Текст книги "Батальон смерти"

Автор книги: Игорь Родин

Соавторы: Мария Бочкарева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Часть первая
Юность

Глава первая. С малых лет в труде

Мой отец Леонтий Семенович Фролков родился в семье крепостного крестьянина в деревне Никольское Новгородской губернии, в трехстах верстах к северу от Москвы. Ему было пятнадцать, когда Александр II освободил крестьян в 1861 году, и он отчетливо помнит это историческое событие, восхищаясь им даже теперь всякий раз, когда рассказывает о времени своего детства. Призванный в армию в начале семидесятых, он участвовал в Русско-турецкой войне 1877-1878 годов и, проявив храбрость, был удостоен нескольких медалей. В солдатах он научился читать и писать, а потому был произведен в унтер-офицеры.

Возвращаясь домой после окончания войны, он проходил рыбацким поселком Чаронда, расположенным на берегу озера в Кирилловском уезде, что в сорока верстах от Никольского. Уже не простой мужик по обличью, с военной выправкой и позвякивавшими в кармане монетами, он произвел впечатление на жителей бедной Чаронды. Там он встретил мою мать Ольгу, старшую дочь Елизара Назарева, вероятно, самого незадачливого жителя этого поселка.

Елизар с женой и тремя дочерьми жил в ветхой лачуге на песчаном берегу озера. Он был так беден, что не мог позволить себе купить лошадь, чтобы отвозить свой улов в город, и вынужден был продавать его заезжему скупщику по цене гораздо ниже рыночной. Вырученных таким образом денег не хватало даже на то, чтобы прокормиться.

Хлеб в этой маленькой хижине всегда был роскошью. Земля же вокруг была непахотной. Жена Елизара нанималась к более зажиточным крестьянам в ближайшей округе на тяжелую работу от зари до зари за десять копеек в день. Но даже этот дополнительный заработок не всегда удавалось добыть. Тогда Ольгу посылали просить подаяние в соседних деревнях.

Однажды, когда ей было не больше десяти лет, маленькая Ольга попала в страшную беду, о которой она впоследствии не могла вспоминать без ужаса. Возвращаясь домой с корзиной, полной кусков хлеба, выпрошенных в нескольких деревнях, уставшая, но счастливая от успешно выполненного поручения, она шла так быстро, как только могла. Дорога вела через лес. Внезапно она услышала вой целой стаи волков. Сердце у Ольги замерло. Ужасающие завывания раздавались все ближе. От сильного испуга она потеряла сознание и упала на землю.

Когда пришла в себя, вокруг никого не было. Волки, по-видимому, понюхали ее бесчувственное тело и ушли. Хлеб и корзинка были разбросаны по сторонам, втоптаны в грязь. Оставив в лесу свою драгоценную ношу, задыхаясь она прибежала домой.

Вот в таких условиях и жила моя мать, пока ей не исполнилось девятнадцать лет, когда она привлекла к себе внимание Леонтия Фролкова, задержавшегося в Чаронде по пути домой с войны. Он даже купил ей в подарок пару ботиночек. Это были первые в ее жизни ботинки, и, конечно, он окончательно покорил этим сердце скромной и робкой Ольги. Она с радостью согласилась выйти за него замуж.

После свадьбы молодая чета переехала в Никольское, родную деревню отца, где ему досталась в наследство небольшая полоска земли. Они обрабатывали ее вместе и с большим трудом сводили концы с концами. Там родились две моих старших сестры, Арина и Шура, прибавив нищеты моим родителям. К этому времени отец стал пить и начал дурно обращаться с женой, избивая ее. По натуре он был угрюмым и себялюбивым. Нужда же сделала его теперь еще и жестоким. Жизнь матери с ним стала просто несчастьем. Она постоянно была в слезах, всегда просила пощады и обращалась с молитвами к Богу.

Я родилась в июле 1889 года третьей дочерью в семье. В ту пору по всей стране строилось много железных дорог. Когда мне исполнился год, отец, чья воинская часть располагалась некогда у Царского Села, решил уехать в Петроград поискать работу. Мы остались совсем без денег. Писем от отца не было. Находясь на грани голодной смерти, мать каким-то образом сумела с помощью добрых соседей сохранить жизнь себе и своим детям.

Когда мне было около шести, от отца пришло письмо – первое, написанное им за пять лет отсутствия. Он сломал правую ногу, но обещал приехать домой, как только сможет двигаться. Мать горько плакала, услыхав эту новость, но обрадовалась вести от отца, которого уже считала погибшим. Несмотря на жестокое обращение мужа, она все еще его любила. Я помню, как мать была счастлива, когда отец приехал, но это счастье продолжалось недолго. Нищета и невзгоды одолели нас. Характер у отца стал еще более жестоким. Не прошло и года, как в семье появился четвертый ребенок – еще одна девочка. А в доме не было хлеба.

Со всей нашей округи крестьяне тогда переселялись в Сибирь, где правительство давало им бесплатно большие наделы земли. Мой отец тоже говорил об отъезде, но мать была против. Однако, когда наш сосед Веревкин, уехавший незадолго до того в Сибирь, прислал письмо, в котором в ярких красках описал новые места, отец принял решение ехать.

Многие мужики уезжали в одиночку. Они получали там наделы, обрабатывали их, строились и только потом возвращались за своими семьями. Те же, у кого хватало денег, чтобы преодолеть трудности, сразу брали семьи с собой. Но мы были настолько бедны, что к тому времени, когда добрались до Челябинска, резиденции правительственной комиссии, распределявшей земли, у нас не осталось ни копейки. На каждой станции, пока мы ехали, отец добывал немного кипятку, а мои старшие сестры отправлялись просить хлеба.

Нас распределили в Кусково, село в ста верстах за Томском. На каждой станции мои сестры просили еду, а отец наполнял наш чайник кипятком. Так мы добрались наконец до Томска. Наш земельный надел находился в центре тайги, посреди девственного сибирского леса. Нечего было и думать о том, чтобы сразу там поселиться, поэтому отец остановился в Томске, отослав нас всех в Кусково. Мои сестры начали работать за харчи и одежду. Мать, еще сильная и крепкая женщина, пекла хлеб, платя этим за жилье, а я нянчилась с младенцем.

Однажды мать ожидала каких-то гостей. Она испекла пироги и купила полбутылки водки, которую поставила на полку. Пока она работала, я пыталась укачать ребенка. Но малышка непрерывно плакала. Я не знала, как ее успокоить. И тут мой взгляд упал на бутылку с водкой.

«Наверное, это поможет», – подумала я и решила дать ребенку стопку водки.

Но прежде чем сделать это, я попробовала выпить сама. Рот обожгло, но почему-то захотелось еще. Я выпила стопку, и ожога больше не ощущалось. Выпила вторую. И таким манером расправилась со всей бутылкой. Совсем ослабевшая и полусонная, я взяла малышку на руки и попыталась ее убаюкать. Но зашаталась и свалилась на пол вместе с ребенком.

Мать прибежала и нашла нас там орущими во все горло. Тут явились гости, и мама хватилась бутылки. Виновного долго искать не пришлось. Я никогда не забуду трепки, которую мне задали по этому случаю.

К зиме из Томска приехал отец. Он привез немного денег. Зима была суровой, и в округе свирепствовали болезни. Мы все заболевали по очереди – сначала отец, потом мать, за ними и все девчонки. Так как в доме не было ни крошки хлеба и денег, чтобы что-то купить, о нас стала заботиться община и до весны кормила и помогала нам. Чудом избежали мы смерти, но наша одежда превратилась в лохмотья, а обувь совсем развалилась. И родители решили переехать в Томск, куда мы и прибыли однажды, босые и вконец оборвавшиеся. С трудом отыскали себе пристанище в какой-то убогой ночлежке на окраине города.

Отец был ленив и работал лишь два дня в неделю. Остальное время проводил в безделье и пьянстве. Сестры работали няньками, мать трудилась в пекарне, забрав туда с собой меня и малышку. Спали мы с ней на сеновале конюшни, прислушиваясь к тому, как лошади внизу бьют копытами. Нашей постелью была охапка сена, брошенная на настил из неструганых досок, положенных поперек бревен. Вскоре жена булочника стала возражать против лишнего рта, то есть против меня. В ту пору мне было чуть больше восьми лет.

– Почему ты не пошлешь ее работать? Она уже должна зарабатывать себе на хлеб, – заявляла хозяйка.

Мать прижимала меня к груди, плакала и умоляла сжалиться над нами. Но хозяйка становилась все настойчивее, грозясь выкинуть нас на улицу.

Наконец однажды отец пришел навестить нас и принес хорошую весть: он нашел для меня работу. Я должна была смотреть за пятилетним мальчиком за харчи и восемьдесят пять копеек в месяц.

– Если будешь стараться, – напутствовал отец, – то скоро станешь получать и рубль.

Так началась моя жизненная карьера. Мне исполнилось восемь с половиной лет, и я была очень худенькая. Никогда раньше не отрывалась я от мамкиного подола, и поэтому обе мы горько плакали при расставании. Мрачным, тягостным и непонятным был тот мир, куда вел меня отец. От потоков пролитых слез остались лишь смутные воспоминания о том времени моей жизни.

Несколько дней мне пришлось присматривать за маленьким мальчиком. Однажды после обеда, забавляя его смешными фигурами, нарисованными мною на песке, я настолько увлеклась игрой, что стала спорить со своим подопечным, и закончилось это дракой. Помню острое ощущение своей правоты. Но мать мальчишки не пожелала разобраться. Она услыхала его вопли и отхлестала меня.

Я была глубоко оскорблена незаслуженной трепкой, полученной от незнакомой женщины.

– Где моя мама? Почему она не придет отомстить за меня? – рыдала я.

Но она не откликнулась на мои причитания. И никто не отозвался. Я чувствовала себя несчастной. Каким же злым был этот мир, каким несправедливым! Просто жить не хотелось.

Мои ноги были босы. Платье все в лохмотьях. И казалось, никому до меня нет дела. Я была совсем одинока, без друзей и подруг, и никто не знал об острой тоске, раздиравшей мое сердце. Утоплюсь, подумала я. Да, побегу к реке и утоплюсь. А потом полечу, не чувствуя никакой боли, прямо к Господу.

Я решила ускользнуть из дома при первой же возможности и прыгнуть в реку, но, прежде чем представился такой случай, меня навестил отец. Он застал меня всю в слезах.

– Что случилось, Манька? – спросил он.

– Хочу утопиться, папа, – ответила я горестно.

– Боже милосердный! Да что стряслось-то, глупая ты девчонка?

Тут я все ему выложила начистоту и стала просить отвести меня к матери. Он приласкал меня, но сказал, что мать расстроится, если я брошу эту работу. Он пообещал купить мне пару туфель, и я осталась.

Но пробыла я там недолго. Мальчонка, увидев, как его мать меня наказала, стал этим пользоваться и сделал мою жизнь вовсе невыносимой. В конце концов я убежала от них и целый день до темноты бродила по городу, разыскивая свою мать. Было уже совсем поздно, когда меня всю в слезах подобрал на улице полицейский и отвел в участок. Дежурный по околотку взял меня к себе домой на ночевку.

Дом у него был довольно большой. Я в таком раньше никогда не бывала. Когда я утром проснулась, мне показалось, что в этом доме уж слишком много дверей. Захотелось узнать, что находится за ними. Открыв одну из дверей, я увидела того самого полицейского. Он спал на кровати, а рядом с ним лежал пистолет. Я хотела быстро уйти, но он пробудился, схватил пистолет и спросонья стал угрожать им мне. Испугавшись, я выбежала из комнаты.

Между тем отцу сообщили о моем побеге, и он пошел в полицейский участок, чтобы разыскать меня. Его направили в дом того самого полицейского. Там он и нашел меня плачущей на крыльце и отвел к маме.

Вскоре мои родители решили обзавестись своим жильем. Весь их капитал составлял не более шести рублей. Они сняли за три рубля в месяц помещение в подвале одного дома. На два рубля отец приобрел кое-какую подержанную мебель – колченогий стол, лавки – и кое-что из кухонной утвари. На несколько копеек, оставшихся от последнего рубля в кошельке, мама приготовила нам какую-то еду. А меня послали купить на копейку соли.

Бакалейной лавкой на нашей улице владела еврейка Настасья Леонтьевна Фуксман. Она оглядела меня внимательно, когда я вошла в лавку, поняла, что я чужая в этом околотке, и спросила:

– Ты чья?

– Я дочь Фролковых. Мы только что поселились в подвале соседнего дома.

– Мне нужна девочка помогать по дому. Хочешь у меня работать? – спросила она. – Я положу тебе рубль в месяц и стол.

Я была вне себя от радости и стремглав бросилась домой, так что прибежала к матери, совсем запыхавшись. Я рассказала ей о предложении, которое мне сделала бакалейщица.

– Только, – замялась я, – она ведь еврейка.

Я слышала так много разного про евреев, что боялась жить под одной крышей с еврейкой. Мать успокоила мои страхи на этот счет и отправилась в бакалею побеседовать с хозяйкой. Вернулась она довольная, и таким образом я попала в услужение к Настасье Леонтьевне.

Легкой эта жизнь не была. Я научилась обслуживать покупателей, бегать куда пошлют, делать все по дому – от варки и шитья до мытья полов. Весь день я работала до изнеможения, а ночью спала на старом сундуке в коридоре между бакалейной лавкой и квартирой. Мое месячное жалованье целиком шло матери, но этих денег никогда не хватало, чтобы отогнать от нашего дома призрак голодной смерти. Отец зарабатывал мало, а пил много и становился все более жестоким.

Со временем жалованье мое увеличилось до двух рублей в месяц. Но я росла, и мне требовалось больше одежды, которую мать покупала на заработанные мною деньги. Настасья Леонтьевна была требовательной хозяйкой и нередко наказывала меня. Но она и любила меня как дочь и всегда стремилась помириться со мной после серьезных взбучек. Я ей многим обязана, поскольку она научила меня почти всему, что положено знать в торговле и в работе по дому.

Мне было, вероятно, около одиннадцати лет, когда я в припадке злости поссорилась с Настасьей Леонтьевной. Ее брат часто посещал театр и постоянно говорил о нем. Я не совсем понимала, что это такое, но мне было любопытно, и однажды вечером я задумала поглядеть на этот дом чудес. Я попросила у Настасьи Леонтьевны денег, чтобы пойти туда. Она ответила отказом.

– Ах ты, маленькая мужичка! Да что тебе до этого театра? – спросила она насмешливо.

– А ты ср… жидовка! – отрывисто бросила я ей в лицо и выбежала из лавки.

Я пошла к маме и рассказала ей о происшедшем. Она была в ужасе.

– Да ведь теперь тебя не возьмут назад. Что же мы тогда будем делать без твоего жалованья, Маруся? Как будем платить за квартиру? Придется опять просить милостыню, – плача, причитала она.

Но через некоторое время моя хозяйка пришла за мной и выбранила меня за мою горячность.

– Откуда мне было знать, что тебе так хочется пойти в театр? – спрашивала она. – Ну ладно. Я буду давать тебе пятнадцать копеек каждое воскресенье. Можешь туда ходить.

И по воскресным дням я стала завсегдатаем галерки, с огромным интересом следила за игрой актеров, за их необычными жестами и за тем, как они говорят.

Пять лет я работала у Настасьи Леонтьевны, взваливая на себя с годами все больше дел. Рано поутру я вставала, открывала ставни, месила тесто и мела или скребла полы. В конце концов этот однообразный тяжелый труд стал мне надоедать, и я начала подумывать о том, чтобы найти другую работу. Но мать была больна, отец работал все меньше и меньше и почти все время пил. Он сделался еще более жестоким, колотил нас всех беспощадно. Старшие сестры вынуждены были уйти из дома. Шура вышла замуж шестнадцати лет, и я, четырнадцатилетняя девчонка, осталась главной опорой семьи. Часто появлялась необходимость брать жалованье вперед, чтобы избавить семью от голода.

Однажды у меня внезапно появилось искушение совершить кражу. До этого я никогда ничего чужого не брала, и Настасья Леонтьевна то и дело отмечала это мое достоинство в разговоре со своими друзьями.

– Эта мужичка никогда не крадет, – говорила она.

Но вот как-то, распаковывая коробку с сахаром, доставленную в лавку, я обнаружила в ней семь головок сахара вместо положенных шести. Желание взять лишнюю головку сахара было непреодолимым. Ночью я потихоньку стащила ее из лавки и отнесла домой. Отец обомлел.

– Ты что натворила, Маруся? Сейчас же отнеси обратно! – приказал он.

Я начала плакать и сказала, что сахар на самом деле не из лавки Настасьи Леонтьевны, что это ошиблись на сахарном заводе. Тогда отец разрешил оставить головку дома.

Я вернулась в лавку и легла спать. Но заснуть никак не могла: мучила совесть. «А если она догадается, что одной головки недостает? – думала я. – Если узнает, кто украл?»

И меня охватило чувство стыда. На следующий день я уже не могла смотреть прямо в глаза Настасье Леонтьевне. Чувствовала себя виноватой. Лицо горело. При каждом ее движении или жесте сердце у меня сжималось в предчувствии страшного разоблачения. Наконец она заметила, что со мною творится неладное.

– Что с тобой, Маруся? – спросила она, притянув меня к себе. – Тебе нездоровится, что ли?

Это было еще мучительней. Совершенный грех становился все тяжелее и тяжелее. И вскоре стал невыносимым. Совесть никак не успокаивалась. По прошествии нескольких беспокойных дней и бессонных ночей я решилась сознаться. Войдя в спальню Настасьи Леонтьевны, когда та спала, я опустилась на колени и разрыдалась. Она проснулась в тревоге:

– Что случилось, детка? Что с тобой?

Плача, я выложила ей всю историю совершенной кражи, прося прощения и обещая никогда больше не воровать. Настасья Леонтьевна успокоила меня и отправила спать. Но моим родителям она простить не смогла. На следующее утро она пришла к нам домой и отчитала моего отца за то, что он не возвратил сахар сразу и не наказал меня. Унижение и стыд, в которые были повергнуты мои родители, не знали границ.

По воскресеньям я была дома, помогая матери по хозяйству. Ходила по воду к колодцу, который находился довольно далеко. Мать целыми днями пекла хлеб, а отец относил его на базар, продавая по десяти копеек за булку. Нрав его становился все более жестоким, и я уже привыкла, приходя домой, видеть мать во дворе всю в слезах, когда отец возвращался в пьяном виде.

Мне исполнилось пятнадцать, и я начала тяготиться своей участью. Во мне зарождались жизненные силы, пробуждавшие мое воображение. Все, что происходило за пределами того ограниченного мирка, в котором я жила и трудилась, звало меня, манило, завлекало. Впечатления о другом мире, которые я получила в театре, оставили глубокий след в моей душе и порождали волнующие чувства. Мне хотелось красиво одеваться, ходить на гулянки, наслаждаться удовольствиями жизни. Хотелось учиться, иметь деньги, чтобы навсегда избавить родителей от нищеты и голода. Хотелось хотя бы денек пожить беспечной жизнью, а не вставать с солнцем, чтобы скрести полы или стирать одежду.

Ах, чего я только не отдала бы за то, чтобы испробовать все услады, все радости жизни! Но, казалось, мне они были заказаны. Все дни напролет я батрачила в маленькой лавке и на кухне. И никогда не имела лишнего рубля. В моей душе назревал протест против этого унылого, бесцельного и беспросветного существования.

Глава вторая. Замужем в пятнадцать лет

Началась Русско-японская война. А вместе с ней Сибирь, от Томска до Маньчжурии, забурлила новой жизнью. Она всколыхнула и нашу улицу, до тех пор безжизненную и ничем не привлекательную. Напротив бакалейной лавки Настасьи Леонтьевны сняли комнаты два офицера, братья Лазовы, один из которых был женат. Молоденькая мадам Лазова совсем не умела вести домашнее хозяйство. Как-то она увидела меня в лавке и предложила перейти к ней в дом и работать за семь рублей в месяц.

Предложение было столь заманчивым, что я тут же согласилась. Чего только не сделаешь с такой кучей денег! Еще бы, ведь после уплаты за аренду нашего подвала мне оставалось целых четыре рубля. Четыре рубля! Этого хватит, чтобы купить новое платье, пальто или пару модных ботиночек. Кроме того, это давало шанс освободиться от рабства у Настасьи Леонтьевны.

Я взяла на себя все заботы по домашнему хозяйству Лазовых. Это были добрые и обходительные люди, принявшие живое участие в моей судьбе. Они научили меня правильно вести себя за столом и всяким приличным манерам, а также следили за тем, чтобы я выглядела чистой и опрятной.

Молодой поручик Василий Лазов начал обращать на меня внимание и однажды вечером пригласил на прогулку. Со временем интерес Василия ко мне усилился. Мы много раз ходили вместе гулять. Он ласкал и целовал меня. Возникла близость. Понимала ли я все значение этого? Вряд ли. Все было так ново для меня, так удивительно, так заманчиво. Когда он приближался ко мне, сердце мое начинало бешено стучать. И щеки пылали жаром юности.

Василий говорил, что любит меня. Любила ли я его? Если и любила, то больше за то, что он должен был ввести меня в новый, удивительный мир. Он обещал жениться на мне. Так ли уж я хотела выйти за него замуж? Думаю, не очень. Замужество привлекало меня скорее возможностью освободиться от нудной, утомительной работы и нищеты, нежели чем-то еще. Притягательность замужества заключалась еще и в том, что я могла стать свободной, независимой и состоятельной.

Мне было пятнадцать с половиной, когда Василий соблазнил меня обещанием женитьбы. Мы жили с ним некоторое время, пока не пришел приказ, согласно которому Лазовым надлежало переехать в другую воинскую часть. Василий сообщил мне о приказе.

– Тогда давай поженимся побыстрее, пока ты не уехал, – заявила я.

Но Василий думал иначе.

– Это невозможно, Маруся, – сказал он.

– Почему? – спросила я резким голосом, чувствуя, как к горлу подступает комок.

– Да потому, что я офицер, а ты простая мужичка. Пойми, мы не можем пожениться сейчас. Марусенька, я люблю тебя, как и прежде. Давай сделаем так: я отвезу тебя к себе, ты поживешь с моими родителями, получишь образование, тогда и поженимся.

Со мной началась истерика, и, бросившись на него, как дикая кошка, я закричала не своим голосом:

– Ты подлец! Ты меня обманул! Ты меня никогда не любил! Ты негодяй! Пусть Бог тебя накажет!

Пытаясь успокоить, Василий придвинулся ко мне, но я резко оттолкнула его. Он плакал, умолял поверить ему, уверял, что любит меня и женится на мне. Но я не хотела его слушать и тряслась от гнева. Василий оставил меня в слезах.

Я не виделась с ним два дня, и с его братом и невесткой. Он исчез, а когда вернулся, на него было жалко смотреть: осунувшееся лицо, помятая одежда и запах водки ясно говорили о том, в каком распутстве он провел эти два дня.

– Ах, Маруся, Маруся, – причитал он, хватая меня за руки. – Что ты наделала, что ты наделала? Я любил тебя так сильно. А ты не захотела меня понять. Ты погубила и мою жизнь, и свою тоже.

Мое сердце сжималось от жалости к Василию. Но в то время жизнь для меня была лабиринтом со множеством тупиков, где все запутанно и обманчиво. Теперь мне ясно, что Василий меня не любил по-настоящему и что он ударился в дикий разгул, чтобы забыться и успокоить ту боль, которую я ему причинила. Если бы я его действительно любила, все было бы, наверное, по-другому. Но тогда я этого еще не понимала и у меня в голове была только одна мысль: он обещал жениться на мне и обманул. Однако замужество стало для меня символом независимой жизни и свободы.

Лазовы уехали. Они дали мне денег и множество подарков. Но мое сердце было похоже на заброшенную хижину в холодную зиму, в которой откликается эхом жуткий вой диких зверей. Вместо ожидаемой свободной жизни мне предстояло вернуться в комнату родителей в подвале. И глубоко в груди рождался страх перед неизвестностью…

Никому ничего не говоря, я возвратилась домой. Сестры уже заметили, что я изменилась. Возможно, они видели меня раз-другой вместе с Василием. Как бы там ни было, у них зародились подозрения, и они постарались сообщить об этом матери. И той не потребовалось долго рассматривать меня, чтобы установить, что из маленькой застенчивой девочки я превратилась в молодую женщину, переживающую пору расцвета. И с тех пор для меня начались дни и ночи нескончаемых терзаний.

Отец тоже вскоре учуял, что произошло у Лазовых. Он был безжалостен и набросился на меня с кнутом, избив до полусмерти, сопровождая каждый удар такими грязными словами, которые обжигали больше, чем кнут. Он избил и маму, когда она попыталась вступиться за меня.

Теперь отец возвращался домой пьяным почти каждый день и сразу принимался меня истязать. Часто он выгонял меня вместе с матерью босыми из дому, и мы иногда часами стояли на снегу, прислонясь к ледяным стенам и дрожа от холода.

Жизнь стала сущим адом. День и ночь я молила Господа, чтобы мне заболеть или умереть. Но Бог оставался глух к моей мольбе. И все же я чувствовала, что только болезнь спасет меня от ежедневных побоев.

«Я должна заболеть!» – внушала я себе.

И вот я ложилась ночью на горячую печь, чтобы распарить тело, а потом выбегала наружу и каталась по снегу. Проделывала это несколько раз, но ничего не добилась. Болезнь не брала меня.

В таких невыносимых условиях я встретила Новый, 1905 год. Замужняя сестра пригласила меня принять участие в ряженье по случаю Святок. Отец поначалу и слышать не хотел о том, чтобы я пошла на вечеринку, но после долгих уговоров согласился. Я нарядилась мальчиком. Так впервые я надела мужскую одежду. После танцев мы пошли к друзьям моей сестры, где я познакомилась с солдатом, только что вернувшимся с фронта. Это был простой, грубоватый мужик, сыпавший неприличными словами, старше меня лет на десять. Он тут же начал за мной ухаживать. Звали его Афанасий Бочкарев.

Вскоре после этого я вновь встретилась с Бочкаревым в доме его замужней сестры. Он пригласил меня на прогулку, а потом вдруг сделал предложение. Это было столь неожиданно, что времени для размышлений у меня не оказалось. Я была согласна на все, лишь бы не подвергаться ежедневным мучениям дома. Уж если я искала смерти, чтобы освободиться от отца, то почему бы не выйти замуж за этого неотесанного мужика? И я не задумываясь согласилась.

Отец поначалу воспротивился моему браку, поскольку мне еще не исполнилось шестнадцати, но ничего не добился. Так как Бочкарев не имел ни гроша, да и у меня не было денег тоже, мы решили оба работать и понемногу откладывать заработанные деньги. Наш брак был поспешным. Единственным сохранившимся у меня от этого ощущением было чувство освобождения от побоев жестокого отца. Увы! Тогда я даже не подозревала, что променяла один вид мучений на другой.

На следующий день после свадьбы, состоявшейся ранней весной, мы с Афанасием пошли на реку, чтобы наняться поденщиками. Мы помогали нагружать и разгружать баржи с лесом. Тяжелой работы я никогда не боялась, и все бы ничего, если бы у меня с Афанасием все было ладно. Но он тоже пил и, когда напивался, становился зверем. Он знал о моей связи с Лазовым и использовал это как предлог для побоев.

– Этот офицерик все еще у тебя в башке! – орал он. – Погоди, я его оттуда вышибу! И он пускал в ход кулаки.

Пришло лето. Афанасий и я устроились работать в контору по укладке асфальта. Мы заливали полы в тюрьме, в университете и в других общественных зданиях. Покрывали асфальтом и улицы. Мы проработали в этой конторе около двух лет. Оба вначале получали по семьдесят копеек в день, но я через несколько месяцев была назначена помощником десятника и стала получать рубль с полтиной в день. Афанасий оставался простым рабочим. Мне же нужно было хорошо знать, как готовить бетон или асфальт.

Умственная неразвитость Афанасия была сущим наказанием. Но еще большим несчастьем для меня было его пьянство с тяжелыми запоями. У него вошло в привычку избивать меня, и это делало его совершенно несносным. Мне еще не было восемнадцати, но казалось, что в жизни у меня уже ничего не будет, кроме страданий и нищеты. И все чаще и чаще приходила мысль о побеге. И наконец я решилась убежать от Афанасия.

Моя замужняя сестра переселилась в Барнаул, где они с мужем прислуживали на речном пароходе. Я сэкономила около двадцати рублей и собралась ехать к сестре, но мне был нужен паспорт. Без паспорта передвигаться по России было нельзя, поэтому я взяла паспорт матери.

По пути туда на одной маленькой станции меня задержал жандармский офицер.

– Куда едешь, девушка? – спросил он довольно грубо, глядя на меня с подозрением.

– В Барнаул, – ответила я с замирающим сердцем.

– А паспорт у тебя имеется? – поинтересовался он.

– Имеется, – ответила я, вынимая паспорт из сумки.

– Как тебя зовут? – последовал очередной вопрос.

– Мария Бочкарева…

В замешательстве я забыла, что это паспорт моей матери – Ольги Фролковой. Когда офицер раскрыл паспорт и прочитал, что там написано, то набросился на меня, как зверь:

– Ах, значит, твоя фамилия Бочкарева?

Тут до меня дошло, что я совершила непоправимую ошибку. Мысленно представила себе тюрьму, пытки и непременное возвращение к Афанасию. Со мной все кончено, подумала я и, упав на колени перед офицером, стала умолять его сжалиться, когда он приказал следовать за ним в участок. Рыдая, я рассказала ему, что убежала от жестокого мужа, а поскольку не смогла выхлопотать себе паспорт, вынуждена была воспользоваться паспортом матери. Я просила не отсылать меня к Афанасию, потому что тот обязательно прибьет меня.

По моей простой и бесхитростной крестьянской речи офицер понял, что я никакая не преступница, но не отпустил.

– Пошли, – сказал он. – Останешься у меня, а утром я отошлю тебя в Барнаул. Если не пойдешь, то арестую и отправлю по этапу назад в Томск.

Я покорно последовала за ним. Это было первое мое столкновение с властями, и я не осмелилась протестовать. А что касается силы воли, если она у меня и была, то, должно быть, еще не пробудилась. Да и не был ли мир для меня с самого детства полон несправедливости? И разве не так это заведено в жизни? Мы, мужики и мужички, рождены для того, чтобы страдать и терпеть невзгоды. А они, чиновники, созданы, чтобы наказывать нас и издеваться над нами. И вот этот страж закона и порядка увел меня с собой, заставив страдать от стыда и унижения…

Затем мне было позволено ехать в Барнаул, и я продолжила свое путешествие. Когда я добралась туда, сестра быстро нашла мне работу на пароходе. Эта работа была сравнительно легкой, и моя жизнь приняла счастливый поворот. Уж так легко и радостно было мне оказаться далеко от своего пьяного, жестокого мужа-зверя.

Но эта свобода была недолговечной. После моего исчезновения Афанасий зашел к моей матери выяснить, где я нахожусь. Мать сделала вид, что ничего не знает о моем побеге и новом местопребывании. Афанасий приходил в наш дом снова и снова. Однажды в его присутствии почтальон принес письмо от Шуры. Он схватил его и прочитал. Так все и обнаружилось.

Как-то утром я стояла на палубе парохода, пришвартованного в порту, как вдруг заметила человека, приближавшегося к причалу. Человек этот показался мне очень знакомым. И в следующий момент я признала в нем Афанасия. Кровь застыла в моих жилах, а по коже поползли мурашки, когда я поняла, что меня ожидает. «Как только я окажусь в его руках, – подумала я, – мое существование превратится в бесконечную пытку. Надо спасаться».