Текст книги "Банда Гимназиста"
Автор книги: Игорь Пресняков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Глава Х
Вечером четверга Рябинин заглянул к Георгию – рассказать о встрече с Черногоровым. Старицкий одобрил переход Андрея в «особую группу» и посоветовал другу излишне не терзаться сомнениями. Поболтав с полчаса о разных пустяках, Андрей попрощался и отправился домой.
У парадного он наткнулся на дворника, который сообщил, что несколько раз звонила девушка и просила передать товарищу Рябинину, что она приехала. Андрей поспешил в домком и набрал номер Полины.
– Привет! Объявился? – раздался в трубке радостный голос. – А я вот приехала днем раньше, свалилась вам, как снег на голову. Приходи побыстрее, мы уже за столом!
* * *
Дверь отворилась, и Андрей увидел на пороге загорелую девушку, которую поначалу не узнал.
– Вот это да! Где ты успела так загореть?
– На Островах! – рассмеялась Полина.
Она втащила Андрея в переднюю и бросилась ему на шею:
– Я ужасно соскучилась!
Андрей целовал ее горячие упругие губы, с опаской поглядывая на двери гостиной.
– Идем, неудобно, – проговорил он.
В просторной столовой Черногоровых оживленно беседовали четверо: Кирилл Петрович, Анастасия Леонидовна, Наташа Решетилова и незнакомая Андрею пухленькая девушка лет двадцати.
– О, нашего полку прибыло! – радостно поприветствовал нового гостя Кирилл Петрович и пожал ему руку. – Поддержите-ка, Андрей Николаевич, в споре мужскую половину.
– Подожди, папа, – прервала отца Полина. – Здесь не все знакомы с Андреем.
Она усадила Рябинина рядом с незнакомой девушкой:
– Прошу любить и жаловать: мадемуазель Платонова Татьяна.
Андрей представился и легонько пожал маленькую ручку. Татьяна очень походила на отца, предгубисполкома Никодима Ивановича Платонова: такая же крепенькая, с открытыми лучистыми глазами.
– Так о чем, простите, спор? – Андрей повернулся к Кириллу Петровичу.
– О моде и философии современной молодежи, – с улыбкой пояснила Анастасия Леонидовна. – Полюшка привезла из Ленинграда заграничные книги и журналы, а от них, как водится, перешли к разговору о нравах.
– Я говорю о развязности современной морали, девицы не соглашаются, а мама Настя держит нейтралитет, – добавил Кирилл Петрович.
– И каков результат? – поинтересовался Андрей.
– А никакого, – махнула рукой Полина. – Все хотят знать твое мнение. Покуда тебя ждали, папочка уверял, что товарищ Рябинин поддержит его тезис об упадке морали, нравов и современной моды.
Андрей неуверенно пожал плечами:
– Насчет моды на одежду судить не берусь.
А нравы у нас, по-моему, больше западные, нежели пролетарские.
Девушки негодующе зашумели.
– А! Что я вам говорил? – торжествующе воскликнул Кирилл Петрович. – Вот и я считаю: разлагается молодежь, уподобляется буржуазной культуре.
– Да в чем же, папа? В чем? – возмутилась Полина.
– Потише, девчата, не бузите, – попросил Кирилл Петрович. – Поверьте, я не призываю к гонениям на современную одежду или музыку. Не нам, старикам, судить. Я против бездуховности западной культуры, в которой важна лишь форма, а не содержание.
– Докажите последнее, – резко бросила Решетилова.
– Извольте. Пойдем от простого к сложному. Начнем с гардеробов. Нынешняя мода есть эпатаж, спорить, надеюсь, не будете. Эта ваша броская косметика, тяжелые ароматы, укороченные платья.
А чем эпатировать-то? Любая мода выражает определенное настроение человека и общества.
Вот наша, пролетарская мода – простота, удобство, романтика! Девушка привлекает своим внутренним содержанием. Лицо прекрасное, открытое. А у вас? Вычурный показ женских прелестей, вульгарный и откровенно напористый. А какое содержание? Да никакого! Пустота. Потому как настроения самые что ни на есть упаднические. Все эти песни-романсы, наполненные тоской, «мольбами», страданьями, печалью, разлукой; увлечение дешевым трагизмом ситуаций. Нет ничего созидательного, светлого. Не хочу сказать, что вы не верите в патетику революционных свершений, но тлетворное влияние Запада все сильнее отдаляет молодежь от идей коммунизма. Подобное еще простительно нэпманам, спекулянтам и деклассированным элементам, но умным, образованным девушкам, да еще комсомолкам?.. Не понимаю.
Полина, словно прилежная ученица, подняла руку и вопросительно посмотрела на отца:
– Кончил? Позволь теперь мне. Сначала о моде. Я, например, не считаю ее классовой. Мода – продукт времени, она интернациональна. Да, современные девушки отрезают волосы, может быть, излишне вызывающе красятся и порой выглядят экстравагантно. Хотя и не все. Чувство меры – вещь сугубо личная.
Ты говоришь о пустоте современной морали? Это вовсе не пустота, скорее – усталость. Недавно закончилась жестокая война. Не только Россия, но и пол-Европы лежит в развалинах. Германия бедствует не меньше нашего, да и Франция понесла гигантские потери. Какая тут может быть философия? Естественно, что люди грустят, им больно. И это не дешевый трагизм, не крокодиловы слезы, это ностальгия по времени мира, покоя и сытости; скорбь по погибшим любимым, по разбитым мечтам. А что вы, «отцы», хотите предложить взамен? Десятилетиями носить буденновские шлемы и петь «Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты»? Ну, надоело, поверьте!
Гражданская война закончилась, хватит крови и бед, а также связанных с ними кожанок и решимости в глазах. Мне тоже не все нравится в современной моде. «Перевертыши», например. Изменение имен на западный манер смешно и жалко, как и голодная смерть ради пары модных туфель [41]41
Полина намекает на широко известную в те годы историю, когда бедная девушка, давно мечтавшая иметь модные туфли, наконец получила их, пошла в обновке на танцы в холодный дождливый вечер, простудилась и умерла. По этому случаю даже сочинили грустную песню.
[Закрыть]. Однако поймите, девушки просто хотят быть красивыми! Они на работе строят коммунизм, а на досуге желают любви, внимания. Партия объявила нэп, а что значит «нэп»? Компромисс. Нужно взять лучшее от капитализма и коммунизма и построить светлое будущее. Прошлое уже не воротишь никакими фокстротами, тоскливыми романсами и «упаднической» моралью. Помещиков и капиталистов мы выгнали навсегда! Молодежь не меньше, чем старые партийцы, хочет строить коммунизм, посему такие разговоры – просто бред. Старшему поколению не стоит относиться к современной культуре по-иезуитски.
Полина торжествующе поглядела на отца и подмигнула Решетиловой.
– Бойко, – кивнул Кирилл Петрович. – Однако что милые барышни скажут о… распущенности? О том, какими доступными становятся наши девушки?
Черногоров хитро улыбнулся. Полина набрала в рот воздуха, но Решетилова подала ей предостерегающий знак:
– Я отвечу, Полли. Ты чересчур эмоциональна, вопрос же весьма щекотливый. – Наталья невозмутимо прикурила папиросу и продолжала: – Женщины действительно стали вести себя свободнее. Но в чем? В выборе своей судьбы. Свободу эту нам дала революция, уравняв женщин в правах с сильной половиной человечества. Подтверждение тому – высокопартийная madame Коллонтай и ее сумбурные теории. Не мне о них судить, они – следствие революционных перемен в обществе и умах. Далее – причина сугубо научная, демографическая. Право, неловко о ней говорить в присутствии мужчин, но что делать, раз уж зашел спор? Речь идет об изменении соотношения мужского и женского населения Европы в пользу последнего. Не секрет, что до империалистической войны в России на одну женщину приходилось аж трое мужчин. Сейчас все наоборот. Процентное соотношение полов неизменно отражается на общественной морали и отношениях между мужчиной и женщиной. Раньше они за нами бегали, а теперь, зачастую, мы за ними.
Решетилова улыбнулась.
– А вы знаете, друзья, в размышлениях Наташи есть доля горькой правды, – покачала головой Анастасия Леонидовна. – Помню, какими осторожными были наши кавалеры лет двадцать пять назад! Боялись робким поцелуем вызвать гнев и немилость возлюбленной. А сегодня девушек много, только выбирай! Неудивительно, что парни стали циничнее.
– Ну, не все, мама! – запротестовала Полина.
Компания весело рассмеялась.
Черногоров пристально поглядел на Решетилову:
– Не могу согласиться с твоими доводами, Наташа, но признаю, что логика в них есть.
– Благодарю, Кирилл Петрович, ваша похвала мне лестна, – Решетилова склонила голову.
– А давайте мириться и кушать торт! – вдруг предложила Таня Платонова и сделала нарочито глупое личико. – Вот произойдет мировая революция, и не будет разговоров о буржуазной морали.
Девушки захохотали. Кирилл Петрович строго погрозил Татьяне пальцем и обратился к Решетиловой:
– Кстати, а каково мнение думающих девушек о мировой революции?
– Идея неплохая, перспективы – слабые, – пожала плечами Наталья.
– А поподробнее, – настаивал Черногоров. – Нынче многие твердят о крахе Марксовой теории мировой революции.
– Признаться, я не сильна в политике, – неуверенно проговорила Наталья. – Мои сентенции насчет «слабых перспектив» основаны на неудачах революций в Германии и Венгрии…
– Ой, да будет вам! – нетерпеливо перебила подругу Полина. – Мы, как Анечка Каренина, ждем желанного поезда, а только он не приходит, и нас, подобно бедной Нюте, начинает одолевать насморк от прозябания на холодных рельсах!
– Поля! – укоризненно оборвала дочь Анастасия Леонидовна.
– Молчу, молчу, – прыснула Полина.
Черногоров махнул на дочь рукой и повернулся к Рябинину:
– Ну, а вы что думаете, молодой человек?
– С фактами спорить трудно, – Андрей кивнул в сторону Решетиловой. – Однако рост численности Коминтерна, симпатии рабочих всего мира к Советской власти дают определенные надежды. С другой стороны, правительства западных стран, сознавая опасность революций, ведут себя бдительно и осторожно. Думаю, они всеми силами попытаются расколоть коммунистическое движение, используя любые приемы и политические силы. Как, например, в Италии, где ставку сделали на фашизм Муссолини. Мне представляется, что в дальнейшем пролетарии всех стран будут пристально следить за успехами построения коммунизма в России. Ежели произойдет сбой, ни о какой мировой революции даже мечтать не придется. Как и семь лет назад, все в наших руках.
– Патриотично, – Черногоров пожал плечами.
– Так просто тебе не отделаться, папочка, – категорично заявила Полина. – Всех ты выслушал, будь добр прояснить и свою позицию.
– Извольте. Когда-то Маркс назвал революции «локомотивами истории». Очень красиво и вместе с тем точно. Октябрьская революция – стремительный локомотив, который неизбежно потянет за собой огромный эшелон! Товарищ Рябинин прав – наши успехи должны воодушевить мировой рабочий класс, вселить в него уверенность в победе.
Знаете, друзья мои, долгие годы я вел борьбу в подполье и верил в светлый час победы пролетарской революции. И она свершилась: маленькая партия подняла массы народа на бой! А ведь многие знатные большевики не верили в победу, думали, что свержение царизма и буржуазии – удел будущих поколений. Верить надо, братцы мои, безоговорочно верить в наше дело!
Компания поспешно согласилась с доводами хозяина дома и принялась за торт. Полина заговорила о ленинградских новостях. Андрей ухаживал за Татьяной и деликатно справлялся о роде ее занятий и здоровье родителей. Вскоре споры были забыты, и за столом послышались веселые шутки и анекдоты про нэпманов.
Около десяти девушки стали собираться домой. Кирилл Петрович вызвал служебный автомобиль, чтобы отвезти Татьяну и Наталью.
Когда девушки уехали, Полина решила немного пройтись.
Далеко, впрочем, прогуливаться не стали – Полина устала с дороги, и они с Андреем устроились в беседке в глубине двора.
* * *
– Странный разговор получился, – вслух отвечая своим мыслям, сказал Андрей.
– Отчего ж, папочка любит поспорить, – Полина пожала плечами.
– Неуместный спор. Дочь вернулась, а он…
– Отец не виноват, это я всех настроила. Привезла, знаешь ли, из Питера занятную книженцию одного австрийского доктора. Издана, конечно, на немецком – у нас такую даже под расстрелом не выпустят. Я и пересказала суть прочитанного.
– И о чем же там?
– О том, что основа жизни – половое влечение, не любовь, заметь, а именно…
В беседке было темно, и несмотря на то, что Андрей чувствовал, как кровь приливает к лицу, он не стал отводить глаза.
– Хм, представляю негодование Кирилла Петровича, – усмехнулся он.
– Нет, папа критиковал конструктивно. А ты что думаешь? – Глаза Полины лукаво искрились.
– Я думаю не о доводах, а о любви, – проговорил Андрей и нашел ее губы.
* * *
Анастасия Леонидовна давно отправилась спать, а Кирилл Петрович, сидя в кабинете, проглядывал газеты. В ночной тишине резко и тревожно зазвонил телефон:
– Черногоров у аппарата!
– Говорит Трофимов. Доброго вечера, Кирилл Петрович! Случаем, не разбудил?
– Ну, здравствуй, Николай Николаич! Да я и не спал.
– Глаз не смыкаешь? На боевом посту?
– Да нет, газетками вот развлекаюсь.
– А-а… У меня дельце к тебе.
– Давай, выкладывай.
– Получил я нынче уведомление о переводе Рябинина в ГПУ… Как это понимать, Кирилл? Лучшие кадры переманиваешь?
– Зачем ты так, Коля? Задыхаюсь я без грамотных людей. Рябинин же переходит в органы временно, до зимы. Не сработаемся – получишь назад своего кавалериста.
– Я тоже, Кирилл, не семечками торгую, не одному тебе кадры нужны. Завод только-только возродился, встал на ноги, стал обрастать дельными специалистами, а ты вон как бьешь – прямо под дых!
– Потерпи, Коля. Скоро верну Рябинина. Дело есть важности государственной.
– Понимаю… Только вопрос на бюро губкома все ж поставлю, извини.
– Извиняю.
– Тогда бывай, Кирилл, спи спокойно.
Глава XI
Негромкий, но настойчивый стук в дверь оторвал Андрея от размеренного субботнего завтрака. На пороге стояла домработница Черногоровых Даша.
– Барышня записку вам прислали, – сказала она и, протянув голубой конвертик, удалилась.
Андрей раскрыл письмо:
14 июня, 9.45. Доброе утро, милый мой соня! Пишу так, потому как знаю, что ты еще в постели (угадала?). Мы всем семейством едем на новоселье к Платоновым. Посиделки наверняка затянутся до темноты, но я сумею улизнуть. Заходи в три пополудни, поедем на дачу. Папа сказал, что чудесно ловится плотва. Заодно и проверим. П.
* * *
Пригородным поездом Андрей и Полина добрались до станции Горлинка, затем полторы версты до дачи шли лесом.
В доме одиноко хозяйничал Михалыч, который сразу же получил указание накопать к вечерней зорьке червей и приготовить удочки. Собрав обед из зеленых щей и холодной телятины, Полина принялась рассказывать о новоселье Платоновых. Андрей слушал ее, оттягивая случай сообщить свои новости. Около шести они двинулись к речке.
– Прошлым летом папуля своими руками соорудил недалеко отсюда рыбацкий домик, – забираясь в лодку, рассказывала Полина. – Там хорошо прикормленное место, очаровательная заводь для купания.
Рябинин вставил весла в уключины и неторопливо выплыл на середину. Спустившись немного вниз по течению, они пристали к крохотному причалу. На отмели стояла симпатичная дощатая хибарка на сваях.
Дверь оказалась не заперта, очевидно, хозяин совсем не опасался непрошеных визитеров. В единственной комнате находились некрашеный строганый стол, обмазанная глиной печурка и широкий топчан, покрытый соломенными тюфяками. Оставив припасы в домике, Андрей и Полина отправились рыбачить. Клев действительно был неплохим, и уже через час Андрей до краев наполнил плотвой и окуньками брезентовое ведро. Полина удила на небольшой глубине и с азартом таскала из воды чехонь и уклеек.
– Попробуй на живца, – посоветовала она. – Наверняка хищник гуляет.
И оказалась права – вскоре Андрей ловко подсек довольно приличного судачка.
– Ага! Будет нам сегодня уха, – обрадовалась Полина.
Она была довольна результатом лова и предложила заняться приготовлением ужина.
В прибрежных зарослях ивняка Андрей набрал сухих веток и разложил на песке костер. Отыскав в хибарке котелок, Полина попросила его сходить вместе с ней за водой.
Между ивами, кустами ежевики и орешника петляла узенькая тропинка. Сырой тенистый сумрак зарослей вдруг сменился поляной, залитой мягкими закатными лучами, посреди которой блестел источник.
Вернувшись на берег и поставив воду на огонь, они уселись на мостки причала.
– Приготовим уху и будем купаться, – сказала Полина. – Я слышала, ты уже открыл купальный сезон?
– Да, мы ездили на пикник…
– Вот и мне пора. Искупаться в Финском заливе я успела, теперь нужно и здесь чин отвести. Чем изволили заниматься, товарищ Рябинин, в мое отсутствие? – Полина, прищурившись, поглядывала на реку.
Андрей тронул ее за плечо:
– Пока тебя не было, моя жизнь кое в чем переменилась.
– Ну-ка, ну-ка, интересно! – она со смешком обернулась и встретила серьезный, сосредоточенный взгляд. – Что-то стряслось, Андрюша?
– Есть нешуточный разговор. Отнесись к нему с пониманием. Прошу.
– Я слушаю, говори.
– Видишь ли, некоторое время назад Кирилл Петрович сделал мне предложение…
– Так, – Полина нахмурилась.
– …которое я отклонил. Однако вскоре предложение повторилось в официальной форме…
– Он принудил тебя служить в ГПУ?
– Именно. Послушай…
– Ничего не объясняй! Отлично представляю, как папочка может заставить делать то, что ему выгодно.
Она добела сжала губы и яростно ударила кулачком по доскам причала:
– Ах, мерзавец! Хитрый, коварный мерзавец! Так вот почему такой интерес к товарищу Рябинину, все эти расспросы, комплименты! Я сразу заподозрила неладное.
С лица Полины слетело привычное выражение вежливой дочерней любви. Андрей с изумлением увидел боль и раздражение, боль застарелую, переросшую в резкое неприятие родного отца. Андрей подумал, что Полина слишком уж несправедливо негодует.
– Ну-у… Кирилла Петровича вполне можно понять. Он хочет иметь в своих рядах побольше грамотных кадров, имеющих боевой опыт.
– В адвокаты записался? К кому? К тому, кто в них не нуждается? – Лицо Полины пылало, глаза сверкали гневом. – Не скрою, ты для ГПУ – находка. Однако речь идет не о каком-то безразличном мне человеке, а о моем друге Андрее Рябинине! Я не хочу, чтобы близкие мне люди служили в карательной организации. Не хочу! Одного папочки хватает с лихвой. Какой бы ты ни был чистый и добрый, они тебя быстренько превратят в бездушную и лживую марионетку, да и кровопийцу в придачу.
– Минутку! – прервал ее Андрей. – Оговорюсь, что я не буду служить в сугубо политическом подразделении; я иду работать в отдел по борьбе с уголовной преступностью. К тому же временно, до зимы.
– При чем тут специфика подразделения? – раздраженно фыркнула Полина. – Что такое ГПУ? Государственное политическое управление. Политическое! Понимаешь? Сегодня ты займешься бандитами, а завтра будешь вешать недовольных крестьян и интеллигентов. И поверь, я не против органов безопасности, они нужны единственному в мире государству трудящихся, но я не только комсомолка и гражданка СССР, я еще и женщина, которой небезразлично, кем является близкий ей человек.
ГПУ – это особая среда, закрытая и специфичная. Ты потеряешь друзей из обычного мира, а если и останутся таковые – будешь им лгать. Иначе нельзя. Знаешь, как мне трудно с друзьями? А ведь сама я – не чекист! Быть может, я несознательна, излишне щепетильна и по-мещански брезглива, но я не желаю иметь в кавалерах гепеушника.
– Думаю, ты слишком эмоциональна, – мягко проговорил Андрей.
Полина тяжело вздохнула и махнула рукой:
– Хорошо. Я объяснюсь. С самого рождения я воспитывалась без отца, хотя и много о нем слышала от мамы. По ее словам, наш папа выполнял важное поручение и должен был скоро вернуться. Только много лет спустя я узнала, что мамочка мило лгала несмышленому ребенку: отец находился в тюрьме, а потом в ссылке. Он рано вступил в революционную борьбу, отдался ей со всей страстью души и решил посвятить жизнь освобождению угнетенных рабочих. В начале тысяча восемьсот девяносто восьмого года девятнадцатилетний Кирилл Черногоров организовал на стекольной фабрике марксистский кружок, вскоре разгромленный полицией. Отец бежал в Петербург, где вступил в РСДРП и продолжил борьбу. В мае на одном из заседаний тайного марксистского общества он познакомился с молоденькой курсисткой Анастасией Пушвинцевой, моей будущей мамой. Они полюбили друг друга, решили пожениться, но в январе тысяча восемьсот девяносто девятого года отца арестовали за распространение нелегальной литературы и хранение ручных бомб, посадили в тюрьму, а затем сослали в Тобольск. О том, что восемнадцатого апреля у Кирилла Черногорова родилась дочь, он узнал уже из писем.
Как-то раз в один из весенних дней 1904 года я вернулась с прогулки и увидела в нашей гостиной незнакомого человека. Я немного испугалась, но отчего-то поняла, что это мой отец. Папу я полюбила сразу, безгранично, всей душой. Он был для меня самым красивым, умным и мужественным существом на свете. Добрые герои детских сказок приобрели в моем воображении облик отца…
По возвращении мама и бабушка уговаривали папу бросить революционное движение, заняться мирной работой и семьей. Он обещал, но на самом деле продолжал борьбу. Уже в сентябре «охранка» разгромила подпольную типографию, которой он руководил, и отец вынужден был скрываться. Долго мы не получали от него вестей, и лишь через год узнали, что Кирилл Черногоров арестован за организацию вооруженного восстания в одном из городов России. В стране бушевала Первая русская революция, и с заговорщиками не церемонились: отец получил двадцать лет каторги и по этапу отправился в Сибирь. Мои бабушка и дедушка восприняли известие об осуждении Черногорова как знак судьбы. Они призывали дочь забыть «несчастного Кирилла» и найти более выгодную партию. Их вполне можно было понять – семью инспектора императорских железных дорог не устраивал зять-каторжник. Однако мама наших старичков не послушалась, она разделяла взгляды революционеров, понимала отца и продолжала ждать.
В конце лета 1911 года папа неожиданно объявился. Он бежал с каторги и гостил у нас совсем недолго. Отец привез маме крупную сумму денег и просил выехать за границу. Семья воссоединилась уже в Австрии, весной 1912-го. Те времена я вспоминаю как самые замечательные! Мы с папой гуляли по восхитительной Вене, часами говорили о человеческом счастье. Отец мечтал о свободе для всех угнетенных Земли, строил дерзкие планы. Я была вполне взрослой девочкой и нередко заглядывалась на мальчишек, но могли ли они сравниться с ним? В своих грезах о Прекрасном юноше я представляла его непременно похожим на отца.
Мы вернулись в Россию после Февральской революции. На устах прогрессивной публики были Львов, Милюков, Керенский, Ленин… А со мной рядом, под одной крышей жил, как мне казалось, не менее именитый и самоотверженный революционер – Кирилл Черногоров, мой любимый папа. Ведь он не меньше других боролся с царизмом, провел в тюрьмах, ссылках и на каторге почти одиннадцать лет; сумел закончить Венский университет и воспитать меня, наконец! Я гордилась тем, что отца уважают не только в партии большевиков – его уму, работоспособности и вере в дело революции отдавали должное даже оппоненты из рядов эсеров и меньшевиков. Более того, экзальтированные «революционные барышни» писали ему восторженные послания и подкарауливали в парадном.
Отец активно участвовал в укреплении власти Советов, командовал отрядами Красной гвардии, штурмовал Зимний, оборонял Питер от войск Краснова. По приказу Центрального комитета он перешел на работу в ЧК, возглавлял чрезвычайные органы различных губерний, а с началом гражданской войны – Особые отделы дивизий и армий.
Мы с мамой жили в Петрограде и о папе узнавали только из рассказов друзей да газетных статей. Однажды, осенью девятнадцатого, к нам заехал некий Фесенко, сослуживец отца. Он выбрался в родной Питер в отпуск по ранению и привез нам письмо от папы. Через две недели Фесенко собирался в обратный путь, в действующую армию, и я решительно пожелала ехать с ним. Мама противилась, но я не уступала, и в конце концов она махнула рукой.
На фронт мы добирались ужасно долго, около месяца. Уже зарядили дожди, стало совсем холодно. Особый отдел армии, который возглавлял отец, располагался в маленьком украинском городке. Прибыли мы поздним вечером, меня сразу же проводили в летнюю хату, стоявшую в глубине сада. Меня встретил денщик, он сообщил, что Кирилл Петрович раньше полуночи обычно не возвращается. В ожидании папы, на правах любимой дочери я устроила грандиозную уборку и приготовила ужин.
Отец приехал под утро. Он сильно похудел, осунулся и выглядел жутко усталым. Папа удивился моему визиту и очень обрадовался, долго обнимал и расспрашивал о маме. Потом мы ужинали, веселились, мечтали о скорой победе над белыми. Я уложила отца в постель, а сама пошла приготовить его одежду к рабочему дню – на улице ведь было грязно.
Почистив шинель, я взялась за сапоги и ужаснулась – грязь на подошвах была смешана со сгустками крови и мозгов, словно в них побывали на бойне. Я кинулась будить отца, чтобы объясниться. Он раздраженно спросил меня, знаю ли я о том, сколько врагов у Советской власти, какие они жестокие и что на их жестокость надлежит отвечать крайней жестокостью. Я была близка к обмороку, но все же спросила: сколько нужно расстрелять людей, чтобы их кровь так густо покрыла подошвы сапог? Он не хотел либеральничать и ответил, что его дочь – уже взрослая девушка и обязана смотреть правде в глаза, какой бы горькой она ни оказалась: «Нынешней ночью мы расстреляли сто сорок. И вчера пятьдесят шесть. А третьего дня – двести одного. Все они – враги Советской власти: кулаки, попы, белые офицеры, буржуи и дезертиры. Таким приговор короткий – пуля! Говорят, будто я непримирим в борьбе с врагами революции. А разве мыслимо мириться со злыми и коварными гадами, готовыми задушить молодую пролетарскую власть? Скажи мне: отдай, Кирилл, сердце и душу за дело партии – отдам без остатка! Поэтому жалости к врагам я не испытываю, как и мещанских угрызений совести. Совесть – для попов и плаксивых баб; для солдат революции – прежде всего долг и вера в идею справедливости».
Я видела его глаза, усталые, опустошенные и вместе с тем неприступные – глаза убийцы и палача. Мгновенно образ романтического героя, пламенного борца сменился образом упрямого фанатика, зарвавшегося и жестокого, в котором не осталось ничего человеческого. Я бросилась вон из хаты и побежала, не разбирая дороги. Меня душила тошнота, хотелось лишь одного – заставить себя поверить, что все виденное – кошмарный сон…
Денщик отца поймал меня и вернул обратно. Его уже не было. Я собрала вещи и первым попутным эшелоном уехала в Петроград.
Маме я ничего не сказала, да и сама постаралась забыть. Впрочем, когда мы переехали сюда, мама воочию убедилась, как ее муж исполняет партийный долг. Папины чекисты превратили губернию в настоящее кладбище. Безобидные люди, мало-мальски связанные с белогвардейцами, строптивые крестьяне, сомневающиеся интеллигенты, не изменившие вере священники и даже рабочие, просто недовольные скудными пайками и беззаконием ВЧК, расстреливались без суда. В конце 1921 года отца хотели было перевести на высокую должность в Москву, но даже руководители партии, старые его соратники были слегка смущены жестокостью Черногорова (прямо перед назначением он расстрелял за спекуляцию двух командиров полков, членов РКП(б)).
С тех самых пор Кирилл Петрович перестал быть для меня родным человеком. Признаться, как комсомолка я не осуждаю его – так было нужно партии, делу которой он верно служит; так поступать заставляла борьба не на жизнь, а на смерть. Кто знает, как поступил бы на его месте другой настоящий коммунист?
Полина замолчала и поглядела на закат. Слезы мешали ей, жгли веки и сбегали по щекам быстрыми струйками. Андрею стало безумно жаль Полину, он обнял ее так необычно податливые плечи и крепко прижал ее к груди.
– Ничего, Полюшка, мы можем уехать, – негромко проговорил он.
– Мы? – Полина шмыгнула носом.
Андрей понял, что обязан принять решение. И он ни секунды не колебался.
– Да. Я не оставлю тебя никогда. Как только жизнь моя окончательно устроится, мы поженимся.
Она приподняла голову и посмотрела влажными и очень удивленными глазами:
– Ты делаешь мне предложение?
– Конечно.
– Странно…
– Отчего же?
Полина пожала плечами и смущенно улыбнулась:
– Момент не совсем подобающий, и… место чересчур экзотическое.
– Так уж получилось. А что до моего решения – так оно твердое.
– И ты ждешь ответа? – Полина утерла слезы и засмеялась. – Прямо сейчас?
– Желательно! – в тон ей улыбнулся Андрей.
Полина обняла его и прошептала на ухо:
– Я согласна!.. Только объявим об этом позже, осенью.
Посерьезнев, она добавила:
– Необходимо выждать. Посмотрим, что за фортель удумал выкинуть на твой счет папуля. С Кириллом Петровичем следует обращаться осторожно, он слишком опасен. Уехать мы сможем только после свадьбы, сейчас он нас никуда не отпустит – скандал в семействе видного партийца и столпа местного ГПУ ему не нужен. Когда ты должен приступить к обязанностям в его ведомстве?
– Со следующего понедельника. Мне дана неделя для передачи дел в цехе и изучения материалов на Гимназиста.
– А-а! Он направляет тебя на борьбу с этим мифическим налетчиком? Теперь понятно, в чем замысел отца: Гимназиста безуспешно ловят уже не первый год, а после последних событий мириться с его существованием стало просто невозможно. Вот папочка и бросает в бой новые кадры. Если ты поймаешь бандитов – честь и хвала тебе и доблестному ГПУ; не удастся – вся вина на новичке Рябинине, а Черногоров – чист.
– Неужто он столь коварен? – усомнился Андрей.
– Поверь, уж я-то его знаю! – хмыкнула Полина.
Она немного успокоилась, умылась речной водой и пошла заниматься ухой.
* * *
– Приготовим ужин и пойдем купаться, – хлопоча у костра, громко говорила Полина. – Обожаю ночное купание, в нем есть некая первобытность, захватывающий восторг и непонятная мистика.
Андрей наблюдал за ней и размышлял о том, что любящие люди обязаны быть откровенными друг с другом. «Никогда бы не поверил, что именно женщина сможет побороть мой Большой страх!»
Он поднялся и подошел к костру.
– Хочешь помочь? – весело бросила через плечо Полина. – А я уже заправила уху. К купанию готов?
– Позволь, я ненадолго отвлеку тебя.
– Ну конечно.
– Видишь ли, я очень благодарен тебе за откровенность и не могу не ответить тем же. Между нами не должно быть недосказанности.
Полина оставила в покое котелок и, поджав ноги, устроилась на песке:
– Внимательно слушаю вас, товарищ Рябинин.
Андрей уселся напротив.
– Тебе предстоит узнать некоторые подробности моей прошлой жизни и уж потом окончательно согласиться на брак.
– Эти подробности столь серьезны, что могут изменить мое решение? – Полина подняла брови.
– Не знаю…Однако держать тебя в неведении не имею права, – отрезал Андрей.
Полина опустила голову.
– Говори, – негромко бросила она.
– Помнишь, в тот вечер, когда я сообщил о командировке в Ленинград, ты в шутку назвала меня кавалергардом?..
