Текст книги "Ангелы живут в аду"

Автор книги: Игорь Шахин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

5. Ловцы

Этот рейд, в отличие от предыдущего, неудачного, Ефимов готовил в тайне не только от речных служб, но и от сотрудников отдела. Он взял на себя функции, не свойственные руководителю его ранга: ездил на невзрачной лодчонке к тем местам, где чаще всего появлялись ловцы осетров, работал под начинающего рыбака: несколько раз побывал у причалов речного вокзала, переговорил вроде бы ни о чем с дежурными матросами, намекая вскользь на то, что, мол, непрочь бы купить икры, и те, не зная пока в лицо нового начальника водного отдела, кое о чем ему рассказали; покружил на лодочных станциях, якобы прицениваясь к разным модификациям лодок, и снова намекал на икру, и опять же собрал кое-какие крупицы информации.

В конце концов у него сформировалось твердое убеждение в том, что этот рейд надо провести утром, а не в ночь, как это делалось прежде, и не на служебных катерах, а на самых обыкновенных «казанках», припрятав в них по дополнительному мотору на случай погони. Три «казанки» кружили по Волге ранним утром, то устраивая сногсшибательные гонки, то, рискуя врезаться в медленно идущие теплоходы и самоходные баржи, проскакивали перед самым их носом. Мало кто из тех, кто наблюдал эту сумасшедшую пляску на воде, сомневался в том, что голые по пояс катальщики приняли накануне хорошие дозы горячительных напитков. Одна из лодок отделилась от общей группы и на высокой скорости направилась к песчаному берегу, к тому месту, где сидели два человека, вышедшие из кустов ивняка. Ефимов, неловко выпрыгнув из «казанки», разыгрывая из себя крепко выпившего человека, покачиваясь, направился к незнакомцам.

– Мужики, – прорычал он, приблизившись к сидящим, – «каша» есть?

Мужики смотрели исподлобья, недоверчиво молчали.

Поздно вечером накануне Ефимов наблюдал за этим местом в специальный прибор-бинокль, видел мертвенно зеленые тени кустов, людей и убедился, что снасти поставлены. И рано утром, прежде чем начать рейд, он рассматривал в мощный бинокль этот же участок берега и собственными глазами видел, как браконьеры вынули снасти, на которых метались три осетра. За время «катания» оперативников икра наверняка уже просолилась и покупатели оказались бы для рыбаков очень кстати. Но и на повторный вопрос об икре они продолжали молчать и смотреть исподлобья.

Ефимову ничего не оставалось делать, как подать сигнал остальным. Примчали еще две лодки, люди, вышедшие из них, разбрелись по зарослям в поисках рыбы, икры, запрещенных снастей. Поиски оказались почти бесплодными: ни снастей, ни икры, ни рыбы нигде не было, словно все это в воду кануло, да, собственно говоря, так оно и было. В рыбацкой лодке лежали обычные снасти и единственная зацепка для оперативников – темляк, стальной крюк для подхватывания осетра в воде, изготовленный конечно же не в квартире: его никелированные бока смешно отражали, растянув вширь до неузнаваемости, лицо Александра Валентиновича…

По пути в отдел Ефимов пытался разгадать причину этого столь тщательно продуманного рейда. Выкристаллизовывались две версии. По одной из них получалось так. что среди участников рейда у браконьеров есть свой осведомитель. По другой – браконьеры попались опытные, из тех, что в контакты «купли-продажи» вступают только с хорошо знакомыми людьми. Если верна вторая версия, то получалось так, что Ефимов, как неопытный мальчишка, просто-напросто опростоволосился, не сумев до начала рейда предположить подобный его исход. Но и первую версию отметать он не собирался, были для того основания, да и в большей степени она в данной психологической ситуации ему импонировала. Ефимов нарушил тягостное молчание сотрудников:

– Какие есть предположения?

– Упредил кто-то, – вздохнул следователь, пришедший в отдел совсем недавно.

«У дураков мысли сходятся!» – хмыкнул про себя Ефимов. Он еще разок поочередно прокрутил обе версии и остановился на первой, считая, что ничто в мире быстро не меняется. Штат водного отдела был сменен почти полностью, но и новые люди для него были таким же чистым листом бумаги, как если бы ему пришлось работать со старыми кадрами. Слишком мало прошло времени для того, чтобы можно было разобраться в коллегах, понять то, насколько каждый надежен, – люди-то были не каким-то особым призывом сюда собраны, а те же самые ребята из «времен застоя», которые, судя по характеристикам, имели такие достоинства, если это можно достоинствами считать: исполнительность, сдержанность, примерное поведение в быту. Попробуй тут разгляди человека за казенными словами служебных характеристик. Взять такой пример из его прежней работы: звонят из управления, называют паспортные данные неизвестного человека и указывают его вещи пропустить без досмотра. Спрашивается, чего здесь больше всего от получившего «задание» потребуется, – сдержанности, исполнительности?..

Ефимов прекрасно понимал, почему именно он – из нескольких кандидатур на эту должность – стал начальником отдела, понимал, что в равной мере на этом месте мог оказаться любой другой из кандидатов и что для них еще не потеряны шансы. У них наверняка тоже кто-то из родичей сидел в иерархии власти не очень низко. А родственная «повязка», взаимозависимость – в этом что-то было от тысячелетней традиции государства. И при чем тут идеологии? Но этим вопросом он не задавался.

Все теперь зависело от того, как он покажет себя на новом месте. Ефимов знал, что никаких подвигов тут от него не ждут, надо лишь добросовестно и профессионально выполнять свои обязанности и не лезть поперед батьки в пекло. А в качестве самосохранения – и Ефимов это впитал с детства – никогда не следовало использовать в личных целях служебное положение: и совесть не болит, и в семье покой. Икру и рыбу для себя он ни за что бы не взял – не оттого, что заботился о дальнейшей своей карьере. Если б заботился, то взял и принес бы под благовидным предлогом тому, кто выше рангом, просто надо было знать – кому и когда.

Брезгливость к подобным делам у Ефимова была что называется в крови. Его нечестность была другого рода: хотелось как-то выделиться, показать всем, и тем, кто доверил этот пост, что в нем не ошиблись, но реализации его замыслов мешали три обстоятельства. Они заметно тормозили активность Ефимова. Первое, завал в работе был такой, что разгрести его было трудно даже человеку с большим опытом. Второе, этого самого опыта катастрофически не хватало. Третье, неуверенность в достаточном профессионализме тех, с кем приходилось работать. А тут еще и гнусное чувство, возникшее после рейда: кто связан с браконьерами?

Он еще разок проанализировал свой выбор главного направления работы: такое ли уж оно главное? Может быть, есть в этой запутанной цепи всех дел водного отдела более главное звено? Прикидывал и так и эдак, и пришел к выводу, что, возможно, звено такое есть, но он его в силу различных причин пока не видит. Можно было бы направить его внимание на спекулятивные перевозки овощей на водном транспорте, но это дело слишком кропотливое и в итоге не даст того эффекта, которого Ефимову так желалось.

«Газик», юркнув на красный свет, вкатил внутрь квартала, в котором находилось здание отдела. Новый водитель тоже оказался лихачом. «Тот хоть на грани нарушения катался, – подумал Ефимов. – А этот, наверное, работу в милиции путает со вседозволенностью. Тоже… воспитывать придется».

Александр Валентинович вошел в свой кабинет, включил кондиционер на максимальное охлаждение, положил на него ладони и, блаженствуя, подставил грудь под холодный поток воздуха, иронично подумав о том, что этот аппарат, пожалуй, единственное маленькое преимущество нового места работы. Там, в досмотре, в такую жарищу приходилось остужаться кружкой-другой холодного пива, мало спасавшего от полупустынного зноя. До времени, назначенного им для разбора рейда, оставалось больше часа, и Александр Валентинович принялся за дело, которое сам себе вменил в ежедневную обязанность, – разбор бумаг своего предшественника. В первые дни эта работа увлекала Ефимова тем, что в результате обещала пролить свет на многие тонкости деятельности отдела, подсказать какие-то новые пути, еще не хоженые и конечно же ведущие к успеху.

В шкафу и шести ящиках огромного стола не прослеживалось никакой системы, и Ефимову стоило многих часов скрупулезного вчитывания в нигде не зарегистрированные протоколы, в незаконченные и не отправленные прокурору дела, в графики сводок, цифры которых рождались, как видно, в голове прежнего начальника отдела, во многое другое, пока он не понял, что системы в этом хламе никакой не было и быть не могло. Всевозможные бумаги запихивались в ящики, видимо, по той лишь причине, что выбрасывать их в урну предшественнику было неловко из-за того, что интеллигентного вида уборщица могла благодаря обычному женскому любопытству «рассекретить» степень его полезности на этом месте. Вполне возможно, что ни о чем подобном тот и не думал, а всего лишь со дня на день откладывал возможность начать новую жизнь.

Ефимову оставалось разобрать всего два ящика, но работал он с бумагами без прежнего энтузиазма и любопытства. Мало того, эти последние ящики вспоминались ему чуть ли не всякий раз после утреннего пробуждения и подспудно эмоционально окрашивали многие его решения и поступки каждого наступавшего дня. Он, словно бы соприкоснувшись с вещами больного человека, заразился его вирусом, но не свалился в постель, а благодаря еще крепкому организму переносил заболевание на ногах. Новая работа, новые сотрудники, предполагаемое им ожидание там, в «верхах», от него, Ефимова, нового поворота в делах отдела, а опыта – мизер. К тому же наметки, прикидки, графики, планы, отчеты предшественника незаметно вовлекали в свою болотцевую устойчивость, ложную апробированность. Сам Александр Валентинович называл это часто приходящее к нему состояние «обвалом чужой незавершенки».

Жена, раньше отдававшая дому, ему, детям большее время суток, одновременно с его переходом на новую работу ударилась в науку, решительно заявив, что мальчишки уже взрослые и теперь заниматься ими должен мужчина, отец, что для ее души одних уроков в школе маловато. В момент, когда особенно нужна была ее поддержка… Эх! Да еще эта беда с младшим сыном – простыня по утрам частенько оказывается с мокрым желтым пятном. Правда, в последние дни в его здоровье наступили перемены к лучшему. И это благодаря тому, что Черепанов привел хорошего врача-специалиста, но этот самый Кузнецов намеревается совсем уйти с работы, а обращаться к нему частным образом – это не совсем удобно, особенно, если по отношению к себе просто кожей ощущаешь необъяснимую, но стойкую неприязнь врача. С чего бы это он?..

Проблемы работы, семьи оплетали его невидимыми нитями все туже и туже, поэтому Александр Валентинович видел выход из этого положения не в кропотливом каждодневном распутывании этой незримой сети, а в резком прорыве. Он принял решение ходатайствовать в управлении о переводе из таможенного досмотра к себе в отдел тех ребят, с которыми работал, которых хорошо знал, чувствовал степень профессионализма каждого.

Перебирая пыльные бумаги, думая обо всем сразу, всячески стараясь оттянуть тот момент, когда надо будет нажать кнопку в торце стола, вызвать секретаршу, а через нее и всех тех, кто имел хоть какое-то отношение к сегодняшнему рейду, Ефимов пришел к окончательному решению – обсуждаться и анализироваться сейчас, здесь, в этом кабинете, будет версия «номер два», по которой всем должно стать ясно: просчитался он, и только он, начальник отдела, не продумав до мелочей всей операции. «Пусть оборотень, если он есть, успокоится и ведет себя более расслабленно, – подумал он. – А тем временем, если даже он и не раскроется, я, поменяв кадры, избавлюсь от него». Ему бы, с его анализом, заниматься не сыском, а социальными проблемами. Знай он о проблемах смены руководства на радио, или в детской больнице, или там, у самых облачных вершин государства, не мучился бы. Но, что поделаешь, в этой жизни, где родился, там и пригодился…

Ефимов, в который уже раз за эти дни, пододвинул к себе письмо, адресованное предшественнику, прибывшее, судя по обратному адресу, из мест не столь отдаленных; осторожно, чтобы то не порвалось на протертых сгибах, развернул и медленно перечел короткий, хорошо знакомый текст, и особо – подчеркнутые карандашом три строчки: «…я срок тяну, а гнида Грифильштейн, звался Аликом, на воле «кашу» хавает, фанеру на ней имеет…», «…я под дурика косил, хотел отказаться, но он паханом грозил, кликуха его Звонарь…», «…Алик цену набивал себе, у меня в поселке бракуши есть лучше…»

Ефимов уложил письмо в папку. Оно было маленькой, но хотя бы какой-то зацепкой. Майор, пока еще в самых общих чертах, выстраивал вариант «прорыва». Но это – позже, потом. А сейчас он нажал кнопку в торце стола…

6. Растущий

В своем Внутреннем Познании он уходил в неведомые глубины бесконечности, пока не почувствовал, что выбрал тупиковый путь: бесконечно малые величины сулили простои в известном смысле – удаление в бесконечно дробную трехмерность. Появилось ощущение того, что всю его сущность втягивает воронка черной дыры и выворачивает где-то там, в Зазеркалье, наизнанку, распыляя, и весь он вот-вот станет ничтожно малой частицей этого замкнутого и все же необъятного мира «стакана воды». Возможно, что это и было бы для него лучшим выходом из создавшегося положения, но косность ощущений, заложенных в момент рождения, удерживала в том измерении Вселенной, где были привычные собратья, энергетический Центр, и эта его кожа, бывшая, как оказалось, той самой плоскостью, через которую прочерчена резкая граница – предел его, казалось бы, всеобъемлющего понимания неизменных законов измерения.

Как только Растущий обозначил контуры объекта изучения – кожу, мгновенно исчезло чувство соскальзывания в бездну этой ненасытной воронки. Если бы он был человеком, то мы бы сказали «пришел в сознание». Ему начали открываться закономерности развития такой кровной и в то же время такой отчужденной оболочки.

Взаимоотношения, в которых он пребывал со своей поверхностью, были свойственны и многим ее участкам, которые не только взаимодействовали физически, но и пытались постигнуть самое себя. Она была сама по себе как бы отдельным существом, мучительно борющимся само с собой. И что более всего удивило Растущего – она вела себя как изначальная и главная часть его существа.

Это был пока не очень-то понятный процесс: она тоже постигала измерение, его законы, знала многое о сложнейших языковых связях и о том, что именно собратья поддерживают гармонию измерения, и тем не менее считала себя… изначальной. Но почему?! Растущему всего лишь стоило поставить вопрос, как единственно верный ответ появлялся тотчас же.

Нет, она не считала себя изначальной частью Растущего. Она всего-навсего мыслила себя той сферой, тем самым контуром, очерченным им самим, за пределами которого в любую из сторон для нее простиралось непознанное, в том числе и замкнутая бесконечность в «стакане», и разомкнутая безбрежность мира собратьев.

Она сама для себя была как бы центром Вселенной.

Да, он мог сразу же узнать свое будущее, как это могла бы знать река: исток, притоки с их истоками, среднее течение и, наконец, исчезновение в море, испарение к облакам, стекание дождями в ручьи, в подземные воды – все это единое целое одного явления. Но река, имей даже она сознание, ничего бы не смогла предпринять против плотин, береговых укреплений, распахивания берегов и балок, против отводных каналов, переброски ее вод в иные моря, против взрезающих ее тело стальных винтов, против ядов, отбросов, стекающих в ее русло. Конечно же река и… сознание – это всего лишь предположительное сопоставление, но как еще обозначить образ Растущего, который по сути своей имеет десятки, сотни, даже тысячи аналогий в жизни людей, а по внешности примитивен и прост – напоминает обыкновенный валун…

Жизнь его кожи сродни жизни реки, но только не в пространстве, а во времени: в ней все одновременно и зарождается, и растет, и исчезает. Одним словом, Растущий. Образ дерева нам даже больше помог бы в поиске аналогий с ним: из семени поток стремится в корень и ствол, вытянулись ветви, давшие листву и семена. И теперь есть все: и кончина – старение корня, ствола, веток, и жизнь – побеги, листва, и рождение – семена с их крепкой памятью о целом дереве.

Да, этот образ подошел бы для описания Растущего, если бы не такое различие, как стали бы сравнивать: дерево – это «дважды-два», а он – теория относительности. И тем не менее у него особое отношение ко всему растущему. Можно было бы назвать это любовью, когда б кто его наделил каким-либо из высоких чувств. Но об этом его отношении – несколько позже. Это пока не столь важно, нежели то, что он узнал, изучая оконтуренную им область познания – оболочку. Именно с этой стороны может возникнуть неожиданное для нас воздействие, в равной степени счастливое и трагичное.

Прежде чем шаг за шагом подойти к знанию о своем будущем, Растущий отступил к тому моменту, когда кожа его только что образовалась. Все было просто до банальности: клетки возникли, делились, расслаивались, разрастались, покрывая постепенно его тело. В некоторых местах они слипшимися группками парили в своей среде, двигались, поглощали другие группы и были поедаемы иными сообществами, более агрессивными. В некоторых местах они прочно врастали в тело, став его неотрывной частью, росли, давали жизнь другим группам, отмирая сами. И даже не отмирали – в измерении Растущего не существует нашего понятия «смерть», они, рассыпаясь на составные части, перегруппировывались, становясь частями других тканей и клеточных сообществ, и оставались вечными. Ведь с этой точки зрения нет никакой разницы: миллион-другой частиц находятся в какой-либо комбинации или же каждая существует сама по себе, или объединяется с новыми группами.

Это знание потрясло Растущего. Так, наверное, обыкновенная дворняга, изумительным образом отличающая друг от друга тысячи запахов, благодаря чему по-своему представляющая себе окружающий мир, вдруг познала бы какую-нибудь политэкономию капитализма. Что бы произошло с ней – остается только гадать, а вот сердце Растущего дало сильный импульс. Когда-то, из-за такого же сжатия, слои оболочки его тела получили сквозные разрывы… Но это событие совершилось давно, еще, по нашим понятиям, в его юности. Теперь же никаких разрывов не произошло, хотя волнение от полученного знания заставило сжаться его сердце несколько больше обычного. Этого было достаточно, чтобы в коже произошли пока незаметные для него изменения. Так у нас при неожиданном воспоминании о чем-то давно забытом, но постыдном учащенно бьется сердце. Впрочем, у кого как: кто краснеет или бледнеет, а кто покрывается испариной. Тут конечно же необходимо наличие совести, о которой в применении к Растущему говорить не приходится, но что-то близкое к этому произошло.

И в этот момент он почувствовал множество точек в своей оболочке, которые были связаны между собой неизвестным способом, а главное, они были тем самым материалом, который направил познание в единственно верное русло. Сосредоточась на этих точках, Растущий словно бы настроился на ритм бытия оболочки. В целом она не изменялась: отдельные ее части старели, обновлялись и вновь старели. Но в некоторых местах возникали зоны активности. Комбинации миллионов частиц начали давать качественно новые группы тканей, ни с чем не сравнимые. И хотя внешне никак между собой связаны не были, похожесть их была бесспорной. Совершенствовались они за счет остальных тканей оболочки, никаким образом ей пока не угрожая. Толчком к совершенствованию служило всякий раз какое-то заболевание. Внутри активных начинались процессы брожения – так назвал непонятное для себя явление Растущий.

Если бы только ему удалось найти пути, непроходимые тропки, ведущие туда, где кладезь тайн этих самых активных, где конечно же можно было найти знание и понимание о процессе брожения, но Растущий двигался по этапам своей логики, и лучше было для людей никак ему не мешать. Зоны активных являлись для него силой враждебной, хотя и необходимой, и безумно любопытной. А в таких случаях обычно исследуют хитросплетения предполагаемой враждебности, чтобы обезопасить себя от возможной агрессии или суметь вовремя противопоставить ей крепкий заслон. Вот уж действительно – ха! ха! ха! Возможное, предполагаемое…

Растущий беспрепятственно приближался к цели своего познания. Ему стало известно, что после брожения ткань активных словно бы перерождалась. Она ни на йоту не изменялась в своем составе, но реакции ее на все окружающее становились иными, словно бы это была уже совсем не она. Да и перерождение таило в себе множество тайн. Ткань уничтожала самое себя, ликвидируя активные точки и заменяя их… новыми активными, возникающими в самых неожиданных местах.

Процесс перерождения вскоре несколько изменился. В пульсации замены старых активных новыми возникла аритмия. Сроки взаимозамены растянулись настолько, что какая-то их часть успела смениться по нескольку раз и, следовательно, много раз изменилась реакция на все окружающее в тех местах, где довлели новые активные. А те, которые еще продолжали пульсировать с прежних времен, воздействовали на свои участки ткани по-старому, и реакция этих участков на окружающий мир была резко отличной от новых. Постепенно таких «старых» участков становилось все больше и больше. Наступило опасное равновесие, когда процесс перерождения грозил прекратиться, чего по всем законам измерения не могло случиться никогда.

Растущий в недоумении приостановился на этом этапе. Дальше путь познания раздваивался. Это была точка открытия, которое оставалось всего только обозначить.