Текст книги "Тайна исповеди"

Автор книги: Игорь Свинаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)

Глава 15. Форточка в Европу

… В юности меня сильно и долго мучило то, что я еще ни разу не побывал в любимом (или ненавистном, разницы тут мало) Рейхе и ничего не знаю про иностранок. И вот, студентом заехав внезапно и случайно в Ригу, я там на своем жизненном пути наткнулся на Ингу. Девка справная, но от нее у меня, увы, нисколько не учащался пульс. С другой стороны, нельзя же, если ты не сумасшедший, всё время предаваться африканским страстям!

Как я попал в Ригу?

Мой друг Димон вернулся из армии, и родня, жившая в глубокой провинции, выдала ему не толстую, но – пачку денег, чтоб он развеялся после казармы и прибарахлился. Там-то у них не было ничего, кроме совецкого невзрачного ширпотреба.

И вот Димон проездом оказался в Москве, ожидаемо застрял в ней, найдя меня, и мы пару дней пили портвейн под жареную картошку и плавленые сырки. Это было не то что вкусно, а и вовсе изысканно.

В один прекрасный вечер мы поехали во Внуково – проводить Димона на аэроплан. По пути взяли бутылку армянского и распили ее в автобусе. Моему другу было больно прерывать веселье и останавливать нашу теплую попойку, она была страшно драгоценной, после долгой-то разлуки. (Особенно с учетом того, что жизнь коротка, – о чем тогда никто из нас никто всерьез не задумывался, но вскоре я получил железное тому доказательство, увы.) При том что, да, я пару-тройку раз приезжал к нему в часть и привозил водки, и к ней – цивильную закуску. Мы заседали с Димоном в солдатской столовой, в углу, я – на шухере, лицом к залу, а он напротив меня. И по моей отмашке, когда в поле зрения не попадал никто из офицеров, он накатывал стакан и быстро заедал его шпротным паштетом. Я внезапно подумал тогда, что он алкоголик. И сразу обкатал новую мысль – недалеко я от него ушел, в этом смысле. После я перестал стесняться своего алкоголизма.

Однажды Димон, будучи рядовым, отбывая ту свою двушечку в лесном гарнизоне, заехал ко мне в общагу в форме – по пути из госпиталя, куда он со своим армейским другом обманом протырился отдохнуть, симулировав что-то, – обратно в часть. И вот эти два солдатика заехали ко мне отдохнуть, типа отдых на пути в Египет. Мы, конечно, выпили. Как раз тогда появилась дорогая водка – «Старорусская», по 4.12, а дешевую, «коленвал» по 3.62, было не достать. Друг моего друга, стало быть, и мой друг тоже – напился и истекал тяжелыми пьяными слезами:

– У меня уже год не было бабы, ну просто никакой. Мне бы какую-нибудь! Да любую! Хоть страшную! Я даже на трипперную согласен!

В общаге было много веселых и заводных девиц, и я, как дурак, задумал уболтать какую-то из них, причем не для себя. Беда была в том, что солдат действительной службы, рядовой, которому еще целый год мотать срок, котировался намного ниже, чем студент, пусть даже глубоко провинциальный и крайне стесненный в средствах, то бишь низкорейтинговый. Это меня как-то даже приподняло – в моих по крайней мере глазах. И я пошел решать поставленную задачу. Кто ее поставил? Жизнь и совесть. Я взывал к лучшим чувствам своих однокурсниц, обращаясь к тем, кто прошел уже огонь и воду и немало чего повидал на своем пути:

– «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины, чего-то там русские женщины…» Коня на скаку остановит, ну, сама понимаешь. Человек кровь проливает за вас, а вы его вот так динамите! Ну что тебе стоит? Это мое второе я! – выкладывался я и врал легко, весело, непринужденно.

– Твое второе я? Ну вот и еби его сам! А че ты ко мне пришел? Я тебе блядь, что ли?

Она, конечно, была замечательная блядь, но это был не тот случай, когда следовало называть вещи своими именами, да.

– Ну, причем же тут блядь?! Я взываю к твоему гуманизму! Я играю на тончайших струнах твоей души!

– Да ну тебя нах! Игрок, тоже мне, нашелся!

Я прошелся еще раз по этажу, надеясь найти совестливую девушку, которая утешит защитника родины, – но всё было тщетно. Вернувшись в комнату, я обнаружил спящего поперек кровати Димона – и его однополчанина, рыдающего на полу от неутоленной страсти к этому делу.

Утром я проводил их на Киевский вокзал, пытаясь издалека обнаружить патрульных и предупредить об опасности похмельных, в тяжелом состоянии, дезертиров. Всё обошлось. И вот через год Димон приехал в ту же общагу уже не как жалкий раб, но как свободный римский гражданин, ого!

И после того как мы по дороге в аэропорт распили ту последнюю бутылку – это был в те годы очень важный ритуал, алкоголь играл роль деликатеса, щастья, это была такая жидкая свобода, – Димон сказал:

– Я вот что решил: ты тоже летишь!

– Смелая идея! Роскошная! Шутка удалась.

– Да почему ж тебе не полететь?

– Денег нет. И одет я кое-как… Ботинки на босу ногу… Свитер на голое тело…

Это была такая алкоголическая униформа. «Полуголый торс». Хорошо еще не пиджак поверх человеческой кожи!

– К тому же я даже и паспорт с собой не захватил…

– Так студенческий же при тебе. Щас кассиршу уболтаем. Денег точно нету – но это у тебя, а у меня-то они есть, Боливар вынесет двоих.

Мы легко купили второй билет – и сквозь метель побежали по взлетному полю к далекому самолету. Время поджимало. Нормальные пассажиры уже давно доехали до своего борта на аэропортовском автобусе и дышали пластмассовым воздухом из самолетного кондея. Мы таки догнали самолет! Заскочили в него через овальную дверь, сидим в креслах рядом, смотрим друг на друга весело – афера удалась! В молодости победы, даже маленькие и бессмысленные, так кружат голову!

В Риге мы ночевали в общаге же, только не студенческой, а рабочей, там жила какая-то дальняя родня Димона, русские пролетарии-лимитчики в той бедной Европе. Хозяева наши ранним утром убежали на свой завод, а мы, иначе ж никак, пошли посмотреть на Домский собор. Рядом с ним стояло кафе «12 – или 13? – стульев». Как только мы его увидели, то, разумеется, сразу же захотели выпить хваленого их рижского бальзама, зашли – и немедленно сделали заказ. Это был такой как бы кальвадос Ремарка – для бедных. Модный, дорогой, дефицитный, но всё ж хоть как-то доступный напиток – в отличие от волшебного кальвадоса, которого мы не надеялись отхлебнуть.

– Два по 150 ludzu!

– Пардон, это невозможно.

– Как? Нету? Но должен же быть! – я к тому времени прочел израильское контрабандное, на тончайшей бумаге, издание шедевра Венички, и цитаты сами собой выскакивали из меня.

– Есть, но только как добавка к кофе.

– Ну тогда давайте нам 12 кофе с бальзамом. Если можно, котлеты отдельно, мухи отдельно.

– Что? Какие котлеты? У нас нет котлет, только пирожные.

– Ну, в смысле кофе отдельно, бальзам отдельно.

Справедливость – хоть какая-то – восторжествовала: мы получили поднос с кофейными чашками – и по стакану melnais balzams, что и требовалось доказать. Это было прекрасное утро…

Мы выпили и пошли гулять по центру: кругом были (не очень) древние камни почти настоящей Европы, и мы вдыхали ее воздух, который бил по мозгам не хуже бальзама. Было яркое, острое чувство, что мы за границей, в блистающем иностранном мире, а не в дешевом унылом Совке.

Как так получилось? Почему? Что за пропасть такая между нами? Кто нас раскидал по разным ее краям? Местные выглядели так, будто они – актеры и исполняют пьесу из чужой, богатой, ненашей жизни – про что-то такое мы говорили, бродя по городу. Я прожил почти всю свою – на тот момент – жизнь в дикой степи, кругом Гуляй-Поле, я вырос в глубине пролетариата – и вот на тебе, такое! На меня давила новая чуждая натура, эти декорации, выстроенные из тяжелого дикого камня, по картинкам из детских книжек с иностранными сказками – как вот по комиксам снимают полный метр. Всё не как у нас – и это чужое прекрасно! Как странно было думать о возвращении отсюда обратно в дальние края, в серый рабочий поселок с убогими бараками с сортиром на улице! Как это всё причудливо нарисовано на карте страны и жизни!

Мы до вечера шатались по пряничному этому городку, прекрасному и вроде неповторимому, не зная еще, что Европа такими населенными пунктами набита под завязку. Но первый раз – он всегда особенный! Мы в ходе экспедиции как бы теряли геополитическую девственность – вот что случилось с нами тогда.

Вечером, увидев в центре, на улице Ленина – как она теперь называется? – вывеску Vins pagrabs, мы спустились под нее в подвал, в полумрак, а там вместо одноногих, как в пивном стояке, столиков – стояли тяжелые дубовые столы, светили тусклые разноцветные лампы, горели свечки, и вместо теток в грязных халатах суетились пижоны-официанты при бабочках. Ну, чисто театр, кино про Запад, которое, вообще говоря, всё и снималось при Советах вот как раз тут, в Риге.

Мы взяли вина, выбрав что покрепче и подешевле, – и принялись его пить, быстро и довольно жадно. И осматриваться. Через стол от нас сидели две подруги, черненькая и беленькая. Я посмотрел на них без интереса – вот еще, нам надо в эту каменную музыку вникать, не отвлекаясь на баб, которых везде полно. Кстати, слово «бабы» тогда для нас звучало вовсе не пренебрежительно, никакого презрения, напротив – мы за ним прятали свое трепетное, романтическое отношение к капризным девицам, zierlich manierlich, те страшно волновали нас, а сами долго изображали из себя недотрог, которым якобы неинтересно это дело, – прежде чем разрешить тебе, да в первую очередь себе, заняться «грязным», телесным.

Димон, хоть был уже в штатском, смотрел на девок всё еще голодными солдатскими глазами.

– Давай с ними познакомимся, – горячо прошептал он, придвинувшись к моему уху.

– Да ну их!

– Хорошо тебе… Ты – студент. Тебе все дают. В общаге. А я… Томился там в лесу два года. Иногда думал – изнасилую старушку-повариху, а после застрелюсь. Тебе не понять, какой это ебаный кошмар… Когда все время про баб думаешь…

– Ну, так подойди к ним и познакомься.

– Я не могу. Мне страшно. Мне кажется, они засмеются и просто прогонят меня. Давай ты, а?

– Ну хорошо! – мне таки стало стыдно, что я черство отнесся к больной теме, к страданиям своего друга. – А как будем делить? Мне – темненькую! (Я тогда, на том этапе своей сексуальной эволюции, признавал только блондинок, ну, на худой конец, пергидрольных, и хотел для разнообразия обратить внимание на чуждую мне масть.)

– Вот и хорошо! Мне как раз светленькая глянулась.

Как потом выяснилось, «глянулась» – это было не то слово ваще. Потом – когда уже было поздно.

Я встал, подошел к девичьему столику и что-то такое там говорил, импровизировал, удачно – мне даже удалось этих подруг рассмешить, а это означало, что – дадут! Так что я позвал их к нам за стол, они переглянулись – и встали! И пошли! Я нес за ними их стаканы и расставил их так, чтоб блондинкина тара была рядом с моей, а ее подружка чтоб присела к моему другу, раз уж мы их так поделили. Как Сталин с Гитлером – Польшу. Но «бабы – дуры», как мы шутили тогда, при том что на самом деле они казались нам мудрыми и знающими про жизнь всё, что надо, не зря ж они смотрели на нас пренебрежительно, свысока, как на детей – так вот они рассудили по-своему, и это было, как мы все поняли потом, страшной ошибкой. Которую невозможно было исправить. Крах! Титаник! Темненькая, значит, подсела к Димону, с тем чтоб через полчаса глянуть на часы, сделать большие глаза, подхватиться и убежать. А оставшаяся, светленькая, придвинулась ко мне и стала демонстрировать манеры, прекрасно нам известные – по кинолентам, разумеется.

Всё это на «вы», простите-извините, ах, ох. Как раз то, чего нам и надо было. После эта шелуха слетела, Инга оказалась хуторской девкой – простой, вот примерно как мы. Но тот флер экзотики и светских манер продержался какое-то время и развлекал нас, скифов, азиатов.

Надо сказать, что я с самого начала деликатно пытался спихнуть Ингу моему другу, которому она была нужней и казалась ему совершенно прекрасной – после заточения среди примитивных солдафонов, от которых несло протухшим потом, баня ж не чаще раза в неделю.

Мы ближе к ночи расстались с новой подружкой, с тем чтоб назавтра с утра пораньше встретиться с ней в этой ее Европе. Так и вышло. Инга показывала нам всякие модные места в городе, выпивала с нами, закусывала, вздыхала, делала умное и грустное лицо, рассказывала что-то со своим тяжелым акцентом, который, впрочем, в совке тогда казался сексуальным, учила нас каким-то латышским словам и даже, насколько я помню, читала (чужие) стихи, которых потом было немало в ее письмах. Так прошло еще два или три дня, мы пропили все деньги, оставив заначку на билеты. И со всей неизбежностью – какие уж заграницы без финансов! – засобирались обратно в Россию.

Димону было страшно подумать, что его красавица, которая по глупости цеплялась за меня, пропадет из виду, потеряется в жизни, и он стал ее звать в Москву, вот прям сейчас, с нами. В Москву – это значило ко мне в общагу, куда гостям надо было как-то протыриваться, по чужим пропускам, и там раскидываться по матрасам и раскладушкам, – это никого не смущало, впрочем.

Мы поехали поездом, из экономии, по пути выпивали, всё глубже впадая в романтическое, романическое настроение, в струю если не алкоголизма, так пьянства. Инга всё еще оставалась для нас этакой европейской штучкой со светскими манерами, я даже боялся высказываться при ней матом, который она, впрочем, попервах не понимала, – а от кого ж ей было его pick up, от профессоров университетских, что ли?

По приезде в столицу Инга решительно и вроде даже окончательно отвергла моего влюбленного друга, а затем, когда все напились, взяла ситуацию в свои руки и под декламацию стихов и пение Дассена склонила меня к самому худшему. Я не смог отказать даме, в молодости такое мне не давалось. Перед другом было, конечно, неловко, но он махал руками – «дурак, ты что такое выдумываешь, давай вперед, не обращай внимания!» Ну и что было с ней делать при таком раскладе? Баба – это добыча, ценная причем. В самом деле, не выгонять же ее было! Горько думать про всё это сейчас, после всего. Ну вот зачем она так всё повернула? Человек с нее пылинки сдувал, но ей было плевать, а вот подай ей веселого парня, который не делал из этого знакомства никакой истории. И даже не собирался. Чем меньше женщину мы любим и проч. Максимум, что я видел в ней – экзотическую как бы иностранку, пусть манерную, но зато статусную. Как же, как же – иностранность ценилась. Импорт! Дефицит! Кажется, мне даже завидовали – о, урвал, ничего себе, баловень судьбы! Марина Влади, чуть ли не.

Я ездил к ней то и дело в ее Ригу, которая днем была для меня древними камнями Европы, а ближе к ночи – бедной совецкой общагой, маленькая комнатка на четверых, ну и что, плевать. Мы пили там под жареную картошку местный «Аллажу кимелис», переслащенный тминовый ликер. Про который они там вдохновенно врали, что его пьет английская королева. Ну, подумаешь, ликер тот был противный, да что с того? Тогда любая выпивка считалась подарком судьбы. Дешево, градус какой-то есть – ну и прекрасно.

Иногда выходили в кафе. Я начинал что-то говорить на языке аборигенов, делал заказ:

– Es gribu dzert! Atnesiet man ludzu trissimt grams degvinu!

И что же? Приносили, как я просил, триста водки. Подавали мясо в глиняных маленьких горшках, и оно после русских столовых с их запахом теплой мокрой тряпки – производило более убийственное впечатление, чем много позже foie gras, еще до того, как французские понты наскучили нам. Ну foie, ну gras, дальше что? Знакомый мини-олигарх как-то снял в провинциальном городке маленький отель с условием, что его свита будет пользовать всех сотрудниц в любое время дня и ночи, – и что? В первый вечер было весело, братва в восторге. Во второй успокоились и просто выполняли программу, отрабатывали номер. Третьи сутки «отдыхали» по инерции. Потом это всем надоело, расплатились и уехали, подальше от скуки – суета же сует, день и ночь одно и то же…

Другое дело – тогдашний рижский зоопарк. Там был диковинный зверь которого я не видел ни до, ни после: skudrulacis. Skudru – это муравей, в каком-то падеже, а lacis, как всем известно, – медведь. Итого, стало быть, муравьед. Зверь-красавец! Не зря такого по улицам водил на поводке сам Сальвадор Дали. Серьезное животное… От Дали один шаг до Пикассо. У него была замужняя подружка, на которой он обещал жениться. Как только она разведется. Она повелась и, соответственно, ушла от мужа. И, счастливая, приехала с вещами к, грубо говоря, жениху. Тот холодно сообщил ей, что раздумал жениться.

– А я теперь куда? – спросила наивная дурочка.

Тот пожал плечами:

– Мне какое дело?

Конечно, негодяй. Нам до него далеко. Мы можем только пародировать великих…

Инга высокохудожественно рассказывала мне про любовь, сперва на языке оригинала (латышском), после в переводе. Я слушал вежливо. Однако ни сами слова, ни ее пафосные интонации ее меня не грели. Было только разве что неловко.

Я попросил Ингу не употреблять при обсуждении нашей веселой гульбы расплывчатых терминов типа «любовь».

Но, конечно, тщетно.

Мы однажды заговорили с чего-то про немцев. Она засекла мой к теме интерес и рассказала еще пару историй. А потом выступила с заявлением:

– Да тут всё сделали и построили немцы! Тот же самый Домский собор.

– Как – немцы?

– Очень просто. И письменность немцы же придумали латышскую. Лет 100 с чем-то назад. Примерно в то же время появилась письменность и у чукчей.

– И не обидно это вам?

– Обидно. Латыши, конечно, неблагодарные…

– Что, что? Как ты сказала?

– Так я же – немка. Но только не говори никому. Иначе у меня будут неприятности. Могут быть. То есть, конечно, будут, если ты не сохранишь тайну.

– Значит, тут главные – немцы!

– Ну. Мы сюда пришли в XII веке – крестоносцы, купцы, миссионеры. А тут были одни крестьяне. Мы принесли им цивилизацию! Ну вот как русские – чукчам. Построили здесь города! Рига – это жемчужина, сам видишь. А после 1917 года, когда Латвия получила независимость, у немцев отняли почти все земли. А потом латыши стали закрывать немецкие школы… В 1939-м немцы стали выезжать в Германию, но вывозить нельзя было ни валюту, ни драгоценности, ни ценные бумаги… Моя бабушка спрятала свои бриллианты на дне банки с вареньем. Так на границе у нее то варенье отняли! Они тут все были большевики… Немцы выгнали латышских стрелков из Латвии, и они побежали в Россию – строить там коммунизм. Ну и построили. Потом их почти всех перестреляли, в 1937-м. Бог есть!

– Значит, ты немка… И даже язык знаешь?

Ну и дальше мы говорили на ее родном тайном языке. Все-таки ее русский был слишком незатейлив, и мне приходилось сдерживать себя и, так сказать, опрощаться. Ну или, сказав что-то и отметив ее недоумение, повторять адаптированно к ее уровню русского, который был basic. С нашим переходом на немецкий всё стало проще, шансы уравнялись – когда у испанца шпага короткая, он подходит к врагу на шаг ближе, только и всего. Красивая поговорка, кстати. Немцы ее переиначили в свое im Bett sind alle gleich, в смысле – в койке все одного роста.

Перед летними каникулами она написала мне, что готова прислать денег. Зная, что я на мели, как это со мной часто бывало. Я удивился, но ответил вежливым, даже нежным, отказом. Она обиделась и некстати сказала, что бросает свой универ и переведется в Россию. Всё равно куда. Лишь бы поближе ко мне. Новость меня не порадовала: нет вещи более бесполезной, чем влюбленная баба, которая тебе не нужна… Я надеялся только на то, что у нее эта истерика быстро пройдет и всё останется как было. Что-то похожее описано в «Швейке», там к поручику Лукашу с чемоданами приехала, как вы помните, знакомая дама, которую муж выгнал из дому, за блядство.

… Осенью, вернувшись из всех поездок, с практики и с шабашек, я первым делом помчался в общагу к Димону. Мы переписывались всё лето, болтали про книги и водку и баб, но главное же – не темы, не новости, а обмен дружескими эмоциями. Почему, кстати, так много было разговоров и мыслей про водку? Тянуло изменить сознание, чтоб понять что-то новое про этот мир? Позже мне попалась умная книжка, автора звали, кажется, Маккенна, если я ничего не путаю, и там автор утверждал, что обезьяна произошла в человека только потому, что баловалась дикорастущими наркотиками, которых полно в Африке – на родине нашего биологического вида. Ее сознание от веществ типа расширилось, и вот вам пожалте. Ну а водка – тоже ведь вещество. Поскучней, конечно, чем «злые табаки», но уж какое было в ходу – да и есть.

Да, бескорыстная дружба мужская, в таком духе. Позже, через много лет, когда нас завалило умными и даже заумными книжками, я наткнулся на публикации про голубой подтекст мужской дружбы даже если речь про натуралов. «Ты меня уважаешь?» – это как бы зашифрованное признание в любви и ожидание ответного чувства. Похлопывание по плечу, по спине, объятия, поцелуи в стилистике сицилийских киллеров – это, настаивали яйцеголовые эксперты (купленные голубым лобби?), не что иное, как приглашение к сексу. Вроде как неважно, что – неосознанное!

Если так, то это было спрятано ооочень глубоко. Мы, дети рабочих окраин, были страшно далеки от этой балетной темы. В свете той трактовки я после окинул мысленным взором всю нашу дружбу с Димоном… Он был тощий и длинный, как и почти все, к кому я тянулся дружить. Но это бы еще ладно! Самое смешное – то, что и девчонки меня заводили (о, сколько смыслов у этого словечка) тоже сплошь длинные и тощие! Некоторые мои знакомые, с которыми мы виделись редко, полагали, что я уже много лет живу с одной и той же подружкой, хотя это были разные люди – но настолько похожие друг на друга, если особо не всматриваться, что человек рассеянный и близорукий мог их принять за одну-единственную! Это открытие поразило меня до такой степени, что я захохотал, чтоб скрыть свой испуг перед собой и перед жизнью, и перед приоткрывшейся бездной.

Вообще же когда речь речь заходит про баб, то в мужских компаниях тема излагается уж слишком лапидарно, дается только грубый каркас приключения: veni – vidi – vici, standard sucky-fucky. Внешность описывается одним каким-нибудь словом, ну или двумя – сиськи/жопа. А так нельзя, ведь тут важны детали. Наверно, первым про глубокие пристрастия к каким-то особенностям дамской внешности, тем или этим, заговорил Набоков… Впрочем, нет – сильно до него кто-то из античных авторов западал только на косых девиц. Один мой знакомый делал стойку всякий раз, когда жизнь подбрасывала ему даму с короткими ногами. А другой ни на кого не соглашался, кроме как на кореянок. Причем почему-то они непременно должны быть старше его. Какая странность! Да мы все ваще непростые. Извращенцы. Если копнуть и признаться в этом хоть себе…

Тот же я – долгие годы рассматривал всерьез, как известно, только блондинок, из которых первая в ряду была Таня Котова, покорившая меня в первом классе. Потом блондиноцентричность угасла – внезапно, ни с того ни с сего! Смена концепции застала меня врасплох. Меня просто выбросило на шатенок и брюнеток, и рыжих – так кита выкидывает из моря на берег. О чем думает в такие минуты кит? Интересно… Но это узнать еще трудней, чем мысли своих – человеческих – самок.

И – никак нельзя оставить без внимания рост. Да, да, конечно, как уже было сказано, в постели все равны, и длинные, и короткие: Im Bett sind alle gleich. Но всё же есть вещи, с которыми ничего не поделать. Тонкие материи! Самое мое разительное на эту тему переживание было такое. Однажды я зашел к товарищу, в контору – чисто повидаться и обсудить планы на вечер. Он усадил меня на диван. Я пил чай и курил «Приму», когда в кабинет зашла его подчиненная. Стройная, ну это дано, таких кругом полно – но необычайно длинная! Невероятно! Я со своего низкого дивана показался себе малорослым пареньком против нее. И вдруг я отметил, что меня это сильно завело! Чего я от себя не ожидал. Не рассчитывал на это. Это был сюрприз. Чтоб понять, достаточно ли сильно тебя тянет к даме, надо было, как правило, вести какие-то разговоры, выискивать общие вкусы, совпадения по любимым книжкам и кинолентам, городам и цветам, это всё – по старинной семидесятнической моде. А тогда и без этого рутинного занудства сразу что-то включилось. С первого взгляда. Бритва Обамы, то есть, пардон, Оккама рраз – и отсекла лишнее, как зубило Микеланджело отрубало ненужные куски мрамора.