Текст книги "Тайна исповеди"

Автор книги: Игорь Свинаренко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

Глава 6. Первый бой

Я смутно припоминаю свою, кажется, первую драку. Место действия – детсад. Мишка Кротов бил меня, а я смотрел на него с огромным удивлением. Как, разве он не знает, что драться нехорошо? Что надо договариваться? Неужели он не хочет быть хорошим мальчиком – вот как, например, я? Гм, довольно глупо с его стороны упускать такую прекрасную возможность самосовершенствования…

Домой из детсада я пришел со следами побоев, хоть щас к судмедэксперту.

– Какой ужас! Бедный ребенок! Что такое?

– Да вот там один в нашей группе не хочет быть хорошим мальчиком. Ему не сказали, что надо договариваться, всё на словах решать.

– Ты лучше его обходи стороной. Держись от него подальше. Не связывайся, – объясняла мне женская родня, немало лет прожившая при рябом упыре и понимавшая, что лучше не высовываться и не изображать из себя героя.

Папаша мой был, как всегда, на работе, так что его мнение не было до меня доведено по уважительной причине.

Ну, дальше сморкание, утирание соплей, умывание, зеленка, ну, всё в таком духе. Потом из пивной вернулся дед – расслабленный, замедленный, весьма довольный жизнью. Он принес мне дорогой мужественный гостинец – пару баранок, инкрустированных как бы бриллиантами – кристаллами соли… В тот раз дед сходил в наше любимое заведение – «Струмок» – в одиночестве и без меня вкусил радости вольной мужской жизни, предался замечательному изысканному пороку. Я не сомневался, что, когда вырасту, то тоже непременно…

Старик быстро выяснил, что к чему, и срочно повел меня гулять, внепланово.

– А нам же задали «Солнечный круг, небо вокруг», надо рисовать.

– Да плюнь ты на эти глупости.

Разговор шел на улице, и в него не могли встрять женщины. Это ж всё была натуральная крамола – то, что внушал мне старик.

– Подойдет к тебе завтра этот – как его? – Мишка, и ты сразу…

– А если не подойдет?

– Тогда ты сам его отзови в сторонку. И как только вы встанете друг против друга, так ты сразу бей его по яй… Нет, лучше для начала в нос. Ну так, лбом. Только надо поближе подойти.

– Лбом? Мне же больно будет.

– Не будет. Там кость. А вот ему – будет очень больно. И кровища хлынет. Запомнит твой Мишка ваш разговор. Но! Никому ни слова про это! А то навешают на меня собак разных. С бабами лаяться мне неохота. Скажут, что дедушка тебя плохому учит.

– Так ты же и правда учишь плохому.

– Не слушай ты их. Дурачок. Я тебя учу как раз хорошему. Жизнь, она так устроена, как я говорю, а не как бабы врут. Им-то что, сидят дома, подметают, пирожки лепят. Бабам – им не надо драться с пацанами. В отличие от тебя.

– А если спросят: «Кто научил?» Что отвечать?

– Никто не научил. Это ты просто разозлился и ударил не подумавши. Вспышка гнева. Ты борешься с несправедливостью.

– А где ж тут несправедливость, в чем?

– Как в чем? Тебя бьют, а ты – нет. Это несправедливо!

– Странно… А почему папа меня этому не научил?

– Откуда я знаю? Он умный, институт кончил, партийный. Что у них там в голове, у партийных? Я, честно сказать, не совсем понимаю. Странные они. Нету к ним доверия.

– А туда же лучших берут, в партию.

– Да чем же он лучше меня? Такой же мудак.

Я задумался. Отец – он отец, да. Но и дед же не чужой. К тому ж воевал! Бил фашистов. А после работал на паровозе кочегаром. Теперь ловит рыбу, вялит ее и привозит нам, и я выковыриваю из таранки икру роскошного темного янтаря. Это всё очень серьезные в жизни вещи.

– А я у него спрошу, почему так. У папы.

– Не вздумай. Это последнее дело! Меньше языком надо трепать. И кстати, баб не слушай. Кто их слушает – тому кранты, поверь.

– Ну ты уже это говорил.

– Повторение – мать учения.

Назавтра я сделал всё, как учил мой замечательный дед. Отозвал Мишку в сторонку, специально отвел руки за спину, чтоб усыпить его бдительность, – и своей лобовой костью нанес удар. Мишка сразу заорал. Мне тоже было страшно – кровища ж хлынула из вражеского носа! Подбежали воспитательши, они тоже орали и тоже с ужасом, как Мишка, смотрели на меня, вроде же послушного воспитанного мальчика, который, вот пожалте – начал зверствовать. Ударил хорошего мальчика! Избил его! Напав вероломно!

Когда нас разбирали вечером по домам, я наслушался всяких восклицаний и ахов. Как нехорошо выглядел я, какой невинной жертвой казался Мишка!

– Да как же ты мог?!

– А он первый начал.

– Нет, все видели, что это ты на него напал!

– Нет, он все равно первый напал – просто не сегодня, а вчера.

– Так не бывает. Если он первый тебя ударил вчера, то ты б сразу и устроил драку. Как же ты ждал целый день? Тебя кто-то подучил?

– Нет, я сам додумался. Мишка плохой!

Провели опрос очевидцев. Мои показания подтвердились.

– А зачем же вот так сильно ударил? Можно было просто толкнуть, и он бы осознал, а ты вон какую ему кровищу пустил.

– Но я ж не знал! Я первый раз в жизни сегодня бил человека…

После я встретил приблизительно ту же аргументацию у Трумэна, когда на него серьезно наехали в 45-м и он начал оправдываться. Зачем скинул бомбы на мирные японские города? Тот резонно ответил, что ранее это оружие не применялось и про его эффект толком никто не знал. Ну бомба себе и бомба. Его еще спросили про вторую бомбу: зачем это, когда после первой сила нового оружия была уже измерена? Трумэн и тут выкрутился: если б, говорит, они сразу после первой капитулировали, то больше б никто их не бомбил. Вот и в Сирии русские даром избавляются от просроченных ракет, чтоб не тратиться на их утилизацию, ну и заодно немножко испытать оружие.

Дед встречал меня из детсада, стоя в дверях как под триумфальной аркой. Подмигнул и говорит, как обычно:

– Бабушка, внучок пива просит, дай нам руп!

– Та када ж ты напьёсся, на тебе твой руп, шоб ты подавился… – на автомате отвечала добрая старушка.

Она правильно делала, что не перечила в этом деду. Из двух зол меньшее, тот самый случай. Не дала бы рубль – старик пошел бы к соседям и в долг или даже даром выпил бы у них самогонки столько, что мало бы никому не показалось. С таких вылазок дедушка возвращался походкой Вия, которому еще не подняли веки. Он ступал как будто вслепую, ничего не видя ни перед собой, ни вокруг. Я с восхищением смотрел на него и думал:

– Когда вырасту, стану таким, как дедушка! Взрослым, смелым, толстым и пьяным!

Короче, мы пошли в пивную, мне досталась пена с трех кружек и восемь сушек. Жизнь потихоньку начинала удаваться. Всегда ж приятно разбить врага, одержать над ним победу. И ее отпраздновать, по-мужски!

Под пиво мы, как положено, вели неторопливые разговоры за жизнь, мужскую жизнь. Про драки, про баб – пиво, оно и в Африке пиво. Про работу мы не говорили, потому что сказать было нечего: я – в детсаду, дед – на пенсии.

– И что, он прям рыдал?

– Да, дедушка, он рыдал как девочка. Если ее нечаянно толкнуть.

– И шо, кровь и сопли?

– Да, это было так некрасиво. Неприятно, честно признаюсь. Коврик запачкался…

– Ну вот, видишь, как всё хорошо кончилось! Щас я еще кружечку возьму, постой тут.

Но угрызения совести меня слегка мучили. Получалось, что я всех обманул! Много лет, да вообще всю свою сознательную жизнь был хорошим мальчиком, и вот на тебе. Теперь я – плохой мальчик. Что дальше со мной будет? Кем я стану? Ну теперь уж точно не военным моряком, туда плохих не берут. Но отступать поздно, пути назад нету. Моряки не сдаются. Даже если они еще не совсем моряки.

Глава 7. К оружию!

Я обижался на своего деда-1. Отчего ж он не навел порядок с теми пленными немцами? Зачем не перестрелял их? Ну ладно, не сразу, они ж были на стройке, работали на нас. А потом-то, когда объект уж сдали и срок их вышел, а?

Злился я страшно. От злости исходил слезами, а деда ругал ужасными словами, даже самому было стыдно. Я всхлипывал и вспоминал материны рассказы про то, как она в нежные годы смеялась, когда в школе ее спрашивали про форму косточки. Ну какая ж у косточки может быть форма, когда та напрочь штатская? Форма была только у ее папы – артиллериста! Она помнила его китель, скрипучие ремни, петлицы потрясающей красоты и запах какого-то удивительно прекрасного одеколона, ни до, ни после ей такой не встречался. Потом ее отца немцы убили под Сталинградом, а они с бабой Верой и младшей, Лидой, куда-то ехали товарняком, поезд бомбили, они выскакивали из него ночью в степь. Так они ехали, ехали и наконец добрались до города, и их пустили жить в коммунальную кухню. Там можно было ночью спать, а как все соседи вставали рано утром – то приходилось убирать свои постели, это были чужие драные пальто и какие-то тряпки. Баба Вера мыла подъезды и таким манером зарабатывала на сухари и какую-то крупу, и на кусок мыла. Она была целыми днями на работе, а маленькие ее дети жили сами как могли, как умели. Они тогда намучились и умерли после молодыми, только полтинник стукнул – от страданий и болезней. Этого я не собирался немцам прощать и не мог, не знал за собой такого права. Ну и как же мог дед отпустить фашистов живьем в их фашистское логово? После всего?

(Баба) Вера девчонкой, считай, школьницей, вышла за курсанта, моталась за ним по гарнизонам, родила детей. А как овдовела, вывалилась из среды командирских жен, из компании блистательных красавиц и красавцев, из тогдашней элиты – в миллионную толпу нищих вдов без ремесла, без образования, без красивых планов на жизнь – так, лишь бы прокормиться и детей на ноги поставить. Я помню, как ее дочки, уже после института, в богатых цветастых платьях, с ее зятьями-красавцами и со мной, карапузом, гуляли по парку, наряженные, а она там возле колеса обозрения торговала пивом, наливала его в огромные кружки из бочки на колесах. Налила зятьям – и отказывалась брать с них деньги, а они возражали и совали ей рубли. В общем, короче, всем было неловко до крайности от всего этого. Она была, что называется, из простого народа, вот именно так. И страшно удивлялась, зачем я читал столько книжек, вместо того чтоб бегать по улице.

Дед-артиллерист был в 1942-м капитаном с орденами, мог бы дожить до моего поступления в школу – и даже в институт! И я был бы внуком генерала, отчего ж нет! Старик рассказывал бы мне, как бил фашиста под Сталинградом… И под Берлином. Я б рассматривал его ордена – а так-то из них ни один до меня не добрался.

Мой додетсадовский военный быт был весьма скупым. В моей оружейке хранилось штук шесть пистолетов, но ни один меня не устраивал, все они казались убогими. Один – нелепо салатовый, из тонкого пластика, он похрустывал при нажатии на спусковой крючок – как жук. Другой – жестяной, практически настоящий, почти боевой, из металла же, и по бокам нарисованы – и малозаметными выпуклостями обозначены – половинки револьверного барабана. Когда я из него открывал огонь на поражение, внутри оружия щелкал тугой механизм – и из ствола вылетала пластмассовая пробка, привязанная шнурком к чему-то там внутри, при этом раздавался шлепок, напоминавший про новогодние праздники и ловко откупоренное шампанское.

Был у меня и револьвер, тоже из жести, выкрашенный в мужественный черный цвет, барабан там крутился вокруг оси и стрелять можно было пистонами, они при ударе давали некий более или менее военный звук и, что было еще прекрасней, запах не то чтобы сгоревшего пороха, но вполне сладкий и боевой. Но благоприятное впечатление, которое уж совсем было складывалось, портил глупый невесомый барабан, который крутился легкомысленно и легко, как флюгер. Много позже в Киото, в буддийском храме, я увидел что-то похожее – большой барабан там надо было крутануть разок, а дальше уж по инерции он сам, весело и беспечно, – и резко вспомнилось детство со счастливой вонью пистонов.

Я мечтал заполучить – каким-нибудь чудесным образом – пистолет «как настоящий», это так называлось у нас тогда: такой тяжелый, мрачный, без смешных игрушечных деталей и без невинных, далеких от оружия линий и изгибов, решенный в жесткой, безжалостной стилистике. Одному счастливому мальчику такой привезли из Италии, о! Что б я отдал за такой? Педальную машинку? Велосипед? Все свои игрушки? Все книжки? Фильмоскоп с коллекцией лент? Да легко.

Таким оружием я убивал бы врагов с особенным удовольствием. Торжество справедливости было б еще ярче, еще прекрасней. Воображаемое убийство врага не перестает быть убийством, оно – уже участие в войне, это вам не какая-нибудь мирная вегетарианская повседневность. Убийство – даже, скорее, убийства, совершаемые в воображении, – тяжело и удушающе. Настоящее же убиение в реале иногда происходит незаметно и тускло, не давая острых ощущений. Как позже мы прочли про то, что если ты совершил прелюбодеяние в мыслях, то, грубо говоря, за этот виртуальный секс будет такая же суровая кара, как за реал, так и – по этой логике – всякое мысленное преступление ничуть не лучше настоящего, грубого, реального. Небось, не на пустом месте начитанные (хватило б и одной Книги) скандинавы отбирают у своих пацанов игрушечные пистолетики – и то сказать, на кой приучать детишек к орудиям убийства? Отучить после вряд ли удастся…

Я поделился с дедом своими мыслями насчет оружия. Мне казалось, что это его долг – сделать мне пистолет такой же, какой был у него, причем именно в первую войну, а не во вторую. Не помню деталей обсуждения, но он согласился, и на следующий день мы вместе вошли в оружейный цех, то есть в наш пропахший солидолом сарай. Сперва дед из обрезка сосновой доски выпилил как бы обрез фашистского «шмайссера», после подправил его рашпилем и ножиком, и это было, я радостно отметил, весьма технологично. Получился браунинг, который был у деда после нагана. Меня несколько огорчали только грубо прорезанные пазы на деревянной имитации ствольной коробки, наличие которых приводило некоторых двоечников, ничего не смыслящих в оружии – к мысли, что пистолет – двуствольный.

Когда работа была закончена, я наконец получил из дедовых рук «настоящий» пистолет, а не дешевую штамповку, чуть не написал «китайскую» – но из Поднебесной тогда завозили только здоровенные, полутора-наверно-литровые, термоса, покрытые темно-красным перламутровым лаком, с колбами тончайшего зеркального стекла – а больше и ничего, если не считать картинок с портретами Мао в старых «Огоньках», которые не принято было выбрасывать на помойку, они ж тогда считались культурной ценностью.

Таким манером случилась – в моем чистом детском понимании – передача эстафеты: старик, если не старец, передает молодому не то что богатырю, но железному солдату – свое личное оружие. Это было волшебной картинкой, которую маленький мальчик показал сам себе в своем воображении. Этой игрой мысли, кому-то может показаться, легко пренебречь, со смехом причем. Но если бы это было так! В этом мире нет ничего сильней фантазий и волшебных картинок, они и солидный взрослый мозг легко прожигают, а что уж говорить про малых детей. Это выжженное изображение – оказывается сильней всей жизни и всей смерти, и с картинкой после ничего не могут сделать ни сталь, ни свинец, ни книги, ни тайфуны, ни горящая сера с неба.

Я спал с тем сосновым, как гроб, пистолетом под подушкой – как мой дед в 1919 году в украинских селах, где враг мог выскочить в любой момент с топором или обрезом.

В эти вольные, страшные – для большевика – села он пробирался не от хорошей жизни, а после того, как жизнь дала трещину и его планы рухнули.

Глава 8. Гражданская

Я требовал от деда историй про то время, про Гражданскую, про комиссаров – героических парней в кожанах. Он откликался. А у него как раз были в молодости знакомые комиссары, одного он помнил по имени-отчеству – Андрей Данилович, а другого по фамилии – Кандыба. Оба – правда, поврозь, не парой, не Петров/Баширов – по ночам ходили от хаты к хате и деликатно – вежливые ж люди! – просили самогонки, а выпросив, напивались каждый в одиночку и далее, вместо того чтоб устремляться куда-то рушить до основанья старый мир, которого тогда вокруг было еще полно, – никуда не шли, ша, а мирно ночевали в скверике в центре уездного городка; знаете ли вы украинскую ночь? Однажды у пьяного Кандыбы, спавшего так на свежем воздухе, хулиганы украли шашку, и это его сильно огорчило. Он имел даже некоторые неприятности из-за этого!

В какой-то момент деду надоела его размеренная трудовая жизнь, сперва крестьянская, потом пролетарская, ему хотелось выйти за пределы наличного бытия. Человека тянуло к масштабным проектам. И он выбрал самый простой и доступный: приехал в губернский Харьков и пошел записываться «на Врангеля», добровольцем. Но его не взяли! Увы, не удалось ему попасть в романтический Крым, где красоты и приключения, и даже, как после внезапно выяснилось, сакральность. Вместо фронта нашего добровольца «кинули на комсомол». Это показалось ему оскорблением! Он возмущался, жаловался, дошел, по его словам, аж до самого Фрунзе – но ничего не помогло.

Среди тех, кому не повезло, была комсомолка из местных. Ее спросили:

– Какое у тебя социальное положение?

– Снасилована казаками.

Это казалось комиссарам очень смешным, они ржали – вот ведь какой темный народ, не знают, что такое «социальное положение»! Ха-ха-ха типа.

И вот дед, потерпев такое страшное жизненное поражение, вернулся без победы из губернской столицы, где шел набор в Крым, к себе в село. А там в клубе как раз танцы. Дед был не в настроении и испортил всем праздник:

– Люди в Крыму сейчас кровь проливают, значит, а вы тут шо, танцульками занимаетесь? Прекратить это дело! Танцы отменяются.

Послушались. Разошлись. Непонятно почему…

В клубе, кроме танцев, иногда шли еще спектакли самодеятельного театра. Ставил их сам директор школы. В праздники он зазывал комсомольцев-активистов к себе домой и угощал самогонкой. А те ж почти все – его ученики бывшие, как же им не пойти к уважаемому педагогу? Ну и шли, пили с человеком. Сельских парней впечатлял тот факт, что директор не брился, а намазывал лицо какой-то грязью, говорил, что это чудодейственная персидская мазь. Как бы то ни было, волосы после этой процедуры сами собой, без бритья, отваливались.

Проведя так эпиляцию, директор садился выпивать. Пил он серьезно, до белой горячки. По пьянке ругал революционные преобразования. По какой-то из этих причин – а может, по обеим сразу – он однажды бритвой (сгодилась таки на что-то) чиркнул себя по горлу! Но ему не повезло: спасли. Впрочем, после он таки зарезался, как мечтал.

Клуб потом пришел в упадок, его разграбили сами местные – революция же, экспроприация, всё якобы принадлежит народу, ну вот он и. Кто тащил мебель, кто – серебро, кто – картины, а председателю ревкома приглянулись ковры. Он их унес не к себе в хату, для начала припрятал под стожком, для конспирации. Придут с обыском – а у него ничего нету! Но кто-то этот стожок «запалил»… Пропали ковры.

Я слушал эти дедовские рассказы, которые казались мне скучными, и ныл:

– Деда, давай про войну, а? Про контру. Вот ты с пистолетом…

Он кивал.

Значит, добраться до фронта ему тогда не удалось, но какие-то приключения он себе нашел – в условиях развитого военного коммунизма. Надо ему было, к примеру, по комсомольским делам – выборы там проводить или новых членов в организацию принимать – ехать из волости в уезд, так он шел в сельсовет и требовал транспорт. Ему давали какую-то из обывательских подвод, местных заставляли дежурить по очереди. Довозили командированного до ближайшего села, и он пересаживался на местную подводу. Что-то вроде старой системы почтовых станций, действие происходило как бы в декорациях «Дубровского». Сходство усиливали и местные крестьяне, те, что не признавали красную власть; они грабили не хуже кистеневских мужиков и по суровости от них не отставали – пойманным комиссарам отрубали головы и от чувств нанизывали их на плетни.

Ближе к ночи он определял село для ночлега и там шел в сельсовет, предъявлял сотскому мандат, и сотский вел его в «дежурную» хату на постой: «От вам бiльшовик». Гостя кормили – что сами ели, то и ему давали. Если харчи были совсем неважные, дед посылал хозяев по соседям, потребовать сала для проезжего коммуниста. И люди давали! Бесплатно причем. Коммунизм! Да не простой, какой Хрущев пообещал, а – военный. Кстати, в детские годы я видел в том устройстве жизни страшную красоту и высшую справедливость! Мне было больно, что от того прекрасного строя после отказались.

В лесные районы, где «банды», дед от греха подальше на подводах не ездил. Добирался пешком, лесами, не выходя на дорогу, чаще всего – ночью. И никогда не спал там, где его укладывали на ночлег. Дождавшись, когда хозяева заснут, перебирался в какой-нибудь сарай – и там спал с пистолетом (почти таким же, как у меня!) под рукой. Комфорта никакого, зато – экстрим, адреналин, щастье!

После с комсомола деду удалось соскочить – он перевелся в Харьковскую чрезвычайку. Позже, в наше время, с карьеристами из комсомольских обкомов такое часто случалось.

Заниматься в ЧК приходилось, в частности, махновцами. Их, вспоминал дед, простая публика любила. Они ж вели симпатичную социальную политику, то есть не забывали поделиться награбленным с крестьянами. Ишь, популисты! Красные же, входя в село, не могли придумать ничего умней, как эту махновскую гуманитарную помощь у людей отнимать. Ну кому такое понравится? Так что в трудные времена махновцы, подобно моджахедам и прочим партизанам, прятали оружие и прикидывались местными – при, понятно, живейшей помощи туземцев.

На новом месте дед быстро сделал карьеру – дослужился ко командира (пулеметного) взвода полка ЧОН ЧК, далее – аж до инструктора пулеметного дела. Кого чекисты били из пулеметов? Повстанцев, знамо дело… Не таких известных, как «антоновцы», но той же масти. Ну как же честному человеку не пойти бить красных убийц и грабителей? «Земля – крестьянам», наобещали, а после кинули. Кто обманет малых сих, лучше повесить (тому «на шею жернов»).

В детские годы мне казалось, что никогда уж не будет той махновской воли в наших диких степях и нельзя будет взять ствол и вершить суд, какой захочешь, над всяким. Я тогда страдал от того, что меня обделили… Но вот настала – опять – дикая свобода в тех краях… Мечты вроде сбылись, но щастье не настало. Так часто бывает.

Да, наверно, у всех так: в нежном возрасте каждый мечтает о каких-то глупостях, и часто в жизни щастье – это НЕ получение желаемого, а совсем наоборот – когда мечты НЕ сбываются. А у кого сбываются – тому открывается истина, которой человек не рад, и он стоит на краю пропасти, и кругом – безнадега… Круг замкнулся.

В 1924-м дед ушел из ЧК, получив выходное пособие – полный комплект обмундирования и миллион рублей наличными. (Сейчас миллион – тоже деньги неплохие и тоже не фантастические.) И – подался в Донбасс. А там устроился на шахту с игривым названием «Амур». Больше в ЧК он уж не возвращался. К моему давнишнему детскому разочарованию, которое было аж до слез, – ну как же можно добровольно отказаться от геройской жизни? Что ж веселого в унылой шахте, где всегда ночь и пыль?

Да, я думал и продолжаю думать, что дед жил невероятно щасливо в своей молодости, когда всё было позволено и разрешалось убивать, кого хошь, всех, кто не нравится – того и мочи! Где поймаешь, там и мочи! А кроме этого – что ж еще, рассуждал я (в нежные годы), имело право называться щастьем?

Дед переменил на это взгляд – через много лет, перед самой смертью. (Про это надо отдельно.)

Засыпая детским сладким сном, я думал про то, к каким играм склоняли деда в его дошкольные годы его подружки. Но он, небось, им всем жестко отказывал! Железный же настоящий человек.