Текст книги "Звуковой барьер"

Автор книги: Игорь Кохановский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 10 страниц)

успокоенным. Никаких девок и никаких привязанностей вне семьи!

– У вас есть невеста? – спросил он вдруг Гроу строго. – Зря! Мы вас обязательно

женим. Вот приедете ко мне... Я слышал, что у вас с сестрой тут какие-то нелады? Ладно.

Поживите-ка у меня недельку, и все наладится.

Затем, непонятно как, разговор перекинулся на театр, и тут доктор Холл вдруг по-

настоящему разволновался и разгорячился. Он повернулся к Волку и сказал:

– А я всегда говорил: театры надо закрыть! Почему, когда в городе чума, то прежде

всего разгоняют актеров? Почему тогда окуривают можжевельником и посыпают известью

даже то место, где стояли их грязные балаганы? Потому, что нет у черной смерти слуг

вернее и проворнее этой сволочи! Ну а старого актера вы когда-нибудь встречали? Никто

из них не доживает до шестидесяти! Вот хотя бы взять семью моей жены. У нее и дядя и

отец актеры. Так вот, дядя умер, когда ему не было еще тридцати, а отец... – Он махнул

рукой и потянулся через стол.

– Что отец? – спросил Волк.

Холл, не отвечая, хмуро взял бутылку, посмотрел ее на свет, поболтал – она была

пуста, – снова поставил и хлопнул в ладоши. Поваренок появился мгновенно. В руках у

него был поднос. Он аккуратно поставил его на стол, снял бутылку и, откупорив между

коленями, сколупнул с горлышка глину. Доктор Холл, не ожидая других, хмуро протянул

руку с бокалом. Насупившись, он смотрел, как стекает в синее узорчатое стекло черная и

тягучая, как деготь, густота.

– Хватит! – стукнул он бокалом о стол и снова повернулся к Волку. – Я же говорил, ему

надо лежать и ни о чем не думать. А главное – гнать в шею всех этих приятелей. А он пьет

с ними. (Волк что-то хмыкнул или возразил.) Да нет, пьет, пьет! А совести у этих людей

нет. Когда он уже не может лежать на боку, они ему подкладывают подушки под спину. Ну

конечно, они здоровые, как кони, у них и легкие, как мехи, им бы колесо крутить, а не...

Ничего, ничего, поорут на сцене лет пять-шесть – тоже станут такими же! А ведь вот, когда

я им говорю, что это лежит их собственная смерть и глядит на них чуть не из могилы, -

они не верят и смеются! И вот клянусь, он сжал кулак, – женою и детьми клянусь: буду

последним подлецом, если ко мне сунется хоть один из них. Говорят: "Мы его любим, он

наша гордость". Любят они его! Как же! Пить они с ним любят – вот это верно. Ну и

советы его им, конечно, нужны! А по-моему так: рассчитался человек, ушел к своей семье

– так оставь его в покое! Оставь ты его, ради Господа! Дай ему хоть последние дни

побывать со своими. Так ведь нет! Без его советов они, видишь, никуда.

– Да, – согласился Волк, – мистер Виллиам знает сцену, это так! И зрителей он тоже

чувствует вот как вы больного, пятью пальцами! Это тоже так.

– Ну и вот, – кивнул головой доктор, – говоришь с ними: "Тише, господа, поаккуратнее, никаких волнующих разговоров и, главное, ненадолго! Вот в столовой накрыт стол,

милости просим туда". Ну, входят, действительно, на цыпочках, он увидал их: "А!

Друзья..." – и пошло! Через пять минут весь дом вверх ногами. Гогочут, жрут, ржут, пьют!

Одной мало – за другой побежали на конюшню! Фляги у них в сумках. Хором песню

затянут. Так до ночи. Утром встанут – то же самое. Потом еще вечером. Еле-еле их

выпроводишь. Уедут. Он доволен. Лежит, улыбается. "Нет, мы еще поживем. Это я так, распустился немного". Наденет сорочку с кружевами, побреется, возьмет своего Плутарха

– листает, думает, внучку позовет, иногда даже с женой о хозяйстве поговорит. А ночью -

припадок! Бегут за священником! Вытаскивают завещание! Где нотариус? Бегите за

нотариусом! Ну и конечно...

Доктор с маху выпил и снова налил себе доверху бокал.

– Что конечно? – спросил Волк. Пока доктор говорил, он не спускал с него глаз.

– Конечно, уже не встанет, – сердито отрезал доктор и вдруг ударил себя костяшкой в

грудь. – А что я могу с ним сделать? – спросил он с тихой яростью. – Ну что, что, что? У

него уже нет ни сердца, ни легких, он тридцать лет рвал их на потеху всякой сволочи.

Теперь у него разлилась желтая жгучая желчь, и легкие каждый день теряют влагу. Когда

испарятся последние капли, жар поднимется до грудобрюшной перегородки и сварит его

целиком. Так учит великий Гиппократ, – так что же я могу против него сделать? Что? Что?

Что?

И вдруг по щекам его поползли слезы, настоящие слезы злобного, сухого человека.

Волк осторожно поднялся и вышел. Джен осталась сидеть. Она глядела на доктора

широко открытыми глазами, и взгляд ее теперь был очень прост и ясен.

– Ничего, – сказал ей доктор Холл безнадежно, – ровно ничего не могу я сделать. -

Кивнул Саймонсу на бутылку: – Пейте, молодой человек!

Глава 2

Когда-то и где-то он написал: "Умеренная скорбь право умерших, а чрезмерная скорбь

– враг живых". Он не скорбел – он просто умирал и знал это. И одно утешение у него все-

таки было. Он умирал в хорошем месте – там же, где родился. Как старое дерево, он

чувствовал эту землю всей своей кожей. И были дни, в которые смерть от него как будто

отходила. В эти дни он просыпался вдруг веселый, бодрый, брился, умывался над тазиком, требовал свежую, хрусткую сорочку с обшлагами, смотрелся в зеркало, сидел поверх

одеяла, читал и думал: "А может, и обойдется! Вон сколько раз к отцу вызывали

священника..." И был бодр до вечера. А к вечеру в груди его ссыхался какой-то колючий

комок, и он не мог уж сидеть и полулежал, но все еще старался обмануть себя, сдержаться

и не кашлять. Но кашель все равно уже был в нем, он нарастал, рвал грудь, душил, клокотал, лез вверх по горлу, и через несколько минут уже спешили домашние, несли

полотенца и звали доктора.

Все двигалось неясно, как в угаре или в грани большого хрустального кубка (ему

такой привезли из Вены). Свечи горели радужными мутными пятнами, люди говорили

шепотом, ходили неслышно. Он лежал, вытянувшийся, обессиленный, с начисто

опорожненной грудью. Потом он переставал существовать и приходил в себя от

противного, приторного запаха болезни – это его обкладывали горячими выжатыми

полотенцами. Потом жесткие холодные пальцы доктора уходили ему под ребра, в живот, на сердце снова клали горячую тряпку, а он кричал и хотел ее сбросить. "Потерпите, потерпите, – говорил доктор властно, – сейчас все пройдет". И верно, через несколько

минут он забывался. А утром просыпался умиротворенный, тихий и как будто совсем

бестелесный. И опять лежал и думал: нет, все-таки хорошо, что он здесь, хорошо, что у

него все в кулаке, – дом, где его родили, церковь, где его крестили, школа, где его учили, дом, из которого он ушел, и дом, из которого его вынесут. Как на круге башенных часов, -

все можно обойти за час. А у него на это ушло пятьдесят два года! Боже мой, Боже мой!

Боже правый! Боже сильный! Боже крепкий! Зачем же ты все это так устроил? Ведь все и

было и как будто не было, все как на яву и все во сне, а вот когда умру – именно это и

назовут моей жизнью.

А сад возле дома ему все равно нравился, он любил зиму: ранний пушистый снег,

мягкую, нежную порошу, кисти на вязах и белые колокола на елочках. Любил весну, ее

грязь и ростепель, бурые ручьи. Стайки белых бабочек обсели лужу, колодец в плюще и

около него желтовато-зеленые, хрупкие и липкие стебельки, – он знал: летом здесь

сомкнутся ряды лилово-багровых, таинственно сизых и крапчатых, как щука, меченосцев, и они совсем скроют колодец, а когда колодец засквозит вновь, то будет уже осень, и все

эти ирисы, лилии, нарциссы согнутся, пожелтеют и повянут; с деревьев посыплется

листва, и весь колодец – вся черная вода его – усеется багровыми и красными корабликами.

Раньше он любил в такую пору стоять над прудом и смотреть, как их гонит ветер, но

сейчас он знал – этого уже не увидать. Осень не для таких, как он. Но вот на эту весну и

даже на лето он еще надеялся. И смущало только одно: однажды, осматривая его, зять

вдруг сказал деловито: "Нельзя же вас на целый день бросать на детей и женщин: я съезжу

в Лондон и захвачу оттуда своего помощника". Он тогда смолчал, а когда доктор собирался

уходить, спросил: "А зачем вам помощник? Разве мне стало хуже?" Доктор – он стоял уже

около двери и тихонько толковал о чем-то с женой – ответил: "Почему хуже? Просто вы

больны – и все тут! А болезнь требует ухода! У меня есть на примете один человек, я

думаю, он вам придется по вкусу – студент!"

После второй бутылки доктор Холл сказал:

– Ну, так я думаю, что мы уже сговорились, я хочу прибавить вот что. Вы, наверное, из

наших разговоров поняли, что больной совсем не из легких?

Гроу кивнул головой. Да, это-то он уже понял.

Холл в раздумье погладил двумя пальцами подбородок.

– Совсем, совсем не из легких, – повторил он, наоборот, это сложный и трудный

больной. Со всякими причудами.

– Да знаю я актеров! – сказал Гроу.

– А! Это все не то, – досадливо поморщился Холл. – Таких вы не знаете. Он пайщик, руководитель королевской труппы, его вызывали во дворец, и он говорил с королем! У

него хранится рескрипт.

– Да, это так! – кивнул головой Волк. – И от этого они уже никуда не уйдут.

– Было время, когда некоторые молодые люди из знатнейших фамилий... – продолжал

Холл и вдруг остановился.

– Но это было в молодости, – объяснил Волк. – В дни его ранней молодости все это

было. Потом этого уже не стало.

Помолчали.

– Ну так вот, трудный больной, – заговорил доктор, – как все актеры, мнителен и

вспыльчив. И язык как бритва! К этому нужно быть готовым.

– Но зато и отходчив, – сказал Волк, – не надо только говорить ему под руку. От этого

Боже избави, конечно, но после он сам все поймет.

"Так что же это за актер такой? – подумал Гроу. – Во дворец его вызывают, с королем

он беседовал! Пайщик! Рескрипт! Дом двухэтажный. Дочка у него замужем за доктором!

Вспыльчив, с причудами! Не больно много среди актеров таких! Бербедж разве?" Он было

приоткрыл рот, чтобы спросить, но вдруг остро и болезненно подумал: ну что толку

спрашивать? Ведь от сестры все равно уходить надо! Это еще хорошо, что случай такой

подвернулся завтра она проснется, а его уж нет.

– Я не буду говорить ему под руку, – мирно согласился он, – я вообще не буду ему

перечить. Профессор Фенелл на лекциях фармакопеи нас учил: "Соглашайся со всеми

жалобами больного – и он согласится со всеми твоими прописями".

– Ну, ваш Фенелл, мягко сказать... – недовольно поморщился Холл. – Только избави вас

Боже вот от этого. Если он заметит, что вы ему подыгрываете, он вас перестанет замечать.

– А он это умеет, – усмехнулся Волк и взглянул на доктора.

Опять замолчали все. Холл сидел и думал, Гроу смотрел на него и тоже соображал: это

неспроста, что доктор решил позвать к больному его, совершенно неизвестного там

человека. Значит, он точно нужен доктору. Это хорошо!

– А самое главное – имейте в виду вот что, сказал доктор, – не верьте его простоте. Ни

один судья не прощупает вас так, как он. Вы и не заметите, как сами выложите все. Самое

трудное будет скрыть, насколько он болен.

– Скажите о семье, – тихонько напомнил Волк.

– Ну что говорить о семье? – нахмурился доктор. – Семья как семья! Достойная и

дружная семья! Все хорошо устроены. Болезнь главы – это большая скорбь для всех его

родных. А в городе сэра Виллиама любят и уважают. Не у каждого же хранятся письма

короля! – Он проговорил это все спокойно и скучно и с минуту просидел неподвижно, потом поднял голову и, смотря Гроу прямо в глаза, окончил: – Но в то же время надо

помнить: это же Стратфорд. Актеров в город вообще не пускают. В городе только одна

церковь, но каждый день она полна. А сэр Виллиам свой недуг нажил на сцене, дома не

бывал годами. В церковь заглядывал только мимоходом. Это не всем по вкусу. Особенно

женщинам!

– Понятно, – кивнул головой Гроу. После нескольких стычек с сестрой он на этот счет

вообще стал понимать очень многое.

– Ну вот, – кивнул головой доктор, – все такие разговоры доходят и до семьи, так что

предупреждаю: если дочери и жена вам сгоряча скажут не то, что нужно, не придавайте

этому чрезмерного значения.

– В общем, – вдруг вмешалась Джен, и он не узнал ее голоса, всегда ласкового, мягкого

и певучего, – хозяина в его доме не любят, и добром вас никто там не встретит.

– Н-да, – хмыкнул доктор, – н-да!

Наступила неудобная пауза. Все смотрели на Гроу и ждали, что он ответит, а он

молчал, и тут доктор поднялся.

– Ну что ж, – сказал он. – Вино выпито, час поздний, пора в постель. Ничего, все будет

в порядке, – повернулся он к Гроу, – я всех предупредил, что привезу своего ученика. За

больным нужен уход. Примут вас как родного, ручаюсь.

– Ну, ухода-то там хоть отбавляй, – грустно усмехнулась Джен. – Дочка, внучка, жена, сестра, племянничек. И все ждут, ждут! Только не вас, конечно, – обратилась она к Гроу...

Доктор вдруг бесшумно поставил на стол кулаки – не положил, а прямо-таки поставил

на стол два сильных, крепких докторских кулака.

– Гиппократ учит, – сказал он: – "... пусть около твоего больного постоянно дежурит

кто-нибудь из твоих учеников, ибо ты ничего не вправе поручить посторонним". По-сто-

ронним! А для меня все профаны около ложа больного – это посторонние, кем бы они ни

приходились. – Он положил руку на плечо Гроу: – Ну, молодой человек, если ехать, то

идемте спать. Завтра я вас подниму с петухами.

"Если бы не сестра, – подумал Гроу, – не ее проклятый бычина, послал бы я вас... А

что, если их и вправду послать, а?" И сказал обидчиво:

– А где же я лошадь возьму? Нет у меня лошади!

Он до сих пор помнит это утро. Когда он вышел из дому с сумкой, воздух был тонкий, острый. Высоко над головой стояла полная луна – желтая и светлая, как ночью.

Придорожные кусты только что пробуждались и сонно перещелкивались, зато грачи с

платанов и тополей около гостиницы орали вовсю. Волк запретил разорять гнезда.

Гроу постоял, подумал, потом пристроил сумку под лавкой у "Короны" и пошел к

колодцу. На свежем срубе стояло деревянное ведро. Вода в нем была со льдинками и такая

холодная, что, когда он сделал глоток, заломило у глаз. Ровно в семь, как было договорено, он постучал молоточком – он висел на цепи – в дверь "Короны". Не ответили. Он постучал

еще. Снова не ответили. Только лениво гавкнула и сейчас же со звоном и визгом зевнула за

дверью собака. Но тут появился поваренок и сказал, что его ждут, а заходить нужно с

другой стороны. Когда они вошли, доктор, уже свежевыбритый, в дорожном платье,

розовый и душистый, что-то быстро писал на полоске бумаги. Волк сидел напротив. Перед

ним была раскрыта Библия, он держал палец на какой-то строке.

– Да, было, было такое, – спокойно говорил доктор, – я-то, конечно, не помню, но отец

рассказывал. Однажды, говорит, во время такого зрелища Иуду чуть не убили. Вскочили

на сцену – и ну его таскать и топтать. Даже все скамейки поломали.

– Ну вот видите! – сказал Волк.

– Ну так что ж хорошего-то! – поднял глаза доктор. – Зверство! А апостола Петра, говорят, такой пьяница играл! Его каждый день из кабака за ноги выволакивали и бросали

около забора, а тут, – пожалуйста. Он – святой! Вокруг головы веночек золотой! Нет, мистер Джемс., язычество оно и есть язычество. Что там, у папистов, что здесь у моего

тестя! Женщины-то правы!

– И петух тогда кричал? – спросил Волк с любопытством. – На сцене?

– Наверное, – пожал плечами доктор. – А что тут хитрого? Мало ли у нас шутов! И

залают вам, и закукарекают – поднеси только! И Петр был пьяный, и Пилат, и Иуда! И все, вы говорите, укрепляет веру? А вы знаете, что они сейчас на сцене плетут? Вот только

времени нет, а то бы я вам рассказал что племянничек мистера Виллиама на его рождении

ляпнул. А мальчишке шестнадцати нет! И подучил его кто? Бербедж. Ведь вот, кажется, самый порядочный из них, а... Достопочтенный Кросс на что человек добрый, тихий, а и

тот тогда не выдержал!

– Что же он ляпнул? – спросил Волк.

– А! Говорить даже не хочется, – ответил Холл. Он положил рецепт на стол. – Тут все, что нужно, моя дорогая леди, – сказал он ласково. – Когда кто-нибудь поедет в Лондон, дадите ему это. Пусть заедет в аптеку возле моста. Я позавчера заходил, проверил, там все

это есть. Так! – он взглянул на Гроу и улыбнулся, как будто только что его увидел. – Ну, молодец, коллега, не запаздываете, сейчас поедем! Завтракали?

– Ну когда же?! – ответила за него Джен и вышла из комнаты. У нее была легкая

девичья походка.

Волк захлопнул Библию и бережно отнес ее в шкаф.

– Пошли, – сказал он. – Я вам, мистер Гроу, самую смирную дам, только не надо ее

понукать.

Втроем они подошли к конюшне. Рядом был большой курятник, и в нем бойко

переговаривались куры. Когда Волк взял в руки тяжелый замок и стал вставлять в него

ключ, заорал петух. Доктор поморщился.

Волк взглянул на него и улыбнулся.

– "И пропел петел третий раз", – сказал он. – И тогда Петр, – продолжал он с внезапным

вдохновением, – вспомнил слова Спасителя: "Прежде чем петух пропоет третий раз, ты

трижды отречешься от меня". И заплакал. Вот!

– Да, Христос понимал толк в таких вещах, – холодно и буднично ответил доктор, -

ведь среди двенадцати учеников был Иуда, Фома неверный и этот Петр. Но только не

всякий возглашающий: "Господи, Господи, я люблю тебя", спасется. Вот что я хотел

сказать вам. Мистера Виллиама всю жизнь любили через край, а что толку?

Волк распахнул конюшню и вошел. Пахнуло, как из медвежьего садка, соломой и

животным теплом. Он вышел, ведя под уздцы молодую лошадь. Она горячилась, косила

большим карим глазом, взметывала голову и переступала с ноги на ногу.

– Это вам, мистер Гроу, – сказал Волк. – Ну-ну-ну, моя красавица! – он похлопал ее по

спине. – Чувствует чужих, не любит уезжать от хозяина... Ничего, ничего! Не бойся, не

бойся, через три дня тут будешь.

– Зачем через три? – возразил доктор. – Как доедем, я сразу ее отошлю со своим

конюхом. Так! – Он вынул кошелек. – Ну, дорогой, благодарю вас за все, и вот...

– И не вздумайте! – резко отвел его руку и сам отстранился Волк. – Мистер Виллиам -

крестный нашего сына. Нет, нет, сейчас же уберите, а то обидите насмерть!

Доктор спрятал кошелек.

– Ну что ж, давайте я тогда обниму вас, мистер Джемс, – сказал он спокойно. – Дай Бог

вам и вашей очаровательной жене всего, всего. Я думаю, то лекарство, что я выписал, поможет.

Вошла Джен с сумкой.

– Вот, мистер Саймонс, – сказала она, обращаясь к нему по имени. – Здесь жареная

курица, и кроме того, я положила кувшин с медом.

Волк выпустил из объятий Холла и вошел в конюшню. Джен метнула ему в спину

быстрый взгляд и продолжала:

– Я очень прошу вас. – И, пока Гроу принимал у нее сумку, она украдкой крепко

пожала ему руку. – Очень! Доктору будет некогда, а вы уж не поленитесь, с каждой оказией

давайте нам весточку о мистере Виллиаме. Вся наша семья обеспокоена. Это наш друг, у

нас его так любят.

Доктор с улыбкой посмотрел на открытую дверь конюшни.

– Стой! Да стой ты! – говорил там Волк лошади неторопливым, хозяйским голосом.

– И ТОГДА пропел петел третий раз, – сказал весело доктор, – петел пропел, а Петр

заплакал, ибо понял – как ни люби, а отрекаться ему все-таки придется! Так-то вот, миссис

Джен...

К вечеру третьего дня они уже въезжали в Стратфорд. Пройдет лет полтораста – и

Гаррик назовет его "самым грязным, невзрачным и неприглядным заштатным городом во

всей Великобритании". Да, но то великий актер Гаррик – кумир театральных капищ, первый актер века, привыкший к морям света, копоти факелов, блеску стеклярусов, радуге

вееров, поклонениям и истерикам, – то Гаррик! Гроу же, наоборот, городок понравился

тихо, мирно, непритязательно, робкая весенняя зелень пробивается через землю. Деревья

стоят тихие, задумчивые, в нежной, тонкой листве. Пахнет свежей землей. Зато в большой

красной харчевне, мимо которой они проехали, горели все окна (одно даже на чердаке), и

кто-то бестолково ударял в бубен, а кто-то притопывал ему, и все смеялись. Потом запели.

Холл посмотрел на Гроу и улыбнулся.

– Будет где, будет где, – сказал он. – А мед здесь тоже знаменитый. Ну вот, сейчас через

мост и дома!

Два человека, мирно разговаривая, прошли мимо них, и каждый притронулся к шляпе.

Доктор придержал лошадь и остановился.

– Вы что, прямо из Лондона? – спросил один. – Ну что там?

– Да все так же, мистер Шоу, все стоит на том же самом месте, – отвечал Холл. – А что

у Шекспиров?..

Шоу посмотрел на Гроу.

– А это тот самый молодой человек, которого...начал Холл.

– Ага! Знаю! – Шоу слегка кивнул Гроу. – Поезжайте же скорее! Вас там заждались.

Он тронул шляпу и быстро отошел. Холл вопросительно посмотрел на второго

джентльмена.

– Плохо, мистер Холл, – сказал второй. – Мистера Грина два раза с бумагами вызывали, если не полегчает – пойдут за преподобным Кроссом. Кашляет, рвет его! Кровью!

– Едем! – приказал Холл и дал коню шпоры.

Они проскакали несколько улиц прямо, потом резко свернули и поехали по топкой,

пахнущей тиной земле. Холл молчал и только раз предупредил:

– Осторожно! Здесь канавы и доски, – придержал лошадь.

– А что там? – спросил Гроу.

Доктор поморщился.

– Да я уверен, что ничего, – ответил он. – Обычный припадок – и все. Опять, наверное, те молодцы приезжали! И как они так подгадывают, когда меня нет? Ну, сейчас увидим!

Но вот что, – он снова придержал лошадь, – когда войдем в дом полное спокойствие!

Никаких там испуганных взглядов, вопросов или предложений. Поняли? Я все вам сам

скажу, что надо. Поняли? Сговорились?

– Сговорились, – ответил Гроу, – никаких вопросов.

Им отворила старуха. Увидев доктора, она всплеснула руками и забормотала: "Ну, слава Богу, ну, слава Богу!" – и заплакала.

– Что, плохо? – спокойно спросил доктор, раздеваясь.

– Два раза за вами посылали, – сказала старуха.

– Да и сейчас бы меня не застали, – объяснил доктор, приглаживая волосы и

отстегивая шпагу. – Я прямо сюда! Там наших лошадей нужно будет забрать, а то что-то

нас никто и не встретил! Сразу видно – нет хозяина. Ну хорошо, проводите молодого

человека в гостиную, а я сейчас приду. Сюзанна здесь?

– Здесь, – ответила старуха, – наверху. Ее отец не принял.

– Отлично, – кивнул головой доктор так, как будто это и впрямь было отлично. – Так я

сейчас! и он быстро вышел.

– Вот, – сказала старуха, когда они остались вдвоем, – вот, молодой человек, наша

жизнь. Правильно поется: вчера я сидел с вами, друзья, свежий и румяный, вчера я пил и

веселился, а сегодня пришла ко мне смерть и... Проснулся веселый, со мной шутил, внучке

что-то такое рассказывал, после обеда попросил своего любимого квасу, выпил один

глоток – да вдруг как закашляется. Упал лицом в подушку, зашелся в кровь. Кровь

печенками! Вот наша жизнь!

– Да, – сказал Гроу неловко, – да, это уж...

– Преподобный Кросс два раза приходил, – понизила голос старуха. – Только к нему

что-то не зашел. А он меня и спрашивает: "Мария, а кто это там у дочек?" Стала я ему что-

то плести, – она опять хмыкнула, – а он мне вдруг: "Ладно! Знаю!" – лег, вытянулся и глаза

закрыл. Разве с ним слукавишь? Он тебя насквозь видит. – Она открыла дверь в комнаты. -

Зайдите, сударь, посидите, обогрейтесь, доктор сейчас придет.

Гостиная была обширная, с темными стенами, камином, большим окном и двумя

дверями. Плечистый, бородатый мужчина, одетый по-дорожному, стоял возле окна и

скучно барабанил пальцами по стеклу. На вошедших он не обратил никакого внимания.

Старуха сердито взглянула на него, громко высморкалась, бормотнула что-то свое

неодобрительное и ушла. В комнате было темновато. В большом канделябре горела только

одна пара свеч (в доме, видно, знали цену деньгам), но стол, на котором стояли эти

канделябры, был покрыт богатой, тяжелой скатертью с бахромой и кистями. У стен стояло

несколько стульев, крытых тисненой кожей с золотыми лилиями, и несокрушимый шкаф с

врезанными костяными медальонами.

Плечистый постоял у окна, еще немного побарабанил, вздохнул, сказал печально и

иронически: "Да! Д-а-а! Да-да!" – и пошел по гостиной. Дошел до Гроу, остановился и

спросил:

– Вы здешний?

– Нет, – ответил он.

– А откуда?

– Из Кембриджа!

– Медик?

– Да!

Лицо плечистого сразу оживилось.

– Ах, вы, верно, тот самый студент, что... Вы к больному?

Гроу кивнул головой. Плечистый протянул ему РУКУ.

– Познакомимся. Ричард Бербедж. Актер!.. Слышали? Ну, очень приятно, значит,

конечно, слышали! Половину сбора нам делают студенты. Вас как зовут-то?.. Гроу?

Саймонс Гроу? Отлично, Гроу. Меня можете просто называть Ричардом! Так вот, Гроу, обязанности у вас будут чертовски сложные. Вы кем приходитесь доктору?.. А жене его?..

Так-таки никем?.. Странно! Очень, очень странно, – он даже покачал головой.

– Почему? – спросил Гроу. – Почему странно?

– Да не больно в этот дом пускают чужих! Ну да сами скоро все поймете. Тут главная

сила, конечно, дочки. И та и другая. Только жалят они по-разному. Старшая как топором

рубанет. Кого ей тут бояться? Младшая действует словно невзначай. Простушка и все, просто обмолвилась или не поняла да и ляпнула лишнее. Старуха перед ними – ангел. А

говорят, тоже была... Вы из Кембриджа?

– Нет, я из Оксфорда.

– Да?! А в "Короне" были? Хозяина ее случайно не знаете?.. Как, знаете? – Бербедж

даже схватил Гроу за ладонь. – Ну как же! Как же! Друзья мы с ним, друзья. Я всегда у

него на ночь останавливаюсь. Я и Билл! Гуляли не раз! Но все было, конечно, в порядке.

Большого расчета в маленькой комнатке у нас никогда не случалось. Вы знаете, что это

такое?

Гроу улыбнулся.

Актеры всегда хотят во всем быть первыми и все знать больше всех. Среди теологов и

юристов Оксфорда, верно, ходила такая пословица. Про неудачливого игрока говорили:

"Ну, кажется, он меня доведет! Я ему устрою большой расчет в маленькой комнате: не

умеешь играть – не садись, а проиграл плати!"

– В маленькой комнате убили Марло, – сказал Гроу. – Но, мистер Ричард, может быть, вы мне расскажете хотя бы в двух словах об этом доме и больном?

Бербедж задумался.

– Рассказать-то, конечно, надо бы, только вот что? – развел он руками. – Ну, с больным

легче всего – он тихий и нетребовательный. Он догадывается, что умирает, и ни от кого

ничего не требует. У него на это свой принцип: "Если ограбленный смеется, то грабит

вора, а если плачет, то грабит самого себя", так что с ним никаких забот у вас не будет, зато вот семья... – Он нахмурился, подбирая слова. – В общем, в этом доме все

перемешалось, и не поймешь, кто на кого и кто за кого. Дочка – на дочку, обе дочки – на

мать, обе дочки и мать – на отца, а отец разом на них всех. Однажды даже тарелкой

запустил. А с ним тоже положение сложное: с одной стороны, он и для них сэр Виллиам и

пайщик королевской труппы, джентльмен и домовладелец; с другой стороны, на все это им

наплевать. Он просто-напросто актер, который нагулялся, наблудился, а помирать приехал

домой. В общем, как смерть подошла, и родной дом стал хорош. Дальше: он дворянин, и

король удостоил его личным письмом, а с другой стороны, и на это им наплевать.

Преподобный Кросс им объяснил: короли не только на актеров, а и на медведей ходят

смотреть. Какой-то языческий тиран даже коня произвел в лорды – так почему актеру

смеха ради не нацепить шпагу на бок? Его величество все может!

– А письмо? – спросил Гроу.

– Письмо? Ну, письмо, конечно, кое-что значит. Против него не возразишь, в

особенности если содержание его неизвестно, а болтают всякое, – но все это больше для

соседей, чем для своих.

– Правильно, Волк тоже так говорил, – подтвердил Гроу.

– Волк? – удивился Бербедж. – Какой Волк?.. Ах, Волк! Ну, правильно, очень похож!

Вы обратили внимание на складки у рта? Но дальше, у этого шута, Виллиама Шекспира, имеются, однако, денежки, и он может поступить с ними, как ему заблагорассудится. Вот

тут-то и начинается опять гадание и смятение. Тут на него все бабы прут животами:

"Деньги – наши! Твое грешные руки их наживали, наши праведные их пристроят". Но ведь

их четверо – жена, сестра, дочери, – и все они тянут в разные стороны. Осаждают

нотариуса, подарки ему носят – кто медку, кто бутылку португальского, кто сорочку с

кружевами, – чуть не к плечику прикладываются. Но мистера Грина этим не проймешь, у

него не сердце, а хартия. Он и подарки берет и обещания дает, а свое знает. Особенно им

хочется выведать про завещание, но здесь рот у него на замке. "Это исповедальная тайна

умирающего, мои дражайшие. Бог и король с мечами стоят на ее страже, а я всего-навсего

простой секретаришко". Вот и все. Но, кроме Бога и короля, эту тайну могут знать еще

друзья больного, и, значит, вопрос о друзьях тоже имеет две стороны – праведную и

неправедную. По праведной надо бы гнать всю эту сволочь в шею, а с неправедной – надо, да боязно. Ведь пусть они будут для всех сто раз шуты, но с ними он провел всю жизнь.

Они у него днюют и ночуют, а вот праведные родственнички приходят, только когда их

позовут, а то все стоят у дверей и подслушивают. Значит понимают они – и с шутами надо

быть поласковее. Ведь тут золото, золото! А с золотом, молодой человек, шутки плохи.

Одна капля его может все черное сделать белым, а черта превратить в ангела. У него, -

Бербедж кивнул на потолок, – есть об этом еще один монолог, очень выигрышный, – зал

всегда аплодирует. Вот я и прочел ему однажды эти стихи. Были еще Грин-нотариус, племянник, два товарища. Все смеялись. А Грин сказал: "Раз золото от дьявола, то пойду

повешусь над своими закладными".

– А доктор? – спросил Гроу.

– Доктора не было. При нем бы я не стал. Он бы понял и обиделся... Ах, вы вообще о

нем? Что он за человек то есть? Ну, на это одним словом не ответишь. – И Ричард на

минутку как бы вправду задумался. – Странный во всяком случае человек. То он такой, то

совсем другой. Только одно можно сказать: к мистеру Виллиаму он относится хорошо. Во-

первых, он тоже что-то пишет, ну, всякие там свои медицинские трактаты и схолии, поэтому знает, что такое труд сочинителя. Во-вторых, он человек безусловно честный и ни

на какую явную подлость не пойдет. Но на явную! Подчеркиваю! И потом опять-таки...

Деньги же! Дома же! Земли! Имущество! А жена его, наверное, день и ночь гудит: "Узнан!

Повлияй! Объясни! Отговори!" Свою сестру она терпеть не может! Недавно все-таки

выдворила ее из дома. Окрутила, – старуха уж молчит, только ходит и слезы утирает! И то

тихонько-тихонько. Тут громко не поплачешь – такая тут любовь к родителям! Она давно

поняла, что ее кровного здесь уж ровно ничего не осталось. А чуть что заикнется, так

старшая дочь ей ласково: "Мамочка, ну зачем вы себя утруждаете всякими мыслями? Вам

же это вредно. Вы на семь лет старше отца! Вы нас выкормили, поставили на ноги, ну и

отдыхайте". Вот и все! Мать и замолчит! У-у, змея! Ее и муж боится. Он у нее под