Текст книги "Неспортивная история"

Автор книги: Игорь Агеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Видео нет, – и смеюсь.

– А у Маринки Шитиковой есть, – шмыгает носом Халява. – Ну, у этой… – И он очень смешно показывает Машу-Марину.

– У нее-то откуда?

– Ха! – Халиков бережно возвращает «плэйер» на стол. – У нее папаша знаешь кто? В порядке папаша. Такие фильмы, говорят, классные привозит.

– А ты что, сам не видел?

– Щас! Она только девок на видик таскает. Да и то по выбору.

Смотрю на Халикова. Какой-то он весь жалкий. Пиджачишко жеваный, потасканный, рубашка стираная-перестиранная, пузыри на коленях, на правом носке шерстяном – дырка, палец торчит. Сидит, цацки разные заграничные у меня на столе разглядывает.

– Слушай, Федюня… хочешь, я тебя подстригу?

– Зачем? – обалдевает.

– Ну, – говорю, – чего ты ходишь, как гопник волосатый?

– Ну и что? – обижается.

– От жизни отстаешь! Во, гляди. Достаю из ящика стола пару каталогов, раскладываю перед ним. С обложки смотрят фирменные мальчики с белыми зубами, все как один подстрижены коротко. – Давай оформим тебя под «бокс»?

– Да ну, – возражает, но как-то неуверенно.

– Давай, я умею. – Достаю фен, расческу, ножницы, полотенце. – А то я смотрю, скучно вы живете. Пятиэтажный, шпана, Маша-Марина с папой, Шлепаков… Детский сад какой-то! Пошли в ванную, голову мыть, – щелкаю ножницами.

– Не, я не буду.

– Вставай, – тащу его за руку. – Хватит у Шурика в шестерках бегать, пора личностью становиться.

– Панком, что ли?

– Панки эти твои, – наставляю, – пустышки и дрянь. А я из тебя индивидуальность– сделаю. Вперед! – Рывком поднимаю, с кресла, сую ему в руки фен, расческу, полотенце. – Топай!

– Да я…

– Иди, иди, – подталкиваю его в спину.

На следующий день входим с Халиковым в класс.

– Ой, мамоцки мои, дерзыте меня! – орет Шептунова, руками трясет, будто взлететь хочет.

Все девки, которые, как всегда, вокруг Маши-Марины, в нашу сторону уставились. Шлепаков от книжки оторвался.

– Кто ж тебя так? Бедолага, – задумчиво как-то сказал и снова в книжку.

А Федюня подстрижен классно и «рингом» перехвачен. «Ринг» я ему подарила. Такая шерстяная лента на голову – тепло, красиво, удобно.

Идем по проходу. В классе полный шок и восторг. Со всех сторон шуточки, вопли, комментарии:

– Халява, отпад!

– Во дает!

– Двадцать копеек, Халява!

Маша-Марина улыбается криво, смотрит не на Халикова, а на меня. Я отвернулась, прошла мимо, устроилась за своим столом. Халиков в центре класса застрял, девки его задержали, руками хапают, вертят в разные стороны:

– Ну-ка, повернись, Халявочка!

– Какой ты у нас симпатичненький стал!

– Девочки, я в атаке!

Халиков вырвался, но тут у него на пути возник Нечаев – весь как на шарнирах, дерганый, на Буратино похож.

– А это чего? – говорит. – Дай померить. – И срывает с головы Халикова «ринг».

– Не лапай!

– Погоди. – Нечаев отталкивает Халикова, одной рукой пробует натянуть «ринг» на голову, другой несильно бьёт Халяву по лбу. И не успевает Нечаев надеть «ринг», как его бросает вперед затрещина Шуры-пятиэтажного. Шура как раз в класс вошел, двигался на свое место и увидел, что Нечаев Халикова – по лбу.

– Ты чего, Шур? – Нечаев тут же возвращает «ринг» Халикову. – Я же шучу.

– Еще раз так пошутишь. – говорит пятиэтажный, – я тоже пошучу. Обхохочешься. Гуляй!

И Нечаев моментально «гуляет».

– Привет, – здоровается Шура с Халиковым и видит меня.

Встаю из-за стола ему навстречу.

– Здорово, – протягиваю руку. – Как жизнь?

– Ничего, течет нормально. – Пятиэтажного аж распирает от счастья, что я с ним за руку. – Твоя работа? – кивает на Халикова.

– Моя, – говорю. – Нравится? Могу и тебе устроить по блату.

Улыбается, доволен.

– Вообще держись меня, Шура, – советую пятиэтажному, – человеком будешь…

Звенит звонок, входит Елена.

– Садитесь. Дежурный!

– Халиков. – Федюня встает.

– Больные, отсутствующие? – Елена поднимает глаза на Халяву и замолкает. Брови ее вверх ползут. – Халиков…

– Больных, отсутствующих нет.

– Я не о том, – Елена встает из-за стола, – что это у тебя на голове?

– «Бокс», – шмыгает носом Халиков.

– А вот это? Тряпочка?

– Это «ринг».

– Зачем?

– А он это, – Халява показывает жестом, – знания спрессовывает.

По классу смешок прошелестел.

– Понятно. Сними, – сухо сказала, как отрезала.

– Почему это? – встаю из-за стола. – А если ему нравится?

– А ты опять в джинсах? – переключается Елена на меня. – Я же вчера предупреждала…

– А я вот не понимаю, извините, – перебиваю, – почему нельзя в джинсах. Почему «ринг» на голове – нельзя?

– Действительно, Елена Михайловна, – Шддерживает впередисидящий Тюхин. – Почему?

– «Ринг» уже не в моде, да и джинсы тоже, – возникает Маша-Марина.

– Плевать. Мне нравится, – говорю.

В классе загалдели – кто за, кто против.

– Тихо, – успокаивает всех Елена, – дискуссию отложим на потом. Школа – не дискотека. – И мне: – Поэтому прошу тебя, Серебрякова, иди сейчас домой и переоденься.

– А если не пойду?

– Я не начну урок.

Смотрим друг на друга. Тишина. Слышно, как под окнами проезжает трамвай…

Стою в коридоре, смотрю в окно. За окном медленно-медленно падает снег. На дворе физкультурник объясняет малышне технику ходьбы на лыжах.

Слышу, чьи-то каблуки справа застучали– Валентина Николаевна идет по коридору, меня увидела:

– Татьяна?

Разворачиваюсь к ней, сумку с подоконника снимаю, через плечо перекидываю.

– Здравствуй, Танюша. А почему ты здесь? Опоздала?

– Здравствуйте, Валентина Николаевна. Меня выгнали.

– Кто?

– Елена Михайловна.

– Почему?

– Да вот, – показываю на джинсы, – нельзя, говорит, в брюках у вас.

Валентина гремит ключами, смотрит на меня. Я голову в сторону, изучаю потолок.

– Иди сейчас в класс, – говорит, – а завтра придешь в форме. Договорились?

– Я бы с радостью, Валентина Николаевна, – пожимаю плечами. – Только она не пустит.

– Скажи, я разрешила.

– Не пойду, – отворачиваюсь к окну.

– Почему?

– Не пойду, и все. Она у вас вообще! Какая-то… – И замолкаю.

Валентина заходит с другой стороны, снова гремит ключами.

– Пойдем-ка вместе, Танюша, – говорит мягко, ласково даже. – А с Еленой Михайловной я потом поговорю. Обещаю тебе. Договорились?

Валентина ждет. Киваю наконец утвердительно, и мы идем к кабинету математики.

– Здравствуйте, – Валентина входит в класс, предупреждает общее приветствие. – Не вставайте, я на секунду.

Пятиэтажный у доски потеет, Елена рядом, пробует ему что-то втолковать.

– Елена Михайловна, – говорит Валентина, – вы уж разрешите Серебряковой присутствовать на занятиях.

– Не могу, Валентина Николаевна. – Елена вытирает тряпкой мел на руках. – Видите ли, дело в том, что…

Я уже было назад дернулась, Валентина меня удержала.

– Я в курсе. И мы с Татьяной обо всем договорились. Так что уж вы разрешите… – И, не дожидаясь ответа, мне: – Иди на место.

Я – что? Я – ничего. Пошла на место. Боковым зрением вижу, Елена сосредоточенно каждый свой пальчик тряпочкой вытирает.

– До свидания, – обращается Валентина к классу.

Все встают.

– Да, – вспоминает завуч, – Елена Михайловна, зайдите ко мне на большой перемене.

Елена молча кивает. Валентина выходит, и все садятся.

Чувствую чей-то взгляд. Панов. Глаза у него, не глаза, а пулемет крупнокалиберный. Выпустил по мне пару очередей и отвернулся.

– Ну что же, – Елена голову вскинула, улыбается, – продолжим…

И улыбка, надо сказать, ей не слишком удалась…

Неделя прошла, может, больше, сейчас уже не помню. Словом, в один из выходных дней, вечером, иду к площади Искусств. Сзади два моих «телохранителя»– Халиков и пятиэтажный. Шурик у меня теперь тоже с «боксом» и «рингом». Я в наушниках, проводки от них к внутреннему карману куртки тянутся. Зима, фонари уличные горят, настроение – в ритме музыки, которая у меня в голове бухает.

Возле главного входа в филармонию– толпа. Знакомые физиономии из нашего класса маячат. Подходим. С кем-то за руку здороваюсь, кому-то просто головой киваю. Зауважал меня народ.

У самого входа Елена стоит. Рядом с ней какой-то мэн в дубленке, Панов, Марина с двумя-тремя нашими «морковками», Шлепаков.

Смахиваю наушники на шею. Передо мной Нечаев возникает:

– Серебрякова, у меня места хорошие и билет лишний.

– Подари его своей бабушке, – отвечаю.

Все мою шутку оценили. И сам Нечаев ржанул. Я поворачиваюсь к Халикову:

– Федюня, сгоняй к Елене, возьми на нашу долю с Шуриком.

Халява за билетами побежал.

– А что это за мэн рядом с Еленой? – интересуюсь у пятиэтажного.

– Это ее муж. – Шура резинку пережевывает. – Эстет или искусствовед какой-то. Они с пятого класса нас по балетам таскают.

Подбегает запыхавшийся Халява, билеты протягивает.

– Ребята, заходим! – кричит Елена и машет рукой.

Двинулись всем стадом ко входу…

Сидим в партере, ряду в десятом. Справа от меня Халиков, слева Шура-пятиэтажный.

На сцене за роялем Илья Рындин – известный пианист. Пальцы у него легкие, падают на клавиши, словно капельки, каждый в десятую долю секунды извлекает нужную ноту.

Музыка льется в зал. Гипнотизирует. У Халикова рот приоткрыт, и сам он вперед всем телом подался, будто магнитом его притягивает. Закрыла Федю-не рот ладонью снизу. Глянул на меня, откинулся на спинку, носом шмыгнул.

Кресла через четыре Елена со своим эстетом. Эстет ее за руку держит, а она глаза прикрыла, музыку слушает.

Оглянулась назад. Шлепаков. Лицо серьезное, складка на переносице, двумя пальцами теребит себя за кончик носа быстро-быстро.

А вот пятиэтажному скучно. Резинку жует, люстру изучает.

Прозвучали заключительные аккорды. Рындин руки с клавиатуры сбросил, потом с банкетки приподнялся, кланяется.

А из зала аплодисменты, цветы, «Браво!» Ну, и так далее…

Стоим на углу площади Искусств и улицы Бродского, той, что к Невскому выходит. Публика после концерта в основном разошлась, только наш восьмой «Б» в полном составе снег на асфальте утрамбовывает.

– Может, сами двинем? – рассуждает пятиэтажный. – Не дети.

– Елена просила подождать, – как бы выражает общее мнение Шлепаков. – Время позднее. Все-таки она за нас отвечает.

Народ это дело обсуждать принялся:

– А где она, Елена-то?

– Ну чего ты, бывает, надо человеку.

– Так ведь околеем.

– Подождешь.

Я молчу. Мне на это дело наплевать. Я другого жду. И дождалась…

Из служебного подъезда выходит Рындин. Следом за ним его жена, в шубке, с цветами, и еще какой-то дядька. Жена Ильи Семеновича с этим дядькой болтает, а Рындин впереди идет. Все трое направляются к рындинскому «Вольво».

Откалываюсь от наших и топаю им навстречу.

– Здравствуйте, Илья Семенович!

Рындин голову вскинул, лицо в улыбке расплывается:

– Танечка? Какими судьбами?

– Да вот на вашем концерте была.

– Здравствуйте, Таня, – кивает мне жена Ильи Семеновича и дядьке вполголоса объясняет, кто я такая. Дядька тоже головой закивал, улыбается.

– Добрый вечер, – это я им, а затем Рындину: – Спасибо, Илья Семенович. Вы сегодня очень хорошо играли.

– Правда? Благодарю. Вот, Олег, познакомься, это…

– Да я уже в курсе, – продолжает улыбаться дядька. Оглянулась назад на секунду. Наши в шеренгу выстроились, таращатся, «варежки» пооткрывали.

– Ты сейчас куда? – спрашивает Илья Семенович.

– Домой. Я теперь у мамы живу, в Автово.

– Так милости прошу. – Рындин на машину показывает. – Подвезем?

– Илюша… – Жена Рындина смотрит на него: мол, ты сейчас устал, а нам совсем в другую сторону.

– Ничего-ничего, – успокаивает ее Илья Семенович, – мы с Танюшей, так сказать, старые приятели. Заодно поболтаем по дороге. – И показывает, чтобы я устраивалась рядом с ним, на переднем сиденье.

Смотрю, к нашим уже Елена подошла со своим эстетом. Однокласснички наперебой говорят ей что-то, в мою сторону показывают.

– Елена Михайловна, меня подвезут! – кричу и сажусь в машину.

Илья Семенович выжимает педаль газа, отпускает сцепление, и мы выруливаем.

А я вижу краем глаза, что наши все еще стоят на углу вместе с Еленой, нас провожают. Лицо Елены запомнилось: растерянное какое-то и строгое одновременно…

Утро. Погодка что надо. Идем с Федюней в школу.

– Привет, – нагоняет нас Шлепаков.

– Привет.

– Слушай-ка, Серебрякова, – Шлепаков говорит, – а откуда ты Рындина знаешь?

– Илью Семеновича-то? На кубок Европы в Испанию ездили. У него там как раз гастроль. Жили в одной гостинице.

Шлепаков головой мотнул, еще вопросик бросил:

– Слушай-ка, а ты со многими вот так… живьем, на «ты» и за руку?

– Есть немного, – усмехаюсь.

– Ну-ну, – одобряет Шлепаков. – Тут Халява болтал, у тебя дома медали, кубки… Библиотека приличная…

– В гости, что ли, напрашиваешься?

– Да нет, – смеется, – я в том смысле, если есть что-нибудь интересное почитать…

Подходим к школьному крыльцу.

– Федюня, – протягиваю руку за своей сумкой, которую Халиков на плече тащит.

Халява сумку мне передает, я ее неловко подхватываю, и сумочка моя на землю – шлеп! А из сумки – тетрадки, учебники…

Федюня было дернулся, чтобы все это подобрать, я его незаметно удержала за руку. А Шлепакова, наоборот, удерживать не стала. Тот манатки мои кинулся в сумку запихивать. На одно колено опустился, потом и на другое. Стоит на коленях, протягивает мне сумку, говорит:

– Только ручка, видишь, раскололась…

– Спасибо, Вовик, – смотрю на него сверху, забираю сумку, расколотую ручку в сторону выкидываю. – Заходи как-нибудь, книжки посмотришь. Я же не знаю, что тебя конкретно интересует.

И пока Шлепаков поднимался, пока снег с коленок отряхивал, мы с Халиковым вверх по ступенькам, в школу потопали…

…Вхожу в туалет к умывальнику – пальцы пастой перепачканы от ручки той, что раскололась. Отмыть надо. Слышу из-за двери приоткрытой:

– Да эта ваша Серебрякова просто из кожи вон лезет, чтобы хоть как-нибудь выпендриться!

Голос больно знакомый. Кажется, Маша-Марина выступает. Точно! Шептунова возражает ей:

– Да ну, Маска, ты вообсе… Нормальная она баба.

– Завидуешь ты ей, Шитикова, и все тут… – еще чей-то голос.

– Я? Чему?

Оставляю умывальник в покое, подхожу к дверям поближе. Все-таки интересно иногда про себя послушать.

– Чемпионка, чемпионка!.. – продолжает Шитикова. – Да она от того и выпендривается, что теперь – ноль без палочки. Вытурили ее из гимнастики, и что осталось-то? Вы посмотрите хорошенько– ни рожи, ни кожи! Ходит какой-то коробок плоский на двух спичках. Плечи – во! Все остальное – во!.. Полумальчик, полу…

Договорить она не успела. Потому что больше я слушать не могла, распахнула дверь.

Маша-Марина, как меня увидела, тут же заткнулась. Девки по моему лицу тоже поняли, что кое-что я успела услышать. Впрочем, Марина Шитикова от испуга довольно быстро оправилась. Вставляет в рот сигарету незажженную, говорит Шептуновой:

– Лид, дай спичечку…

Иду медленно к Маше-Марине, гляжу на нее в упор. Девочки – по стеночкам, мне дорогу уступают.

Шитикова чует, от конфликта не уйти. Собрала все силы, уставилась на меня. Сигарета во рту, взгляд наглый, насмешливый:

– Ну?

Вынимаю у нее сигарету изо рта, растираю пальцами.

– Курить – вредно.

– Ты, оказывается, еще и хамка?

Посмотрела я на пальцы свои перепачканные, на красивое Машино лицо… И сверху вниз, ото лба до подбородка, ее по морде – шасть! Мазнула только, не ударила! Но тут у Маришки, видно, нервы израсходовались. Как завизжит страшным голосом, как напролом из туалета двинет!..

А я – за ней. «Догоню – убью», – думала тогда…

Несемся по школьному коридору. Огибаем по мере возможности попадающихся на пути пионеров и школьников. Правда, одного-двух все-таки приходится уронить.

– Леша!.. – Марина за спину Панова прячется.

Тот, как всегда, в стороне, один. Учебник химии захлопнул, встал у меня на пути.

– Тебе чего? – спрашивает.

Стою перед ним, молчу. Тут же рядом возникает пятиэтажный и Халиков.

– Чё такое? – интересуется пятиэтажный и кивает на Панова. – Этот, что ли, заводится? Ты чего, Панов?

Гляжу, Леша правую руку из кармана вынимает. Маша-Марина из-за спины его выглядывает, перепуганная, через всю рожу синяя полоса.

– Не надо, Леш… Тебе нельзя… А они нарочно…

– Стоп! Спокойно, мальчики! – останавливаю порыв моих «телохранителей». – Это мое дело. Сама разберусь… Отдыхай, Шурик.

Жду, пока пятиэтажный и Халиков отчалят, потом еще раз смотрю на Панова, поворачиваюсь и иду по коридору назад, к туалету.

Урок химии. Лабораторная. На столе у каждого пробирки, спиртовки, растворы…

– Работаем, время пошло. – Химичка смотрит на ручные часы, садится за кафедру и углубляется в чтение какого-то детектива.

Беру со стола склянку, встаю, иду по классу. Останавливаюсь возле стола, за которым Маша-Марина сидит.

– Мариша, – отвлекаю ее, потом, наклонившись, говорю шепотом в самое ухо: – Хочешь, я тебе то, что в баночке, на морду вылью, и ты хуже меня сделаешься? Скажу – случайно. Попробуй, докажи…

Выпрямляюсь. Вижу по ее глазам: понимает, что не шучу.

– Ну хорошо, – продолжаю негромко, вполголоса, но так, чтобы слышали те, кто за соседними столами. – Я – ноль без палочки. А ты? На папу своего надеешься? Так, не дай бог, с папой не сегодня-завтра случится что-нибудь? Кто ты такая сама по себе?

Кукла безмозглая. Рожей своей гордишься? – И как бы между прочим, я на этих словах склянку открываю. – Так ведь это тоже не навсегда…

Ох, как она перепугалась! Вся прямо вжалась в стул, будто ее туда вдавили.

– Что ты, Танечка, – заговорила быстро, быстро, – я ведь ничего… Я так… Я пошутила… Извини меня, пожалуйста, я больше никогда… Я ведь из зависти, Таня, только из зависти… Прости меня… Не надо… Я больше…

– Серебрякова, почему ты не на своем месте? Я ведь все вижу. – Это химичка. – Что у вас там за собрание?

– Извините, Инга Максимовна, – говорю. – Марина меня обидела сегодня утром, а теперь решила извиниться.

– Да? – слегка обалдевает химичка. – Очень хорошо… Только можно было бы это сделать и во время перемены.

Пожимаю плечами, улыбаюсь, закрываю склянку и, не глядя на Шитико-ву, иду на свое место.

– Работаем! – наставляет химичка и снова погружается в мир шпионских страстей…

Елена закрывает дверь на ключ, подходит к столу, достает из ящика мой «плэйер» с наушниками, идет ко мне. В классе – никого. Остались один на один после уроков.

– Возьми. – Елена кладет «плэйер» передо мной. – И прошу тебя, больше не приноси его в школу.

– Могу идти? – запихиваю магнитофон в сумку.

– Нет. – Елена усаживается рядом. – Хочу поговорить с тобой, не возражаешь?

Бросаю сумку под ноги, беру пальцы в замок, устраиваю руки на столе.

– Видишь ли, Таня, – начинает проповедь, – я давно за тобой наблюдаю.

Мне кажется, ты себя неверно ведешь… Каждый раз ты почему-то противопоставляешь себя всему классу.

Честно говоря, я не очень люблю спорт, но тем не менее… Он, по-моему, учит другому? Не так?

Молчу. Меня этот «разговор по душам» только раздражает.

– Конечно, я отдаю должное твоим спортивным успехам, – продолжает, – однако разве это основание, чтобы… Ну, хотя бы вчерашний случай после концерта. Неужели ты не понимаешь, что по отношению к твоим же друзьям…

– Кто ты такая? – спрашиваю громко, до боли сжимаю пальцы. – Кто ты такая, чтобы меня учить?

Елена вздрогнула, выпрямилась, лицо стало строгим, холодным:

– Во-первых, почему «ты»? – повышает голос.

– А почему вы мне тыкаете?

– Видишь ли, – прищуривается, складывает руки на груди, – я тебя немножечко старше. А во-вторых, учить тебя – моя прямая обязанность.

– Учите, – соглашаюсь, киваю на доску. – «А плюс бэ сидели на трубе»…

– Но мне бы еще хотелось, чтобы вы людьми при этом стали.

– А я, по-вашему, еще не человек? А кто – человек? Шитикова? Шлепа-ков? Халиков? А может, Шура-пятиэтажный? – Встаю из-за стола. – Да уж если на то пошло… Я в свои четырнадцать такое уже сделала, такое от жизни получила, чего вы, Елена Михайловна, за все свои будущие годы не увидите! Просидите до пенсии в своей средней школе. Для средненьких… Думаете, не понимаю, почему беситесь? Мешаю вам. Да! Потому что я не «средненькая», не из стада! А вам стадом управлять, конечно, легче! Все в одной форме, все одинаковые, все равны…

Тут я заткнулась. Потому что Елена с места встала и будто ударить собралась. Однако нет. Говорит довольно спокойным голосом, только смотрит как-то странно, вроде как впервые меня видит:

– Вот что, Серебрякова… Я вижу, говорить с тобой бесполезно. Не поймешь. Поверь, мне искренне жаль тебя, по-человечески, но, видимо, я ничем не смогу тебе помочь. Печально, я хотела…

– К директору потащите? – перебиваю. – Или мать в школу пригласить?

– Нет. Боюсь, ты сама очень скоро пожалеешь обо всем. До свидания. – Поворачивается и идет из класса.

– Как бы вам себя жалеть не пришлось.

– Ты мне грозишь? – останавливается.

– Вы же людей из них хотите, – киваю на пустые столы. – А в стаде, Елена Михайловна, людей не бывает.

Смотрит на меня тем же странным долгим взглядом, а потом открывает дверь и выходит в коридор.

Настроение после беседы с Еленой, надо сказать, подпортилось. Решила вечером с матерью в кино сходить, чтобы развеяться. Шагаем не спеша к кинотеатру. Мать держит меня под руку.

– …И вообще не понимаю, чего она от меня хочет, – жалуюсь на Елену. – Я живу, никого не трогаю, а она в душу лезет, придирается по мелочам.

– Так ты из-за этого такая кислая? – мать спрашивает беспечно.

– А-а! – рычу. – Достала!

– Девочка бедная! – дурачится. – Замучила ее училка нехорошая.

– Перестань! Смешно ей!

– Мама завтра сходит к директору, скажет, чтобы доченьку не мучили.

– Ну, хватит, мама! – освобождаюсь от руки, которой она за меня держится.

– Ты что, Танюш? Ну, не сердись. Правда, хочешь, схожу к директору? Или позвоню?

Ничего не отвечаю. Разрешаю матери снова взять меня под руку. Идем, молчим. Мать с удовольствием, глубоко вдыхает морозный воздух.

– А хорошо, Танька, нам вдвоем, да? – улыбается. – Захотели вот – в кино пошли. Захотим, в театр пойдем. Или в музей… Танька, пойдем в музей!

Я в музее черт-те сколько не была!

Я киваю в ответ: пойдем-пойдем.

– Да не кисни ты! – тормошит меня. – Бука какая! Улыбнись!

– Да ну.

– Дя-ню, – передразнивает. – Улыбнися!..

И я улыбаюсь, не выдержав. И мать улыбается. А потом мы даже смеемся, друг на друга глядя.

Подходим к кинотеатру. И тут я вижу Панова и Шитикову. Идут навстречу, держат друг друга за руку, болтают. Улыбку у меня с лица как ветром сдуло. А они уже близко, метрах в двадцати…

Марина, меня заметив, останавливается. Глаза – будто не меня видит, а чудище страшное. Постояла секунду, а потом вдруг' как сиганет в какую-то подворотню. Панов не понимает, в чем дело.

– Здравствуйте, – говорит, когда мы проходим мимо.

– Привет, – смотрю вперед, будто меня это не касается.

Мать с ним тоже поздоровалась.

– Это кто? – спрашивает.

– Учимся вместе.

Оглядываюсь, вижу, как Панов в подворотню идет Машу-Марину искать. Двигаем дальше. Вдруг я останавливаюсь:

– Знаешь, мам… Я, пожалуй, не пойду в кино.

– Почему? – удивляется.

– Так, расхотелось.

– Да что же это?..

– Ладно, – смотрю в сторону. – В общем, я пошла.

– А билеты?

– Билеты, билеты! – срываюсь. – Позвони своему Сергей Иванычу! Чем в ванной под шум воды реветь… Сохнешь по нему, так нечего! Не девочка.

И я иду, почти бегу куда глаза глядят. А мать остается с билетами в руках возле кинотеатра.

Тишина. Мел по доске – тук-тук-тук… Моя рука пишет цифры, буквы, складывает, вычитает, извлекает корень и наконец выводит ответ: икс равен… Подчеркиваю его два раза, кладу мел в желобок под доской. Отряхиваю руки, смотрю в пространство.

Елена – у окна. Мельком взглянув на ответ, идет к учительскому столу.

– Можешь стирать, – говорит на ходу. – Пятерка. – И закрывает журнал: – Урок окончен.

В классе поднимается легкий шум – запихиваются в портфели и сумки учебники, тетради, ручки.

– Поскольку завтра мы с вами не увидимся, – перекрывая этот шум, повышает голос Елена, – математики у вас нет, небольшая информация… По традиции приглашаю всех на свой день рождения.

– У-у! О-о! А-а! – раздаются возгласы. Доволен народ.

– Назначаю сбор на шесть часов. Лучше, если без опозданий. Чай и традиционный пирог гарантируются.

– Не опоздаем, это же не в школу, – замечает кто-то.

– И меня приглашаете? – По-прежнему стою у свежевытертой доски.

– Ты для меня не исключение, – делает вид, будто ничего между нами не произошло. – До свидания, – громко говорит напоследок всем Елена и быстро выходит за порог.

– Мальчики-девочки! – тут же останавливаю общий порыв поскорее выбраться из класса. – У меня дополнительная информация! Тихо! – кричу. – Дайте сказать!

Все друг друга успокаивать начали. Пятиэтажный даже съездил кому-то по загривку, чтобы тот заглох. В общем, совсем меня народ зауважал.

– Неувязочка, братцы, – говорю. – У меня завтра тоже день рождения. И я вас тоже всех приглашаю.

Тут уж в классе совсем тихо стало.

– А как же Елена? – спрашивает кто-то.

– Я же не виновата, – говорю, – что в один день с ней родилась.

Народ призадумался. Друг на друга поглядывают.

– Нет, – продолжаю после паузы, – в конце концов, я не настаиваю. Кто хочет – к Елене. Кто хочет – ко мне.

Тишина в ответ.

– Мы по традиции в этот день у Елены… – неуверенно начинает Шептунова.

– Значит, ты, Шептунова, к Елене? – уточняю. – Иди! А вот ты, Маш, наверное, ко мне?

– Я? Конечно, – оторопев, соглашается Маша-Марина.

– А ты, Шлепаков? Ты давно хотел?

– В общем, да… – мнется.

– Да нет, – Шептунова тут же, – я просто… Традиция…

Вдруг Панов демонстративно поднимается с места, шагает по классу, проходит мимо меня и за дверь.

– Ладно, – заявляю, – я свой день рождения ради традиций отменять не собираюсь. Жду всех в шестнадцать тридцать. У меня всё.

Народ загалдел, к выходу потянулся. Шура-пятиэтажный ко мне пробивается, сумку мою тащит.

– Держи, – протягивает.

– Спасибо. – Идем с ним из класса. – Ты-то ко мне?

– Конечно! У Елены чай, разговоры заумные – тоска.

– Тогда у меня к тебе просьба…

И мы выходим в коридор…

И вот уже на усилителе бегают красные индикаторы мощности звука. Работает мой «Акай» на всю катушку. Обеденный стол сдвинут в угол. На столе бутерброды, закуски, напитки. Такой «аляфуршетик». Попробуйте-ка двадцать с лишним человек в нашей малогабаритной живопырке за столом разместить! Тесно! Но каждый тем не менее смог себе место отыскать – кто журналы изучает, где девицы модные и шмотки нафотографированы, кто медали и кубки разглядывает, кто топчется посреди комнаты, танцует. Шлепаков устроился в углу с большим альбомом Босха, Шептунова мои цацки заграничные с девками обсуждает. Маша-Марина с Нечаевым на диванчике сидит, болтает о чем-то, сок со льдом через трубочку потягивая. Словом, все, как в лучших домах, не считая жилплощади.

Заглядываю в кухню. И там люди: Федюня, Тюхин, пятиэтажный. Шура во всю бутерброды наворачивает.

– Шурик, – зову его, – ты мне нужен на два слова.

– Сейчас, – рот набит до отказа, запивает бутерброд, ставит стакан на холодильник, ко мне направляется.

В это время, с телефоном в руках, в прихожей возникает Александрова Ленка. Есть у нас в классе такая – сплошное ничто.

– Тань, тебя к телефону.

– Спасибо, – забираю у нее аппарат. – Скажи там, чтобы музыку привернули.

Делаю знак пятиэтажному повременить, говорю в трубку:

– Да?..

– Танечка, это я, – слышу голос матери.

Иду с телефоном в ванную, прикрываю за собой дверь.

– Да, мама, я слушаю.

– Ну, как вы там, уже собрались? – спрашивает.

– Угу.

– Все у вас в порядке?

– Да. '

– Ну, ладно… Значит, я уже освободилась, звони, если что, тете Любе.

– Хорошо.

– Вы там не очень шумите и часам к одиннадцати закругляйтесь, слышишь?

– Да, мама.

– Ладно… – довольна, что я ей не возражаю, слушаюсь. – Кстати, все забываю спросить, а по какому поводу гуляете?

– День рождения, – смотрю на себя в зеркало.

– Чей? – удивляется.

– Нашего класса.

– Ишь ты, – смеется, – придумают же! Ну все, целую…

– Пока.

Отношу телефон на кухню, возвращаюсь в прихожую, где у зеркала меня ждет пятиэтажный.

– Закрой, – киваю на дверь комнаты.

Шура моментально повинуется.

– Кого нет? – спрашиваю.

– Все здесь, – докладывает, – кроме Панова.

– Ас ним ты говорил?

Молчит. Тут Витька Крыленко из комнаты в прихожую попробовал выйти. Пятиэтажный его обратно задвинул.

– Мне надо, – говорит Крыленко в щель.

– Потерпишь. – Пятиэтажный закрывает дверь наглухо, держит ее рукой, говорит мне: – Да бесполезно с Пановым говорить, он не из пугливых.

– От коллектива отстает, – качаю я головой. – Нехорошо.

– Да он давно напрашивается, – поддерживает меня пятиэтажный.

– У тебя счеты с ним? – интересуюсь.

– Так… В друзьях когда-то ходили, до пятого класса, а потом… Долго рассказывать.

Смотрю на свои электронные. Время– семнадцать пятнадцать.

– Одевайся, – говорю, – есть возможность отличиться.

– Халяву берем? – просекает с полуслова.

– Возьми для кучности.

– А эти? – кивает на комнату.

– Пусть веселятся. Мы ведь ненадолго.

– Можно, что ль? – вылезает снова из-за двери Крыленко.

– Да иди. иди, – говорю ему.

Крыленко топает в туалет, а в комнате лупит музыка, дым стоит коромыслом-гуляет народ.

Стоим в парадном Елены. Я, Халиков, пятиэтажный. Ждем. Стенки возле лифта размалеваны надписями: «Зенит – чемпион» и так далее. Бывают же ублюдки, которые стены портят!

Смотрю на часы – семнадцать сорок пять.

Открывается входная дверь. Насторожились. Однако тревога ложная – какая-то женщина пожилая вошла, увидела нас, остановилась в нерешительности. Потом быстро-быстро, опустив глаза, мимо прошмыгнула и по лестнице наверх – топ-топ-топ. Проводили ее взглядами. Слышим, как поднялась на второй этаж, погремела ключами. Дверь хлопнула, и снова тихо.

Пятиэтажный прокашлялся, на пол сплюнул. Халиков носом шмыгнул.

Опять заскрипела пружина на входе. Панов! Аккуратно придержал дверь ногой, нас пока не видит. В руках цветы, в бумагу завернутые. Надо же, к концу декабря – цветы!

Откалываемся от стены, выстраиваемся в шеренгу.

От входных дверей до лифта – лестничный парад, ступенек семь-восемь. Мы наверху, Панов – внизу. Увидел нас, притормозил.

– Привет, – делаю шаг вперед.

Панов молчит, смотрит на меня, не мигая.

– Приглашаю, – говорю, – Панов, тебя персонально.

– Не пойду, – отвечает без эмоций.

Оглядываюсь на пятиэтажного, тот ухмыляется:

– Куда ты денешься, – говорит.

– Леш, – обращаюсь я к Панову, – я понимаю, Елена тебя от колонии отмазала и все такое… Так неужто теперь всю жизнь у нее в «шестерках» бегать?

Панов осторожно цветы на пол положил в сторонку, выпрямился и к нам идет. Ступенька, вторая, третья…

– Не мешай, – просит Шура и пробует меня в сторону отодвинуть.

А Панов уже близко.

– Стоп, мальчики, – спускаюсь на ступеньку вниз, к моим «телохранителям» лицом поворачиваюсь: – Шурик, подождите меня с Федюней на улице. Мне с Пановым поговорить надо.

– Не о чем нам с тобой говорить, – заявляет Панов.

– Спокойно, Шурик, – останавливаю пятиэтажного и Панову через плечо: – Помолчи, Леш.