Текст книги "Сюжетологические исследования"

Автор книги: Игорь Силантьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

3. Концепция мотива в статье Н. П. Андреева «Проблема тождества сюжета»

В серии теоретических сборников «Фольклор» В. М. Гацаком в 1988 г. была опубликована статья Н. П. Андреева «Проблема тождества сюжета».[57]57
  Н. П. Андреев. Проблема тождества сюжета (Публикация В. М. Гацака) // Фольклор. Проблемы историзма. М., 1988. С. 230–243. В нашей работе статья Н. П. Андреева цитируется по данной публикации с указанием страниц в скобках.


[Закрыть] Актуальная и востребованная в современной фольклористике (о чем пишут В. М. Гацак и Б. П. Кербелите в предисловии и послесловии к публикации), эта статья не менее интересна и для сюжетологии – в плане трактовки повествовательного мотива и его отношения к сюжету. Наш небольшой комментарий посвящен раскрытию указанного аспекта, а также осмыслению взглядов Н. П. Андреева в общем контексте теоретических представлений о мотиве в отечественной науке о фольклоре и литературе.

Мотив как составная часть сюжета. Обратимся к тексту статьи. «Обычно отдельный сказочный рассказ слагается из нескольких эпизодов; основанием для деления на эпизоды служит перемена места или времени действия, введение новых действующих лиц… Каждый эпизод, в свою очередь, слагается из ряда мотивов, связь между которыми создает единство эпизода» (233–234). И далее: «Вся цепь мотивов, входящих в данный рассказ, образует сюжет его» (234). Здесь Н. П. Андреев, в принципе, следует характерной для фольклористики тенденции «овеществления» мотива. Согласно подобным представлениям, из мотивов как таковых, как из неких «звеньев» или «кирпичиков», непосредственно складывается сюжетное повествование. Ср. высказывание Б. Н. Путилова: «Для большинства фольклористов мотив в фольклорном произведении – это относительно самостоятельный, завершенный и относительно элементарный отрезок сюжета».[58]58
  Б. Н. Путилов. Мотив как сюжетообразующий элемент // Типологические исследования по фольклору: Сб. статей в память В. Я. Проппа. М., 1975. С. 143.


[Закрыть]

Подобные взгляды были особенно характерны для первой трети XX века, когда тенденция различения инвариантного и вариантного начала в структуре повествовательного мотива еще только складывалась, вызревала – в фольклористике в трудах В. Я. Проппа,[59]59
  В. Я. Пропп. Морфология сказки. Л., 1928.


[Закрыть] а в литературоведении – в трудах А. И. Белецкого[60]60
  А. И. Белецкий. Избранные труды по теории литературы. М., 1964. С. 98. В книге переиздана работа А. И. Белецкого «В мастерской художника слова» (1923 г.), в которой ученый впервые развернул противопоставление «мотива схематического» (т. е. мотивного инварианта) и «мотива реального» (мотивного варианта).


[Закрыть] (окончательное же теоретическое оформление эта концепция получила значительно позже, в работах фольклористов 1960—80-х г.[61]61
  См. об этом нашу статью: И. В. Силантьев. Дихотомическая теория мотива // Гуманитарные науки в Сибири. Новосибирск, 1998. № 4. С. 46–54.


[Закрыть]). Именно дихотомическая концепция мотива послужила основой для его уподобления слову: «Мотив может быть в известном смысле уподоблен слову: он функционирует в сюжете, который, соответственно, можно рассматривать как “речь” (“parole”), но он существует реально и на уровне эпоса в целом, который мы вправе трактовать как язык (“langue”)».[62]62
  Б. Н. Путилов. Мотив как сюжетообразующий элемент // Типологические исследования по фольклору: Сб. статей в память В. Я. Проппа. М., 1975. С. 145.


[Закрыть] Как слово можно рассматривать в его системном языковом статусе («лексема») и в его речевом употреблении («словоформа», «словоупотребление»), так и мотив в его инвариантном плане следует рассматривать в системе повествовательного языка, над сюжетным континуумом фольклора и литературы, и вместе с тем видеть вариантные реализации мотива в конкретных сюжетах.

На моменте «овеществления» мотива соотнесенность мотивной концепции Н. П. Андреева с его временем заканчивается и начинаются теоретические новации, более созвучные нашему времени.

Предикативность мотива. Обратим внимание на следующее определение мотива Н. П. Андреевым: «Под мотивами я понимаю отдельные факты, имеющие динамическое значение, т. е. подвигающие вперед движение рассказа; следовательно, исключаются отсюда элементы статического характера, напр., описательные (такие элементы я называю обычно деталями рассказа)» (234).

В этом определении раскрываются две очень существенных стороны повествовательного мотива: его предикативный характер и его противоположность в этом качестве детали как непредикативному элементу повествования. В формулировке данного тезиса ученый предвосхитил развитие концепции предикативности мотива в 1980– 90-х г.

Сравним взгляды Н. П. Андреева с основными положениями этой концепции, разработанной в ее основных частях Е. М. Мелетинским[63]63
  Е. М. Мелетинский. Семантическая организация мифологического повествования и проблема создания семиотического указателя мотивов и сюжетов // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 635. Тарту, 1983. С. 115–125.


[Закрыть] и В. И. Тюпой.[64]64
  В. И. Тюпа. Тезисы к проекту словаря мотивов // Дискурс-2’96. Новосибирск, 1996. С. 52–54.


[Закрыть]

Опираясь на достижения лингвистической теории, в частности, на идеи «падежной», или «ролевой», грамматики Ч. Филмора,[65]65
  Ч. Филмор. Дело о падеже // Новое в зарубежной лингвистике. Вып. 10. М., 1981. С. 369–495.


[Закрыть] Е. М. Мелетинский так формулировал тезис о предикативности мотива: «Структура мотива может быть уподоблена структуре предложения (суждения). Мы предлагаем рассматривать мотив как одноактный микросюжет, основой которого является действие. Действие в мотиве является предикатом, от которого зависят аргументы-актанты (агенс, пациенс и т. д.). От предиката зависит их число и характер».[66]66
  Е. М. Мелетинский. Семантическая организация мифологического повествования и проблема создания семиотического указателя мотивов и сюжетов // Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Вып. 635. Тарту, 1983. С. 115–125.


[Закрыть] Таким образом, в структуре мотива центральное положение занимает действие-предикат, и мотив в целом выступает предикативной основой для развертывания сюжетного повествования.

В. И. Тюпа развивает концепцию предикативности мотива с опорой на теорию актуального членения высказывания. «Категория мотива, – пишет исследователь, – предполагает тема-рематическое единство».[67]67
  В. И. Тюпа. Тезисы к проекту словаря мотивов // Дискурс-2’96. Новосибирск, 1996. С. 52–54.


[Закрыть] Таким образом, речь идет о свойстве мотива служить основой сюжетного высказывания, т. е. не только содержать нечто известное (что есть «тема»), но и сообщать о чем-то новом (что есть «рема»), а в плане сюжетосложения – сдвигать сюжетную ситуацию через новое событие в новую ситуацию. Тема-рематический принцип предикативности мотива В. И. Тюпа соотносит и с двучленной моделью мотива («a + b») по А. Н. Веселовскому.

Концепции Е. М. Мелетинского и В. И. Тюпы, каждая по-своему, онтологичны, в них объясняется самая природа предикативности мотива. У Н. П. Андреева трактовка этого важнейшего свойства мотива, скорее, функциональная: мотив динамичен (предикативен), поскольку «подвигает вперед движение рассказа». И этот принципиальный аспект функционального определения предикативности мотива существенно дополняет обе позднейшие концепции. В целом же, увиденные в совокупности, в едином теоретическом пространстве науки, точки зрения трех ученых образуют исчерпывающую систему представлений о мотиве как динамической единице сюжета, побуждающей его к развитию.

Тематическая основа мотива. Предельно точно Н. П. Андреев характеризует и отношения мотива и темы. Процитируем автора: «…возможно говорить не только о теме рассказа, но и о теме эпизода и даже, при желании, о теме отдельного мотива; в последнем случае вопрос заключается главным образом в способе выражения: “мать проклинает ребенка” – мотив, тема которого – “проклятие матери”» (234).

Об отношении мотива и темы писали многие авторы,[68]68
  См. об этом: И. В. Силантьев. Поэтика мотива. М., 2004. С. 31–38; 58–60.


[Закрыть] но, пожалуй, никому, даже основателю тематической концепции мотива Б. В. Томашевскому, не удавалось так точно выразить мысль о тематической основе мотива. Ведь мотив сам по себе не есть тема (хотя бы и элементарная, как полагал Б. В. Томашевский), но имеет тематическое основание – оставаясь при этом динамическим элементом повествования. Принципиально важно, что в определениях Н. П. Андреева связываются вместе два основных свойства мотива: мотив тематичен и одновременно предикативен. Таким образом, идеи фольклориста, сформулированные в конце 1920-х г., оказываются созвучными размышлениям современного литературоведа, уже цитированным выше: «Категория мотива предполагает тема-рематическое единство» (курсив наш. – И. С).

Н. П. Андреев отмечает и другой аспект отношений тематического и рематического начал в структуре мотива – тот аспект, который обозначен в его статье как «способ выражения» мотива, и который становится очень важным в деле составления словарей и указателей фольклорной и литературной мотивики. По существу, в статье затронута проблема номинации мотива, его именования с целью идентификации и дальнейшей систематизации. И здесь автор статьи снова оказывается прав: идентификация мотива возможна только в аспекте его тематизации, только через выявление и экспликацию в самом названии мотива его тематического начала, – ведь, лишенный этого начала, мотив становится не более чем чистой идеей сюжетного динамизма как такового. Так, например, мотив «мать проклинает ребенка» вне своего тематического начала обращается в абстрактную и совершенно непродуктивную в плане мотивной систематики схему «герой выражает определенное отношение к другому герою».

Итак, мы постарались показать, как в нескольких чрезвычайно емких тезисах рассмотренной статьи Н. П. Андреева, словно в капле воды, отражены важнейшие свойства мотива, как он функционирует не только в фольклорном, но и в литературном повествовании. «Статья Н. П. Андреева нас радует как встреча с единомышленником» – так заканчивает Б. П. Кербелите свое послесловие к публикации этой работы.[69]69
  Фольклор. Проблемы историзма. М., 1988. С. 243.


[Закрыть] Позволим себе закончить наш комментарий в тональности процитированных слов: статья Н. П. Андреева, написанная много лет назад, радует своей непреходящей актуальностью в плане теоретических представлений о мотиве и его роли в сюжете.

Часть 2. Сюжет и жанр

1. Сюжет как фактор жанрообразования

1. Вводные замечания

«Структура древнерусской литературы, – писал Д. С. Лихачев, – никогда не была устойчивой. Жанры нового типа возникали в недрах старой жанровой системы и сосуществовали с жанрами средневекового типа».[70]70
  Д. С. Лихачев. Поэтика древнерусской литературы. М., 1979. С. 18.


[Закрыть] О закономерном характере образования новых жанров в средневековой русской литературе писал Я. С. Лурье: «Явления, получившие полное развитие в русской беллетристике (художественной прозе) нового времени, зарождались в самых разнообразных памятниках письменности XI–XVII вв., в том числе и в таких, которые в целом не могут быть отнесены к произведениям художественных жанров».[71]71
  Я. С. Лурье. Введение // Истоки русской беллетристики: возникновение жанров сюжетного повествования. Л., 1970. С. 3.


[Закрыть]

Предмет нашего исследования – сюжет как фактор жанрообразования, рассмотренный в перспективе самых начальных этапов становления романа в средневековой русской литературе.

Жанрово-тематический анализ сюжетного повествования памятников литературы средневековой Руси – как литературы «неустойчивой структуры», литературы становящейся поэтической системы – методологически обосновано строить в сфере исторической поэтики. В отечественной традиции историческая поэтика прошла стадию становления в основополагающих трудах А. Н. Веселовского,[72]72
  А. Н. Веселовский. Историческая поэтика. Л., 1940.


[Закрыть] О. М. Фрейденберг,[73]73
  О. М. Фрейденберг. Поэтика сюжета и жанра: период античной литературы. Л., 1936.


[Закрыть] В. Я. Проппа,[74]74
  В. Я. Пропп. Исторические корни волшебной сказки. Л., 1946; Он же. Русский героический эпос. Л., 1955.


[Закрыть] М. М. Бахтина.[75]75
  М. М. Бахтин. Формы времени и хронотопа в романе // М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 234–408; Он же. Слово в романе // Там же. С. 72—233; Он же. Из предыстории романного слова // Там же. С. 408–446; Он же. Роман воспитания и его значение в истории реализма // М. М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 188–236.


[Закрыть] В настоящее время в исторической поэтике получили концептуальное оформление два различающихся подхода. Согласно первому, эта дисциплина призвана изучать становление и развитие художественного языка литературы (П. А. Гринцер,[76]76
  П. А. Гринцер. Литературы древности и средневековья в системе исторической поэтики // Историческая поэтика: итоги и перспективы изучения. М., 1986. С. 72.


[Закрыть] М. Л. Гаспаров,[77]77
  М. Л. Гаспаров. Историческая поэтика и сравнительное стиховедение (проблема сравнительной метрики) // Там же. С. 189.


[Закрыть] Е. М. Мелетинский,[78]78
  Е. М. Мелетинский. Введение в историческую поэтику эпоса и романа. М., 1986. С. 3.


[Закрыть] В. Е. Хализев[79]79
  В. Е. Хализев. Историческая поэтика: теоретико-методологические аспекты // Вестник МГУ. Филология. 1990. № 3. С. 11; Он же. Историческая поэтика: перспективы разработки // Проблемы исторической поэтики. Петрозаводск, 1990. С. 5–6.


[Закрыть]). Согласно второму, предметом исторической поэтики должны выступать не только элементы и система художественного языка, но и типы художественного целого (В. И. Тюпа,[80]80
  В. И. Тюпа. О научном статусе исторической поэтики // Целостность литературного произведения как проблема исторической поэтики. Кемерово, 1986. С. 4; Он же. Художественность литературного произведения. Красноярск, 1987. С. 95–96.


[Закрыть] М. М. Гиршман[81]81
  М. М. Гиршман. От ритмики стихотворного языка к ритмической композиции поэтического произведения // Историческая поэтика: итоги и перспективы изучения. М., 1986. С. 306.


[Закрыть]).

В нашем исследовании подвергаются анализу существенные аспекты и элементы художественной структуры древнерусских литературных произведений – такие как предмет изображения, фабула, сюжетная коллизия, собственно сюжет. В этом плане наш анализ отвечает первому подходу исторической поэтики. В то же время элементы художественной структуры произведений рассматриваются не сами по себе, а в перспективе становления в русской литературе новой жанровой целостности – романа. Тем самым обозначена связь со вторым подходом. Таким образом, исследование отвечает обеим трактовкам предмета исторической поэтики. В этом нет противоречия, поскольку названные подходы не отрицают, но, напротив, необходимо дополняют друг друга (на это, в частности, указывают М. М. Гиршман[82]82
  Там же. С. 307.


[Закрыть] и С. Н. Бройтман[83]83
  С. Н. Бройтман. О предмете исторической поэтики // Древнерусская и классическая литература в свете исторической поэтики и критики. Махачкала, 1988. С. 9.


[Закрыть]).

В области проблематики происхождения романа наиболее убедительным представляется направление, развитое трудами А. Н. Веселовского,[84]84
  А. Н. Веселовский. История или теория романа? // А. Н. Веселовский. Избранные статьи. Л., 1939. С. 3.


[Закрыть] Б. А. Грифцова,[85]85
  Б. А. Грифцов. Теория романа. М., 1927. С. 18.


[Закрыть] М. М. Бахтина,[86]86
  М. М. Бахтин. Эпос и роман // М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 447–449, 465, 481.


[Закрыть] Е. М. Мелетинского,[87]87
  Е. М. Мелетинский. Введение в историческую поэтику эпоса и романа. М., 1986. С. 290–291.


[Закрыть] которые относят моменты генезиса романа к античной древности – эпохе эллинизма, и заново – к «новой» древности – эпохе западноевропейского средневековья. Иная концепция о зарождении романа в эпоху позднего Возрождения была предложена В. В. Кожиновым.[88]88
  В. Кожинов. Происхождение романа. М., 1963. С. 41–42, 46, 74–75.


[Закрыть] Точка зрения исследователя была критически рассмотрена в работах В. Д. Затонского,[89]89
  Д. Затонский. Искусство романа и XX век. М., 1973. С. 45–46.


[Закрыть] П. А. Гринцера.[90]90
  П. А. Гринцер. Две эпохи романа // Генезис романа в литературах Азии и Африки. М., 1980. С. 5–8.


[Закрыть]

Зарождение романа в русской литературе исследователи относят к XVII в. – эпохе активного развития в литературе личностного начала и сознательного вымысла (см. работы В. В. Сиповского,[91]91
  В. В. Сиповский. Очерки из истории русского романа. СПб., 1910. Т. 1. Вып. 2. С. 906, 918.


[Закрыть] В. Е. Гусева,[92]92
  В. Е. Гусев. О жанре Жития протопопа Аввакума // ТОДРЛ. М.; Л., 1958. Т. 15. С. 196.


[Закрыть] В. В. Кожинова,[93]93
  В. Кожинов. Происхождение романа. М., 1963. С. 197, 245–247, 252. Ср.: Н. С. Демкова. Житие протопопа Аввакума. Л., 1974. С. 165–167.


[Закрыть] И. П. Смирнова[94]94
  И. П. Смирнов. От сказки к роману // ТОДРЛ. Л., 1972. Т. 27. С. 289, 294–295.


[Закрыть]). Особняком в этом ряду находится точка зрения М. Н. Сперанского, изложенная им в малоизвестной работе – литографированном курсе «Истории романа и повести до XVIII века» (М., 1911). Ученый писал о романе в русской литературе не только XVII в., но и более старших периодов. Однако при этом исследователь рассматривал линии бытования в рукописной традиции только переводных произведений романной жанровой природы и не ставил вопрос о зарождении в древнерусской литературе до XVII в. оригинального романа.

Некоторые итоги в исследовании проблемы подвел Д. С. Лихачев. В статье «Предпосылки возникновения жанра романа в русской литературе» ученый писал о существовании в переводной литературе Древней Руси романа «позднеэллинистического типа» и приводил в качестве примеров «Девгениево деяние» и «Александрию» как романы деяний, путешествий и приключений.[95]95
  Д. С. Лихачев. Предпосылки возникновения жанра романа в русской литературе // Д. С. Лихачев. Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. С. 96. В первом издании работа послужила вступительной главой к «Истории русского романа» (В 2 т. М.; Л., 1962. Т. 1. С. 26–39).


[Закрыть] Здесь же автор называл и «Повесть о Варлааме и Иоасафе», указывая на ее близость романному жанру. В то же время Д. С. Лихачев писал, что переводные романы воспринимались древнерусским читателем в иных, более привычных жанровых функциях: «Александрия» и «Девгениево деяние» читались как исторические повествования; «Повесть о Варлааме и Иоасафе» как житие. Оригинального романа, по мнению ученого, древнерусская литература не знала. Возникновение его Д. С. Лихачев также относил к XVII в.

Кратко остановимся на вопросах общей теории романа. У истоков теории романа лежат достижения философской эстетики XVIII–XIX в. – концепции Гердера,[96]96
  И. Г. Гердер. Избранные сочинения. М.; Л., 1959. С. 171 и сл.


[Закрыть] Шеллинга[97]97
  Л. Ф. Шеллинг. Философия искусства. М., 1966. С. 380.


[Закрыть] и, в особенности, Гегеля.[98]98
  Г. В. Ф. Гегель. Эстетика: В 4 т. М., 1971. Т. 3. С. 306, 433, 475.


[Закрыть] В отечественном литературоведении вопросы теории романа в разных аспектах и с различных позиций освещаются в работах В. Д. Днепрова,[99]99
  В. Днепров. Проблемы реализма. Л., 1961. С. 73.


[Закрыть] В. В. Кожинова,[100]100
  В. В. Кожинов. Роман – эпос нового времени // Теория литературы: основные проблемы в историческом освещении. М., 1964. Т. 2. С. 121–127.


[Закрыть] В. А. Богданова,[101]101
  В. А. Богданов. Роман // Краткая литературная энциклопедия. М., 1971. Т. 6. Стлб. 350–351. См. также статью В. А. Богданова о романе в Литературном энциклопедическом словаре (М., 1987).


[Закрыть] А. Я. Эсалнек,[102]102
  А. Я. Эсалнек. Внутрижанровая типология и пути ее изучения. М., 1985; Она же. Типология романа. М., 1991.


[Закрыть] А. В. Михайлова,[103]103
  А. В. Михайлов. Роман и стиль // Теория литературных стилей: современные аспекты изучения. М., 1982.


[Закрыть] М. Л. Андреева,[104]104
  М Л. Андреев. Рыцарский роман в эпоху Возрождения. М., 1993.


[Закрыть] Н. С. Лейтес,[105]105
  Н. С. Лейтес. Роман как художественная система. Пермь, 1985.


[Закрыть] Н. Т. Рымаря,[106]106
  Н. Т. Рымарь. Введение в теорию романа. Воронеж, 1989.


[Закрыть] Г. К. Косикова[107]107
  Г. К. Косиков. К теории романа (роман средневековый и роман Нового времени) // Проблема жанра в литературе средневековья. М., 1994.


[Закрыть] и других авторов.

Среди работ, представляющих концепции романного жанра, выделяется ряд исследований, для которых характерен подход к роману как многоаспектной и целостной структуре, устойчивой (и в то же время развивающейся) на протяжении всей литературной истории жанра. Представления подобного рода в 1920-е г. предваряла теория романа Б. А. Грифцова, но основные контуры этого подхода были заложены в трудах М. М. Бахтина. В настоящее время представления о романе как целостной и «самонастраивающейся» структуре развивают исследования Д. В. Затонского,[108]108
  Д. Затонский. Искусство романа и XX век. М., 1973. С. 21.


[Закрыть] Н. Д. Тамарченко.[109]109
  Н. Д. Тамарченко. Реалистический тип романа. Кемерово, 1985. С. 12–16, 43.


[Закрыть]

С точки зрения исторической поэтики важно то, что структурообразующие начала романного жанра могут развиваться первоначально независимо друг от друга и на разных этапах развития литературы, как об этом в свое время писал В. В. Сиповский: «Для историка особенно ценны наблюдения <…> над первым, “начальным” периодом жизни всякого литературного жанра, когда путем дифференциации из синтетического состояния поэзии начинают все яснее вырисовываться те “эмбрионы”, которым, при благоприятных условиях, суждено будет развернуться в новый поэтический вид».[110]110
  В. В. Сиповский. Русские повести XVII–XVIII вв. СПб., 1905. С. V.


[Закрыть]

Одним из основных структурообразующих начал романного жанра является собственно предмет изображения (иначе – внутренняя тема[111]111
  «Внешняя тема – это круг объектов, изображенных в произведении (характеризуемых с любой степенью подробности). Внутренняя тема – это те стороны, которыми повернуты объекты, которые выдвинуты в них на первый план» (И. Виноградов. Вопросы марксистской поэтики. Л., 1936. С. 323).


[Закрыть]). Существо предмета романа сводится к изображению героя как частного человека и его жизненного пути как личной судьбы. В это понятие мы вкладываем совершенно определенное содержание. Это не персонализированное выражение коллективных судеб народа, общества, какова судьба героя эпопеи.[112]112
  М. М. Бахтин. Автор и герой в эстетической деятельности // М. М. Бахтин. Эстетика словесного творчества. М., 1979. С. 152 и сл.; Он же. Эпос и роман // М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 447–465.


[Закрыть] Это и не индивидуальная, но строго определенная, заданная мифом и ритуалом судьба героя волшебной сказки. Это и не предопределенная судьба героя средневековой христианской литературы, отвечающая представлениям о Божественном провидении. Это собственно личная, т. е. частным, необязательным образом сложившаяся судьба, – как результирующая жизни частного, предоставленного самому себе и в этом смысле свободного человека.

Проблематику личной судьбы героя помещал в центр предмета изображения эллинистического романа А. Н. Веселовский.[113]113
  А. Н. Веселовский. Из истории романа и повести: материалы и исследования. Греко-византийский период // Сб. Отд. русск. яз. и словесности Академии наук. СПб., 1886, Т. 40. № 2. С. 30–31.


[Закрыть] Глубокую характеристику предмету романа давал М. М. Бахтин: «Одной из основных внутренних тем романа является <…> тема неадекватности герою его судьбы и его положения. Человек или больше своей судьбы, или меньше своей человечности».[114]114
  М. М. Бахтин. Эпос и роман // М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975. С. 479.


[Закрыть] О романообразующем характере изображения личной судьбы героя как частного человека пишут современные исследователи истории и поэтики романа – В. В. Кожинов, Г. Н. Поспелов, В. А. Богданов, А. Д. Михайлов, П. А. Гринцер, Т. В. Попова, Е. М. Мелетинский, А. Д. Алексидзе, А. Я. Эсалнек, Н. Т. Рымарь.[115]115
  Приведем, в частности, суждение В. В. Кожинова: роман – это «самодвижущееся развертывание человеческих судеб и переживаний» (В. Кожинов. Роман – эпос нового времени // Теория литературы: основные проблемы в историческом освещении. М., 1964. Т. 2. С. 126).


[Закрыть]

В повествовательном произведении предмет изображения раскрывается через развертывание сюжета.[116]116
  Подробнее о соотношении сюжета и предмета изображения см.: В. Б. Шкловский. Заметки о прозе русских классиков. 2 изд. М., 1955. С. 9.


[Закрыть] В понимании сюжетной стороны произведения в отечественном литературоведении доминирует традиция, идущая от исследований 1920-х годов и различающая два взаимосвязанных аспекта художественного повествования – фабулу как последовательность событий, данных в естественном порядке, и сюжет как художественное преобразование фабулы (В. Б. Шкловский,[117]117
  В. Шкловский. О теории прозы. М.; Л., 1925. С. 161.


[Закрыть] А. А. Реформатский,[118]118
  А. А. Реформатский. Структура сюжета у Л. Толстого // А. А. Реформатский. Лингвистика и поэтика. М., 1987. С. 180.


[Закрыть] Б. В. Томашевский,[119]119
  Б. Томашевский. Теория литературы. М.; Л., 1928. С. 134–136.


[Закрыть] Ю. Н. Тынянов,[120]120
  Ю. Н. Тынянов. О сюжете и фабуле в кино // Ю. Н. Тынянов. Поэтика. История литературы. Кино. М., 1977. С. 317, 324–325. Ср.: Б. Ф. Егоров, В. А. Зарецкий, Е. М. Гушанская, Е. М. Таборисская, А. М. Штейнгольд. Сюжет и фабула // Вопросы сюжетосложения. Рига, 1978. Вып. 5. С. 19; Л. С. Левитан, Л. М. Цилевич. Сюжет в художественной системе литературного произведения. Рига, 1990. С. 106.


[Закрыть] М. М. Бахтин и П. Н. Медведев[121]121
  П. Н. Медведев (М. М. Бахтин). Формальный метод в литературоведении. М., 1993. С. 155–157.


[Закрыть]). Глубоким проникновением в существо отношений сюжета и фабулы отличаются работы современных авторов – В. В. Кожинова, Я. С. Лурье, Б. Ф. Егорова, В. А. Зарецкого, Л. С. Левитан, Л. М. Цилевича, В. Н. Захарова, Ю. В. Шатина.[122]122
  Большое значение для нашей темы имеют наблюдения Ю. В. Шатина, различающего сюжет и фабулу не только с точки зрения их структуры, но и с точки зрения их «несходной функции в повествовании». «Задача фабулы, – пишет исследователь, – в согласовании простейших единиц – мотивов, в создании внутренней целесообразности. Она индифферентна и по отношению к авторской оценке поведения персонажа, и по отношению к жанру произведения». Напротив, сюжет как «понятие содержательное по отношению к фабуле» является «одним из способов выражения авторской концепции и оценки» и взаимодействует с жанром произведения (Ю. В. Шатин. Типология и эволюция сюжета в романе второй половины XIX в.: Автореф. дис… канд. филол. наук. Л., 1976. С. 7).


[Закрыть]

Основополагающий момент художественного преобразования фабулы в сюжет заключается в выявлении между моментами фабулы содержательных противоречий, или коллизий. Исчерпывающее определение сюжетной коллизии было дано Гегелем: «В основе коллизии лежит нарушение, которое не может сохраняться в качестве нарушения, а должно быть устранено. Коллизия является таким изменением гармонического состояния, которое в свою очередь должно быть изменено».[123]123
  Г. В. Ф. Гегель. Эстетика: В 4 т. М., 1968. Т. 1. С. 213.


[Закрыть] В современном литературоведении развитие гегелевской идеи находим, в частности, у В. В. Кожинова. «Сюжет, – писал исследователь, – по своей глубокой сущности есть движущаяся коллизия; каждый эпизод сюжета представляет собой определенную ступень в нарастании или разрешении коллизии».[124]124
  В. В. Кожинов. Сюжет, фабула, композиция // Теория литературы: Основные проблемы в историческом освещении. М., 1964. Т. 2. С. 462. Существенно иную трактовку природы и типов сюжетной коллизии см. в кн.: В. Е. Хализев. Драма как род литературы. М., 1986. С. 122–134.


[Закрыть]

Коллизия как содержательное противоречие, как проблемное начало сюжета высвечивает в определенном ракурсе и смысле внешнюю тему и фабулу произведения – и тем самым формирует существенные контуры внутренней темы произведения, т. е. самого предмета изображения. Сюжет как «движущаяся коллизия» раскрывает предмет изображения в его полноте и целостности.

Предмет романа был определен выше как изображение личной судьбы героя как частного человека. Существенный контур предмета романа, очевидно, задается уже коллизией определенного содержательного типа: противоречием героя, его частной и личностно-существенной жизни – и его судьбы (противоречивой ситуацией «неадекватности герою его судьбы и его положения», по М. М. Бахтину). Условимся называть данный тип коллизии романным, а сюжет с романной коллизией, раскрывающий и завершающий противоречивую историю личной судьбы героя – романным сюжетом.

В древнерусской литературе, несмотря на отсутствие романа как сложившегося жанра, как целостной структуры (здесь следует полностью согласиться с Д. С. Лихачевым), обнаруживается определенная группа романных сюжетов. В этом утверждении нет противоречия – но противоречива сама жанровая ситуация литературы Древней Руси. Дело в том, что в большинстве случаев романные сюжеты зарождаются в повествовании и сюжетной динамике произведений иных, традиционных для древнерусской литературы жанров, – в повестях и житиях. При этом романные сюжеты еще не доминируют в художественной структуре произведений, не приводят к окончательному повороту произведений к романному жанру.

Таким образом, наша отправная посылка заключается в том, что романные сюжеты развиваются в литературе стадиально ранее, чем складывается роман как целостная жанровая структура. Развитие романных сюжетов различных содержательных типов является одним из начальных и необходимых этапов генезиса романа – этапом, на котором формируется самый предмет романного изображения.

Объектом анализа выступают сюжеты литературных произведений двух групп. Это, во-первых, группа переводных житий, сложившихся на византийской почве во взаимодействии с традицией эллинистического романа. Знакомство с подобными житиями в Древней Руси, как писала В. П. Адрианова-Перетц, «начинается в XI–XIV в. и закрепляется в середине XVI в. включением их в Четьи Минеи митрополита Макария».[125]125
  В. П. Адрианова-Перетц. Сюжетное повествование в житийных памятниках XI–XII вв. // Истоки русской беллетристики: возникновение жанров сюжетного повествования. Л., 1970. С. 71.


[Закрыть] В составе Макарьевских Миней и рассмотрены данные произведения.

Рассмотрена и примыкающая к таким житиям своей романной стороной и в целом чрезвычайно богатая по своему жанровому содержанию «Повесть о Варлааме и Иоасафе», также включенная в Макарьевские Минеи.

Во-вторых, предметом анализа выступает группа переводных и оригинальных произведений светской повествовательной литературы, бытовавших в рукописной традиции XV–XVI вв., – таких как «Повесть об Акире Премудром», «Девгениево деяние», «Сербская Александрия», «Стефанит и Ихнилат», «Повесть о Басарге», «Повесть о Дракуле». Большинство списков этих произведений XV–XVI в. входят в состав т. н. четьих сборников энциклопедического типа.

Основанием для обращения к повествовательной среде Макарьевских Четьих Миней и четьих сборников энциклопедического типа послужил исчерпывающий в плане читательского репертуара и взаимно дополняющий характер этих типов древнерусской книги. Создание Великих Четьих Миней «зафиксировало состав книг, особенно ценившихся и имевших наибольшее обращение в определенных кругах грамотных людей рубежа XV–XVI вв.».[126]126
  Н. Ф. Дробленкова. Великие Минеи Четьи // ТОДРЛ. Л., 1985. Т. 39. С. 242.


[Закрыть] На энциклопедический характер Макарьевских Миней указывал А. С. Орлов.[127]127
  А. С. Орлов. Книга русского Средневековья и ее энциклопедические виды //Доклады АН СССР. Сер. «В». 1931. № 3. С. 37–51.


[Закрыть] В целом Великие Минеи Четьи наиболее полно отразили рекомендованный читательский репертуар эпохи.

Энциклопедические сборники, в свою очередь, исчерпывающе охватили произведения повествовательной литературы, но преимущественно нерекомендованного характера и свободного интереса.[128]128
  Р. П. Дмитриева. Четьи сборники XV в. как жанр // ТОДРЛ. Л., 1972. Т. 27. С. 178.


[Закрыть]

Правомерно ли выстраивать в единый ряд произведения столь различных с точки зрения истории литературы эпох – XI–XII вв. и XV–XVI вв.? Нет ли здесь отступления от принципа историзма, лежащего в основе методологии обеих дисциплин – и истории литературы, и исторической поэтики? Думается, что нет, и вот по какой причине. Существенно различаться могут сами масштабы исследования в рамках обеих дисциплин. Вот что пишут об этом авторы Введения к сборнику «Историческая поэтика» (М., 1986 г.): «Каждая эпоха и литературное направление характеризуются определенной системой жанров. Но существуют и более крупные и исторически значительные соотношения жанров, не укладывающиеся в границы одной эпохи и требующие именно методов исторической поэтики».[129]129
  Историческая поэтика: итоги и перспективы изучения. М., 1986. С. 8.


[Закрыть]

История сюжетов и жанров не тождественна истории текстов. Привлекаемые к анализу произведения, несмотря на свою начальную, обусловленную историей текстов приуроченность к различным историко-литературным эпохам, объединены в рамках рукописной традиции XV–XVI вв. и представляют единый этап в истории (точнее, в предыстории) романного жанра в русской литературе.

Специфика древнерусского литературного произведения, как известно, состоит в исторической подвижности, изменчивости его текста. По отношению к данному явлению также проявляются существенные различия в подходах обеих дисциплин. История жанра – теперь уже одного, отдельного произведения – вновь оказывается нетождественной истории его текста, несоизмеримой с историей текста. Изменения текста произведения, в том числе существенные с точки зрения содержания и стиля, т. е. редакторские, далеко не всегда влекут за собой изменения жанра. Последнее обстоятельство отражается и на нашем подходе. Первостепенное внимание при анализе сюжетов произведений будет обращено на характер художественного содержания и повествовательного развития их основных коллизий. Самое же проявление в фабульно-событийной среде содержательных противоречий, или коллизий, – это только первый, начальный, хотя и наиболее важный, глубинный этап сюжетного преобразования фабулы. На этой стадии сюжет еще недалеко уходит от фабульного состояния и, как правило, является инвариантом художественной структуры произведения, даже если оно существует в нескольких редакциях. В связи с этим различия между редакциями произведения мы будем учитывать только в тех случаях, когда они затрагивают глубинные сюжетные и жанровые структуры.

Вместе с понятиями сюжета и фабулы мы используем понятие сюжетики как системы сюжетов произведения. Введение этого понятия вызвано спецификой материала исследования. Древнерусское литературное произведение может включать не один, а несколько сюжетов, связанных фабульно или тематически. Это явление связано с одной существенной особенностью литературы Древней Руси – «принципом анфиладного построения» литературного произведения, как определяет его Д. С. Лихачев. Ученый пишет о «распространенности в древнерусской литературе компиляций, сводов, соединения и нанизывания сюжетов – иногда чисто механического. Произведения часто механически соединялись друг с другом, как соединялись в одну анфиладу отдельные помещения».[130]130
  Д. С. Лихачев. Поэтика древнерусской литературы. М., 1979. С. 253.


[Закрыть]