизавета, если при восшествии на престол всё-таки пыталась найти подлинное («немецкое»?) завещание матери, а не тот небрежно составленный текст, который когда-то сама же подписала под давлением Меншикова.

Вопрос также в том, насколько «тестамент» (в немецком или русском вариантах) соответствовал последней воле умиравшей императрицы. В последний момент она как будто пыталась воспротивиться воле Меншикова и не делать наследником внука Петра I. Маньяну было известно, что «за несколько дней до смерти царица самым положительным образом объявила Меншикову, что желает, чтобы ей наследовала на престоле цесаревна Елизавета». Сам светлейший князь уже после всех описываемых событий откровенно сообщил датскому послу, что Екатерина накануне смерти хотела передать престол дочерям, поскольку «её сознание в это время было не совсем ясным» ^{105}.

При этом завещание Екатерины I не публиковалось и осталось неизвестным большинству подданных. Зато за границей – в Дании, Австрии, Швеции – появились копии завещания Екатерины. Русский посол в Вене Людвик Казимир Ланчинский по этому поводу безуспешно объяснялся сначала с министрами, а затем с «газетирами», которые упорно отказывались раскрывать свои источники информации, но согласились опубликовать опровержение ^{106}. По мнению Коллегии иностранных дел, «утечка» произошла от голштинских министров и именно с их подачи сначала в Вене, а затем в Стокгольме появился такой документ с «пассажами, которые шведской форме правления противны». Российскому внешнеполитическому ведомству ничего не оставалось как признать эту публикацию подложной, хотя её текст был как раз исправнее отечественного «подлинника». В экземпляре, доставленном из Швеции русскими дипломатами и также состоявшем из шестнадцати параграфов, нет ошибок, присущих русскому «подлиннику»: проставлен возраст совершеннолетия императора (16 лет); имеется в наличии 12-й параграф о браке императора с дочерью Меншикова ^{107}. Видимо, с одной из этих публикаций и был знаком автор имевшегося у самозванки «акта».

Таким образом, даже этот, хорошо известный документ появился на свет при странных обстоятельствах, отнюдь не способствовавших укреплению легитимных прав наследников Петра Великого – добавим, при отсутствии не только прочных правовых традиций, но даже элементарного порядка в важнейшем вопросе российской государственности. Тем более что и выполнено оно не было. Через несколько дней послушные Меншикову члены Верховного тайного совета посчитали, что «государыням цесаревнам не о важных делах протоколов крепить не надобно»; дочери Петра I, таким образам, были выведены из регентского совета и в его заседаниях больше не участвовали. Соперничающие группировки постепенно переходили от более или менее легальных способов борьбы за власть, хотя бы путём открытых столкновений и споров, к силовому давлению.

Что же касается завещания самого Петра I, то это – уже самая настоящая фальшивка. Как известно, первый российский император скончался, так и не объявив свою волю ни письменно, ни устно. Не исключено, впрочем, что такой документ когда-то имелся. К концу 1723 года Пётр вроде бы решился остановить выбор на своей жене Екатерине. В ноябре был издан манифест о предстоявшей коронации Екатерины (по образцу «православных императоров греческих»), поскольку она «во многих воинских действах, отложа немочь женскую, волею с нами присутствовала и елико возможно вспомогала…». Едва ли Пётр заблуждался насчёт государственных способностей супруги; скорее, царь решил предоставить ей особый титул (независимо от брака) и преимущественное право на престол в расчёте на поддержку ближайшего окружения из числа новой знати.

Церемония коронации состоялась в Москве в мае 1724 года. К этим дням восходит записанное много позже свидетельство голштинского министра Бассевича о заявлении, сделанном Петром гостям некоего английского купца, «что он коронует Екатерину для того, чтобы дать ей право на управление государством». (Если верить голштинцу, этот факт, озвученный Феофаном Прокоповичем и канцлером Г. И. Головкиным, стал лишним аргументом в пользу Екатерины в январскую ночь 1725 года, когда решался вопрос о преемнике Петра. Сам Феофан, правда, утверждал, что такое желание царь высказал ещё до Персидского похода 1722–1723 годов ^{108}.) Французский же посол Кампредон сообщил своему двору: «Весьма и особенно примечательно то, что над царицей совершён был, против обыкновения, обряд помазания так, что этим она признана правительницей и государыней после смерти царя, своего супруга», – но он же докладывал и о «множестве недовольных», от которых можно ожидать «тайного заговора» ^{109}.

Однако удар был нанесён Петру с той стороны, откуда он, по-видимому, его не ожидал: 8 ноября 1724 года был арестован управляющий канцелярией Екатерины Виллим Моне, а уже 15-го он был казнён – по официальной версии, за злоупотребления и казнокрадство. Современники же считали, что главной причиной была предосудительная связь императрицы с красавцем камергером. Имя императрицы, естественно, не упоминалось на следствии; тем не менее Пётр повёз жену смотреть голову казнённого Монса. Разлад в семье имел и политические последствия. По данным австрийских дипломатов, Пётр велел опечатать драгоценности жены и запретил исполнять её приказания ^{110}. Согласно свидетельствам капитана Ф. Вильбуа и французского консула С. Виллардо, в это время он уничтожил заготовленный было акт о назначении её наследницей; позднее, в 1729 году, о том же писал датский посол Вестфален ^{111}. Царица откровенно боялась за своё будущее, хотя и пыталась, как сообщал саксонский посланник Иоганн Лефорт, вернуть расположение мужа и на коленях вымаливала у него прощение ^{112}. Однако никто из авторов, оставивших свидетельства о смерти императора, не упоминал о каком-либо письменном акте.