Текст книги "Батальон смерти"

Автор книги: Игорь Родин

Соавторы: Мария Бочкарева
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

В пути я познакомилась с одной женщиной, Авдотьей Ивановной Китовой, которая также направлялась в тюрьму. У нее тоже там сидел муж, и она рассказала мне за что. Он был пьян, когда пришел человек, который отлавливал собак, и хотел забрать его любимую собаку. Муж убил этого человека, и его приговорили к ссылке. Вот она и решила ехать к нему вместе с двумя детьми, находившимися сейчас в Иркутске.

В Централе ждала новая неприятность, вызвавшая у меня шок: без паспорта туда не пускали. Откуда мне было знать, что необходим паспорт, и я пыталась объяснить это властям. Но дежурный надзиратель, сухопарый старик с окладистой белой бородой, сердито закричал:

– Нет-нет, нельзя! Убирайся отсюда! Это не по закону. Допустить не могу. Езжай в Иркутск и возвращайся с паспортом. Тогда и пропустим тебя.

– Но я же проехала тысячу верст, чтобы увидеться с ним, – говорила я, заливаясь слезами. – Я вконец выбилась из сил и голодная. Дозвольте мне повидать его хотя бы пять минуток, ну только пять коротких минуток. Неужто вы откажете слабой женщине в такой малости?

И тут я окончательно вышла из себя и впала в истерику. Суровый маленький надзиратель и его помощники в кабинете перепугались. Яшу привели на нашу короткую встречу. Те несколько минут, которые мы провели вместе, придали нам новых сил. Он рассказал мне о своих переживаниях, я ему – о своих, и мы решили, что я поеду к генерал-губернатору Князеву добиваться помилования.

День уже клонился к вечеру, когда я собралась в обратный путь. До реки добралась уже в сумерках, но успела на паром до острова. Теперь нужно было пройти на другой конец острова, чтобы попасть на второй паром. Но в темноте сбилась с пути.

Я озябла, проголодалась и устала до смерти. Ломило ноги от многочасового блуждания по острову в поисках верного пути. Когда наконец вышла на противоположный берег, была, вероятно, уже полночь. На той стороне воды виднелись огоньки, и я что было сил закричала, вызывая перевозчика. Но ответа не последовало. Лишь шум ветра, раскачивающего ветви деревьев, вторил моим крикам. Я звала целую ночь, но все напрасно.

Когда рассвело, я, собрав последние силы, закричала опять. На этот раз крик услыхали и послали за мной лодку. К несчастью, лодкой управлял мальчишка. Я просто не могла двигаться, а у него не хватало сил дотащить меня до лодки. Пришлось ползти к ней на четвереньках. С помощью мальчика я в конце концов оказалась в лодке. Ему понадобилось немало времени, чтобы перебраться через реку, и, когда мы достигли другого берега, я лишилась чувств. Меня отвезли в Кузнецовскую больницу в Иркутске, где я пробыла шесть недель в состоянии, опасном для жизни. За это время потеряла все волосы на голове и половину своего веса.

О встрече со мной Яша, конечно, рассказал своим товарищам в тюрьме. Он гордился тем, что я верна ему, но по мере того, как проходили дни и недели, а меня все не было, они стали донимать его по этому поводу.

– Хороша у тебя баба, чего уж. Можешь и впрямь ею гордиться, – подтрунивали они. – Она, наверное, нашла себе другого муженька. Больно ты ей нужен, заключенный. Все они одинаковые – что твоя, что наши.

Яша тяжело переживал такие шуточки, принимая их близко к сердцу. Он ничего не знал о том, где я и что со мной, и наконец решил, что я его предала.

Как только меня выписали из больницы, я направилась к генерал-губернатору. В его канцелярии мне сообщили, что Яшу приговорили к четырем годам ссылки. Получив паспорт, я снова поехала в Александровск, чтобы повидаться с ним. Но Яша встретиться со мной не захотел. Поверив россказням своих товарищей, подкрепленным моим двухмесячным отсутствием, он решил порвать со мной. Я, конечно, совершенно растерялась от такого поворота дел и горько плакала. Некоторые из заключенных видели меня в тюрьме. Они заметили, что я плакала, обратили внимание на мой изможденный вид и сообщили Яше об этом. Тогда он согласился на встречу.

Пришедшим на свидание в Александровском централе не разрешалось приближаться вплотную к заключенным. В комнате были две железные решетки. Расстояние между ними – примерно несколько метров. Заключенный оставался за одной решеткой, а посетитель, пришедший на свидание, – за другой. Прикоснуться друг к другу они не могли.

Вот в такой обстановке мне и дозволено было встретиться с Яшей. Мы оба плакали, как дети. Яша не мог без слез видеть мою худобу. Он понимал, как обидел своим подозрением в неверности. Это была трогательная картина встречи людей, разделенных решетками. Яша сообщил, что его не отправят в ссылку раньше мая. Поскольку я предложила сопровождать его в ссылку, мне нужно было найти работу на ближайшие несколько месяцев. Требовалось также выхлопотать разрешение на совместное с Яшей проживание в ссылке.

Я нашла работу в той же самой конторе по укладке асфальта, но на сей раз в качестве простой работницы с жалованьем не более пятидесяти копеек в день. Часто наведывалась в Александровск повидать Яшу. Как-то раз довелось выполнять работу в иркутской тюрьме, и вскоре заключенные узнали, что мой муж сидит в Александровске: между двумя тюрьмами существовала самая совершенная система тайной связи.

В целом заключенные относились ко мне хорошо. Но однажды вечером в вестибюле, где мы выполняли работы, соглядатай из заключенных схватил меня в углу и пытался изнасиловать. Я отбивалась, как могла, но он повалил меня. Мои крики услыхали рабочие из бригады и некоторые заключенные. Вскоре нас окружила толпа, и между теми, кто стоял за меня, и дружками соглядатая возникла ссора. Помощник смотрителя и несколько надзирателей разогнали толпу и составили протокол по моей жалобе, с тем чтобы судить соглядатая за попытку изнасилования.

Когда до суда оставалось уже немного дней, Яшины друзья по тюрьме убедили его уговорить меня взять обвинение обратно.

– Закон тюремной жизни требует, чтобы ты взяла назад свою жалобу, – объяснил Яша.

Было ясно, что мой отказ подчиниться может означать для Яши смерть. Поэтому, когда меня вызвали в суд дать показания против соглядатая, я заявила, что никакого нападения не было и никакой жалобы я не подавала. Дело закрыли, а мой поступок повысил авторитет Яши среди заключенных в обеих тюрьмах.

Зима закончилась. К Пасхе 1913 года удалось получить разрешение быть причисленной к арестованным и получить направление в Александровск, где мне вместе с Яшей предстояло ожидать назначения места ссылки. Меня поместили в женское отделение, где находилось несколько женщин из уголовного мира. То, что я вытерпела от них, почти не поддается описанию. Они били меня нещадно, но я знала, что любая жалоба только ухудшит мое положение. Когда раздавали ужин, старшая надзирательница спросила меня, не издевались ли надо мной товарки. Я ответила отрицательно, но она вряд ли поверила, потому что этим женщинам наказала не трогать меня.

Случай этот несколько улучшил отношение женщин ко мне, но они все же заставляли меня прислуживать им и выполнять за них любую грязную работу. В дополнение ко всем бедам еда была совершенно отвратительной, а нары, на которых мы спали, – грязными. В каждой небольшой камере сидело по восемь человек. Я виделась с Яшей только раз в неделю, по воскресеньям. В этом добровольном заключении прошло целых два месяца, но они мне показались двумя годами, и я с нетерпением и надеждой ждала того дня, когда перед нами откроется дорога в ссылку.

Глава четвертая. В сетях губернатора-распутника

Наступил май. Река Лена вскрылась ото льда и стала судоходной. Распахнулись тяжелые железные двери тюрьмы, и сотни заключенных, в числе которых были и мы с Яшей, выстроились во дворе для следования по этапу в ссылку.

Каждую зиму в стенах огромной тюрьмы в Александровске собирались тысячи искалеченных жизнью людей – убийц, фальшивомонетчиков, воров, студентов, офицеров, крестьян и разных дельцов, преступивших законы тиранического режима. И каждую весну из распахнутых ворот мрачной тюрьмы выплескивалась лавина полуотупевших мужчин и женщин для отправки в дикую сибирскую тайгу и необитаемые районы Крайнего Севера.

Всю весну и лето эти толпы отчаявшихся людей устремлялись из Александровска на заснеженные просторы Севера, где они медленно угасали в невообразимо тяжелых климатических условиях и гибли тысячами в краю, где ночь продолжается шесть месяцев. Десятки тысяч безымянных могил рассеяны по всей территории от Уральских гор до Аляски…

Итак, нам предстояло вдохнуть свежего воздуха. Было много суеты и неразберихи, прежде чем сформировалась наша группа. В ней собралось около тысячи человек, в том числе двадцать женщин. Охрана состояла из пятисот солдат-конвоиров. Мы должны были идти пешком до Качуга, недалеко от истоков Лены, преодолев около двухсот верст. Наши пожитки погрузили на телеги. В первый день надлежало пройти тридцать пять верст по расписанию и остановиться на ночлег в пересыльном пункте на краю одной деревни. На сибирских дорогах много таких пересыльных пунктов – больших деревянных строений амбарного типа с железными дверями и решетчатыми окнами. Внутри помещения – только ряды двойных нар, и больше ничего, а снаружи они обнесены высокими заборами с дозорными вышками на каждом углу. Убежать из них попросту невозможно.

Мы поужинали тем, что взяли с собой из тюрьмы, и решили заночевать. Нашу партию разделили на группы по десять человек, в каждой из которых был выбран доверенный, задача которого состояла в закупке еды. Начиная со второго дня пути каждому выдавалось жалованье по двадцати копеек.

В нашей партии было около сотни политических, а остальные представляли собой сборище уголовников. Обе группы относились друг к другу плохо, между ними постоянно шла непримиримая вражда. Мужчин и женщин размещали вместе, и некоторые из последних вели себя возмутительно. Грязь, нары, кишевшие насекомыми, невообразимая вонь, частые серьезные ссоры и драки делали наше путешествие нестерпимо ужасным.

Кроме того, с нами была еще и группа узников, пользовавшихся особыми правами. В нее входили осужденные на долгий срок. Они шли в кандалах, и им всегда и во всем отдавалось предпочтение, согласно неписаному закону уголовного мира. Им полагалось первыми использовать котлы и чайники для приготовления пищи. И пока они ели, никто не отваживался приближаться к костру. Их слово было законом. Они имели право входить куда угодно первыми. Даже солдаты и офицеры признавали их привилегии. Один из них считался как бы главарем, вожаком всей партии, и если он ручался, что никто из партии не сбежит (за это офицеры обещали большую свободу для всех), то его слово принималось без всяких сомнений начальником конвоя, потому что оно никогда не нарушалось.

Погода в первые три дня была прекрасной. Мы прошли во второй день еще тридцать верст и столько же в третий, но потом начались дожди, и дороги стали почти непроходимыми. Грязь была непролазной, но необходимо было пройти предписанные нам тридцать верст. Многие в нашей партии заболели. Все страстно желали поскорее добраться до следующего пересыльного пункта: мы сильно промокли и устали, хотелось крыши над головой и сухого пола, и ничего больше. Едва добравшись до пункта, свалились в глубоком сне, забыв о голоде, не чувствуя укусов насекомых.

По прибытии в Качуг нам дали два дня отдыха и разрешили искупаться в Лене, после того как наш вожак взял на себя ответственность, что никто не сбежит. В Качуге мы встретили еще одну небольшую партию, поджидавшую нас.

Кто-то из ссыльных опознал в одном из членов этой группы человека, который будто бы выдал своего товарища при налете. Над ним устроили самосуд.

Тут я увидела удивительную сцену суда преступников над преступником. В уголовном мире существует столь же строгий кодекс морали, как и в любом нормальном государстве, и точно такое же неукоснительное судопроизводство. Всех оповестили, что состоится суд, и уголовники в кандалах, пользовавшиеся особыми правами, были избраны судьями. Вызвали обвинителей, предъявивших свои доводы в присутствии всей партии. Они рассказали, как обвиняемый предал своего подельника во время ограбления несколько лет тому назад.

– Убейте его! Убейте! – раздались крики. – Это предатель!

Таково было обычное наказание, если ответчика находили виновным. Что же до властей, то по обычаю они только наблюдали за процедурой, но никогда не мешали исполнению приговора. Когда толпа стала надвигаться на обвиняемого, у меня упало сердце, но судьи потребовали соблюдения порядка и предоставили ему возможность рассказать свою историю.

– Нас было двое, – начал он, – и мы затеяли ограбить банкира. Решили, что я проберусь в дом через окно, спрячусь внутри и в подходящий момент подам сигнал подельнику. Было известно, что в тот вечер банкир уехал в свой клуб, и потому я спрятался в уборной, ожидая его возвращения. Мой подельник стоял на шухере часа два и не слышал никаких сигналов.

Когда банкир вернулся домой, – продолжал он, – то послал своего слугу зачем-то в уборную, где я прятался. Он меня там обнаружил и поднял шум, а кто-то из прислуги бросился на улицу звать на помощь, и это случилось как раз тогда, когда мой подельник собирался войти в дом. Его поймали. Я же сумел выбраться через окно в сад. Братки, я же невиновен. Я же в деле уже много лет, и у меня все чисто и достойно!

Затем он стал перечислять наиболее крупные достижения в своей воровской карьере и называть вожаков и главарей банд и шаек, под началом которых работал, а также имена тех грабителей, с которыми сотрудничал в прошлом.

Он, очевидно, упомянул такие известные в уголовном мире имена, что в его пользу тут же раздалось немало голосов. Некоторые встали и начали превозносить связи обвиняемого, тогда как другие стали его экзаменовать, задавая вопросы. Разбирательство продолжалось несколько часов и завершилось оправданием этого человека.

Когда отдых в Качуге закончился, всю партию ссыльных погрузили на огромную крытую баржу. Тюрьма в Александровске и пересыльные пункты показались раем в сравнении с этой невообразимой рукотворной норой. Там не было ни воздуха, ни света. Вместо окон имелись только маленькие отверстия в крыше. Многие заболели и лежали без всякого присмотра. Некоторые умирали. Там было так тесно, что мы спали почти друг на друге, дыша неимоверной вонью. Каждое утро нам разрешали выходить на палубу баржи, которую тянул буксирный пароход.

В нашей группе была и моя знакомая Китова с мужем и двумя детьми. Мы вместе готовили пищу и ели, терпя постоянные издевательства со стороны уголовников. Среди последних были и спокойные, добрые люди, и они также страдали от причуд своих вожаков и их лакеев.

Был случай, когда один такой человек пересек дорогу матерому уголовнику. А тому просто не понравилось, как он посмотрел на него, и бедолагу избили и без всяких церемоний выбросили за борт. Человек утонул, а нас в наказание заперли внутри баржи и запретили выходить на палубу. Это было самое жуткое наказание, хуже, чем даже долгий срок тюремного заключения.

Несколько раз мы пересаживались с одной баржи на другую, пробыв на воде около двух месяцев и проделав более трех тысяч верст пути, прежде чем добрались в конце июля до Якутска. Пристали к берегу ночью, но было светло, как днем, хотя и гораздо холодней.

Радость при выгрузке трудно описать. Нас пришли встречать местные политические ссыльные. Потом всех поместили в якутскую тюрьму, где сделали перекличку. Здесь женщин отделили от мужчин, а тех, кто добровольно сопровождал в ссылку своих мужей, отпустили на свободу.

Я сразу пошла в контору выяснить, какая судьба ожидает Яшу, и мне сказали, что его, по всей вероятности, отправят дальше на север. Обо мне позаботились здешние политические, приютив и выдав новую одежду и деньги, чтобы покупать продукты и варить обед для Яши.

Якутск – столь отдаленное место, где заключенным предоставлена значительная свобода. Начальство благожелательно отнеслось к тому, что я принесла Яше котелок с едой, и позволило мне оставаться с ним сколько пожелаю, и даже наедине.

Вскоре Яше сообщили, что местом его ссылки будет Колымск, поселок в сотне верст от Северного Ледовитого океана, где снег никогда не тает, а зима не выпускает землю из своих цепких объятий. Эта новость была для нас как гром среди ясного неба. Неужели придется похоронить себя в какой-нибудь хижине, доверху занесенной снегом?! Зачем? Ради чего? Жить, подобно скотам, в этом необитаемом краю, откуда лишь немногие возвращаются к нормальной жизни!

Был у нас, правда, маленький лучик надежды. Якутский губернатор Крафт слыл очень добрым человеком и, если бы я попросила его, мог бы изменить место ссылки для Яши. Яше посоветовали обратиться к губернатору, и он послал на это дело меня.

Канцелярия губернатора располагалась прямо у него в доме. Он принял меня очень вежливо, даже пожал мне руку и пригласил сесть. Это был высокий, прямой и статный чернобородый мужчина среднего возраста. Он с серьезным участием выслушал мою историю. Я пообещала ему открыть в Якутске мясную лавку с санитарной проверкой качества, если он разрешит Яше остаться здесь, потому что местные мясные лавки были невероятно грязными.

Он сначала отверг мое предложение, но, подумав, попросил пройти с ним в его квартиру, где усадил меня за стол и, налив два бокала вина, пригласил выпить с ним. Я в недоумении отказалась. «В чем причина такого исключительного дружелюбия губернатора к моей персоне?» – думала я. Он вдруг придвинулся ко мне, положил мне руки на плечи и снял с меня пальто. Прежде чем я успела опомниться от удивления, он схватил мою руку и стал ее целовать. Ни один мужчина прежде не целовал мне руку, и я решила, что подобный прием должен означать не что иное, как неприличные намерения. Испуганная и возмущенная, я вскочила.

– Я дам тебе тысячу рублей, место для мясной лавки на базаре и оставлю твоего мужа в Якутске, если ты согласишься стать моей, – говорил губернатор, пытаясь успокоить меня.

Я потеряла контроль над собой:

– Негодяи! Звери! Все вы, мужики, одинаковы! Все-все-все! Хоть благородные, хоть низкого звания – вы все бессовестные сволочи!

И, схватив свое пальто, я выбежала из этого дома так быстро, что губернатор не успел произнести ни слова. Я бросилась к своему временному жилью, заперлась в комнате и проревела всю ночь. Выполнить поручение не удалось, и теперь мне самой нужно было решать, должна ли я заживо похоронить себя ради Яши или продаться. В голове вставали картины Колымска, поселка из нескольких разбросанных далеко друг от друга хижин, населенных туземцами, затерянных в необъятных просторах заснеженной тундры и месяцами погребенных под снежными сугробами. Я почти слышала завывание полярного ветра и страшный рев белых медведей.

Мое воображение рисовало Яшу в этих условиях полной изоляции от нормальной жизни, изнемогающего от скуки однообразного существования. Потом моему мысленному взору предстала иная картина. Рисовалась жизнь и работа вместе с Яшей с видимостью счастья и тайными ночными свиданиями с этим выродком губернатором! А что как Яша узнает о тайных прогулках к губернатору? Как я это ему объясню? И какая будет польза от моих объяснений? Нет, это невозможно, невозможно! Ах, как ужасна была эта ночь! Я тщетно ломала голову в поисках выхода. Но оставалось одно: либо навсегда загубить себя в холодных северных просторах, либо оказаться в объятиях губернатора Крафта.

К утру я была в полном изнеможении. Когда друзья спросили о результатах моего разговора с губернатором, я сказала, что он отказал мне в просьбе. В подавленном настроении направилась я в тюрьму повидать Яшу. Он сразу заметил мой потупленный взгляд и спросил о причине.

– Видела губернатора, – мрачно сказала я, – и он не хочет изменить твое место ссылки.

Яша вспыхнул:

– Ты обращалась к губернатору, а? Ведь он еще никогда не отказывал женщинам в подобных просьбах. Так многие говорят. Он добрейший человек. Надзиратель только что сообщил мне, что губернатор давно хотел открыть первоклассную мясную лавку в городе, и он ни за что не отпустит нас, если мы хорошо его попросим. А я слышал, что ты не очень хорошо просила. Ты хочешь от меня отделаться, да? Хочешь, чтобы меня сослали в Колымск подыхать, а сама останешься здесь одна и заведешь себе другого мужика.

Яшины слова глубоко ранили меня. Он и всегда был очень ревнив, а тяготы тюрьмы и трудного переезда сделали его еще более раздражительным. Кроме того, было ясно, что кто-то из губернской управы намекнул ему, что я, мол, недостаточно старалась защитить его интересы. Сказать Яше правду – значит не миновать нам Колымска, а так вопреки всему еще сохранялась какая-то надежда.

– Яша, – взмолилась я, – ну как ты можешь говорить такое обо мне? Ты же знаешь, как я тебя люблю, и коли ты поедешь в Колымск, то и я поеду с тобой. Я была у губернатора и умоляла его.

– Тогда ступай еще раз. Повались перед ним на колени и проси еще сильнее. Ведь говорят же, что он такой добрый, что, конечно, помилосердствует. В противном случае мы погибли. Подумай, куда нас повезут! Это же страна без солнца, селение из трех-четырех халуп, разбросанных друг от друга на десять – пятнадцать верст. Вот что такое Колымск. Ни лошадей, ни промыслов, ни торговли! Край, в котором нельзя жить человеку. Иди, взмолись перед губернатором, и он, наверно, пожалеет нас.

Я смотрела на Яшу, и сердце мое наполнялось жалостью и мукой. Ему было всего двадцать семь, но у него уже начинали седеть волосы. Он выглядел бледным и истощенным. И я не смогла сдержать душивших меня рыданий. Яшу это растрогало, и, нежно обняв меня, он стал извиняться за свои дурные слова, заверять в своей преданности и благодарить за поддержку в трудные моменты. Я ушла от него, дав согласие, что снова пойду на прием к губернатору.

«Идти или не идти?» – эта мысль жестоко мучила меня после свидания с Яшей.

Я узнала, что за губернатором установилась репутация развратника. Он женился на дочери высокопоставленного чиновника ради карьеры, а она была горбунья и большую часть времени проводила за границей. Набравшись храбрости, я вновь отправилась к губернатору, надеясь все же добиться отчаянной мольбой снисхождения для Яши. Когда я вошла в канцелярию, то заметила, как служащие многозначительно подмигивают друг другу. Я едва стояла на ногах и вся дрожала в ожидании встречи с губернатором. Когда меня пригласили в кабинет, он поднялся с кресла, благожелательно улыбнулся и сказал:

– Ах, наконец-то вы пришли, моя голубка. Ну, теперь-то не волнуйтесь. Я вам ничего дурного не сделаю. Успокойтесь и садитесь. – И с этими словами он усадил меня в кресло.

– Пожалейте вы нас, ваше превосходительство. Разрешите Яше остаться здесь, – произнесла я, рыдая.

– Ну-ну-ну, не плачьте, – остановил он меня. – Я так и сделаю. Он останется.

Мое сердце исполнилось благодарности, и я упала перед ним на колени, благодаря и благословляя его за доброту. И тут же подумала, как обрадуется Яша, услышав такую новость. Я поднялась было и хотела идти.

– Вовсе не нужно так торопиться и бежать в тюрьму. Я отдам распоряжение надзирателю по телефону, чтобы он немедленно проинформировал об этом вашего мужа, – говорил губернатор. – А вы сами немного отдохните здесь.

Благодарности моей не было границ. Он налил в бокал немного вина и настоял, чтобы я выпила для бодрости. Никогда раньше не доводилось мне пробовать вина, а это было какое-то особое и очень крепкое. По телу разлилось блаженное тепло. Стало так приятно и спокойно. Губернатор снова наполнил мой бокал, потом свой и опять предложил выпить. Я попыталась отказаться, но не смогла устоять перед его уговорами. После второго бокала губернатору не составило большого труда заставить меня опорожнить и третий. Стало клонить ко сну, все было как в тумане, я не могла пошевелиться. С трудом понимая происходящее, собрав остатки сил, старалась не поддаваться соблазну, но почувствовала, что мне что-то подмешали в вино…

Проснувшись около четырех часов утра, я увидела, что нахожусь в незнакомой роскошной обстановке. Несколько мгновений никак не могла понять, где я, и подумала, что сплю. Рядом со мной лежал незнакомый человек. Он повернулся ко мне лицом, и я узнала в нем губернатора. И тут я вдруг вспомнила все. Он сделал движение, намереваясь обнять меня, но я закричала, вскочила с постели, поспешно оделась и выбежала из дома, словно за мной кто-то гнался.

День только занимался. Город еще спал, и низко стелившийся туман окутал улицу и реку пеленой. Стояла ранняя осень, повсюду царили мир и спокойствие, но не в моем сердце. Там бушевали стихии и жизнь боролась со смертью – кто кого.

«Что я скажу Яше? Что подумают обо мне наши друзья? Проститутка! – эти мысли одна за другой проносились, как стрелы. – Нет, этого никогда не будет. Моя единственная спасительница – смерть».

Какое-то время я бродила по улицам, пока не наткнулась на уже открывшуюся бакалейную лавку. И там купила на тридцать копеек бутылочку уксусной эссенции. Когда вернулась, все стали расспрашивать:

– Где же вы были, Мария Леонтьевна, где провели ночь?

Мой внешний вид сам по себе уже вызывал подозрения. Никому не отвечая, я бросилась в свою комнату и заперла за собой дверь. Прочитав последнюю молитву, я залпом выпила всю отраву и упала, корчась от ужасной боли.

В это же время, около десяти часов утра, Яшу выпустили из тюрьмы и дали ему пятьсот рублей для устройства мясной лавки. Счастливый, шагал он туда, где я остановилась, совершенно не подозревая, что случилось со мной. И, только подойдя к самому дому, он заметил там какую-то необычную суету. Когда люди услышали мои стоны, дверь комнаты взломали. Эссенция, как огнем, обожгла мне рот и глотку. Меня нашли лежащей на полу без чувств. В сознание я пришла только в больнице. Вокруг стояли Яша, несколько сестер милосердия и врач, который что-то вливал мне в рот. Я не могла говорить, хотя и понимала все, что происходило в комнате. Доктор объяснял Яше, в ответ на его беспокойные расспросы, что я потеряла много крови и что мое выздоровление весьма сомнительно.

– Только невероятно здоровый организм позволит ей устоять и выйти живой из этой передряги, – добавил он.

Целых две недели я пребывала между жизнью и смертью, страдая от ужасных болей, корчась в диких судорогах. Меня кормили только молоком, которое вводили прямо в глотку через трубку. Около месяца я не могла говорить, но к его исходу угроза смерти миновала, однако пришлось пролежать в больнице еще месяц, прежде чем ко мне вернулось прежнее здоровье.

Яша поначалу не мог понять причину моего поступка. Ведь губернатор был так добр, так щедр. Он не только смягчил наказание, но и дал нам пятьсот рублей для открытия лавки. Это ли не пример благородства? В конце концов Яша пришел к выводу, что тяготы минувшего года вызвали у меня временное помешательство, в результате чего я и предприняла попытку самоубийства. Разочаровывать его я не стала, хотя мне и очень хотелось сделать это всякий раз, когда он принимался расхваливать губернатора.

Когда я вышла из больницы, мы открыли мясную лавку, и сразу же дела пошли хорошо. Несколько месяцев мы жили спокойно. Как-то под вечер губернатор внезапно заглянул в лавку, вроде как бы для того, чтобы проверить, как идут у нас дела. Он хотел пожать мне руку, но я отвернулась.

Губернатор ушел, а Яша стал яростно упрекать меня за нелепое поведение. С ума я, что ли, сошла? Ну конечно, если уж отказалась поприветствовать нашего благодетеля, добрейшего из людей! Я надулась и молчала, но Яшу это не смутило. Он потребовал объяснений. Мне ничего не оставалось, как чистосердечно сознаться во всем, что я и сделала.

Правда повергла его в такой сильный шок, что у него даже начались судороги. Он чем-то ударил меня и повалил на пол. Лицо побелело как мел, вены на висках вздулись, его всего трясло. Казалось, он просто не в состоянии пережить этот кошмар. Великодушие и щедрость губернатора легко нашли объяснение: пятьсот рублей, смягчение наказания – все это куплено дорогой ценой, которую заплатила его любимая.

Теперь моя попытка самоубийства стала ему понятной. И он должен был отомстить. Он поклялся, что убьет губернатора. Да, он убьет этого самого презренного из отпетых негодяев. Я обхватила его ноги и умоляла остановиться. Он не обращал внимания на мои мольбы и говорил, что ему лучше не жить, если не отомстит за меня.

Несмотря на все мои усилия успокоить мужа, он отправился на это роковое дело. Явившись в канцелярию, Яша потребовал, чтобы губернатор его принял, и назвал свою фамилию. Дежуривший чиновник немедленно заподозрил его в каких-то темных намерениях. Губернатору доложили, что некий Бук, мясник, желает видеть его и ведет себя подозрительно. Губернатор приказал задержать его и обыскать. При нем был найден длинный острый нож, и его арестовали с последующим распоряжением отправить уже на следующий день на поселение в Амгу, поселок в двух сотнях верст от Якутска. Мне дали всего сутки, чтобы продать лавку, и приказали передать ее в руки местного политического ссыльного при условии, что он заплатит нам за нее через несколько месяцев.

Мы отправились в Амгу в канун Пасхи 1914 года на подводе, которой управлял какой-то якут. Дорогу развезло. Лошади вязли так глубоко, а колеса застревали так часто, что нам то и дело приходилось слезать и помогать вытаскивать подводу. Мы встретили Пасху в чуме одного местного старожила, в котором и дети, и женщины, и животные находились вместе. В таких жилищах в центре всегда горит костер и дым выходит через отверстие наверху. Там же доили коров, и грязь была ужасная. Поужинав хлебом и каким-то совершенно непригодным чаем, мы легли спать. А на следующий день продолжили наше путешествие в Амгу.