Текст книги "Тайна исповеди"

Автор книги: Игорь Свинаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Итак, работа и вино (считая, грубо, по этой статье и водку, и пиво) – всё это очень взрослое. И – не ныть, когда ударил молотком по своему пальцу. А женщины? Без них ты или дитя, пацаненок с грязным пузом, ну или, на другом конце спектра, беспомощный, бесполезный старикашка. Три источника и три составные части, как грится. Пить, курить и говорить я начал одновременно – ну, приблизительно в таком духе.

Глава 3. Первая любовь

Прекрасный пол поначалу меня не восхищал, не притягивал. Казался скучным. Ну что в нем такого прекрасного? Жеманность, банты, всё розовое, писклявые голоса и глупые мечты сплошь про балет. И все они стукачки!

Но через этот барьер неприязни и отторжения каким-то манером прорвалась Ленка, соседка по подъезду. Мне запомнилось ее домашнее простецкое платье, какое было на ней в наш первый день. Не ситцевое, нет, плотней, на ощупь нежное, как замша, пестрое, зеленое с желтым и сиреневым, маленькое, размером со взрослую майку-алкоголичку. Платье, да. Трусы – белые, растянутые, штанины – куда шире ног и болтаются, иногда на долю секунды приоткрывая глупости. Ее глаза, которые то и дело затуманивались, ни с того ни с сего, безо всякого повода; это было странно, как будто она засыпала на ходу или посреди игры. Детям такое непонятно совершенно, им кажется, долго еще кажется, что жизнью руководит сознание и уж вовсе не подкорка, никак не инстинкты.

Кажется, читать к тому времени я уже умел, но в школу меня не успели забрать, это был такой провал, когда информация об устройстве мира уже валится в чистый незамутненный мозг – но процесс еще не взят в казенные рамки и идет уж как идет, дико и вольно.

Ленку я не выбирал и не завоевывал, даже не пытался, она просто была единственный ребенок интересного мне возраста во всем нашем подъезде. Она появилась просто так, случайно. Про это не надо было думать, не с чем было разбираться, она свалилась откуда-то сверху – кстати, да, она жила этажом выше – и осталась легко, потому что вокруг было пусто и никто больше на эту территорию и на этого пацанчика не покушался. С этим ничего не надо было делать, так вышло, вот и всё, бери не хочу. Это мне теперь что-то стало напоминать, старую историю про яблоко, до которого оба, он и она, были чисты как дети. Какие дети, про каких детей речь? Мы – да, были дети, но чистоты и нетронутости не было, откуда им взяться. Уже существовал запрет на стыдное и грязное, на то, про что мы уже были в курсе, и легкая тень ужаса и преступных деяний падала на нас, невинных. Мы уже знали! Откуда, кстати? Это, наверно, носилось в воздухе, ну или читалось в глазах взрослых – что не всё тело хорошо, в нем есть и жуткие, как бы отвратительные, детали. Которые надо прятать, зачем-то.

Детали – грязные, причем настолько, что их невозможно отмыть. И пользы от них никакой, кстати! Ну и на кой тогда они ляд? Казалось бы.

И такие были мысли. Тогда в ходу у детей было – может, не везде – роскошное слово «глупости». Оно обозначало вот это вот всё нечистое и стыдное, что касалось другого пола. Поверил ли я в это сразу и безоговорочно? Пожалуй, нет. Было другое: плевать на запреты и чужие оценки, просто я на автомате, как робот-разведчик, собирал информацию о чужой планете, на которую меня забросили. Глупости были частью этого – точнее, того – мира, какой-то его деталью, такой, что без нее, если его начать собирать из элементов – он кое-как соберется, но не будет функционировать, не заведется, не поедет. Когда собираешь механизм и остаются лишние детали, дело плохо. Ты – дурак.

Я рассматривал ее глупости хладнокровно и бесстрастно. Ну вот лысые кожаные валики, вот лепестки, как бы страшно хрупкие, а ну не ровен час поотрываются (они не такие, как у цветов, прикоснешься – и палец прилипает, как язык к железной дверной ручке, на морозе. Что ж они, интересно, чувствуют при этом – с них будто шкуру снимают живьем?), кругом розовое, что твои десны, и некое ранение с неровными краями, в которое, с виду, и палец-то не влезет.

– Это чтоб пИсать?

– Нет, пИсать не тут, а вон где.

Она, в свою очередь (модное совецкое словцо «очередь»!), рассматривала мой безобидный стручок, на тот момент дикий, не приведенный в норму, не обрезанный (я прошел эту процедуру через много лет, вслед за товарищем, который пошел на это по пьянке и после три месяца мучился и жил один, но по истечении срока наказания принялся хвастать, что жизнь стала куда лучше, куда веселее, и я на это купился и прошел за ним мучительную процедуру, и таки был счастлив, по крайней мере от того, что пытка завершилась), тоже с холодным вниманием, быстро и равнодушно же – правда, со звериной или же, точней, детской серьезностью.

– Гм. Ну ладно, а давай теперь играть в машинки.

– В машинки? Может, лучше в куклы?

– Да хватит уже, надоела эта девчачья тема: письки, куклы – ну скоко можно!

Да, решительно это не было мне интересно. Тень брезгливости? Или даже отвращения? Пугала скука телесного, чисто телесного, без присутствия и без прикосновения высокого, которое вне тела?

Похоже, у нее это всё было несколько иначе. Вот мы играли в машинки, это были грузовички размером с книжку, из какого-то мягкого сплава, покрашенные дешевой краской в зеленое, с потеками, внутри кабины было некоторое пустое пространство, но такое тесное, что оловянного солдатика туда засунуть не удавалось, так что они все укладывались в кузов и лежа ехали на войну – на нее, ну а куда ж еще? Кому интересен скучный унылый мир в тылу?

Я переживал из-за этого страшного неудобства – ну как же так, кто ж ездит на войну на грузовике? Дед объяснял мне, что в их время, в его молодости, вместо машин использовались лошади, и это мне нравилось. Но у меня не было подходящей телеги, чтоб разместить своих бойцов, вот и приходилось как-то выкручиваться и выдумывать всякую ерунду – ну а что, хороший урок для маленького мальчика. Я хотел на войну, на ту же самую, на которую дед ездил в юности. Надо же было как-то добить белых, дорасстрелять их, не то, не ровен час, наше сегодняшнее светлое настоящее схлопнется – и привет.

Солдатики мои были зеленые, как грузовик, и тоже из мягкого сплава, он был такой тусклый, металл пробивался из-под краски, тоже – дешевой и жалкой. Солдатики эти были как бы склеены из двух половинок, плотно приставленных одна к другой, но с некоторым легким смещением, так, что шов был отчетливо виден. И напоминал некстати про Ленку, со швом, который проходил по самой ее глупости.

Глупости – это не только части тел (ну детских, поди знай, как там это всё у взрослых, небось, иначе!), но и – игра с ними. Конечно, игра, ну не работа же! Игра бессмысленная, не приносящая никакой пользы, никому. Никто не объяснял детям подробно про вот это всё. Умолчание как бы намекало, что за этим кроется что-то вредное и приятное, ну вот как сгущенка, когда всю банку вычерпываешь ложкой, в один присест! Значит, дело уж того стоит! По той же, кстати, схеме дети начинают и курить. Скучно, бессмысленно, неприятно, противно даже, но небось же, есть в этом кайф, то есть он появится, надо только в это дело въехать, вжиться! Да и пачки сигаретные – они ж красивые, зовущие. То на них три богатыря, то горячая балканская стюардесса, то собачка конвойная по кличке Друг, то верблюд заокеанский, то «Герцеговина флор» – что бы это ни значило. Начни потихоньку, а там втянешься, как все. Ну или не все, а через одного-двух.

Иногда Ленка, придя в гости, мешала мне возиться с машинками. Не только переставала елозить колесиками какой-то из них по дощатому полу (выкрашенному коричневой с красноватым отливом краской, по тогдашней моде), но и вовсе застывала, усевшись верхом на мою вытянутую ногу. Вот как раз в такие минуты в ее глазах поднимался туман, зрачки раздвигались в стороны и она смотрела куда-то как будто сквозь меня. (Я при этом всякий раз по поводу этого тумана думал, что подружка моя, кажись, дура, туповата она, что ли, не придется ли ей идти в школу для умственно отсталых. И я останусь один во всем подъезде… Было неприятно, ведь безумие – это же мерзко и заразно.) Моей ноге становилось тепло от ее детского тельца с этими беспомощными, нелепыми, мягкими как бы деснами без зубов, как у младенцев.

– Ну шо ты уселась? Только ж разыгрались!

Я это сказал – и слегка, не больно, ткнул ее в плечо. Она пробудилась от своего странного тупого сна, схватила машинку, которая стояла в стороне, – и ударила ею меня по руке, вот по той, которой я ее толкнул.

– Ааа! – заорал я.

– Ой, прости, я нечаянно! – Она уж совсем пришла в себя и стала обычной, не туманной, а повседневной, прозаической.

… Моя подружка доставляла мне хлопот чем дальше, тем больше. В молодости, да и после – у всех так, но в дошкольном возрасте это, пожалуй, несколько слишком и как-то преждевременно. Украденное, можно сказать, детство. Почему я не играл с мальчишками? Точнее, почему не только с ними? Может, меня утомляли их простодушие и агрессивность? Это, смутно припоминаю, нагоняло на меня скуку. И даже – отвращение. Когда борешься с пацаном, от него несет подгнившим потом, какая ж это мерзость! Девки не такие противные, видать, они чаще моются. И потом: маленький мальчик – это всё же примитив. Ну война, ну драки, ну метание ножичка – дозированно это даже и хорошо. Но этот бесконечный, бессмысленный, тупой футбол нагонял на меня тоску. Я когда-то даже играл, стоял на воротах и давал щедрые пасы, а то выскакивал на поле и – забивал, посылая мяч в неожиданный угол ворот так, что еще два миллиметра – и штанга! Но занятие это казалось мне тупым и лишним, это все равно что сесть за обед, только пообедав, это глупо и скучно, этого хочется избежать и нет смысла терпеть. Пацаны были грубыми, что меня коробило, мне не нравилось, что из них почти никто не читал книжек, так что говорить с ними можно было мало о чем. Да, тоска смертная. Девки же читали, ну не всегда правильные книжки, но тем не менее хоть что-то. И потом так и было всю жизнь, к моему удивлению, с этим книжным сексизмом. Я даже стал думать, что книжки только для девчонок и пишутся. Точнее, только ими и читаются.

В девчонках, кроме их интереса к чтению, меня интересовал их природный артистизм. Тела их были мне, как я уже объяснял, неинтересны – тогда. Как, впрочем, и сейчас, через 50 с лишним лет после описываемых событий. Между этими двумя рубежами был довольно длинный период сильнейшего притяжения к девчачьим сиськам/писькам, к чужому полу, который стал – и долго был – вражеским, пока страсти не улеглись. Шла прям война какая-то. Пропасть между, разность потенциалов, расхождения во всем, накал и перегрев, ненависть и агрессия, иногда даже с мечтой об убийстве – не могу сказать, что это было лучшее время моей жизни. Нет, не могу.

Ленка тогда капризничала как взрослая, отказывалась исполнять мои желания. Я со злостью смотрел на нее, сидящую на диване с книжкой, и тупо и одиноко катал по полу свои машинки. Ну что за онанизм такой, право слово, когда рядом такая роскошная красавица! С которой можно замечательно в эти прекрасные машинки играть!

– Ты, наверно, хочешь, чтоб я играла с тобой в твою игру!

– Да, блять! – сказал я правду.

– Не ругайся, фу.

– Я не ругаюсь. Просто разговариваю.

– Так нельзя.

– Слушай, твой папка так разговаривает! Ты его лучше пойди поучи, ха-ха.

– Не хочу с тобой разговаривать.

– Ну, давай молча играть.

– Давай. Только сначала поиграем в мою игру!

– Это в куклы, что ли?

– Нет. Лучше!

– Еще лучше? – спросил я с сарказмом. Куклы были не то чтоб скучней футбола, но где-то на уровне.

– Иди посмотри – точно твои ушли?

– Да ушли, чего еще смотреть!

– Нет, иди глянь.

Я быстро обыскал всю нашу компактную хрущевку, в ней никого, кроме нас, конечно, не было.

– Ну, давай!

Она подошла ко мне, отодвинула машинки, села – это мы уже проходили – на мою ногу и застыла. Я этого не любил, но уж решил терпеть. Только спросил спокойно, скрывая раздражение, чтоб не спугнуть:

– Это уже игра?

– Еще нет, но скоро, – сказала она тихо, уже со своим фирменным туманом в глазах, снова пугая меня этой тенью своего слабоумия. «Блять, может она сошла с ума или вот щас как раз сходит!» – думал я недовольно, ну на кой же ляд мне эта медицина… Было еще стыдно, что я дружу, вошкаюсь с дебилкой, с идиоткой. Она шамашетчая! Такое слово я слышал от бабки, после дома меня энергично и страстно поправляли – «какой ужас»! Но ведь бабушка так говорит. «Да мало ли что она говорит, не слушай ее!» Ну кому ж нравится свекровь, да. Впрочем, эту нашу позу, когда Ленка сидит на моей ноге, мои родители уже видели, стало быть, в этом нет ничего запретного. Я ждал игры, собственно игры, после того как она предупредила, что ничего еще не началось.

– Сиди тихо, не двигайся! – сказала она всё так же тихо. – И помни, что мы после будем играть в машинки, мы будем долго играть во много машинок!

Я застыл, предвкушая удовольствие, – разумеется, от машинок:

– И в войну тоже. В военные машинки.

– Конечно, и в военные тоже, да, да!

Я сидел, как и обещал, не шевелясь, она встала, сняла с себя трусы, бросила их на пол – и снова села верхом на мою маленькую голую ногу, я был в этаких шортах с лямками, какие позже – правда, в кожаном исполнении – увидел в Альпах на взрослых здоровенных придурках. Я смотрел на ее детские скомканные невинные трусы и сканировал свои чувства. И отмечал нулевое любопытство и не то чтобы прям брезгливость, но такое заметное «фи». Ну тряпка, и чужая, да и чистая ли? На кой ее выставлять напоказ? Там же могут быть к примеру, ссаки или еще чего похуже. Куда-то бы их, что ли, под диван запихнула…

– Вот! Ссаки! Только что про них подумал! – заволновался я, молча, конечно, хватило ума. То место, которым она на мне сидела, стало, как показалось мне, как-то мокрей, чем было до. Но, сука, надо терпеть, куда деваться! Мне стало жалко себя, просто до слез. На какие унижения приходится идти! А может, бросить всё и избить ее, чтоб знала? Чтоб что знала? Что матросы не сдаются, вот что. (Я был в тот год на стадии моряка, между летчиком и парашютистом.) Матрос не стал бы так постыдно с девчонками возиться.

– Ну что, ссали на тебя девки? Признавайся! – спросит меня в военкомате адмирал. Он же военный комиссар. В белом кителе. С кортиком на боку.

– Нет, ваше благородие или как вас там! Никогда!

– Не верю. В глаза смотреть, в глаза! – орал он, как фашист во вчерашнем кино на партизана. Я в ответ должен был бы плюнуть ему в глаз, как давешний наш пойманный партизан, – но тогда точно никакого флота я не удостоюсь, проведу всю свою пустую жизнь сухопутно, на берегу, и под занавес мне будет мучительно больно за.

– Только одна, один раз! Так, чуть-чуть сикнула, почти незаметно, мой адмирал!

– Врешь. По глазам вижу.

– Клянусь, что одна!

– Одна-то одна, но ты говоришь – чуть-чуть, а это неправда. Нет, моряком тебе не быть!

– Да черт с тобой, я пойду в летчики или – чтоб далеко не ходить – вон буду командовать военными грузовиками, тем более что меня в море укачивает – ну в прошлом году на катере один раз укачало.

Тогда, на прогулочном курортном катере, отец, держась за поручень, курил и уж совсем было вознамерился бросить окурок в волны – но я схватил его за руку:

– Ааа! Стой!

– Да что такое?

Море тогда почему-то казалось мне чужим и страшным, кругом я чуял смертельную опасность:

– Ты бросишь окурок, а он дымится, – и море взорвется! Кааак вспыхнет! И нам конец. Не делай этого! Пожалуйста! – умолял я со слезами. Отец отвел мою руку, которой я в него вцепился, улыбнулся и щелчком бросил бычок в Черное море. Тот бесшумно и бледно, без даже легкой вспышки, беспомощно пропал в волнах.

С морем ничего не случилось! Мы плыли дальше как ни в чем не бывало! Это было чудо. И я стал его свидетелем.

– Эти грязные – раз надеванные, значит, уже не чистые – чужие трусы, эти ссаки, про которые, не дай Бог, кто узнает! Голая – в ванне мы, что ли? – девка залезла на меня, какой кошмар. А ведь я считал себя хорошим мальчиком! – это всё думал я про себя со слезой, со сладостью обиды, отгоняя от себя мысли про то, что после избиения Мишки Кротова я всё равно уже не был безупречен и безгрешен и чист. И тем не менее – за что же мне такие мучения и пытки?

При этом я шмыгал носом, сопля под действием земного притяжения быстро шла по ноздре вниз. Но эта сопля при всей своей отвратительности – прям блевануть можно, если, конечно, чужая – всё же чище и выше ссак. Это уж как пить дать.

Меж тем Ленка вот так верхом скользила по моей ноге всё ближе к моему туловищу. Мокрое придвигалось, приближалось. Как же я хотел вытереть ногу! Но – понимал, что нельзя, что еще не время, и старался свою соплю подобрать как можно тише, аккуратно втягивая воздух в голову. А это непростая гидравлика!

Ленка подтянулась совсем близко к моему туловищу и прошептала мне в ухо:

– Тихо. Не дергайся, – как будто была диверсантом и снимала часового. Это пусть даже легкое, еле заметное касание любимой военный темы немного развеселило меня.

Я подчинился, терять было уже нечего. Она привстала с моей ноги и расстегнула лямки моих типа баварских штанов. Далее стянула с меня и их, и мои практически девчачьи трусы (настоящие, черные, как у взрослых, сатиновые, я выпрашивал – но тщетно, не дорос еще). И, наконец, она двумя пальцами взяла меня за стручок. Который висел себе скромно и незаметно и, я бы даже сказал, жалобно. Я как-то отдернулся, но тут же вспомнил про машинки – и застыл.

Это детское переживание я вспомнил после, во взрослой жизни, когда был снова унижен одной своей подружкой. Охохо. Лиха беда начало…

Познакомился я как-то с девушкой, лет через 20 после Ленки, и у меня возникло к ней чувство. И вот она – тоже, как и Ленка – надругалась надо мной. Дело было так. Мы к ней пришли, выпили, закусили – ну, типа романтический ужин, – и она, идя в душ, этак роняет: «А ты пока посуду помой». Да ты, отвечаю, совсем охренела, что ли? Ну, говорит, как хочешь, но тогда ничего сегодня не будет. И я, признаюсь, малодушно пошел мыть эту самую посуду. Помыл я, значит, грязные тарелки – и в койку, праздник такой со слезами на глазах. А на ложе любви ждало меня открытие. Я понял, что значит «беличий глазик». Раньше только слышал про такое, а тогда испытал это на своей шкуре. Речь тут, деликатно выражаясь, о дамском диаметре. Он был необычайно, неестественно мал! Это давало особые ощущения, острые и разительные. Надо уточнить, что к дефлорации это не имело никакого отношения. Всё, что было раньше, в предыдущей жизни, ну, с этим делом, вдруг показалось жалким подобием левой руки. Меня это страшно увлекло. Я концентрировал внимание на тонкостях этого небывалого переживания. А ведь мог бы отказаться от мытья посуды, хлопнуть дверью и гордо уйти! И остался б дураком.

Наши отношения с девушкой «Беличий глазик» развивались и углублялись. Мы стали часто видеться и даже начали строить планы на жизнь. И вот однажды, когда я к ней завернул, мы поужинали и ближе к ночи пошли прогуляться, перед тем как залечь в койку. Идем под ручку, весна, романтика, и она вдруг говорит:

– Ты – переводчик, еще тебе надо вступить в партию, и тогда мы вообще заживем как люди. Ездить будешь в загранку!

Да… Я уже был почти готов к употреблению, а она вдруг такое ляпнула! И с глубочайшей печалью я подумал: «Ёб твою мать, ну как ты могла? Дура! Всё испортила! Тупое животное! Проститутка бездуховная!»

Эта катастрофа случилась перед самым финишем дистанции, уже на повороте к ее дому… Но – я не повернул, а как шел, так и продолжил движение по прямой.

За этот удар, за то оскорбление отомстил я ей. И моя месть была страшной! Вот что я сделал: не раскрыл кощуннице тайну «беличьего глазика». Она этого про себя не знала – что я выявил осторожными наводящими вопросами. Хотел было ее осчастливить, поднять ее самооценку, в конце концов, сказать девушке приятное. Причем правду. Но! С тех пор я с ней не встречался. Видеть ее не мог!

Был в этой истории еще момент комический, незадолго до финала. Короче, приехал я, как обычно, к ней. То-се… Рассвет забрезжил… Радио проснулось и зашуршало… Она подхватывается – на работу пора.

– Какая работа, иди сюда!

Привлекаю ее к себе, сжимаю в объятиях, хвать за одно, за другое, ну всё как положено. Идет стандартная любовная игра. Но вдруг через полчаса – стук в дверь. Она вскакивает:

– Это муж!

– Какой, нах, муж? Ты ж не замужем!

– Да, но вот мы еще не совсем окончательно развелись, он за вещами пришел.

Ломится этот гибридный муж в дверь, орет, давая жене обидную характеристику. Это восхищает благодарных зрителей, они дико хохочут! Там же в подъезде бригада маляров красит стены, и вот им с утра такое роскошное представление. Мужики, конечно, бросают работу…

Я подхожу к окну – проверить путь к отступлению. Очень кстати это первый этаж, но! На окнах – железные решетки!

– Он сейчас уйдет… – шепчет она. – Подумает, что дома никого нет. Что я ушла на работу.

Тот ломится в дверь как дикий зверь:

– Открывай! Я знаю что ты дома, проститутка!

– Придется открыть… Но он только возьмет чемодан и быстро уйдет!

Она пошла к двери. А я решил тактично переждать напряженный момент в совмещенном санузле. Чтоб не мешать беседе голубков. Пусть воркуют без меня. И, значит, запираюсь я в удобствах. Муж с порога громко, чтоб я слышал, объявляет:

– Ты всегда была блядью!

Типа сейчас убьет. Я – к двери, выйти и вмешаться, защитить даму. Но быстро сообразил, что это не очень корректно – у (бывших) супругов беседа, а тут посторонний мужик выходит из санузла их мирить, совершенно голый, и, призывая к гуманизму, в то же самое время мотает хером туда-сюда. Как-то не очень хорошо получилось бы… Надо хоть срам прикрыть. Снимаю с гвоздя халат, надеваю – и вдруг осознаю, что и это тоже не очень: в хозяйском халате права качать. Снимаю халат… Пока я так работал над своим имиджем, «наш» муж ушел, хлопнув дверью. А (бывшая) его жена говорит:

– Вот что значит нарушать трудовую дисциплину! Сидела б на работе, давно чай бы пила, а тут всё, блять, на нервах, на измене.

Там все участники получили по солидной порции унижений, не один я – и это меня как-то утешало.

Конец лирического отступления.

– Ну, допустим, – подумал я про ситуацию с Ленкой. – Меня, в конце концов, не убудет, да к тому же никто и не узнает.

Она теребила стручок, но с ним ничего не происходило. Хотя она, видимо, чего-то ожидала (это в шесть-то лет. Черт знает, откуда у нее такое знание жизни. Кто ее в это вот всё посвятил? Где она подсмотрела?)

– Ну вот и начинается моя игра! – И она свободной рукой задрала платье почти до шеи – я увидел ее голое тело, страшно похожее на туловище дешевой пластмассовой куклы – и придвинула ко мне свою деталь, похожую на бледную (есть такая порода) абрикосу, и заставила меня ее потрогать. Да пожалуйста, да и хрен с тобой! Ну абрикоса, и ладно, ничего страшного. Потом она еще как-то изогнулась и привстала, мне стало лучше видно эту ее как бы рану, что ли, весьма неаппетитную, которую, может, надо бы как-то зеленкой обработать, – впрочем, с советами лезть не стал. Тема всё ж дюже деликатная.

Прошла пара минут. Ленка продолжала свою дурацкую возню. Я весь извелся, но не ныл. Потом и ей вроде тоже это всё надоело, и она сказала:

– Ну, давай играть дальше!

Звучало это беззаботно и легко, и я с облегчением подумал, что, кажется, она не совсем сошла с ума, время сдавать ее в дурку еще не пришло.

– Дальше – всё так же?

– Нет, еще по-другому.

Она опять как-то подвигалась, поерзала, поизвивалась – и живая абрикоса оказалась рядом с бедным стручком, прям напротив. Подружка смотрела на меня тревожно и весело и улыбалась:

– Ну, давай же.

– Шо тебе дать? – я был реально растерян.

Было вообще не то чтоб страшно, но уж совсем странно. Как будто я ворую и меня скоро неминуемо поймает милиция. И будет меня стыдить.

– Ну как – что? Прислони.

– Что?

– Ну что-что? Вон что.

– Да зачем? Что ты такое удумала?

– Давай же, давай.

– А зачем это? – спросил я с сомнением.

– Не спрашивай. Да никто и не узнает. Я не скажу никому. Ну, давай же.

Я подумал, что ну и ладно, плевать, – и прислонил. И застыл так.

Что-то похожее описывалось после в историях про компьютерную грамотность. Когда спец по телефону давал консультацию чайнику, тот всё выполнял, но проблема не решалась. Пробовали и так, и этак. Ничего не получалось. Сисадмин нервничал:

– Вы нажали кнопку escape?

– Ну да.

– Точно?

– Точно.

И так повторялось много раз. Наконец у спеца случилось озарение:

– Вы вот ее нажали, кнопку – а после отпустили?

– Так вы ж не говорили, что надо отпустить! Я нажал и держу.

Вот и я – прислонил и тупо застыл. Про то, чтоб как-то тютелька в тютельку – и речь не шла, эта мальчиковая штучка была слабей и бессильней, и безвольней, чем даже ухо. Короче, я сидел так, примостившись довольно неловко, – и молчал. Эта привычка молчать при стыдных телодвижениях осталась у меня на всю жизнь и стоила мне многих испорченных отношений; некоторые дамы такого не прощают, чувствуют себя обворованными и грязно использованными, и бесполезно им (было) объяснять, что молчание – это высший интим.

Много было непонятного в этой сфере жизни, но в какой-то момент мне открылась истина. Я понял, осознал, что женщины – не человеческие существа, не люди, как мы, но – природа, часть природы, явление природы, и есть вещи, о которых с ними бесполезно разговаривать. Это как беседы с деревьями или с дождем. Речи старого завязавшего зека, с которыми тот обращался к березам, были вписаны в сценарий «Калины красной» как раз для того, чтоб обозначить эту пропасть между людьми и природой: на зоне же ни лесов, ни женщин и всё становится ясно. А на воле это трудней понять.

То, во что мы с подружкой играли, – не имело никакой связи со взрослой жизнью. Я понимал это как глупую девчачью игру, ну вот примерно как девки бессмысленно прыгают со скакалками. Занятие, недостойное мужественного солдата, каковым я вполне был в своих глазах. Я сидел, глядя на эти прислоненные друг к другу (или друг к подруге?) маленькие смешные детские штучки, и молчал, и думал о том, отчего девки так глупы и почему они не могут жить по-человечески. Отчего они так неразвиты, отчего ж заблуждаются и увлекаются ерундой и, кстати, интересуются глупостями, вместо того чтоб быть с нами, быть как мы, жить правильной жизнью и играть в понятные, достойные, умные игры – а не вот так жалко и стыдно елозить.

– Давай, двигай, ну, что же ты застыл?

Кажется, мы уже стояли на коленях, лицом друг к подруге. Я не стал спрашивать, чем именно I should двигать, и замешкался на пару секунд, чтоб определиться с направлением колебания. Чтоб вперед – это было нереально, так не делалось, не с руки и вообще. Влево-вправо – тоже никак, не было простора. Оставалось только вверх-вниз. Ну вот я начал вверх-вниз. По ее лицу я понял, что вот приблизительно так и надо, раз она не возражает и не злится.

Сколько продолжался этот сеанс? И какая была продолжительность других сеансов позже? Поди всё упомни, там, в памяти, накоплены такие горы мусора из обломков битых файлов, скопившихся за полвека с лишним. Я не помню даже дурацких слов, которые были придуманы кем-то из нас для обозначения глупостей и этой девчачьей бессмысленной игры. Кто, кстати, их придумывал? Я? Она? Какие-то другие дети? Но как эти слова распространились по детскому народу, ведь они же были секретными? Или девчонки обсуждали такое между собой? И это был тайный женский язык их закрытого мира, куда я был зачем-то допущен? (Скорей всего, они всегда выбалтывают свои секреты, легко и непринужденно, сдают тебя с потрохами, каждый может составить свой список подстав, и не бывало так, чтоб хоть одна во взрослой жизни скрыла свое с тобой приключение, выбалтывают – просто для развлечения, или чтоб подняться в рейтинге, или пойти на рейдерский захват еще одной пары яиц.) Для чего они выходят из своего мира в наш, неся в него свои улитки, ракушки и абрикосы? С этими их нижними дамскими соплями, которые практически невозможно вытерпеть тонко чувствующему брезгливому человеку?

Да, этот мир несовершенен и вообще устроен довольно глупо. Вместо того чтоб сражаться или хотя бы путешествовать по всяким опасным местам, люди ходят на унизительную скучную работу, распускают слюни, возятся с глупыми кривляками-девчонками – и в итоге тратят свою драгоценную жизнь зря.

Повозившись так, мы, наконец, переходили к нормальным человеческим играм. Я вздыхал с облегчением, отмечая: вроде и она была довольна, что всё это кончилось. Зачем же тогда было и начинать, если она рада, что оно завершилось? Но обзывать ее непоследовательной дурой на этом основании я всё же не стал.