Текст книги "Седьмое небо"

Автор книги: Игорь Травкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

«Чем я могу вам помочь?» – с улыбкой спросила Настя, и старичок в шляпе повернулся на её голос, тоже улыбнувшись, он подошёл ещё ближе к стойке, за которой Настя перебирала документы и, повесив тросточку на согнутую в локте руку, снял шляпу, явив лысый череп, окаймлённый седой короной жиденьких волос, он чуть поклонился, прижимая шляпу к груди, и заговорил:

«Добрый вечер, барышня! Теперь я вижу, что именно вы действительно можете мне помочь! А я всё искал, кто же может это сделать…» – голос у него был мягкий и такой же интеллигентный, как и весь его облик, он пригладил остатки волос и, кашлянув неловко, продолжил: – «Дело в том, что я очень бы хотел найти свою дочь… да и вам это пойдёт только на пользу, поверьте мне! Она пропала уже очень давно… её потеряли, но, знаете ли, нам всем непременно нужно её найти! Я уже очень давно не могу до неё дозвониться!»

Настя несколько опешила от первых слов старичка, но вскоре поняла, что это просто старческий маразм и ей сейчас придётся всё это выдержать, как бы тяжело это не было, она тихонько вздохнула и опустила свой васильковый взор под пристальным взглядом маленьких кругляшков очков.

«Хорошо…» – невнятно пробубнила она, не зная, с чего начать. – «Хорошо», – уже уверенней добавила она тогда. – «Как зовут вашу дочь?»

«Люба!» – заторопился старик взволнованно. – «Любочкой её кличут! Всецелова Любовь Мирославовна.»

«Год и дата рождения?»

«Первый День Сотворения Мира, разумеется!» – с какой-то досадой ответил старик, и Насте даже показалось, что он вдруг расстроился, будто она не оправдала его ожиданий, но, с другой стороны, трудно было оправдать ожидания человека, который живёт явно в другой реальности и мыслит совершенно иначе, а попросту – сумасшедший; Настя, разумеется, впала в штопор, как и любой нормальный человек на её месте, не зная, что и сказать и как поступить, она замялась и снова опустила глаза, не в силах выносить своё отражение в тёмном стекле дедушкиных очков, дальше она что-то забормотала, мол, извините, такие данные база не примет, нужно что-то конкретное, чтобы сузить возможные параметры поиска, и так далее, и тому подобное, а старичок посмотрел на неё с горьким пониманием, что видно было даже за чёрными очками и, извинившись, откланялся, но, уже почти уйдя, вдруг обернулся и заявил ещё с горечью: – «Сначала Люба… потом Вера, и уже и Надежду вскоре все потеряют, а тогда уже ничего нельзя будет изменить… будет слишком поздно!..»

«Что изменить?..» – совсем опешила Настя.

«Упасть очень легко, милая барышня, куда как проще, чем подняться!.. Всё взаимосвязано в вашем Мире, и поэтому один проступок, как снежная лавина, – увлекает за собой всё новые и новые, и уже забываешь суть, и падаешь, поддавшись общему губительному настроению: забываешь себя и зачем ты здесь вообще… Но я ни в коем случае это вам ни в укор, моя дорогая, скорее, в укор самому себе! Вы уж простите старика – изливаю тут вам свою душу, а кому сейчас, в век прогресса и эволюции, интересны стариковы проблемы!»

«Что вы! всё в порядке, это вы простите, что я не смогла вам помочь!»

«Пустяки… пустяки», – старичок тяжело и горестно вздохнул и ушёл, оставив Настю в неком смятении, не оставившем её весь последующий день, и, понятное дело, что в итоге никакого заказа так и не последовало, потому как старичок был явно не в себе и обратился совсем не по адресу, но это смятение, которое он зародил в душе Насти, заставило её сейчас взять ноутбук и ввести это имя в строку «поиск».

Всецелова Любовь Мирославовна.

Её пальцы застыли над клавиатурой, не решаясь напечатать то, что было нужно напечатать далее…

«Бред какой-то!» – подумала Анастасия, но всё же напечатала: пальцы как будто ожили и уже совсем не нуждались в участии разума, овладев своим собственным интеллектом: «Первый День Сотворения Мира» написала Настя в строке «возраст», и нажала «enter», ноутбук вновь отчаянно зашуршал своими схемами и цепями, пытаясь выудить из недр интернета нужную информацию, но в следующий миг в коридоре раздался звонок в дверь, Настя прислушалась – из соседней комнаты слышался телевизор, из которого раздавались отчаянные возгласы комментатора, комментирующего футбольный матч, рёв стадиона и папины выкрики, полные боли и разочарования, Настя вздохнула, отложила ноутбук и отправилась открывать дверь; на пороге стоял Костя, и вид имел весьма понурый, Настя улыбнулась ему и посторонилась, широким жестом предлагая войти.

– Ты чего такой кислый, словно весь день лимон ел?

Костя неуверенно вошёл.

– Да нет, нормальный…

– Чаю хочешь? – Настя уже почти закрыла за соседом дверь, но Костя остановил её.

– Может, пойдем, поиграем? Не хочешь? – с надеждой взглянул он на неё исподлобья; Настя несколько опешила от такого тона, неуверенно пожала плечами.

– Пошли, если хочешь, почему нет?..

Костя кивнул.

– Бери гитару, а я за Шуриками пока зайду.

– Хорошо, сейчас иду…

Костя вышел, оставив Настю одну удивляться его настроению, которое Настя не помнила, чтобы за ним водилось раньше, но так или иначе, а она вернулась к себе в комнату, взяла гитару и вышла, оставив ноутбук на диване, уже не думая ни о старичке, ни о его пропавшей дочери Любе, а на экране, тем временем, уже отобразилось, что Всецелова Любовь Мирославовна находится…

…Настя так и не узнала – где, потому что батарейка в компьютере после села, и он выключился, похоронив эту тайну во всемирной электронной паутине.

Через десять минут Костя, Настя и Оба Шурика сидели на лестнице и перебирали, настраиваясь, струны на двух стареньких гитарах, наполняя затхлый подъезд густыми приятными звуками, тёплыми и так завораживающими душу только здесь – в парадках.

– Ну, с чего начнём? – довольно потянулась Шурик, улыбаясь всем своим открытым симпатичным личиком, при этом смешные косички её подрагивали жёлтыми бантами.

– С «Алисы», – авторитетно заявил Шурик, подстраивая гитару.

– Да ну, тебя! – насупилась Шурик. – Вечно мы с этой твоей «Алисы» начинаем! Давайте лучше эту сыграем… «Моя правая нога с края соскользнула! Мне осталось только петь то, что ветром голову надуло!» – весело загорлопанила она.

– Во-во! Это как раз про тебя! Ты за подоконник держись, а то упадёшь! – насупился и Шурик.

Настя улыбнулась этой их распре и не спеша прошлась пальцами по струнам, родив первый аккорд и тихо запев своим чистым, глубоким и мелодичным голосом, от которого замирало сердце и затихала душа, она улыбнулась Костику, весело стреляя в него своими пятикалиберными лучистыми глазищами:

«После трудного дня

Приходит усталость,

И теперь только нужно

Чуть-чуть отдохнуть».

Костя с благодарностью в глазах, смущённо улыбнулся ей в ответ, а Шурик подхватил:

«Нам от прошлых побед

Ничего не осталось,

И ушедших обратно

Уже не вернуть».

Настя ещё раз толкнула Костю плечом, показывая глазами, мол, давай с нами, не грусти, и Костя подхватил припев:

«Мой друг никогда не грустит,

И пьёт эту ночь вместе со мной!»

В целом и в общем получилось душевненько, песня эта действительно подняла Косте настроение на высшую ступень блаженства: что может быть лучше вот такой вот душевной и чуткой заботы друзей, с которыми можно в безопасности скоротать непроглядную питерскую ночь! они помолчали немного, чтобы не разрушить нечаянным словом душевность момента, Костя и Шурик закурили.

– А ты чего, Шура, нам не подголосила? – взглянул на сестру Шурик, выпустив в потолок клуб сизого дыма.

– Я не люблю такие песни… – пожала плечами Шурик, не глядя на Шурика.

– Какие такие?..

– Написанные людьми, которые совершают не очень хорошие поступки… Публичные люди, как их сейчас называют, несут в мир радость и свободу, любовь и надежду, слово Божье! Так?

Шурик напряжённо кивнул.

– Так скажи мне, как человек сделавший гадость одному человеку, может после этого дарить любовь другому, нести в массы Свет Истины?? Как может лицемер петь о любви, а убийца и вор о доброте и сострадании?! Как пьяница и дебошир может воспевать героев и их доблесть?!

– Ты о чём?.. – не понял и Костя, пуская дым колечками.

– Об алиментах она, – подсказала Настя, недовольно отмахиваясь от дыма.

– А-а! – протянул Шурик. – Извечная женская солидарность! Шурочка, в твоём возрасте уже пора бы знать, что мир не делится на чёрное и белое! – пренебрежительно бросил он. – Не суди, Шурочка, не судима будешь! «Даже Небо любому простит его грех, так в праве ль упоминать о нём другие?!» – процитировал он ещё одного публичного человека. – Не лезь, как говорится, не в своё дело!

– А я и не лезу! – огрызнулась Шурик.

– Нет, правда, – кивнул и Костя, туша окурок в жестяной банке, стоящей на подоконнике, – если бы средства массовой информации не голосили об этом на каждом углу, то ты бы жила спокойно и в ус не дула, любила бы эти песни, не о чём не догадываясь! Всё относительно в этом Мире! Откуда ты знаешь, что там у других творческих людей, с которыми ты солидарна, за кулисами, когда они сидят дома в растянутых шароварах? Если они не засветились по телевизору со своими гнусностями, это не значит, что они их не делают, а между тем, творчество их радует миллионы! Да и можно ли, Сашка, верить всему, что написано в газетах и показано по телику! Девяносто процентов – полное враньё!

– Нет, Костичка, – всё предопределено! Раз нужно было всем узнать, что господин Кортник не видит ни зги, так все и узнали! Ты помнишь, что нам Летун говорил третьего дня?.. – взглянула Шура на близнеца.

– Что-что? – недовольно передразнил её брат. – Простую житейско-библейскую истину, никому ненужную и, следовательно, забытую за ненадобностью… Она просто не так красива и впечатляюща, а в наш век цифровых технологий и сумасшедших спецэффектов, это не маловажно!

– Повтори! – нахмурилась Шура.

– Да что ты! Помню я, сказал же! – отмахнулся Шурик.

– Повтори! – упрямо насупилась его сестра, сжав кулаки, и ему не осталось ничего другого, как покорно выполнить её наказ.

– Ничто не может быть превыше Любви! Только Любовь имеет вес и смысл! И подло предательство, и ничто не может его оправдать, ни искусство, ни другие цели, ибо есть они лишь предлог, и только чистосердечное прощение того, кого предали, снимет с совести предателя этот тяжкий груз, при условии, что он и вправду раскаялся! – недовольным тоном школяра, которого ректор заставляет повторять правило вновь и вновь, ответил Шурик, и тоже насупился, но тут же спохватился: – Все эти твои публичные люди и есть – публичные люди, это ты правильно заметила: ты же прекрасно знаешь, что от них ровным счётом ничего не зависит, хотя сами они и думают, что это они такие мудрые таланты и великие мудрецы, отмеченные Высшими Силами, которые избрали их, чтобы нести Свет в массы. Все эти творцы и таланты – просто провода, по которым Он пытается донести до нас подсказки и ответы, не более того, приёмники, транзисторы!

– Плохие провода – быстро перегорают, – буркнула Шура и отвернулась.

– Чушь! – недовольно фыркнул Костя, который странным делом не слышал последнего диалога брата и сестры про Летуна, впрочем, как и Настя: случались такие моменты, когда странным образом временное пространство Шуриков расходилось с временным пространством Насти и Кости, и тогда кто-то из них выпадал из поля видимости другого, но настолько невообразимо короткий миг, что этого никто не замечал, да в общем-то это было и не особо важно, потому как близнецами двигали настолько прозрачные побуждения и цели, что они не нуждались в этих кратких описаниях потусторонних измерений, замысловатых научно-теоретических определениях и тому подобной шелухе: Шурики изначально и по определению дорожили Костей и Настей, и это – аксиома, так ли уж важно тогда, кто из них и куда проваливался по горькой прихоти своей природы, ведь Вера есть не знание, но доверие… ДОВЕРИЕ. То доверие, которое стоит над добром и злом, над логикой и выгодой, над здравым смыслом и моралью, доверие, какое возможно только при условии искренней, безоговорочной, чистой Любви. (В принципе, именно об этом вещал Летун Шурикам давеча.)

Они играли ещё много песен, ведь как говорил Людвик ван – «Музыка – это откровение более высокое, чем мудрость и философия», – болтали и спорили, пока дверь Настиной квартиры не отворилась, тихонько скрипнув, и на лестницу не вышел Иван Альбертович в кухонной перчатке и переднике.

– Хватит вам, Бременские музыканты, дрынчать уже, дайте люду отдохнуть! Пошли, я вам креветок сварил, пощелкаете, – махнул он им и снова исчез в квартире.

– Сейчас идём, пап, спасибо! – отозвалась Настя и сыграла напоследок «Мурку»; все улыбнулись и начали сворачиваться.

Тихонько, как умеет только молодёжь, когда в доме есть родители, друзья прошли на кухню, затуманенную креветочным духом, Иван Альбертович заканчивал накрывать на стол. Этот небритый мужчина бальзаковского возраста (кто сказал, что только женщины бывают этого самого возраста?!) в тренировочных штанах и несвежей майке смотрел, после расставания со своей женой, – которая, как известно, была тайным агентом КГБ, – на мир, окружающий его, довольно холодно, Иван Альбертович опустился на то самое пресловутое дно, на которое многие опускаются после большого горя или утраты близкого человека, любимого и возведённого в статус Надежды и Опоры по жизни, и даже неважно, что немалую часть в этом не пережитом занимала именно обида, горькая обида на предательство, неважно… в конце концов Иван Альбертович отказался от всего ради Насти, в которой только и видел теперь непонятный этот, никем и никогда не виданный, смысл жизни, правда Настя взрослела с каждым годом, становилась совсем взрослой, всё меньше нуждаясь в опеке отца, что увлекало его всё ниже и ниже, он уже почти совсем не следил за собой, да и за изменяющимся вокруг ежесекундно пространством, он тоже мало наблюдал, замкнувшись где-то в себе, единственно, что волновало его в последнее время всерьёз, – как настоящего коммуниста и комсомольца, всецело некогда зависящего от общественного мнения, впитавшего эту зависимость и мнение в кожу, – так это то, что дочь его до сих пор оставалась незамужней, это буквально свербело в нём и в последнее время даже вводило в панику! но он никогда не заговаривал об этом с Анастасией, не находя в себе силы начать этот разговор; будучи некогда весьма обеспеченным и успешным человеком, теперь Иван Альбертович походил на простого дядьку, разгружающего фуры за пятнадцать тысяч в месяц, на самом деле же Иван Альбертович работал переводчиком в Эрмитаже, но и там он не замечал, как под него уже начали «копать» его коллеги, недовольные его внешним видом и отрешённым взглядом, который так нервирует людей целеустремлённых, как они сами считают, но на самом деле – трусливых и таких же одиноких: этот взгляд напоминает им самим о них самих же, а ведь все они так упорно пытаются позабыть об этом! всё потихоньку рушилось в его жизни, уходило под воду, как когда-то опустилась на дно Невы Атлантида: он этого не замечал или же не придавал этому ровным счётом никакого значения.

– Проходите, садитесь, располагайтесь, да хрустите за обе щеки, пока горячие! – улыбнулся он вошедшим ребятам. – Мужики, пиво будете?

– Не, спасибо, Иван Альбертыч, – отказался Костя.

– Может, винца сухого хотите? У меня есть тут одно почтенное «Шато»…

– Не надо им, Иван Альбертович, они сегодня не заслужили! – буркнула Шурик, обиженно поглядывая на брата и Костю.

– Во как! – усмехнулся Иван Альбертович. – Чего, мужики, провинились? Хе-хе! Давайте, прощения просите!

Все поулыбались, попереглядывались, да принялись за угощенье.

– Как отец-то, Костя, что-то невидно его давно?.. – взглянул на Костю Иван Альбертович, прибираясь на столе.

– Да, лежит… с палочкой ходит… радикулит!

– Эк его прихватило! Уколы-то делает?

– Ага, мамка делает.

– А… ну, хорошо тогда, привет передавай. Ну, ешьте, молодёжь, а я почитаю пойду. Наши-то выиграли сегодня у «Твенте»! Молодцы! 2:0! Широков и Кержаков забили! Не ожидал я! Не ожидал! Молодцы! Ну, ладно, ешьте, а то остынут.

Иван Альбертович удалился в свою комнату, куда рано или поздно уходят все старики, уступая место следующим поколениям. Не очень приятная вещь!.. отчего-то именно сегодня Костя вдруг подметил, что Иван Альбертович-то очень сильно постарел, и отчего-то гадостное ощущение, что всё вдруг изменилось в одночасье и никогда уже не станет прошлым… настоящим, которое вдруг растворилось в неукротимой реке времени, вцепилось в сердце, время куда-то уходило, время уносило всё, что было так дорого, всё, что составляло основу в детстве, которое совсем не признаёт перемен: в памяти отец Насти, как и его, Костин, родной отец оставались такими же молодыми и сильными, весёлыми и отважными коммунистами, которые не боялись ничего, а теперь… теперь эти два старика ходят с палочками и на них уже мало кто обращает внимание; Костя посмотрел на Настю, которая лицом была совершенно не похожа на отца, скорее всего – в мать, и отчего-то ему вдруг стало ужасно жаль подругу, ну, прямо до слёз, и он даже припал щекой к её плечу.

– Что-то вы сегодня, юноша, явно не в себе! – погладила она его голову своей щекой, ловко отчищая креветки. – Что случилось-то, Котяра, может, поделишься с друзьями?

Костя несколько замялся, решаясь – рассказать друзьям про сегодняшнее своё смятение и про странную встречу на набережной или не стоит, встреча эта и не была такой уж странной, но… отчего-то после этого разговора с мальчиком в большом для него клетчатом пальто, после его тоски по матери, которую он потерял, в голове Кости вдруг появились мысли, которых раньше он за собой не замечал: например, вот, родители… они рождают нас, потом долго и упорно работают, чтобы накормить и одеть, чтобы у нас было всё, что мы только захотим, не спят ночами, сидя у наших кроватей, когда мы болеем, они посвящают нам свою жизнь!.. и грустно от того, что редко мы можем отплатить им, даже не пытаемся остановить их старость… а мы ведь можем… просто нужно остановить на миг сумасшедший бег часов и посмотреть им в глаза, сказать слова, которые у каждого из нас птицами рвутся наружу каждое утро, как только мы просыпаемся несколько отчищенные снами и ещё не успевшие вновь засориться бытовыми отходами! и всё! так просто! но редко кто может пойти на это из-за смутной боязни ошибиться, из-за бешенного темпа современной, бестолковой жизни, которая ведёт нас в Никуда, и, казалось бы, вот он – Пресловутый Смысл Жизни, – в детях, в продолжении Жизни, в Любви, но мы теряем всё это за неминуемой беготнёй уже через час после пробуждения, мы тратим отпущенное нам Здесь время совсем ни на то, для чего оное нам отпущено! Совсем ни на то! Совсем.

«Вот и этот слепой старичок в своей смешной шляпе, видно, сошёл с ума из-за того, что мать его бросила! Или это была его дочь?.. От одиночества он свихнулся!» – подвёл итог Костя, но так и не ответил на вопрос Насти, лишь улыбнулся, виновато покачав головой, всё из-за того же смутного страха ошибиться…

И Оба Шурика ели креветки и грустили, глядя на них.

ПЕРВОЕ НЕБО

…Коридор раскрылся синим цветком на белом фоне и неустойчиво задрожал, грозя исчезнуть в ту же секунду. Трое вышли из перемещающего портала и огляделись. Они стояли в Ледяном Царстве, простирающемся вокруг обледенелыми сосульками скал, белым искрящимся лабиринтом, в центре которого вырастала из вершины горы причудливая ледяная башня, наклонённая под сорок пять градусов относительно кристального зеркала замёрзшей реки, навсегда застывшей в стеклянном онемении своими плавными поворотами и некогда шумными и пенными порогами у подножия горы. Река молчала. Молчали горы. И Косая Башня, казалось, была пуста. Неба здесь словно бы не было и что-то мутно-серое заполняло верх пространства, менялось и перетекало, не в состоянии сохранять стабильность и чёткость форм; воздух был морозен, но ветра не было и, вообще, какая-то белёсая омертвелость и неподвижность льда давила на глаза. Коридор задрожал и закрылся за спинами трёх путников, оставив их наедине с Царством Льда. Взгляды их обратились к Башне.

– Косая Башня, Семеричный, странно… верно? – повернулся к человеку один из его спутников, который был огромным зеленокожим монстром с длинными ручищами ниже колен, в которых он держал огромную дубину, клыкастая пасть его недовольно ощерилась, и красные глазки сузились в бойницы подозрения.

Второй спутник названного Семеричным был полной противоположностью первого: это был маленький пушистый розовый зверёк с огромными голубыми глазищами, занимающими почти всю мордочку, обвислые уши, заканчивающиеся голубыми кисточками, укутывали всё его тельце, делая его похожим на пушистый мячик; он повёл тревожно подвижным чёрным носиком, втягивая воздух, и неопределённо пожал плечами под пледом собственных ушей.

– По крайней мере, это лучше, чем в прошлый раз, когда всё висело вверх ногами, – ответил он вместо Семеричного.

Сам Семеричный неотрывно глядел в тёмные окна Башни, в которых невидно было никакого движения, он сделал несколько неосознанных шагов в её сторону и вновь остановился, оглянулся на своих спутников и вдруг резким, неуловимым движением обнажил два меча, слегка изогнутых на манер алюминиевых ятаганов Беломорья, при этом заметив, как напряглись его друзья: зелёный угрожающе поднял свою головосшибаемую дубину, а розовый сразу затуманил светлые доселе глаза, и уши его вздыбились боевым капюшоном; человек невесело усмехнулся и кивнул в сторону Башни.

– Пошли! Нам туда…

– Может, не стоит, – предостерегающе подал голос розовый зверёк, – помнишь, как печально это закончилось в прошлый раз?! Ты потерял свою первую жизнь! И это после Вечности, прожитой тобой на Земле!

– Брось, Пыш! – недовольно ощерился зеленокожий зверь. – Просто маг Подземелий играл не честно! Это был удар ниже пояса!

– И что? – взглянул на него названный Пышем. – Это не меняет сути! Он отнял у Семеричного жизнь, и теперь его вполне можно называть Шестеричным!

– Не смей!! – взревел монстр, замахнувшись своей убойной дубиной, которая, опустись она на голову розового пушистика, вмиг превратила бы его в мокрое место, которое непременно тут же замёрзло бы на таком морозе, но Пыш даже не пошевелился на этот жест зелёного гиганта, как говорится, и ухом не повёл. – Семеричный всегда останется Семеричным, понял ты, хомяк блохастый! – недовольно процедил гигант, опустив свою дубину.

«Ты прекрасно знаешь, что это не так, Троль!» – тихо, одними мыслями всё же ответил Пыш, ставя последнюю запятую в этом споре; Троль зарычал, но ничего не подумал в ответ.

Семеричный же, из-за которого и разгорелась эта сора, казалось бы, и вовсе не замечал этой распри своих товарищей, созерцая неотрывно Косую Башню, которая вдруг услужливо распахнула для них огромную, тяжёлую ледяную дверь у самого подножия горы.

– Хватит вам, нам всё равно не миновать её и придётся войти внутрь! Как будто у нас есть выбор… – задумчиво обронил он и первым шагнул к Башне с мечами наголо, Башня приблизилась необычно быстро и как-то даже целенаправленно, словно это и не они к ней шли, а она – к ним, заждавшись уже с нетерпением желанных этих гостей.

Внутрь троица вошла по одному.

Семеричный оказался в ледяном конусе, вдоль стен которого уходила в необозримую высь винтовая лестница, сотканная, конечно же, из блестящего морозными узорами льда, больше в Башне не было ничего, да ничего было больше и ненужно.

Троль подымался прямо по стене, не горизонтальной, а наклонённой к реке, словно башня была живым деревом, корням которого не за что уцепиться в этом замёрзшем царстве, и оно всё клонится к земле, не в силах выносить собственную тяжесть…

Пыш пробирался по ледяному лабиринту следом за Семеричным, который уже потерял одну из своих жизней.

Но, так или иначе, встретились они вновь на самом верху, под острым шпилем башни, которым она заканчивалась, нет, заканчивалась она, разумеется, дверью, которая вела…

Куда она вела?

«Выбор всегда есть… ты же знаешь…» – мысленно ответил Семеричному Пыш.

– Мы выйдем через эту дверь? – несколько боязливо покосился на друзей Троль.

Семеричный пожал печами, мол, что ещё остаётся.

– Ещё не поздно остановиться, сен-и-сей, – напомнил Пыш, но Семеричный уже толкнул холодную дверь, из-за которой вдруг хлынул яркий, ослепительный свет.

«Что там?..»

«Второе небо.»

ГЛАВА ВТОРАЯ

Два Шурика

«…Два Ангела да на одно лицо…»

Илья Чёрт

«…Жалко промахнулась Фанни Коплан…»

Трофим

Шурики были братом и сестрой, близнецами-сиротинушками, которые жили ни то на чердаке, ни то в подвале того самого дома царских времён на Фонтанке, в котором жили такие замечательные люди, как рассеянный Кормедон, услужливец Дубянский, светлые Зиновьевы и Костя с Настей; говорят, что жили они там с тех самых пор, когда на своей загородной даче Антон Кормедон выпивал перед сном чарку, подсчитывая при этом счета Канцелярии, в которых он всё время путался. Никто уже и не помнил, как и где, а главное – при каких обстоятельствах Костя и Настя познакомились с близнецами: Шурики тянули за своими спинами на двоих четыре обвисших безвольно крыла, подметая ими грязный пол подъезда, и, вроде как, были с Константином и Анастасией с самого их детства, оттого сделавшись им самыми близкими и лучшими друзьями, Оба Шурика делали всё, что только теперь от них зависело, лишь бы эти двое были счастливы и обережены по жизни, хотя перьев на их опавших крыльях становилось всё меньше и меньше, словно они не справлялись, и по вечерам перья эти кружились в медленном прощальном танце в пролёте лестницы белым мягким снегом, бесшумно опускаясь в бездну, и Шура плакала тогда, мялась в нерешительности у закрытых дверей и так и не решалась… Шурик вставал с подоконника, на котором сидел, глядя на бесконечный лабиринт жёлто-коричневых крыш Питера и уходил, и закат, разливающий кровавые отблески, окрашивал оставшиеся на подоконнике перья в алый. А когда зубастая, промозглая, сквознячно-сифонистая ночь заводила свой реквием в паутине проводов и водосточных труб, никуда не ведущих дождевые воды, они бродили по крышам, любуясь с их неоконченной высоты Спасом-на-Крови, освещающем ночь неугасшей ещё Верой, покуда его радостные купала и весёлые башни возвышаются над тёмными водами Мойки и канала Грибоедова: умирать у воды всегда легче, как и воскреснуть хочется непременно у воды, впрочем, именно так мы и воскресаем… и в самом деле, пусть не сочтут за богохульство верующие, но у стен храма Воскресенья Христова именно радостно и весело, и нет религиозной строгости и замкнутой сосредоточённости вероисповедания, и во всём этом суровом облике средневекового замка сквозит бесконечный оптимизм и радость, детская наивность, воистину этот яркий, разноцветный замок справедливо носит своё имя: и под низкими, угрюмыми разводами тёмно-синих питерских туч на островке хочется смеяться даже с приближением сумерек, смеяться и танцевать зажигательные латинские танцы под ритмичные тамтамы и гитары со страстными красавицами в венках роз, чья смуглая гладкая кожа лоснится в неверном пламени костров, и чтобы было тепло и светло, и чтобы канал не сонно уходил в подворотни города, а непременно журчал, пенился и стремился к морю Марсового Поля, к тёплому нежному морю… Верно Гринивицкий не думал о море, когда решился на свою страшную героическую глупость, и нет теперь судьи ни ему, ни царю акромя Бога и крови людей пролитой ими: даже история часто ошибается и глупо учиться на её ошибках, особенно если они фальсифицированы, народ ошибается тоже, а власть и подавно. Кто теперь прав, кто тогда был виноват? Впрочем, это аксиома: кто теперь виноват, кто тогда был прав?

Но, право, не к ночи я завёл эти свои вольнодумные разговоры!

– Смотри, – указала Шура в тёмное городское небо, – Первая Звезда…

Шурик задумчиво кивнул, тоже созерцая единственную звёздочку, сумевшую пробиться сквозь плотный заслон городского смога, махровым пледом окутавшего горожан, скрыв лабиринты города от Седьмого Неба.

– Знаешь, я знавал одного дальнобойщика, – вдруг начал он, по-прежнему глядя в небо, а не на сестру, – престранный был дядька… он возил по всей необъятной нашей Родине Счастье…

– То есть дальнобойщик, который никогда никуда не ездил? – усмехнулась Шура, весело взглянув на брата.

– Да, типа того, – не принял Шурик её веселья и со всей серьёзностью продолжал: – Я тогда автостопом пытался добраться до Седьмого Неба… – (Шурик понимающе усмехнулась, мол, кто не пытался!) – … он меня подобрал, – Шурик закурил и выпустил в туман неба струйку синего дыма. – Так вот, дядька этот, Николай Борисович, рассказал мне одну занимательную историю…

– Истории я люблю! Особенно занимательные! – вдруг бесцеремонно перебили Шурика, оба Шуры тут же повернулись на голос: на вентиляционной будке сидела Чёрная Кошка, приносящая, как многие думают, несчастье, та самая, которая Гуляет-Сама-По-Себе-И-Лишь-По-Весне-С-Котом, она обвила тонким длинным хвостом все свои четыре лапы и смотрела разноцветными глазами – янтарным и изумрудным – на непроходимость и путанность жестяных крыш. – Давеча Матушка Екатерина рассказала мне одну такую…

– Ты не против, если сначала я? – перебил её и Шурик.

– Нет-нет! Конечно, продолжай, это я так… к слову… просто люблю разговаривать с памятниками… – мяукнула кошка и легла, поджав лапы под себя, принявшись безмятежно рассматривать кончик собственного хвоста, шевеля им у носа; в это время с юга возвращалась стая ворон, улетавших туда на обмен опытом и информацией с другими хранителями.

– Так вот… он рассказал мне, – продолжил Шурик, не спеша покуривая, успевая при этом прислушиваться к шорохам внутри и промеж питерских стен, которые на древнем наречии чертили в воздухе руны и запутники, закрывая этот древний город сам в себя, что б никому из него не было выхода, – как однажды точно так же подобрал попутчика и тот в свою очередь рассказал ему…

– …Истоию одного своего дуга, у котолого был дуг, а у дуга – сотни, знаете ли, подуг!! – вновь бесцеремонно перебили Шурика, самозабвенно картавя: справа от Шуриков и Кошки стоял небольшой лысый мужичок и смотрел на Петроград, указывая куда-то в светлое будущее. – Это не актуально, молодой чеявек! Мы потеяли всю свою самобытность, товаищи! Всю, знаете ли, наодную жилку, так сказать! Мы Оевропились, как последние европопцы, товаищи, это омезительно!! Пловал в искусстве! Пловал в культуре!! Хамство и халюганство!! Да к тому же мы велнулись к тому, с чего начинали! С чем бололись! Капитализм, мля! Всю еволюцию плослали! Всё было напласно!

– «Европопились» – от слова «евреи», что ли? – улыбнулась Шурик.