Текст книги "Ангелы живут в аду"

Автор книги: Игорь Шахин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

7. Кузнецов и Яровой

Сравнение нашлось индифферентное и, пожалуй, не показывающее моего отношения к тому, чем занимается Яровой. Мне эти его дела и противны, и безразличны, и любопытны. Когда перед глазами встает моя бедная Наталья – все безразлично. Когда вспоминаю этого жлоба из рыбнадзора Ефимова, становится любопытно: а как тот орудует ножом? Когда же вспоминаю эту наглую и трусоватую пьянь, валяющуюся на берегу в песке, окурках и собственной блевотине, становится противно, до тошноты, словно выглотал насильно несколько литров теплой кипяченой воды.

Впрочем, у меня нет намерения в своих объяснениях рассыпаться бисером перед кем бы то ни было. С тех пор, как в моей семье поселилась смерть, единственным мерилом нравственности моих поступков стали жена и сын… А если говорить о сравнении, которое пришло мне в голову в тот момент, когда Ярый одним длинным движением острейшего ножа вспорол осетру живот, то он словно бы расстегнул пластмассовую молнию спортивной куртки, такой был звук.

И я увидел икру. В первый раз – именно вот так, со стороны, спустя много лет после того, когда сам вот так же вспарывал. В детстве мы не знали, что осетр – это древнейший из жителей планеты, что мы соприкасались почти что с вечностью, истребляли ее частицы. Впрочем, истребляли, чтобы жить, а не делать на этом капитал.

Мать рассказывала, как я годовалым ребенком ползал по столу, искал пальчиком крошки хлеба или картошки и бережно отправлял их в рот. Это было единственной моей игрой в то время. Отец, инструктор райкома партии, пропадавший сутками на строительстве поливных каналов для тогда еще солончаковых полей, пришел как-то рано и застал меня за этим занятием, долго смотрел в пол, чем напугал мать, а затем пошел к отцу Ярового и поехал с ним на ночную рыбалку… Может быть, именно с той поры меня подташнивает даже от одного вида черной икры. Я объелся и чуть не умер.

Больше отец на рыбалку не ездил, но мать Ярового с того раза стала частенько к нам забегать и всегда подсовывала кусок вареного судака или пирог с рыбой и капустой. Наши матери подружились, поэтому, наверное, и мы, дети, почти не расставались. Уже будучи подростком, в который раз выслушивая историю о поисках крошек, я задумывался над тем, почему отец в тот голодный сорок восьмой год пошел к отцу Ярового, а не к Звонаревым или Черепановым? Все Яровые – и отец, и его братья, и его старшие сыновья – слыли отчаянными хулиганами: чуть что, они затевали потасовку с любыми, как считали они, обидчиками. Сестры Яровые хулиганили словами и ногтями… Вспыльчивость – их семейная черта. И хотя они и промышляли красной рыбой, но, как рассуждали поселковые, «ни кола, ни двора» у них не было.

А Звонаревы и Черепановы жили в достатке. Почему бы отцу не пойти к ним? Да и воевали они с моим отцом в одной, кажется, авиационной части. Во всяком случае, Черепанов-старший как-то на рыбалке на эту совместную службу намекал. И все же к ним отец не пошел. Ответа на этот вопрос не находил, да и понятно почему: мне казалось, что достаток в их семьях был всегда. У меня даже не возникало мысли, что в их домах могло бы и не быть так богато, как было. Думалось и мечталось о том, чтобы и моего отца, а значит и меня, возили на машине и чтобы нам сделали большой каменный дом, а в огороде проложили бетонированные дорожки, по которым легко бегать в уборную во время засыпающей все вокруг метельной зимы или в дни чавкающей грязью осени… Впрочем, у Черепановых даже туалет был не на улице.

Хотелось, чтобы наш дом стоял так же близко ко всему-всякому, как и у них. Особенно об этом мечталось, когда меня посылали на базар за сечкой для кур. Два километра от базара домой казались самой длинной дорогой в мире. Мешок с двадцатью килограммами зерна был моим ненавистным, могущественным хозяином. Он вывихивал мне шею, поочередно – плечи, выдергивал из суставов руки, когда уже перед самым домом я, покачиваясь от усталости, волок его по земле. Но потом, уже дома, глядя на эту округлую тушку зерна, я ощущал себя героем, победителем.

До школы тоже далеко. Весной и осенью особенно было несладко. Сапоги так и норовили слезть с ног и остаться навсегда в липкой глине бывшего древнего хвалынского моря. Но зато их дома не заливало во время весеннего паводка. А я забрасывал удочки прямо с крыльца. И еще: когда сходила полая вода, то неподалеку от нашего дома, в большой зеленой низине, разбивал шатры цыганский табор, и здесь собирались поселковые – и взрослые, и мы, пацаны. Отцы Звонарева и Черепанова никогда сюда не ходили. И не только они. Тот, кто мог съездить в город и купить там плотницкий инструмент или тяпки, вилы, лопаты для огорода – имели на то деньги, – никогда ничего не заказывали у цыганского кузнеца.

Но пацаны бывали возле горна все, это точно. Цыган за считанные минуты у нас на глазах из ржавого прута сооружал два-три маленьких ножика и отдавал нам за десяток помидоров или каких-нибудь фруктов. И еще давал покачать кожаный мех горна, воздух дул на почти белые от огня угли и среди них краснели, а потом и белели наши железные прутья.

Тут же всегда на тележках с маленькими колесиками подпрыгивали на руках инвалиды в выгоревших гимнастерках и вступали в перебранки со всеми подряд, исключая разве что дурачка Додю, навязывали невольным покупателям самодельные открытки, на которых были разные поздравления, пожелания, но одни и те же лица: чернявый мужчина с блестящей от бриолина прической и белокурая кудрявая девица – немка, считали мы.

Я все не мог понять, где эти уроды достали себе настоящие гимнастерки, а некоторые даже и медали. Спрашивал у отца, но он уходил от объяснений. Он вообще мало что рассказывал о войне. Одно только и твердил «об этом не расскажешь». Показывал на полки книг, попавшие к нам от опального деда, бывшего до войны в Карлаге, певшего когда-то с «самим Шаляпиным», и советовал: «Читай. Постигай сам».

Инвалиды и цыгане со временем куда-то исчезли. Поселок отгородили от Волги высокой земляной дамбой, а нас уже никогда больше в половодье не затапливало. Вместе с разливами ушло детство. Мы закончили школу. И тут удивил Черепанов. Как-то прибегает к нам Звонарев, сует почитать районную газету, а в ней большая статья о его отце, какой он интересный человек, отличный руководитель автобазы, как его водители славно поработали на обваловании поселка и прилегающих к нему полей. И подпись «нештатный кор. П. Черепанов».

Я удивился не статье, а тому, почему в газете печатается Черепанов, а не Звонарев, который все школьные годы занимал призовые места в районных литературных олимпиадах. Неудобно писать о собственном отце? Но почему же! Кто как не сын знает своего отца…

Мой отец прочел статью несколько раз, отложил газету, уставился в пол и стал тереть виски кончиками пальцев. Это всегда говорило о его сильной взволнованности, о внутренних противоречиях, неразрешимом конфликте.

Так же, я помню, он сидел долго-долго, когда сообщили о смерти Сталина. Мать плакала навзрыд, а он, ничего не делая, сидел себе и сидел, только вот виски и тер…

Возвращая газету Звонареву, он спросил: «Тебе нравится то, что написал именно твой друг или то, что красиво написано о твоем отце?»

Может быть, он спросил как-то по-другому, но суть вопроса запомнилась, потому что, когда Звонарев сказал, что понравилось то, как написано, отец отчеканил: «По отношению к тебе твой друг поступил по-людски, а вот по отношению к таким, как я, по-божески. Это две большие разницы».

Мы были озадачены, но никаких объяснений сказанному не услышали.

Потом вокруг статьи возникли разные толки, разговоры, но никакого опровержения в газете не появилось, и все так и угасло, если не считать того, что Звонарев потом именно из-за размолвки с отцом уехал из дома навсегда и не появлялся, пока тот не умер. После чего Звонарев все свои отпуска проводил только у матери: копал, поливал, ремонтировал, перестраивал. Да мало ли каких дел наберется в хозяйстве…

То, что он уехал именно из-за конфликта с отцом, я вычислил самостоятельно – это тогда, когда с упоением готовил кандидатскую диссертацию. Ее название непосвященному мало о чем может сказать, суть же ее заключается в том, что я попытался объяснить мотивы поступков взрослых, исходя из того, как их характер формировался в детстве.

Проще говоря, у меня не было никакого сомнения в том, что познакомиться близко с самим собой человек может чудесным образом, если как следует вспомнит свое детство.

Но кто помнит себя в три года? Так, кое-что… Чуть больше нам отмеряет память из нашего пяти-шестилетнего периода. А дальше? Дальше основы характера уже заложены, а как до них докопаться? Родители расскажут? Не расскажут, а если и попробуют это сделать, то обязательно исказят, не имея даже дурного умысла ввести в заблуждение. Не у каждого такая память, чтобы в ней «калоши вязли».

Когда я принялся за диссертацию, то чуть ли ни дневал и ночевал со своими бывшими одноклассниками. Черепанов общению со мной был всегда рад, он вообще являл собой образец общительности, а вот со Звонаревым было посложнее. Нет, бирюком он не был, напротив, где только он себя не пробовал – и спорт, и театр, и кино-фотолюбительство, и литературный кружок… Легко, казалось бы, жил, свысока и надменно посматривая на окружающих, но эта легкость скрывала под собой его состояние неуверенности в себе, чувство одиночества, непонятости, обособленности.

Кто часто с ним общался, считал, что Звонарев из тех, кто «подолгу держит у порога». Вот, мол, стоит одинокий, знающий что-то значительное человек и почему-то не хочет пустить туда, за дверь. А двери никакой и не было. Вот он, перед нами, как на ладони, законченный эгоцентрик.

Так-то оно так, да не совсем так. Был эгоцентрик, да весь вышел, переродился. Это был один из ударов, расшатавших мою диссертацию. А ведь все складывалось верно: его эмоциональность, повышенное чувство ответственности – он всегда старался сделать все как можно лучше и всякий раз беспокоился: а вдруг не получится.

Сомнения истощали его впечатлительную душу и не находили выхода, особенно в семье: черствый, рациональный, хотя и энергичный отец, требовал от него похожести в поступках, к которым Звонарев не был готов ни психически, ни физически, в результате этого всегда наступает отказ от контактов, возникает чувство обособленности. И налицо – сформировавшийся эгоцентрик.

Но эгоцентрик рухнул. И произошло это, мне кажется, после того, как он попал в больницу после пожара на буровой вышке. Но что именно произошло – это непостижимо…

С каким неожиданным юмором, легкостью, уничижающей самоиронией рассказал он историю возвышения своего отца от механика по ремонту военных самолетов до директора автобазы, и рассказ этот в его устах мне порой казался совсем не смешным. Звонарев и Черепанов старшие, демобилизованные после Победы, умудрились через всю Европу протащить домой несколько чемоданов с трофейным барахлом, подобранным в разрушенных магазинах и складах: швейные иголки, мыло, тряпки с разными рюшками и бантами.

В поселке это все кому за так давали, кому продавали, а с кем вступали во взаимовыгодный обмен. Мой отец с самого начала наотрез отказался принимать участие в этом предприятии. Он часто говаривал: «Не ты положил, не тебе и взять».

Объяснимы мотивы Звонарева и Черепанова: почти пять лет сурового солдатского быта отодвигались в прошлое, наступала мирная, гражданская жизнь, захотелось победившим пожить и на широкую ногу. Это – по-божески…

Понятен мотив отца: стыдно роскошествовать среди руин страны. Это – по-людски…

Однако это понимание не позволяет мне кого-то из них осуждать или оправдывать. Ведь именно решением моего отца Звонарев-старший был назначен директором будущей автобазы. При этом, мне думается, отец сказал: «Бери, создавай, коли уж ты такой шустрый. Посмотрим». И тот ее организовал. Ну, а уж какими методами он пользовался – это иной разговор. Во всяком случае, после того как Звонарев-младший ушел тогда от нас со статьей о «прекрасном директоре автобазы», отец оставил в покое свои виски и сказал: «Деловой человек и хороший человек – это, как правило, несовместимые вещи». От этих слов веяло тайной, права знать которую я тогда не имел. Отец умело оберегал меня от сложных взаимоотношений в мире взрослых, исподволь, недосказанностями, полунамеками готовя ко встрече с иным миром, и в то же время непонятно как, но помогал мне в кругу сверстников быть «собой среди других». Некоторые утверждают, что тут нет ничего, кроме обычной отцовской любви…

Поведение мое было гибким, чаще всего я свободно чувствовал себя во многих неожиданных ситуациях, что помогало при различных обстоятельствах сохранять чувство собственного достоинства.

В общем, рос я благополучным ребенком и, по словам взрослых, обещал быть хорошим и деловым человеком. Все бы, быть может, так и случилось, когда бы не «порок», который проявился во мне, как и у многих в подростковом возрасте, но у меня он все более и более прогрессировал. Во всех женщинах я стал видеть прежде всего женщин, и только женщин. И если из школы мне удалось вынести неплохие знания, то благодаря только тому, что большинство преподавателей были мужчины. На педагогинь я смотрел с нескрываемым любопытством, открыто и подробно рассматривая лицо, плечи, грудь, живот, бедра. Тем более что обе они, как представлялось мне в ту пору, были еще не очень старыми – лет по двадцать пять. Реагировали они на эту мою наглость по-разному, но я уже вполне понимал, что какой бы ни была эта реакция, служит она одному-единственному желанию – скрыть свое смущение.

Связываться со мной посредством воспитательных бесед они не желали, глубоких ответов на уроках от меня не добивались, торопливо сворачивали всякие мои разглагольствования и ставили хорошие отметки. Не стали они еще толковыми педагогами, но мне это было невдомек.

В десятом классе начались мои любовные похождения. Помню немало девчонок, которых мне не удавалось смутить ни своим рассматриванием в упор, ни откровенными намеками на их природу, но это меня мало огорчало. Тех, которые смущались, было предостаточно. Особенно нравилось будоражить чувства девушек в присутствии моих товарищей, ведь их тоже волновали эти невинные игры в слова, в якобы нечаянные касания девичьих прелестей.

На интимную близость в этом возрасте может толкнуть многое, но еще большее от нее удерживает. И чаще всего это мысли о необъяснимой вине, которая непременно должна обрушиться на тебя после свершившегося. Это, пожалуй, самая первая, настоящая взрослая ответственность в жизни подростка, если не учитывать патологию или развращенное знание о половойжизни. Вот это, второе, меня и подстерегало.

В то время Звонарев уже четвертый год ходил в музыкальную школу – довольно далеко от поселка, в военный городок. Важно, что в военный городок. Там было так: офицеры занимались своими делами в гарнизоне с солдатами и техникой, а их жены, не занятые каким-либо трудом, потому что не всегда находилась для них работа – не в колхоз же им идти или на судоремзавод! – они погружались: кто в новейшие модели сезона, кто в чтение толстых журналов, кто в самодеятельность, ну и справедливости ради надо сказать, кое-кто занимался спортом. Наши матери их недолюбливали за легкость и комфорт жизни. Но это к делу почти не относится. Дом офицеров бурлил от энергичной деятельности их женсовета. Каких только там кружков не было: и английского языка, и фехтования, и любителей восточной поэзии, не говоря уж о самых обыкновенных кружках для их младших детей. А в роскошно отделанных цветной плиткой и зеркалами туалетах для их старших детей «действовали» стихийные нелегальные кружки знатоков болгарских сигарет, венгерских сухих вин, редких записей рок-н-ролла и тонкой картежной тактики.

Взрослые, изредка забегавшие в эти заведения, ничего кроме мирно беседующих юнцов не замечали – конспирация была отработана до мельчайших деталей. Им даже могло казаться, что и сигаретный дым не имел к юнцам никакого отношения. Впрочем, взрослые забегали туда только по вечерам да в выходные дни, когда в Доме офицеров шел фильм или проводились какие-нибудь мероприятия…

За четыре года беганья в музыкальную школу наш Красавчик стал своим среди офицерских ребят, но не тех, что прятались от взрослых в интимном заведении. Его приятели большей частью пропадали на баскетбольной площадке или в литературном кружке. Нас же, поселковых, старался с ними не знакомить, видимо, стеснялся нашей полусельской неотесанности и, как я потом понял, не хотел с нашей стороны некоторых разоблачений, так как успел приврать кое-что о своих родителях и о своих талантах. Что поделать, Звонарев был фантазером отменным, этого и теперь у него не отнять.

И вот как-то пришел он в школу с фингалом в пол-лица и распухшими губами. Такой выходки по отношению к нашему товарищу мы никому простить не могли. Никто, кроме офицерских, тронуть его не мог по одной-единственной причине: все мы, семеро одноклассников, горой стояли друг за друга, потому что жили на двух соседних улочках – Степана Разина и Емельяна Пугачева. Это обязывало. Другие поселковые нас остерегались или старались с нами дружить, да и понятно это – с первого класса мы всегда вместе. Мало того, все мы были помешаны на спорте, кроме Ветлы, и всякая сборная школы в последние годы учебы состояла, прежде всего, из нас, несмотря на то, что было еще два класса параллельных, да и старшеклассники кое-что значили. После одного зарубежного боевика мы сами себя прозвали «великолепной семеркой».

Не знаю, чего бы мы стоили без потрясающей дипломатичности Черепанова, который первым начинал разговоры с обидчиками, и чаще всего эти его диалоги с противниками и заканчивались. А если уж ничего не получалось у Черепанова, то все решал Ярый. Он оправдывал прозвище и своим вспыльчивым характером, и буграми мускулатуры.

В случае развития конфликта роли распределялись так: Яровой крушил налево и направо, я периодически повисал на его руке, чтобы он кого не убил, братья Гримм, близнецы Гримпельштейн стояли спиной к спине и изредка отмахивались, если на них кто-то наседал, Черепанов валялся с кем-нибудь на земле, с криками от одних к другим метался Ветла, пока его кто-нибудь не задевал, после чего он, придерживая ушибленное место, садился в сторонке и отрешенно ждал окончания этой катавасии, Звонарев возбужденно и вместе с тем тщательно выполнял серию борцовских приемов, которые перенял у офицерских ребят, стараясь притом никого сильно не ушибить…

Звонарев признался, что зашел в туалет, где у него попросили закурить, на что, не зная как ответить, промолчал, только вот закашлялся от дыма и выдавил из себя: «Вот так накурили!».

Мы втроем: Ярый, Красавчик и я пошли в городок.

В туалете набралось ребят многовато, но отступать было некуда.

– Мы пришли побить тех, кто его тронул, – с порога начал Ярый, показывая на Звонарева. – Кто из них? – спросил он у Красавчика.

Обидчиков не оказалось на месте, или Звонарев отказался их назвать. Ребята ничего обидного не сказали, рассматривали нас с интересом, хотя и с некоторым напряжением, а потом предложили попробовать сухого вина.

Ярый расхохотался:

– Сухое?! Это как… жевать?

После чего смеялись все.

С того дня я зачастил в ту компанию. По части карт соображал хорошо, но не было таких денег, на какие там играли. Курить научился, понравилось, а вот вино мне не показалось. Не люблю нереальных ощущений, а после вина именно так и случалось: недоступное в трезвом состоянии казалось после выпитого доступным, россказни «бывалых любовников» принимались за чистую монету. Впрочем, откровения вновь испеченных приятелей о любовных похождениях и без выпивки принимались за истину. Мой развивающийся порок ждал случая.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Назад к карточке книги "Ангелы живут в аду"