Текст книги "Неспортивная история"

Автор книги: Игорь Агеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

Сценарий «Неспортивная история» единственный раз публиковался в журнале «Киносценарии» № 1 за 1987 г. Позже именно он послужит основой к скандальному фильму «Куколка» Исаака Фридберга.

«…скажу сразу – повести „Неспортивная история“ не существует! Был сценарий, опубликованный в киноальманахе „Киносценарии“ за 1987 год. И всё!.. Сценарий и фильм – разные вещи! Не могу ответить на многие вопросы – „было“ там что-то у училки, „не было“…

Какой конец у фильма?.. Задайте-ка эти вопросы режиссёру-постановщику! Моему любимому Исааку Шаевичу Фридбергу! Он существенно поработал над сценарием.»

Игорь Агеев

Игорь Агеев

Игорь Агеев

Неспортивная история

Меня зовут Татьяна Серебрякова, мне четырнадцать лет.

Возможно, вы слышали мою фамилию. Ну, уж во всяком случае те, кто интересуется спортивной гимнастикой. В прошлом году была чемпионкой мира по бревну и опорному в отдельных видах.

Наверное, по гроб жизни буду помнить…

Хельсинки. Большой дворец спорта «Яахалле» – так, кажется, он у них называется. Трибуны забиты до отказа, стекают вниз темной, безликой массой к ярко освещенному помосту с гимнастическими снарядами. А на бревне – я. С самого последнего ряда выгляжу, наверное, этакой козявочкой на жердочке.

Сегодня отработала чистенько, с подъемом. Теперь – финал комбинации. Тапочки по бревнышку – тук-тук-тук. Фиксация. Фляк назад – раз! И тут же соскок – сальто в два оборота!.. Тишина. Слышен лишь стук моих копыт о помост. Гвоздем, не шелохнувшись, в пол воткнулась, ручки назад, а на лице улыбка от уха до уха – так-то, граждане судьи, мне это и не трудно совсем. Тишину как ветром сдуло. Иду от снаряда, спинка прямая, строго носок тяну, а на трибунах крики, свист, аплодисменты. Все сливается в один протяжный вой, шарахается в огромной четырехугольной чаше из угла в угол, резонирует, как в бане. Прожектора слепят.

Спускаюсь с помоста. Девки меня встречают, тормошат, целуют, я отмахиваюсь. Вадим, наш тренер, меня по плечу рукой и большой палец вверх – мол, «молоток»! Он не какой-нибудь. Целоваться не лезет.

Только присела на лавочку, олимпийку на плечи накинула, как эти финны снова будто с цепи сорвались: орут, руками машут. В чем дело?.. Оценка – десять, ноль! Табло «Омега» крутит мою десятку на все четыре стороны, любуйтесь на здоровье!

Через сектор-бокс в раздевалку протиснуться почти невозможно – такая толпа. Местные блюстители порядка с трудом коридор для нас пробивают. Я росточка небольшого, иду, а сверху руки тянутся, в руках программки, ручки, фломастеры. Автографы раздаю налево-направо. Вот кто-то подсунул мою фотографию – подписала. Один, пожилой, шустрый, дал мне фломастер, а вместо программки, руку сует, до локтя рубашку закатал – распишитесь, мол. Подумала секунду и на предплечье, с тыльной стороны, свою размашистую закорючку, ему поставила. Доволен, аж в ладоши захлопал. А ко мне уже новые программки тянутся… То там, то тут фотовспышки – хлоп! Хлоп-хлоп! Хлоп!..

Пресс-центр. Сидим в мягких удобных креслах – я, девчонки, Вадим, наш начальник команды. Перед нами, на столиках, микрофонов!.. Телевизионщики с киношниками еще длинные такие колбасины подсовывают. Вадим головой кивает, отвечает что-то скупо, сдержанно. Вопрос ко мне. Подаюсь всем телом вперед, улыбаюсь, несу какую-то чухню, первое, что в голову придет. Мол, все в порядке, граждане журналисты, мне что чемпионкой стать, что в лужу плюнуть… Обстановка деловая. Дядьки спину гнут, зубы свои заграничные в улыбке скалят. Кто смирно с диктофончиком сидит, кто записывает что-то, пристроив блокнот на подлокотник, кто с фотоаппаратами бегает туда-сюда… Наш начальник команды встал, руку к груди: спасибо, мол, за внимание. Нам зааплодировали. Какая-то тетка, которая моей матери в бабушки годится, мне цветы сунула и блокнотик – опять автограф. Солидный, в дымчатых очках, руку мне поцеловал и тоже блокнотик протягивает. Расписалась, не жалко…

Мелькают газетные заголовки, фотографии. «Королевы помоста». Гимнастка застыла в воздухе высоко над бревном. «Успех советской сборной». Брусья. Летит гимнастка с перекладины, ноги разведены, носочки оттянуты. «Браво, девушки!», «Так держать!», «Советские гимнастки – чемпионки мира».

Пьедестал почета. Татьяна стоит на верхней ступеньке, на груди медаль, руки с букетом цветов победно подняты вверх…

И на этом смолкает вступительная музыка, заканчиваются титры…

И вот наступил тот проклятый день. Его я тоже никогда не забуду…

Спортзал. Обычная, рядовая тренировка. За окнами темень. Ноябрь на дворе. В зале пусто. Только мы с Вадимом, как всегда, задержались. Отрабатываем связку для новой комбинации.

– Соберись! – слышу голос Вадима.

Я, уткнув глаза в пол, смотрю на носки своих тапочек, трясу башкой: сейчас, мол, соберусь.

– Делай! – командует Вадим.

Вадим наш такой… Как бы это сказать?.. Эмоций – никаких. Кажется, никогда не сердится, никогда не радуется. Ему к полтиннику, пожалуй, но выглядит на тридцать пять – сорок. Он сам в прошлом из гимнастов. Росту в нем чуть больше ста семидесяти, то есть на полголовы меня длиннее. Можно было бы сказать «повыше», но выше «бронзы» на общесоюзных Вадима никогда не поднимало. Пришлось большую часть жизни «умирать в своих учениках». Брюшко на это время «наумирал», стрижка коротенькая слегка поседела. Складки на щеках появились. Но для своих лет сбит он крепко, железно сбит. Серьезный мужчинка, одним словом…

Ножки мои по матам прошлёпали, оттолкнулись от подкидной. Как перышко наверх взлетела, и тут… Смотрю на бревно, а оно троится, и будто туман перед глазами.

– Вперед! – требует Вадим.

Я постояла-постояла, сделала шаг и кубарем вниз. Вадим меня подстраховал, взял за плечи, встряхнул слегка:

– Ну? В чем дело?

Я глаза в сторону и плечами передернула. Вадим меня отпустил, подошел к бревну, облокотился на него и говорит, не поворачиваясь:

– Опять твои фокусы? – И вздохнув: – Дождешься, девушка, вот поедет Жукова вместо тебя через год на олимпийские.

– Это из молодых, что ли? – спрашиваю, а сама «руки в боки» и носком тапка мат протираю. – Она наглая, как танк, а техники никакой.

– Ну, сегодня никакой, а завтра… Силина и Жаркова тоже не предполагали, что ты так быстро проклюнешься.

– Жу-ко-ва… Ха! Жукова! – Это я как бы себе, а потом поворачиваюсь и Вадиму в спину: – Да я ей морду разобью!

– Молодец. – Вадим проходит мимо меня, треплет по загривку: – Давай, давай. На бревно. Работаем.

Иду на исходную.

– Готова?

Я глубоко вздыхаю и резко выпускаю воздух.

– Делай! – командует Вадим.

Смотрю в торец, а бревно высокое-высокое. Просто Эверест какой-то.

– Делай! – повышает голос Вадим.

Разбегаюсь. Толчок!.. И тут же пол уезжает куда-то далеко-далеко. А Вадим внизу совсем крошечный, будто с Исаакиевского собора на него смотрю. Зал шатается, все ходуном ходит, такая круговерть! На этот раз он даже поймать меня не сумел. Только ручками в воздухе махнула и на маты – бабах!

Поднимаю голову, Вадим надо мной стоит, руки за спиной:

– Ну?..

– Баранки гну! – огрызаюсь. Сажусь на мат и коленку ушибленную растираю.

Вадим опускается передо мной на корточки.

– Да что с тобой сегодня, что случилось? – мягко так спрашивает, заботливо. А это еще хуже, чем нож под сердце.

– Устала.

– И только?

– А чего еще-то?

Вадим поднимается, снова руки за спину:

– Тогда вставай.

– Не встану!

– Встала, и на бревно! – повышает голос Вадим.

– Не могу!

– Слов таких не знаю! – заводится.

Сижу секунду-другую, потом вскакиваю, иду к скамейке, хватаю шмотки и из зала.

– Назад! – слышу голос Вадима, но не оборачиваюсь. – Татьяна! Вернись, я сказал!..

– Да идешь ты!.. – говорю тихо, сквозь зубы, чтобы не услышал.

Дверью шарахнула так, что по залу гул пошел…

Кажется, этот гул еще стоял у меня в ушах, когда дня через три я сидела на стуле перед грузным, восточной наружности, толстопузым дядькой в белом халате. Дядька сильно сопел, навалившись грудью на стол, быстро выводил на казенном бланке непонятные крупные каракули.

Кроме двух стульев, стола, рукомойника и кушетки, в кабинете ничего не было. Белые стены, белые занавески на окнах.

Дядька писать закончил, выбрался из-за стола.

– Идем, – сказал.

Дверной ручки в этом кабинете тоже не оказалось. Дядька достал из кармана халата специальный ключ, вставил в дырку, повернул, и дверь открылась.

Навстречу нам с банкетки поднялся Вадим, ожидавший в коридоре.

– Зайдите… – сказал ему дядька.-

А ты подожди нас здесь.

Я вышла. Вадим зашел. Щелкнул замок. Уселась на банкетку и стала ждать…

…Минут через сорок после этого догоняю Вадима, на ходу застегивая куртку. Идем по аллее больничного парка. Под ногами и вокруг мокрые желто-красные листья. День для ноября на редкость яркий, хоть солнца и не видно.

Вадим суров, руки засунул в карманы плаща. Идет медленно, смотрит куда-то вперед, в самый конец аллеи. Мимо то и дело проходят какие-то тетки в белых халатах, в накинутых сверху пальто и куртках.

Пристраиваюсь рядом с тренером, поглядываю на него снизу вверх, он молчит, и я молчу.

– Ну и чего вам наговорил этот специалист – психопат? – интересуюсь наконец.

Вадим по-прежнему молчит, только листья шуршат под ногами.

– Вадим Петрович!.. – настаиваю.

Он останавливается возле скамейки, пробует пальцами – не грязная ли?

– Присядем-ка, – говорит. И устраивается на самый краешек. – Вот, значит… – Лицо у Вадима, будто ему килограмм клюквы в рот запихнули. – Так-то… – И снова молчит.

– Чего? – не понимаю я.

– Перестарались мы с тобой, девушка. – Вадим зябко поводит плечами. – Нервишки у тебя того… подизносились…

– Это как? – спрашиваю осторожно.

– Истощение нервной системы… Не уследил… Отдохнуть тебе надо. – Вадим кашляет, прочищает сорвавшиеся в конце фразы связки. – Отдохнуть…

Кажется, начинаю понимать, куда он клонит:

– И долго, – говорю, – отдыхать будем?

– Год… Может, больше года.

– Год?! – меня со скамейки будто кто пинком подбрасывает. – Да ведь через год… без тренировок… Не то что ваша Жукова, всякая мелюзга из подготовилки меня так обставит! Даже помост мести для меня никакой перспективы! Вы это понимаете?!

Вижу, что понимает. Не вчера же родился. Встает со скамейки, в глаза не смотрит. Как-то неловко по плечу меня похлопал и пошел вперед.

– Вадим Петрович!

Не оборачивается.

– Вадим Петрович!.. Вадим Петрович!..

Идет, руки в карманах.

– Ах ты!..

От бессилия, наверное, – вижу на земле какую-то палку, нагибаюсь и швыряю ему вслед. Палка летит по дуге и несильно, но все-таки попадает Вадиму между лопаток. Не оборачивается, не останавливается, только еще глубже втянув голову в плечи, уходит от меня все дальше и дальше…

Вот, стало быть, все теперь позади… Вернулась домой, к матери, в нашу халупу однокомнатную, наш малогабаритный сарайчик в Автово (есть такой район в Ленинграде).

Стою в прихожей этакой куклой неживой. Чемодан с вещами на полу, сумка через плечо. Мать меня прижала к себе, по спине гладит.

– Девочка моя… – приговаривает.

У нас на стене, напротив входных дверей, зеркало. Вижу там ее спину и свое отражение. Лицо мое, прямо скажем, особой радости по поводу возвращения в «гнездо родное» не выражает. Скорее наоборот – растерянная какая-то физиономия в зеркало смотрит.

– Ну, что?.. – Мать берет меня за плечи, разглядывает.

Пробую улыбнуться – не показывать же ей, что мне повеситься хочется.

– Раздевайся. – Мать поддевает мой нос пальцем, берется за чемодан и тащит его в комнату. – Ох, какой он у тебя тяжеленный, – щебечет. – Ты уж извини, что не смогла встретить. И так еле-еле у начальницы с обеда отпросилась.

– Ничего, я на такси…

Слушаю ее вполуха, снимаю сумку с плеча, расстегиваю куртку, продолжаю разглядывать себя в зеркале.

Мама у меня такая же низкорослая и некрасивая, как я. Выглядит, правда, молодо. Еще два-три года, и будем с ней, как две подружки…

– Я тебе тут специальный угол выгородила. – Тараторит без остановки. – Ширмой отгородила. Письменный стол приволокли вместе с тетей Зиной… Ты тетю Зину-то помнишь? – И, не дожидаясь ответа, дальше: – Ее Борька в армию ушел, так она его стол нам отдала. Мне, говорит, ни к чему, а твоя – пусть учится…

Куртку – на вешалку, шапочку вязаную с головы долой и в рукав. Снимаю кроссовки, вижу – шлепанцы для меня приготовлены, на коврике стоят. Шлепанцы так шлепанцы – залезаю. Чувствую спиной, мать в прихожую вышла.

– А что, – спрашиваю, – твой Сергей Иванович так больше и не приходит? Сбежал?

Мать смотрит не мигая, улыбка какая-то грустная.

– Боже мой, Танька, – говорит, – ты ведь у меня совсем взрослая стала…

Мне неловко от ее взгляда, руки вдруг лишними оказались. Сунула их в карманы джинсов, чтоб не мешали.

– А я рада, что так случилось. – И не понятно, о чем она, обо мне или об ее Сергее. – Вдвоем веселее…

Я на всякий случай кивнула, хотя какое тут веселье? Сейчас прямо в пляс пойду от радости…

– Иди руки мой, – говорит и идет мимо меня на кухню. – Сейчас кормить тебя буду. Домашние-то щи небось лучше интернатских?

– Хуже, – это я себе под нос буркнула. – Спасибо. – И тащусь в ванную руки мыть…

Сижу за столом, на кухне, в котлете ковыряюсь. Наконец, положила вилку, тарелку от себя отодвинула.

– Не хочешь? – Мать сидит рядом, щи уплетает.

Я башкой мотнула – спасибо, мол, не хочу.

Мать тарелку убрала, наливает в стакан молоко из пакета. Шустренько сгоняла к буфету, возвращается, а в руках плетенка, а в плетенке – булочки. Сдобные такие пампушечки, сахарной пудрой сверху присыпаны.

– Вот испекла твои любимые.

Ставит плетенку передо мной и снова к столу, щи доедать.

Смотрю на булки, сглатываю слюну.

– Мне нельзя, – говорю.

– Почему?

– Растолстею.

– Ну и что? – удивляется.

– Мне форму держать надо.

– Зачем? Теперь-то зачем?.. Сейчас понимаю, это у нее случайно тогда вырвалось. Да и она, впрочем, сразу сообразила, что глупость спрашивает. Только мне-то ее «зачем», как соль под кожу. Губы поджала, плетенку от себя толкнула так, что все булки по столу. Вскочила и к окну. Стою, подоконник сжимаю, смотрю на улицу, главное – не разреветься.

– Господи, Танюша. – Мать сзади подошла, руку на плечо положила. – Ерунда всё это, я тебе скажу. Разве в этом дело? – Вздохнула. – Все еще впереди, жизнь-то не кончена. Она ведь у тебя только-только начинается.

За окошком серенький денек, дворик наш серенький, деревья голые торчат, а с неба – первые серенькие снежинки…

Видел бы меня кто-нибудь из наших девок, как я скромненько, «примерной Нюрой», вдоль стеночки иду по школьному коридору! Оборжались бы. Мимо всякие пионеры и школьники бегают, орут как сумасшедшие.

Я, Татьяна Серебрякова, – ученица средней школы. Первый раз – в восьмой класс! Аут, Танюха! Дожили!..

Дверь в кабинет математики нараспашку, занятия еще не начались. Потопталась в коридоре и шагнула… Стою на пороге, а будущие соратники на меня – ноль внимания. Двое-трое в мою сторону глянули мельком – мол, что это там такое вкатилось? И снова за свои дела. Кто книжку читает, кто пишет что-то, кто просто трепется.

Не успела толком оглядеться, вдруг сзади на меня налетает какой-то шустрый, маленький такой живчик. Волосы светлые сосульками под «горшок» подстрижены, вся рожа в конопушках, глаза – щелки, как у поросенка.

– Чего встала-то?! – Это он мне, что я ему дорогу загородила.

– Это какой класс? – спрашиваю.

– Восьмой, – квакнул и к переднему столу, за которым черненький, кучерявый книжку читает.

– «А» или «Б»? – я ему вдогонку.

– Бэ-э!.. – проблеял, как баран, оглянулся и тут же кучерявому: – Шлепа, дай скатать!

– Не успеешь. – Кучерявый даже глаз на него не поднял.

– Успею, – убеждает шустрый.

Кучерявый посмотрел на него, пока страницу переворачивал, кивнул на соседний стол:

– Там. В порядке очереди…

За этим столом человек пять-шесть сгрудились, аккуратно домашнее задание срисовывают. Шустрый к ним пристраивается– кому-то на спину тетрадку забросил и застрочил торопливо.

Постояла я, посмотрела и пошла по проходу между столами, место себе искать, Там портфели, тут сумки, тут сидят – все забито. Наконец вижу, девица за предпоследним столом в сумке копошится, а рядом стул вроде бы свободен.

– Свободно? – спрашиваю.

Ой, как она на меня посмотрела! Так только на этих смотрят… ну, которые в кунсткамере, в банках заспиртованы.

– Занято, – шепелявит. Достала из сумки косметичку, орет: – Маша! – И бежит к девицам, которые пасутся вокруг центрального стола, точнее – вокруг смазливой, подкрашенной девахи. (Я ее еще раньше заметила). – Во, посмотри! – шепелявит шепелявая и вытаскивает из косметички картонку, на которой сережки приколоты.

Эта шикарная Маша со знанием дела руку за сережками протянула. Девицы обступили ее так, что шепелявой и места не осталось. Она вертится рядом, пытается через головы на свои сережки посмотреть.

– Девоцки! Девоцки!..

В классе три ряда столов. Гляжу, все три последних стола не заняты. Устроилась в углу, за тем, что ближе к стенке. На один стул сама села, на другой сумку бросила. Только за ручкой и тетрадью полезла, слышу откуда-то сверху кукарекающий басок:

– Э! Подруга! Освободи плацкарт.

Поднимаю голову. Передо мной верзила стоит прыщавый – два метра с кепкой. Убрала сумку, освободила ему стул, тот, что к проходу ближе.

– Ты чего, плохо слышишь? – гнусавит верзила. – Это мое место.

– Все твое? – спрашиваю.

– Все мое, – соглашается.

– А не жирно? Лицо не треснет?

У него от удивления чуть глаза не повыпрыгивали. Стукнул кого-то, который передо мной сидел, по спине:

– Тюха, это кто такая?

– Не знаю, Шур, – отзывается Тюха.

– Ты кто? – Это Шура уже у меня спрашивает.

Я ничего не отвечаю, сижу, вперед смотрю, будто рядом нет никого.

– Халиков! – зовет кого-то верзила.

– Ща!.. – отзывается тот самый шустрый живчик, что на меня налетел, и через секунду спешит к нам, перелезая через столы. Рожа у него довольная, видно, успел списать, тетрадку на ходу в папку запихивает. – Чего?

– Ну-ка, Халява, выкинь отсюда эту ДУРУ – И на меня пальцем.

– А чего? – интересуется Халиков.

– Выкинь, сказал. Видишь, прилипла к стулу и не отлипает.

– Ну, ты!.. – Халиков кидает на стол свою папку. – Исчезни.

Делаю вид, будто это не ко мне, но боковым зрением вижу, что верзила ждет более активных действий, а Тюха-впередисидящий повернулся к нам, любопытствует, чем дело кончится.

– Банан в ухе застрял? – спрашивает Халиков и ручонкой ко мне тянется.

– Убери грабли, – говорю ему спокойно.

– Чего? – и хватает меня за шиворот.

Встаю, беру его за запястье и сжимаю что есть силы. У Халикова пальчики побелели, кисть руки скукожилась, коленки подкосились, даже крикнуть не может.

– Пус-ти… – кряхтит.

Я отпустила, кинула ему папку и снова села за стол как ни в чем не бывало. Халиков морщится от боли, кисть разминает, на своего Шуру смотрит. Тюха тоже на верзилу уставился.

Может, этот Шура и придумал бы что-нибудь, только тут зазвенел звонок и вместе с ним, как по команде, в класс вошли училка и завуч школы Валентина Николавна. (Я с Валентиной познакомилась, когда мои документы в школу принимали). Все бросились места свои занимать.

– Ладно, – разрешает длинный Шура, – живи до перемены.

И они с Халиковым за соседним столом устроились.

– Садитесь, садитесь. – говорит Валентина. – Я на минуту…

Валентине Николаевне за пятьдесят. Она вся круглая, на кубышку похожа. Лицо мясистое, доброе, как у деда Мороза, очки на носу. На большом пальце – связка каких-то ключей. По-моему, она с ними никогда не расстается.

– Друзья, – продолжает завуч, складывая руки на животе, – у меня для вас приятное известие. – Ищет глазами по рядам. – А где же?.. – и видит меня. – Ах, вот ты куда забралась?

Встаю. Понятно – обо мне речь пойдет.

– Знакомьтесь – Татьяна Серебрякова. – говорит Валентина Николаевна, – ваш новый товарищ. Она мастер спорта международного класса, чемпионка мира по спортивной гимнастике…

В классе звучит дружное «У-у!..», и все в мою сторону оборачиваются. Не думайте, на лицах особого восторга нет. Любопытство, ирония, даже насмешка.

– Тихо, тихо, – успокаивает их Валентина. – От лица педсовета, дирекции и себя лично выражаю надежду, что ты и в буднях, так сказать, не уронишь своего высокого звания. А вы, друзья, думаю, подружитесь с Танечкой и поможете ей стать достойным членом вашего коллектива.

– Ага. Поможем, – говорит та самая Маша. С ленцой говорит, я бы сказала, снисходительно.

– Вот и хорошо, – не замечая ее иронии, улыбается Валентина. – Словом, добро пожаловать, в добрый час…

– Можно? – В дверях какой-то парень, опоздавший к началу урока.

– Опаздываем. Панов? – журит его завуч.

– Извините.

– Иди, садись, – разрешает Валентина.

Панов этот идет на свое место, а завуч говорит, обращаясь к училке, стоящей в стороне, у доски:

– Елена Михайловна, у меня – все, начинайте урок… До свидания.

Все встают и тут же, как только Валентина выходит, садятся. А я стою. Почему, не знаю. Стою, и все тут.

– Ну, что же… – Училка бросает классный журнал на стол, смотрит в мою сторону. – Рада знакомству. Меня зовут Елена Михайловна, я твой классный руководитель.

Вот уж не думала, что училки такими бывают! Молодая, красивая, волосы рыжие, густые, сзади заколкой перехвачены. Глаза, фигурка – все на месте. Просто супервумен какая-то, а не училка.

– Кстати, – Елена переводит взгляд на мои джинсы, – у нас в школе девочки в брюках не ходят.

– А в чем ходят ваши девочки? – С чего вдруг я ей хамить начала, сама не знают.

– Как и положено девочкам – в юбках, в платьях, – объясняет Елена без обиды.

– А-а, – говорю. – А если у меня без штанов ноги мерзнут? Что тогда?

– Тогда ходи на руках, – подает голос кучерявый, у которого все списывали.

Все стадо заржало. Елена тоже улыбается:

– Садись. Надеюсь, мы друг друга поняли. – В журнал посмотрела: – Дежурный?

– Тюхин, – вскакивает с места впередисидящий.

– Больные, отсутствующие?

– Нет.

– Кто к доске?

И лес рук в ответ. Ну просто идиллия, да и только!

Закончился мой первый урок. Вокруг Елены – толпа. Лезут к ней с вопросами, тетрадки под нос подсовывают: «Елена Михайловна, а, бэ плюс единица или минус? А почему минус?..» Заботы у людей! Прохожу мимо них, выхожу в коридор.

– Эй! – Меня догоняет шепелявая, с сережками. – У нас сейчас литература, это направо, в самом конце. Меня Лидой зовут, Шептуновой. А ты правда чемпионка?

Ничего ей не отвечаю. Думает, я сразу забыла ее «занято»?

– Ты чего молчишь-то? – семенит рядом, на меня поглядывает.

– Ас кем говорить-то?

– Ой! Ой! Ой! Подумаешь! Какие мы страшные! – шепелявит. – Марина, погоди! – И бежит догонять ту самую Машу, которая на самом деле Марина.

– Посторонись! – слышу сзади знакомый басок.

Отхожу в сторону. Шура едет верхом на Халикове. Ноги у Шуры длинные, по паркету волочатся. А Халява согнулся пополам, еле-еле костыли передвигает.

– Но!.. – орет длинный и подгоняет Халяву папкой по заду. – Рысью давай!

Проехали мимо. Странно, но этот Шура на меня даже не взглянул. Забыл, что ли, свое обещание?

Подхожу к кабинету русского языка. Берусь за дверную ручку, дергаю – заперто.

– Это ж надо! Какая тяга к знаниям!

Оглядываюсь – Марина стоит у стенки с девицами, усмехается. Дебилки из ее окружения тоже хихикают. И Шептунова вместе с ними.

– Отдохни пять минут, – советует Марина.

Пропускаю ее шуточки мимо уха, иду к противоположной стене, бросаю сумку на пол, стою, жду, когда перемена закончится. Смотрю по сторонам. Вижу в углу, возле окон, такую картину: Шура пригнул Халикова за шею к паркету и пытается его снова оседлать, а тот, бедный, вырывается, повторяет одно и то же:

– Пусти, Шур… Ну, Шура… Пусти…

– Два раза уронил? Уронил. Теперь еще два штрафных круга. – И чтобы Халява его лучше понял, на каждом слове Шура отпускает Халикову чувствительные щелбаны.

– Кончай, пятиэтажный! – просит Халиков. – Ну ты, дурак, пусти…

– Я дурак?! – картинно возмущается Шура. – Это тебе за дурака. – И награждает Халяву подзатыльником, а потом, развернув, бьёт его ногой по заду.

Халиков, чудом удержавшись на ногах, отлетает метра на два, почесывает ушибленный затылок.

– Иди сюда, – приказывает Шура-пятиэтажный.

– Не пойду, – гнусаво отзывается Халява.

– Иди, хуже будет.

– Ну, кончай…

– Иди, сказал!

Халиков пробует убежать, но пятиэтажный в два прыжка догоняет его, зажимает голову Халявы под мышкой и снова учит щелбанами. Рядом, облокотившись на подоконники, стоят мои однокласснички и ни слова этому длинному кретину. Наоборот, кто-то ржет, кто-то без эмоций наблюдает, кто-то делает вид, будто его это не касается. А пятиэтажный тем временем волтузит несчастного Халикова как хочет. Тот уже ничего не говорит, только постанывает. Отделяюсь от стены и прямым ходом к Шуре. А тот:

– Это тебе за папу. – Щелбан. – Это тебе за маму. – Еще щелбан. – А это от меня лично. – Подзатыльник.

– Чего ржете? – подходя, говорю веселым наблюдателям, а затем пятиэтажному: – Ну ты, высокий, вся сила в рост ушла? Кровь до мозгов не достает?

У Шуры аж челюсть до пупа. Отпустил Халяву, смотрит на меня сверху вниз. Моя макушка ему еле до груди достает.

– Напрашиваешься, спортсменка? – оглядывается на притихших зрителей. – Гуляй отсюда, пока я добрый. – И к Халикову: – Халява, два штрафных круга!

Тот уже было сделал шаг к пятиэтажному, я встала между ними.

– Откатался, Шура, – говорю. – Ходи ногами – здоровью помогает.

– Чего, играем мы, – Халиков за спиной гнусит.

– Заткнись, – бросаю через плечо.

Пятиэтажный снова по сторонам огляделся, усмехается. В рекреации потише стало, все в нашу сторону уставились. Те, кто со спины на меня смотрели, наверное, не поняли ничего. Просто пятиэтажный дернулся вперед, шагнул, а потом вдруг на колени передо мной грохнулся и, когда я отошла в сторону, мордой пол припечатал. Мне наш массажист точку одну показывал, если туда даже пятилетний двумя пальцами что есть силы ткнет, человек как бы засыпает на несколько секунд и еще секунд сорок просыпается.

В общем, Шура на пол прилег, а я слышу, кто-то за спиной присвистнул. Оглядываюсь – Панов на меня смотрит. Лицо не то, чтоб красивое, но есть в нем что-то… Посмотрел он на меня, головой мотнул и отвернулся, наблюдает, как пятиэтажный в себя приходит. Я вернулась к своей сумке, взяла ее, полезла внутрь, чтобы руки как-то занять.

В это время Халява пятиэтажному подняться помогает:

– Шур, ты в порядке?

– Уйди, гнусь!

– Ты чего… Это ж не я, это она…

– Я тебя сегодня с твоей шмакодявкой из школы не выпущу, понял? – и замахивается.

Халява в сторону отскакивает. Шура встает, отгоняет от окна двух-трех, опирается о подоконник, дышит тяжело.

В это время приходит училка по литературе, класс отпирает.

– Просили тебя? – подходит ко мне Халява. – Это же Шура, пятиэтажный.

– Ну и что?

– Дура ты, – говорит, – просили ее!..

И зазвенел звонок.

Звонок звенел и тогда, когда я застегнула куртку, подхватила на плечо сумку и к выходу двинула. Гляжу, в тамбуре стоит Халиков.

– Стой! – говорит. – Смотри. – И через стекло на улицу пальцем тычет.

Перед школой трамвайная линия, сразу за ней – дорога, за дорогой подворотня. У подворотни топчатся трое – пятиэтажный и еще два каких-то не из нашего класса.

– Ты бегать быстро умеешь? – интересуется Халиков.

– Ну?

– Если сразу вправо, могут и не догнать.

– А эти двое – кто?

– Лимон и Гуська… Они раньше у нас учились, теперь рядом, в пэтэу.

Мимо проходил Панов. Глянул в нашу сторону и на улицу вышел.

– Можно было бы Лёху попросить…

– Кого?

– Панова, – вздыхает Халиков. – Да он не поймет. Ему теперь примерным надо быть.

– А что?

– Да!.. – машет рукой Халява. – Он тут связался по глупости с компанией. Обворовали палатку и засыпались. Ну, Елена, наша классная, его вытащила. Взяли на поруки.

– Веселая у вас школа, я гляжу! – усмехаюсь.

– Нормальная, – вздыхает Халиков.

– Ладно, идем.

– Ты чего, чокнулась?

– Не плачь, пошли. – Открываю дверь на улицу. – Не ночевать же тут…

Спускаюсь с крыльца. Те трое меня заметили, подались вперед. Халиков плетется сзади, шагах в пяти. Лицо у него, будто на расстрел ведут.

– Ну-ка, отойдем на два слова, – говорю Шуре-пятиэтажному, двух шагов не доходя.

У того испуг в глазах, на дружков озирается. Сломался парень.

– Да не бойся, не трону, – успокаиваю.

Его приятели загоготали. Шура ухмыльнулся, делает вид, что ему море по колено:

– Идем…

Отвела его в сторону, говорю, улыбаясь, тихо, но внятно:

– Слушай, Шурик… Сам запомни и вот этим передай: если еще хоть раз ты или кто-Обудь из них Халикова пальцем тронет… Я не поленюсь, в спортшколу сгоняю, привезу своих, и с вами такое сделают! Понял меня? Я спрашиваю, ты понял?

– Да ладно, – отмахивается.

– И еще запомни, – говорю. – Если Халикова вообще кто-нибудь тронет, пусть даже не по твоей воле и ты об этом знать не будешь, получать за него придется только тебе. Персонально. Всегда.

– Да ладно, – опять отмахивается.

– Гляди, Шурик, мое дело предупредить. – Кричу Халикову: – Пошли!

Халява, перепуганный как заяц, ко мне подбегает, и мы идем.

– Халява! Иди сюда! – зовет один из тех двух, с сигаретой во рту.

– Обойдешься! – бросаю через плечо.

– Чего-о? – тянет тот. – Повысту-пай! – И идет за нами.

Халиков пробует бежать, я удерживаю его за руку:

– Спокойно.

Останавливаюсь, поворачиваюсь к дружку пятиэтажного.

– Лимон, не трогай ее! – Шура кричит.

Лимон останавливается в нерешительности. Жду секунду-другую, потом говорю Халяве:

– Идем…

И мы идем дальше, не оглядываясь. А эти, наверное, собрались за нашей спиной, мой ультиматум обмозговывают.

– Ух ты! Можно посмотреть? – говорит Халиков.

Я над столом полки повесила, разместила на них свои «боевые награды». Теперь он на этот «иконостас» из медалей и кубков таращится.

– Золотая? – вертит в руках медаль.

– Бронза, – вставляю в комбайн кассету, – золотые выше. Вон видишь, семь штук.

– Чистое золото?

– Не-а, – врубаю музыку, – серебро с позолотой.

– Во, нормально! – тут же переключаясь на магнитофон, говорит Халява. – «Акай»?

Киваю, плюхаюсь в кресло. На нас накатывают стереоволны тяжелого рока.

– Откуда привезла?

– Оттуда, оттуда…

– А ты в Америку ездила? – смотрит на меня, как на гуманоида.

– В Штаты – нет. В Канаде была, в Японии. Да ты садись, Халява, чего стоишь? Кстати, у тебя нормальное имя есть?

– Есть, – говорит. – Федя.

– Присаживайся, Федюня…

Халиков присаживается на самый краешек, осматривается по сторонам. Так себя только в музее ведут. Или перед кабинетом зубодера.

– Халявой – это тебя пятиэтажный прозвал?

– Не, – отвечает, – Шлепаков… Ну, такой… Кучерявый.

– Который у вас самый умный?

– Ага. Ни слова в простоте. Он, как энциклопедия, – все знает. – Халиков берет со стола кассетник с наушниками «плэйер», языком щелкает. – А видео у тебя нет?