Текст книги "Свидание на Аламуте"

Автор книги: Игорь Резун

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– А вот как вы объясните, мсье Неро, что в записи переговоров с центральным диспетчером Департамента для вас имеются два сообщения от некоей Лунь Ву, комиссара уголовной полиции четырнадцатого округа, указывающих на то, что террористы могут покинуть квадрат оцепления, используя подземные пути? – вкрадчиво вопрошает Барош-Танвилль, и личико его при этом лучезарно светится – хотя, может быть, это просто блик.

– Я их не получал.

– Точнее, мсье Неро, вы на них не ответили. Согласно рапорту дежурного, они были официально переданы в ваш штаб спустя три и семь минут после начала операции.

– Я их не получал, черт возьми!

– Хорошо. Скажите, мсье Неро, а как вы прокомментируете рапорт вашего подчиненного, капитана Калабри о том, что он указывал вам об опасности штурма спецназом северной оконечности объекта?

– Это не соответствует действительности! – стиснув зубы и руки, цедит Неро.

Барош-Танвилль смущенно оглядывает коллег: вот, мол, какой он! Мы-то стараемся… И, захлопнув свою нескончаемую папку, бросает:

– Вы свободны, мсье Неро. Но мы вас вызовем еще в понедельник, для заключительной беседы. И вы, господа, свободны.

Неро бросается к выходу первым. Он хрипит и рвет на горле галстучный узел. По дороге ему попадаются стенографистки, он коротко бьет в плечо одну из них – худенькую, белокурую – и, поймав ее болезненное восклицание, выскакивает в коридор. В отличие от затхлой комнаты, коридор отделан светлым пластиком, и высокие окна проливают туда свет. Неро быстрыми шагами идет к туалетной комнате.

Там, уже в абсолютном сиянии белого кафеля, он закрывается в кабинке и долго, мучительно выжимая из себя влагу, мочится. Его раздражает звук бьющейся о фаянс струйки, и он мстительно мочится на белую коробку бачка, на гофрированную трубу. Черт с ними! Гори все синим пламенем…

Потом долго, тщательно моет руки. Он словно хочет смыть с них этот липкий холодный пот, который покрывал ладони в проклятой комнате. И почти не замечает, как, выйдя из кабинки, рядом пристраивается еще один человек в светлом костюме, похожий на маленького слона – с носом-хоботиком, толстогубый и лысый. Он тоже полощет под водой свои толстые клешни, не обращая внимания на Неро, – но это только кажется. На самом деле этот человек просто макает руки в струю воды и говорит негромко, глядя на Неро только через зеркало.

– Старина, я понимаю, что в число твоих друзей не попал… но, как-никак, мы с тобой один факультет заканчивали, верно? Так что я тебя должен предупредить… Ты знаешь, этот сицилиец Калабри обложил тебя дерьмом в своем рапорте по самую макушку… Ты учти, он тебя обо всем предупреждал… Там, на улице, с полсотни репортеров. А как только ты зашел сюда, Барош-Танвилль подписал ордер на твое задержание… Они спят и видят, как бы одеть на тебя наручники. Хе-хе, старина, это будет не очень красиво, согласись!

Неро вздрагивает. Но снова, в третий раз, подносит ладони к носику аппарата подачи жидкого мыла, которое, капая на руки, ощущается, как расплавленный металл.

Толстяк между тем уже сушит свои кисти.

– Тут, рядом с сортиром, проходит пожарная лестница… Я понимаю, это не в твоих правилах! Но я, к примеру, старина, лучше бы поднялся на крышу… во внутреннем дворе тебя никто не увидит… А потом… там, знаешь, просто перепрыгнуть на крышу тринадцатого дома, где налоговики, и спуститься по такой же лестнице… Ну а затем исчезнуть на недельку из Парижа. Им нужны головы, понимаешь? За эту недельку можно поднять шум в Национальной ассамблее, подвязать парочку крикунов-депутатов… и выйти чистым… Как думаешь, старина? Смотри, я тебя предупредил.

Толстяк чуть не обжег руки, поджаривая их под аппаратом. Он торопливо отдергивает ладони, зачем-то вытирает их носовым платком и, неумело подмигнув Неро, исчезает за дверью.

Чиновник остается один. Всматривается в свое лицо в зеркале. Натянутая на скулах кожа, жесткие черты и запавшие от бессонницы глаза. Да, Алеся уже нет. Надо все забыть. Совсем забыть… совсем!

Неожиданно тяжело шаркая штиблетами по кафелю, он подходит к окошку и, подтянувшись, распахивает его. Пластиковая створка впускает сырой воздух и запахи Сены. Тоскливо кричит бато-муш[32]32
  Бато-муш (bateau-mouche – «кораблик-муха» (фр.).) – плавучий туристический трамвайчик, предназначенный для водных прогулок по Сене.


[Закрыть]*. Рядом с окном действительно находится покрытая влагой решетка пожарной лестницы. Третий этаж. Два этажа до крыши. Просто и легко.

Аристид Неро захлопывает окошечко. Заходит в кабинку. Садится на пластиковую крышку, которая хрустит под ним. Сунув руку во внутренний карман пиджака, он нашаривает там кургузое, весомое тельце пистолета «Глок».

Спустя минуту треск раскалывает тишину коридора. В самом его конце дежурный полицейский – здание охраняет отдельная рота МВД – поднимается от конторки и раздраженно бросает напарнику:

– Кто опять в туалете унитаз расколол? Сколько раз говорить, чтобы не лезли с ногами! Пойду, посмотрю.

Документы

Подтверждено источником: https://wikileaks.org/wiki/Assasin 3254123-436600-p255_confidential_reports

Особо секретно

ФСБ РФ. Главк ОУ. Управление «Й»

Отдел дешифрования

Шифротелеграмма № 12119898

«По настоянию парижской резидентуры СУ ФСБ РФ, при помощи спецборта МЧС РФ произведена срочная эвакуация из г. Парижа спецагента „Добряк“, задействованного в операции „Невесты“. Состояние спецагента в целом удовлетворительное, однако по прибытии он помещен в клинику глазных болезней им. Бакулева по причине резкого ухудшения зрения… Руководство СУ возражает против немедленного представления спецагента „Добряк“ к государственным наградам и настаивает на проведении служебного расследования, связанного с самовольными действиями спецагента – изменением задания и несанкционированным выездом последнего во Францию, что могло стать причиной срыва отдельной фазы операции в г. Париже…»

Дежурный шифровальщик: м-р Маклаков К. К.

Тексты
Медный, Лунь Ву и другие

Медному все происходящее казалось сном. Сном, в котором кошмарные детали диким образом переплетаются с моментами невыразимого счастья. Еще только вчера он с ужасом наблюдал кровавую драму на вилле, где метались огненные шары, сея смерть, и вот уже сегодня он просыпается с Лунь Ву, и маленькая китаянка, доверчиво спрятав бритую, колючую головенку под его руку, трогательно сопит носом, прижавшись к его волосатой груди. Просто так вот взял да влюбил в себя… и влюбился сам. Даже не заметил, как влюбился.

В тот вечер, когда он сидел под утихающей струей холодной воды, и этот холод бил по темени, разламывая и смывая остатки неожиданной боли, – в тот вечер он понял, что влип окончательно. Китаянка бережно подняла его, мокрого до нитки, взяв подмышки, и буквально на себе отнесла в «рено». Затем они выдернули тросом застрявший в жирной земле клумбы «феррари» – к его бамперу прилипли раздавленные маргаритки! – высадили где-то по дороге полковника и поехали в отель к ребятам, где он забылся мертвецким сном на кровати Шкипера. Странно, но он помнил ее руки, такие нежные и одновременно сильные, и умытые водой, худые, рельефные ступни, пятящиеся по асфальту, когда она подтаскивала его к машине… И это колечко на среднем пальце…

А потом был этот кошмар, и эта вилла, и бессильное пьянство в баре, и путешествие в тесную каморку Лунь Ву, и она сама, обнаженная, свернувшаяся калачиком рядом с ним, и щемящее чувство, что он нашел наконец свою половинку. Не русскую, даже не французскую – а вот поди ж ты, с таинственного Востока, где, как известно, изобрели порох…

С этого момента они не расставались. Ему показалось – прошла вечность, в которую уместилось слишком много, и эта лысая девчонка стала ему родной. В тот день, когда они повстречались с полковником у библиотеки, Лунь Ву потащила Медного в тир, и он видел, как жилистые ступни уперлись в пол, а такие же, с напрягшимися сухожилиями руки сжали массивную рукоять полицейской «беретты». Правый глаз Лунь Ву сделался щелочкой. Бах! Бах!!! Мишени валились со стоном, как живые. Это был, наверное, единственный тир в Париже, где не жалели фанеры на манекены и не пользовались безопасными лазерными имитациями оружия. Андрей стоял рядом и восхищенно смотрел, как, превратившись в стальную пружину, эта хрупкая китаяночка валит всех своих врагов. Безупречно! Из пятидесяти возможных очков она выбила все пятьдесят!

А дальше был безумный секс в машине, в каком-то закоулке старого Парижа, под раскрытыми окнами, в тени старого платана. После – обед в итальянском ресторанчике, где они, хохоча, тянули в разные стороны одну спагеттину и встречались губами в поцелуе. Затем прогулки по Парижу: она бросила машину, и они, счастливые до одури, босоногие и раскованные, гуляли по теплой плитке Елисейских полей…

А потом… А потом, собственно, Медный задумался. После того как, снова очутившись в своей крохотной «студио», Лунь Ву переоделась в какой-то соблазнительный полухалатик-полуфартук и выдала гневную тираду в ответ на его предложение пойти в китайский ресторан. Из этой тирады он понял только то, что китаянка имела дома весь необходимый запас продуктов и готова была устроить ему такой ресторан на дому. Медный отдался течению событий.

Но она успевала в промежутках между приготовлениями за своей полустенкой, на фоне того самого скабрезного плаката, листать какие-то маленькие книжечки. И наконец нашла, издала торжествующий вопль и с разделочным ножом в руке прыгнула к Медному, сидящему на ковре у кровати. Она трясла книжкой. Это был франко-русский разговорник. А в нем транскрипция:

YIA TIBIA LOUBLOU!

Как они друг друга понимали? Медный удивлялся сам. Лунь Ву не очень хорошо знала английский, он – в пределах общения с англоязычными программами Windows. Она совершенно не знала русский, он – французский. Но, наверно, они уже общались на другом уровне…

После роскошного ужина из чего-то острого, сладковато-кислого и пряного она прижалась к нему, облизывая свои длинные тонкие пальчики, и начала что-то шептать. Из ее слов Медный понял, что она просит увезти ее в Россию. Что ей делать в Париже? Карьерный рост для нее закрыт: комиссара-китаянку еще потерпят, но выше не пустят. Выйти замуж? Она не хочет себе в мужья китайца и еще меньше – француза. Она свободна, она может делать, что угодно…

– Ву… – тщательно подбирая слова, проговорил Медный, поглаживая ее бархатное плечико. – Но… что ты будешь делать у нас, в Сибири?

Он представил ее в образе российского мента и рассмеялся. А та, по-своему истолковав этот смех, горячо заговорила: она может готовить, быть няней, мыть полы, стирать белье…

Он понял, что она спросила, много ли в Сибири снега.

– Очень, – грустно сказал Медный.

– Тогда я буду убирать снег! – парировала она по-английски. – Я очень сильная, Эндрю…

«Она – сильная, – размышлял Медный, когда они лежали в постели, слушая любимого обоими Стинга. – Может, она станет бойцом Управления „Йот“? А что… у полковника хватит связей, чтобы оформить ей документы и увезти отсюда. И устроить. Черт подери, но все же… Неужели все так просто? Неужели можно вот так, одним движением все перевернуть?!»

С этой мыслью он заснул.

А разбудил его телефонный звонок. Медный вскочил в темноте, помня, что аппарат находится где-то со стороны Лунь Ву. Но в темноте горел экранчик трубки – рядом с его краем постели. Медный взял эту трубку, холодящую руку. В ней раздался глумливый голос Шкипера:

– Ну что, герой-любовник? Спишь?

– Ну… а что?

– Собирайся, – жестко приказал тот. – Через пять минут мы к тебе подъедем. Барахло мы уже из отеля забрали.

– Собираться… куда?

– Мы улетаем. В Египет.

– Черт! Шкипер, ты с дуба рухнул?! А пас…

– Все уже сделали за тебя. Давай, Медный, не тяни. Спускайся. Я заколебался, пока тебя нашел… у этой твоей комиссарши!

– Она не комиссарша! – с обидой возразил Медный, но Шкипер уже выключил свой телефон.

Только теперь до него дошло, что половина кровати рядом – пуста. Она еще чуть-чуть, совсем немного теплая и хранит запах тела Лунь Ву – очень женский, слегка мускусный… Медный, чертыхаясь, встал и зажег свет. Никого. На белом столике за загородкой кухни какой-то пластиковый закрытый горшочек придерживал собой записку с корявыми, с трудом выписанными по-русски буквами:

ПОЕСЧИТ ДЛА ТИБЯ. СКОРО ПРИДИТЬ! ВУ.

Тишина в квартире звенела, отдаваясь колокольным звоном в ушах. Медный оделся, обведя взглядом эту ставшую родной комнату, промерил ее шагами и понял, что время вышло. В окнах квартирки, выходящих на постоялый двор «социального квартала», на кирпичные стены, заметалось бледно-желтое пламя – фары.

Медного не отпускало щемящее, злое чувство. Он запахнул куртку, заботливо выстиранную Лунь Ву и еще не просохшую, и уже на выходе из квартиры, на самом последнем шаге увидел лежащий под полкой с обувью, весьма немногочисленной, темно-синий шеврон с номером и надписью: «Полиция. Округ Иль-де-Франс».

Медный торопливо сунул его в карман и сбежал вниз; в руках он держал горшочек. Замок двери на площадке клацнул холодно и предостерегающе.

В темном колодце двора плавала освещенная лишь габаритами темная машина – что-то вроде микроавтобуса. Дверь отъехала, гремя. Медный забрался в салон, увидев два знакомых лица: Лис – бледная, Шкипер – ухмыляющийся

– Оба-на! Тормозок собрали тебе, да?

Медный не ответил. Он устроился в салоне на переднем сидении. Валисджанс, сидевшая на месте водителя, тронула с места. В проснувшемся гуле мотора и мелькании полос фонарного света Шкипер информировал:

– Ну что, впереди – Каир. Отступать некуда. Летим в Египет, будем семинар готовить. Ага, Медный?

И тот опять промолчал. Щемящее чувство потери заполнило его всего, без остатка, подступило к горлу, и первый раз в жизни, после детства, захотелось заплакать.

В то время как Медный, угрюмо разглядывая симпатичных девушек на таможенном посту, проходил паспортный контроль в аэропорту Орли, в четырнадцати километрах к югу от Парижа, на другом конце света, в двадцати трех километрах от Окружного бульвара, в новом аэропорту Руасси – Шаль де Голль тоже шлепала на стойку свои паспорта довольно пестрая группа народу. В сонном зале ночного аэропорта, с дремлющими в креслах индийцами и усталыми таиландскими бизнесменами, эта группа выделялась шумной бодростью, ибо по распоряжению Махаб аль-Талира накануне все отсыпались. Молодые, беспрестанно смеющиеся американцы студенческого вида; поляки, явно ожидающие тяжелых работ по разгрузке или погрузке чего-либо; два седовласых сухоньких профессора, все время спорящих о чем-то своем на безупречном английском; и с полдюжины шведов с каменными лицами, с надеждой поглядывавшие на витрины дьюти-фри: эти явно вчера нарушили распоряжение об отдыхе и перебрали с виски. Их шведские подруги, такие же огромные и рукастые, выглядели сонными. В составе Международной инспекции атомных волонтеров Майя была единственной русской. Более того, большинство народа она увидела только сейчас, в зале аэропорта, и поэтому единственным человеком, с которым она могла общаться, была Кириаки Чараламбу. Сейчас грекофранцуженка сидела на высоком стульчике бара дьюти-фри – они с Майей и арабом прошли паспортный контроль первыми – и лениво потягивала джин с содовой через соломинку. Она тоже выглядела сонной и от этого еще более красивой. Даже Майя ощущала этот импульс ее гибкого тела, налитого сексуальной силой… Черные волосы Кириаки и сейчас были закручены на маленькой головке в замысловатый узел прически, все остальное же скрывал белый брючный костюм, предмет тайной зависти Майи, а крохотные ножки были обуты в белые мокасины, доходящие до середины щиколотки. Девушка заметила, что Кириаки ни разу за несколько их встреч не расставалась с этой наглухо закрытой обувью!

Впрочем, этим странности Кириаки не исчерпывались. Тогда, в ресторане, она испугала ее. Сверля Майю черными подвижными глазищами, казавшимися еще больше за стеклышками очков, Кириаки расспросила ее об Абраксасе и, уверившись, что Майя в самом деле ничего не знает, гортанно рассмеялась.

– О, да! Детка, прости, что я тебя напугала…

– Да ничего… Но вы тогда расскажите. Об этом самом, Аб… Абра…

– Абраксас. Первопричина и первопредок, – жестко произнесла доктор физики.

Майя молчала. Кириаки прикурила вторую сигарету. Ее чувственные губы подрагивали, будто она не могла оправиться от какого-то внезапно охватившего ее волнения.

– Знаменитый ал-Халладж, казненный в Багдаде в девятьсот двадцать втором году, – проговорила она легко и ясно, словно была не физиком, а теологом, – говорил: «Если вы не узнаете Аллаха, знайте, по крайней мере, Его Знак. Я – сей знак! Я есть созидательная Истина, ибо через Истину я и есть истина вечно!»

Майя лишь пожала плечами на этот пассаж.

– Еще в седьмом веке в Хиджазе, на берегу Красного моря, действовала школа сторонников Василида, пифагорейца из Александрии, составленная из его учеников. Это была школа гностиков, ставящих Знание выше Веры. Первые десятилетия исламской империи прошли в атмосфере веротерпимости. Гонения начались много позже. И это древнегреческое знание переплавилось в труды ал-Кинди в начале девятого века. Последователь ал-Кинди, врач ал-Рази, известный на Западе как Разес, признавал только пять начал: демиург, всемирная душа, материя, пространство и время. А затем все это вылилось в понятие активного Разума, трансформирующего в человеке разум возможный в разум обретенный. И главным божеством гностики признавали не Аллаха, а Абраксаса. Он представлялся как божество с головой петуха и двумя ногами-змеями. В одной руке он держал щит, в другой – кнут. Абраксас – это также и Первоэлемент, составляющий все сущее. Он, в отличие от образа известных ныне верховных богов различных религий, не может быть ни злым, ни добрым. Он берет энергию Всемирной Души и изменяет Материю в плюс или в минус, произвольно, а эти изменения в свою очередь провоцируют изменения Пространства и Времени.

Кириаки сосредоточенно замолчала, будто забыла тщательно разученную роль на премьерном спектакле. Майя, торопливо обмыв руки в чашке с водой и вытерев их салфеткой, неделикатно перебила ее:

– Но, Кириаки, откуда вы все это знаете?! Вы же физик!

– Я окончила Теологический университет в Мадриде, – небрежно бросила та. – Но потом мне разонравилась теология, и я вернулась к точным наукам… Это неважно. Я просто проверяю тебя, детка.

Майю коробило такое обращение – «детка», выпеваемое губками этой странной обезьянки, но девушка решила пока не возмущаться. А та посмотрела на нее внимательно и повторила.

– Майя – добродетельная мать Гаутамы Будды, из касты кшатриев-воинов… Четыре божественных властителя перенесли Майю в область Гималаев, где ее выкупали, умастили, одели, украсили цветами и положили в золотой грот. Там будущий Будда вошел в ее утробу в образе белого слона. Это учение раннего буддизма. Так вот… я думаю, зачем ты понадобилась нашему аль-Талиру…

Тогда девушка не ответила, пораженная какой-то догадкой, вокруг которой ходил ее разум и все никак не мог приблизиться. А Кириаки внезапно рассмеялась журчаще и переменила тему. Залпом выпив рюмку ликера, она отрезала:

– Не обращай на меня внимания. Мы едем туда, где мистика сильно действует на нервы. Лучше начинать привыкать к этому яду заранее! Мне пора. Пойдем?

…Мягкий свет плафонов на высоком потолке, даже объявления диктора, приглушенные, как сквозь подушку. Мигание табло. И абсолютное отсутствие привычного самолетного гула, рева турбин. Отсюда, из зала таможенного контроля, к самолетам вели под мерцающими цифрами длинные гофрированные коридоры, в которых звук приглушался. Пока что все они были задернуты бархатными портьерами. Сейчас Кириаки ни о чем таком не разговаривала, очечки на ее носике равнодушно поблескивали, отражая сверкающий стеклом и металлом зал. Она сидела на самом краешке стула, покачивая носочком остроносого ботиночка, обертывающего белой, тонкой выделки кожей ее ступню по самую косточку. Майя посматривала на нее и решала про себя еще один ребус: что произошло с Кириаки десять минут назад?

Они проходили через рамку. Стандартная процедура, только с некоторых пор у пассажиров появилась новая обязанность – предъявлять свою обувь службе безопасности. Майя вспомнила об этом неожиданно и тотчас азартно разулась, притопывая по пластиковому полу босыми пятками, а туфли без каблуков спрятала в сумку, гордо заявив стоявшей сзади Кириаки:

– Кири, а я сюда тоже босиком летела! Знаешь, как они всегда на контроле удивляются? Давай…

Черные брюки, расходящиеся клешами чуть ниже колен, и черная же кофточка с металлом под белой легкой курткой в сочетании с босыми ногами делали ее похожей на пиратку. Она подумала, что женщина тоже будет хороша в своем белом одеянии босой, обернулась и… увидела гримасу страха и отвращения такой силы, что дальнейшие слова застряли у нее в горле.

Тем временем рамка приближалась. Поляки равнодушно скинули кроссовки, одетые на босу ногу, показав заскорузлые, широченные пятки; в белых носочках, неизменной своей тайной униформе, пробежали по дорожке американцы… Человек в полицейской форме уперся взглядом в голые ступни девушки, потом поднял глаза и, неожиданно улыбнувшись, сказал что-то по-французски. Та растерянно кивнула – французский она почти не знала – и снова обернулась, ища глазами Кириаки.

Она опоздала. Застала как раз тот момент, когда женщина гневно схватила с ленты транспортера белый ботиночек и, не проходя к стульчикам в нескольких метрах от нее, предназначенных для удобства процесса обувания, тут же сунула в него маленькую ступню.

Она оказалась в непроницаемо-черных и, очевидно, шерстяных носках. К нравам парижанок, кутающихся в меха уже при десяти градусах тепла, Майя уже немного привыкла, но – все равно это было странно. К тому же наверняка она одна обратила внимание на один микрожест Кириаки, зная, как много он значит; а обратив, увидела: с ногами у молодой женщины что-то не так. Нечто странное привиделось Майе в это краткое мгновение. И вот теперь, отпивая чудный по вкусу кофе, который никак не ожидала встретить в аэропорту, девушка решала про себя: спросить женщину или не спросить.

Та вздохнула и подперла голову рукой. Красивая ее, цепкая ручка с худыми пальцами утонула в черных кольцах волос, и со стороны это выглядело более чем соблазнительно. Кириаки умела изгибать свое маленькое тело так, что у мужчин наверняка зажигались глаза. Почему же она избегает соблазнять самым доступным – ногами?

Майя решилась.

– Слушай, Кири, а что мне сказал этот парень-полицейский?

Женщина бросила взгляд на ноги Майи.

– Он сказал, что ты похожа на Сильвию Кристель. Та тоже летала обычно без туфель.

– Хм, странно… Кири, а помнишь, ты говорила, что ходила босиком у нас в Сибири и порезалась? – вкрадчивым голосом спросила девушка по-английски.

Та равнодушно сжала губами новую сигарету.

– Да.

– А где это случилось? Ты гуляла так по нашему Академгородку?

– Нет. В душе. Там было разбитое стекло.

– Ничего себе! Это в гостинице-то?

Кириаки повернула голову и посмотрела на девушку холодно, но, видно, сама себя остановила и блеснула миролюбивой улыбкой.

– Мэй, честно говоря, я не помню. Мы гуляли у каких-то наших друзей… А, на вечере физиков. Ночью я пошла в душ… в вашем кампусе. Вот и все.

– А… ночью. Ну да… – протянула Майя.

Она совершенно непроизвольно почесала одной ногой другую – простейший жест – и снова поймала взгляд женщины. Та искоса смотрела на ее голые ступни, не успевшие испачкаться об идеально чистый пол аэропорта, с плохо скрытой, ожесточенной завистью.

Но в ту же секунду она резко повернула голову. К ним от стойки паспортного контроля вальяжно приближался Махаб аль-Талир. Он шел в своем черном дорогом костюме, но на голове его, вместо хитро намотанного тюрбана, в котором он щеголял в Париже, был уже традиционный бедуинский убор – клетчатый платок, удерживаемый широким плотным обручем «икал». Свои сверкающие, ручной работы штиблеты араб нес в руках, бесшумно ступая по полу в темно-синих нитяных носках. Он ухмылялся. Поставив обувь перед женщинами, он поклонился, легко шагнул в штиблеты и обратился к ним насмешливым тоном:

– Приветствую вас, о, дивные гурии нашего маленького рая! Как видите, перед законом, как и перед Аллахом, равны все – даже я… Через полчаса нам разрешат пройти в самолет. Вы можете выпить еще по чашечке кофе.

– Еще один дринк, – отреагировала Кириаки, небрежно кинув это в глубину бара.

Араб снова улыбнулся, но черные его глаза жестко и неприятно чиркнули по лицу женщины. Он посмотрел на часы, выпростав из-под белейшей манжеты свои золотые Cartier.

– Что ж, я вас оставлю на десять минут, – проговорил он. – Мне надо проверить оборудование в грузовом отсеке. Наши приборы не терпят грубого обращения.

И он, еще раз отвесив небольшой, полушутливый поклон, отошел. А Майя внезапно испытала укол тревоги. Она заметила: араб собирался сделать замечание Кириаки, но оборвал сам себя.

Майя заказала вторую чашечку кофе и с тоской подумала об Алексее: как жаль, что его нет рядом. Вокруг нее происходило что-то очень непонятное, и это нравилось ей все меньше и меньше.

В три ночи большой аэробус «А-310» тяжело оторвался от взлетной полосы аэропорта Орли, точно пеликан, набивший брюхо свежепойманной рыбой. Аэробус взял курс на Каир. Скоро под его крыльями потечет сплошная синева Средиземного моря; над ним редко бывает облачность, и пассажиры, особенно Медный, никогда не летавший над сплошными волнами, будут с опаской поглядывать на водную гладь.

В три сорок диспетчеры аэропорта Руасси попрощались с «Боингом-747», старой испытанной машиной, в двух салонах которой дремал в креслах разделенный состав Международной инспекции. В полупустом салоне бизнес-класса оказались Кириаки, Майя и сам Махаб аль-Талир, а остальные летели эконом-классом. Принесли красное вино; Майя отказалась, а Кириаки жадно схватила бокал. Здесь, в царстве приятных фруктовых ароматов и пушистого ковра под ногами, даже Махаб избавился от своих штиблет, блаженно вытянув ноги, и откинулся в кресле, прикрыв веки. Еще полчаса назад полный энергии и какой-то скрытой силы он сдался, обмяк, как резиновый мяч, и под его большими глазами вдруг залегли усталые фиолетовые круги. Одна Кириаки сидела ровно, у самого иллюминатора, и она не рассталась со сковывающими ее ступни ботиками. Она только сняла белый пиджак, и Майя поразилась ее рукам: это были тренированные, с выпуклыми рельефными мускулами и развитыми плечами руки профессиональной спортсменки. Но девушка ничего спрашивать не стала.

А на земле шел дождь.

Рене Гипар, старший инспектор департамента криминальной полиции, вел по металлическим коридорам и лестницам человека, такого же, как и он сам, насквозь мокрого, только человек был в плаще и без головного убора, и капли дождя сверкали на его коротких, с густой сединой волосах. Гипар же был в промокшей форме, и с кепи его беспрестанно падали на нос холодные капли. Пока инспектор по приказу начальства искал этого человека в районе площади Одеон, пока они бежали под проливным дождем через стоянку у аэропорта, дождь успел отыграться на них в полную силу. Но ни полицейский, ни его спутник не замечали прилипшей к их телам сырой одежды. Они были явно чем-то встревожены и сосредоточены.

– Терминал охраняется? – задал только один вопрос спутник Гипара.

Тот кивнул, поправил кепи и добавил с досадой:

– Автоматика. Но в третьем часу случился какой-то сбой, и двери с кодовыми замками отключились. В принципе, если кто-то знал, как попасть в терминал из здания аэропорта, он легко мог это сделать…

Металлический коридор повернул влево, под ботинками загремела металлическая лестница. Под освещенным несколькими лампами пространством, в окружении ящиков и чемоданов, застывших на остановленных транспортерных лентах, стояло несколько человек – двое полицейских из службы охраны аэропорта, доктор в синей форме врача муниципальной «скорой» и желчный худой человек в замызганном светлом плаще – помощник прокурора Поль Беллиде. Он нервно курил дешевую сигарету, стряхивая пепел на ребристый пол. А в нескольких метрах от него, на носилках, лежало чье-то тело, накрытое черной тканью; из-под этой ткани выглядывали только очень худые, узкие ступни с черными, натоптанными подошвами. На среднем пальце левой ноги, на фаланге – густо-багровый след ожога. Помощник прокурора обернулся на прибывших.

– Гипар, это и есть тот самый специалист? – резко спросил он по-французски и по-английски добавил: – Черт, как вы долго… Мистер, как вас…

– Спасибо, мистер Беллиде, я понимаю по-французски, – коротко бросил седой. – Называйте меня просто господином полковником. Когда ее обнаружили?

Беллиде с отвращение бросил сигарету, раздавил ее носком ботинка в кашицу.

– Час назад. Крысы, – загадочно пояснил он раздраженным тоном. – Черт его знает, почему тут их еще не вывели!

Полицейские из аэропорта понимающе переглянулись. Сюда, в терминал, врывались звуки с бетонного поля: где-то визгливо прогревал турбины очередной самолет, доносился тяжелый рокот электрокаров и лязганье погрузчиков.

– …ее затолкали в самую гущу китайского барахла. Эти тюки лежат уже неделю, у них не все в порядке с документами. Если бы не скопище крыс, дежурный по терминалу и не спохватился бы. Они успели попортить ей лицо, так что не пугайтесь.

Полковник перевел взгляд на доктора, задавая немой вопрос. Тот лишь пожал плечами. Потом неуверенно посмотрел на прокурорского, шагнул к телу и, повозившись, раздернул черную ткань где-то к середине.

– Черт знает, что это такое! – подал голос Беллиде, закашлявшись и вытягивая новую сигарету из пачки в худой руке. – Первый раз вижу… Пистолет? Электрошокер? Ума не приложу…

Полковник резко шагнул к телу. Ткань обнажила живот молодой женщины, очень белую нежную кожу и пупок с пирсингом – серебряным колечком. Плоская безжизненная грудь скрыта тряпкой. Пониже правой ее маленькой выпуклости, между грудью и пупком, – дырка размером с пробку от пивной бутылки, с обожженными краями и черной коркой запекшейся крови.

– Такое ощущение, будто ее пробила шаровая молния, – робко проговорил доктор, моложавый старик в очках. – Такое же отверстие на спине. Паралич сердца, по-видимому. Она умерла мгновенно…

– Почему вызвали меня? – перебил полковник, всматриваясь в рану.

Он без всякого стеснения положил палец на кожу вокруг дырки и слегка надавил. Тело словно окаменело в этом месте.

– Она оставляла ваш телефон в комиссариате. На тот случай, если… если произойдет что-то непонятное. Непонятнее не придумаешь!

Терминал заполнил режущий уши свист, видимо, из ангара неподалеку выкатывался самолет. Полицейские переминались с ноги на ногу, ощупывая свои дубинки. Заратустров обошел каталку и, приблизившись к ногам трупа, поскреб пальцем черную голую пятку. Потом так же, без всякого смущения, понюхал палец и даже лизнул его. Затем нагнулся и внимательно ощупал средний палец на этой худой ступне. Прокурорский следил за его манипуляциями с брезгливостью.