Текст книги "Алтайский часослов"

Автор книги: Игорь Муханов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

училась слушать в поле вороньё…

И так в России празднично и тихо,

как будто с неба вижу я её.

^{Зорко глядящих в печные подзорные трубы...} 

* * *

Тот ли узор вышивают беспечные птицы

в небе, свободном от грустных осенних дождей?

Крестики-нолики, солнца холодные спицы –

вот и рисунок, запомни его на сто дней

зимних, суровых, но вовсе, мой друже, не грубых,

грабли забывших, зато посреди тишины

зорко глядящих в печные подзорные трубы –

спят или бодрствуют те, кому крылья даны?

Ибо распахи-кресты и небес вышиванье,

сальто, круженье души среди зимнего дня

схожи с любовью, а ей не подыщешь названье –

крепче вай-фая и ярче ночного огня!

… Зона молчанья. На окнах белеют узоры,

но приглядишься – пульсирует дым из трубы…

Скрипнет душа половицей, снежком у забора…

Крестики-нолики нашей с тобою судьбы.

^{Как попадает на солнце рассказ...} 

* * *

Белые водоросли – посмотри –

ладно растут из села!

К вечеру красные пузыри

вспомнила в печке зола.

В старой овчине тепло на дворе.

Конь Мерседес подойдёт,

спросит бензина – овса в серебре, –

долго зубами поёт.

Стайка усатых эстрадных сомов

не проплывёт вдоль села.

У староверов обычай таков –

слушать, как плачет пила.

Как исполняют отеческий джаз

ржавые петли в сенях,

как попадает на солнце рассказ,

если слезою пропах.

^{Снег сгребает лопатою – крышкою от ноутбука...}  

* * *

В Белогорье зима, и не видно блистающих радуг.

Деревенская сага и брага ведут меж собой разговор.

Сбой режима работы – не лучший от жизни подарок,

и литовке в чулане ромашковый снится простор.

А зима – от ума, от плохих новостей… Неразборчив

почерк белых равнин, что бегут от окошка к тебе.

Мириадами радужных, светом пронизанных строчек

замелькает дорога, и станет просторно в судьбе.

У тебя ребятишки с утра занимаются боксом

и блестит журавля полированный воздухом рот,

а когда на коне, в лисьей шапке ты едешь в Усть-Коксу,

он летит над тобою и крыльями небо стрижёт.

Я и сам не пойму, по какой задержался причине

в этом мире забот, и живу, и пою не дыша.

Может, это пралайя – любви, человечьей кручины,

и всё то, что я вижу, желает надолго душа.

В Белогорье зима – по алтайским поверьям наука,

как себя создавать, и твой младший сынок во дворе

снег сгребает лопатою – крышкою от ноутбука…

Может, так оно лучше – в заботе, в работе, в игре!

^{География поэта} 

Выйти строкой к побережью Каспийского

или к монгольским пескам,

значит, подняться на рифму над рысканьем

ветра по тёмным углам.

Эти пространства – восточные женщины:

встанут в начале стиха,

и от Сахары до синей Смоленщины

розами пахнет строка.

Разве Усть-Кан двоюроден Елабуге?

Тверь влюблена в Замульту?

Ходят особые ритмы по Ладоге,

мачтами метя мечту.

Непроходимые топи Якутии

век вдохновению пить.

Встала, пошла по воде – не вернуть её

снова в сюжетную нить!

В летних садах расцветают акации,

если Алтаю поднёс

лучший подарок – аллитерацию

с лёгким шуршаньем стрекоз.

^{Я эту страну до восточных морей исходил...} 

* * *

На чашечках чая, на крыльях стрекозьих – Китай

бликует, цветёт, даже если метёт за окошком.

Ты письма Ду Фу по складам и по складкам читай,

и кисточку – в тушь, и налей себе в рюмку немножко.

В глазах мандарина – тоска и смятенье с утра.

Кто вызвал его на Алтай, где бушуют метели?

Где старый чудак Мухасё ремонтирует кран,

слесарным ключом и наитием плохо владея?

Из сумрака вышел и сел в кабинете на стул.

– Привет, Мухасё! – Привет, мандарин… Из Пекина?

С бумаги срывается снежный рождественский гул

и бьёт по стеклу, тёмно-синие крылья раскинув.

Китай рисовать – не у каждого хватит белил

и боли в висках, и того, что зовётся игрою!

Я эту страну до восточных морей исходил,

но вижу Алтай, лишь глаза ранним утром открою.

Эпифании 

^{Эпифания радуге, охотнику и его пуле}

Говоря об Алтае, о красоте этих древних языческих мест, нельзя не упомянуть и радугу.

Радуги на Алтае бывают почти каждый день. И не только обычные, похожие на гусли, на которых, хочется верить, играют Небожители, но и двойные, и даже тройные.

Существует поверье, близкое сердцу каждого человека. Если встать на то место, где радуга касается земли, можно обрести счастье. Моё детство прошло вдали от Алтая, в местах, где радуги бывают редко, и я не слышал об этом. А то бы непременно отправился такое место искать!

Зато я пишу стихи, и о радуге – тоже. И, конечно же, бываю в том месте, где радуга касается земли. Здесь правило одно: необходимо стать творянином. И уйти от штампов речи в язык, доселе не знакомый. И тогда станет возможным многое…

Все расцветки июля

радуга собрала

и сложила их в пуле,

в туннеле ствола.

И охотник-верзила

пальнул в небеса

всё, что дождиком было

и хранила роса.

Красный – маки созрели,

синий – волны бегут,

жёлтый – кедр спилили

на альпийском лугу.

^{Отшельник, живущий в горах}

Избушка, похожая на охотничью, в трёх шагах от неё – дровник. Весь день дребезжит стекло, слабо прижатое к раме гвоздиками, создавая зримую картину молитвы, летящей в мир. И будто прослаивает она воздух, прохладный и летом в горах. Меняет его химический состав, а главное – делает воздух приветливым.

Сила молитвы, произносимой человеком, хранит немало тайн. Она и мает, и зовёт, и свет даёт, и охраняет. Покрывает и горы, и леса прозрачной золотой крышкой. Поди, пробейся сквозь толщу нежности, чистоту изначальных чувств! Уймонская долина окружена горами, и защитная крышка ей – в самый раз. Потому в долине и ощущается весна. Будто сады цветут в ней круглый год – яблоневые и вишнёвые!

Сказкой это не назовёшь, но охранять Уймонскую долину отшельнику помогают трое друзей, воевавших когда-то в Афганистане. Время покинуть землю им ещё не пришло, вот и сгущаются друзья в прозрачный студень возле избушки отшельника. Балагурят, курят табак, вспоминают свою молодость. Все они местные: из Чендека, Гагарки и Мульты. Скоро исполнится сорок лет, как тела их покоятся в Уймонской долине.

Сам отшельник, занятый чтением молитв, покидает избушку лишь по необходимости. Всё больше молчит, спрятав уста под бородою. Но взглянет мельком на тебя, и стайка речей пронесётся в твоём сознании. Добрых, приветливых речей, от которых начинаешь дышать свободнее!

Живу вот уже неделю в шалаше, неподалёку от отшельника. Ем лесную ягоду и сухари. Днём обхожу окрестности, любуясь очертаниями скал, а ночью сижу у костра, созерцая его дыхание. Звёзды светят так близко, что, кажется, можно достать их рукой. Говорить же хочется одним движением глаз, чтобы не потревожить Небожителей.

Лошадь пасётся среди берёз.

Куда нам ехать, скажи?

Трава рассвета, полная слёз,

туман, родник, миражи.

Ночью звезда в золотых очках

взирает на горный луг.

Бывало, крикнешь, и в облаках

откликнется кто-то вдруг.

^{Представления о Монголии у духов Алтая и у людей} 

Тени на снегу длинные и широкие, как оглобли. Словно запрягают в сани луну, плывущую над Чуйским трактом. Духи Алтая, живущие внутри гор, готовы ехать в Монголию!

Алтай – это сходка гор-великанов. Старцев в тёплых кедровых зипунах, любящих в лунную ночь курить трубку тумана. А Монголия, соседка Алтая, совсем другая. Выжженная солнцем земля и орлы, высматривающие добычу. В Монголии также обитают духи, только другие. И как же духам Алтая не навестить своих соседей, не выпить с ними вина, настоянного на цветах и травах?

Монголия в своей середине степная, в прожилках ручьёв и небольших речек, а к югу – песчаная. На юге Монголии бурханы, солончаки да ветер со щербинкой в зубах, насвистывающий грустную мелодию. Духи Алтая посещают её юг, но не так часто и только с ознакомительной целью.

Для духов, едущих в Монголию из других сибирских городов, Алтай – перевалочный пункт, засыпанный по горам глубоким снегом. Особо изощрённый лабиринт, в котором можно легко заблудиться. Поэтому духи сибирских городов, проезжая Алтай, спешат провести на альпийских лугах ночь и продолжить свой путь в Монголию.

Иногда люди, особенно зимой, видят перемещения духов в Монголию. Встречается им юрта, поставленная на сани, дымящая широкой трубой. Из юрты доносятся смех, веселье, звон хрустальных бокалов, полных вина. Такова жизнь духов, проводящих свою долгую жизнь в праздном веселье!

У людей же, населяющих территорию Сибири и Алтая, представление о Монголии совсем другое. Для них Монголия – как магнолия, цветущая летом пылью лошадиных табунов. Лошадиное ржанье для людей имеет своё, с уклоном в музыку, значение. Даже конский помёт для людей, посещающих эту страну, особенный. Выглядит, как тюрбан, украшающий головы камней и кочек.

Как видите, представления о Монголии у духов Алтая и у людей – прямо противоположные.

В озорных глазах алтайца

не скажу, в каком году –

горы прыгают, как зайцы,

что играют в чехарду.

Тенью старого аила

кружит Время хоровод,

вспоминая всё, что было,

и в пути трясёт кобыла

даже синий небосвод…

Не скажу, который год.

^{Эпифания деревьям, идущим сквозь зиму} 

Легко мне вспомнить год, когда случилось это событие. Ведь у него существует своя, особая пометка…

Когда на моём огороде выросла тыква размером с бочонок, предназначенный для вина, я стал давать имена деревьям. Зачем я это делал, сказать толком не могу. Деревья росли неподалёку от моего дома, и я сдружился с этими мирными существами, навещая их каждый день.

Берёза Марина, лиственница Екатерина, ёлка Светлана – получались сплошь женские имена. Поэтому тополю, единственному представителю мужского рода, шумевшему на ветру высокой макушкой, я дал старинное имя Пересвет.

Шло время, разбрасывая по заливному лугу цветы самых разных названий. Незаметно наступили осенние дни с их слякотью и ветрами, но я по-прежнему навещал своих древесных друзей.

Деревья общались со мной телепатически, я слышал внутри себя их голоса. Марина, Екатерина и Светлана часто жаловались на погоду. А когда опала листва и первые заморозки покрыли лужи льдом, попросили меня принести соломы согреть озябшие ноги.

Один тополь Пересвет вёл себя, как настоящий мужчина. Стройный и по-военному подтянутый, он проявлял сдержанную радость при встрече со мной. И с грустью смотрел, как течёт неподалёку Катунь, а вместе с ней – и время.

Но вот понадобилось мне съездить в Москву, доставить в литературные журналы свои стихи и рассказы. Их можно было послать и по почте, но в Москве меня ждали друзья. А они хотели меня обнять, услышать написанное в живом исполнении.

Когда я вернулся домой, стояла уже зима. С глубокими сугробами и песней метелей, не прекращающейся порой целыми днями.

На следующий после своего возвращения день я отправился в лес навестить деревья. Как они поживают без меня? Тепло ли укрыты снегом? О чём они думают в долгие зимние вечера?

С утра шумела метель, поднимая за окнами снег, как лёгкие тюли. Снег набивался под шапку, оседал на моих ресницах, колол иголками лоб. «Марина, Екатерина, Светлана! – повторял я про себя, шагая по бездорожью, и добавлял: – И ты, мой славный полковник Пересвет!»

Не стану описывать свою встречу с деревьями, поскольку, придя домой, написал о ней стихи. И читая их вслух, порадовался тому, что ещё живу на этом свете. Живу – значит, радуюсь всему, что я вижу, и сострадаю тем, кто попал в трудное положение. Сострадаю не только людям, но и деревьям…

Деревья в чулках деревянных,

раскинув тонкие руки,

идут походкою пьяных

сквозь ледяные муки.

(Декабрь, январь и февраль –

километры,

и дуют сухие ветры)

Последний листок увянул,

а птичьи гнёзда пустые

на черепах деревянных,

как зимние шапки, стынут.

На перекрёстке судеб,

в дымящейся круговерти

растут ледяные зубы

суровой старухи – смерти.

(Декабрь, январь и февраль –

километры,

и дуют сухие ветры)

^{Эпифания воображению} 

Будучи знаком с алтайцем-сказителем, жившим в селе Ак-Коба, заехал как-то раз послушать его пение. Но сказитель оказался болен. Его мучил жар, и довольно сильный. А живот, раздувшийся не в меру, издавал булькающий звук.

Увидев меня, старик кивнул головою. Затем достал с прикроватного столика бумагу, нарисовал корову и протянул её мне.

Не зная, как себя вести, я стал рассматривать рисунок. Линия, проведённая карандашом, была крепка, пропорции тела соблюдены и вымя, как пишут в газетах, «доставало травы»…

 – Чего ты хочешь? – спросил я старика, закончив рассматривать рисунок.

Но тот уже спал, попыхивая ртом, словно курил алтайскую трубку. Решив подежурить возле старика, я стал сочинять историю, в которой корова, которую он нарисовал, была главной героиней.

Луга распахивались передо мной, как табакерки, и горы блестели на солнце шапками снегов. Глаза мои сузились и потемнели, щёки покрылись бородой. Я превратился в алтайца, который служил у местного бая пастухом. Щёлкая кнутом и временами покрикивая, я объезжал на коне своё стадо.

Горы курились облаками, бросая в долину прохладную тень. Ромашки прятались в разнотравье, как кисейные барышни от своих женихов. Коровы шли на водопой, кивая мордами, и Катунь ёкала на перекатах, словно икала после еды.

Как меня звали в этом мире? Уж точно не Иваном или Ильёй! Звали меня Амыром-пастухом, и я был молод и красив собою.

Но вот старику стало легче, и он окликнул меня. Я же не смог отозваться сразу, поскольку находился далеко. В той самой реальности, в которой бык, напившись воды, стал приставать к корове. Та замычала трубно, утробно, призывая на помощь подружек, и я направил в её сторону коня…

И тут в глазах моих потемнело, словно задули свечу. Это старик, видя, что я не шевелюсь, поднялся с постели. И заглянул мне в глаза, дыша табачным дымом. От тьмы, похожей на египетскую, я и очнулся.  А старик достал уже топшур и настраивал на нём струны…

– То-то будет радость, – подумал я и ближе подвинулся к старику, глядевшему на меня своими добрыми глазами. Отражавшими внутренность аила, догоравший огонь и, как мне показалось, старинную алтайскую жизнь, освещённую солнцем и хранимую горами.

Амыру-пастуху в расцвете лет

понадобились юные берёзы

и бабочки над клевером, и розы,

хранящие малиновый рассвет.

И друг-ручей Амыру-пастуху

пиликает на каменной свирели

чудесный сон, почти что чепуху

о том, как в небесах летают ели.

Что делать? Как найти ему врача,

что выжимает сок из кирпича

и эликсир любви даёт больным?

Да очень просто: над аилом – дым,

внутри – огонь, и всюду по аилу

летают косы Каначаки милой.

Поймаешь эти косы за концы,

и запоют весенние скворцы!

^{Путешествие в Горно-Алтайск, с описанием случившихся приключений} 

Следуя по делам в Горно-Алтайск, доверился своему наитию и купил в придорожном ларьке картошку, килограмма три. Посадил её на обочине, ощущая запах родной алтайской земли, и поехал дальше.

Проезжая Семинский перевал, видел лошадь, запряжённую в машину. Редкий случай, следует вам сообщить! Симбиоз техники и природы, всегда готовой помочь человеку. Оглобли крепились к бамперу скобой, снабжённой рычагами. Лошадь щипала траву, поднимаясь на гору, и разгонялась на спуске порой до третьей скорости.

От спутника своего, имевшего живот роженицы и бороду «старовер», похожую на лопату, услышал новости последних дней. Поймали будто бы в океане рыбу по имени Саи. Плавники – капроновые тюли, глаза – весенняя лазурь. Телом же рыба была настолько велика, что достигала в длину восьмидесяти метров.

После Семинского перевала дорога кружила среди скал, и мы с моим спутником, выпив весь самогон, имевшийся в его корзине, решили заехать к отшельнику. Он жил неподалёку в кедровой домовине, имевшей лаз, подобный лисьей норе. На доске, прибитой к домовине, были написаны слова: «Здесь нет места здравому смыслу!»

Подъезжая к Горно-Алтайску, встретили пастуха, одетого в латы средневекового рыцаря. Его сжигало солнце, донимали мухи и слепни, залетавшие под забрало. Но пастух выглядел монументально.  И сильно напоминал Дон-Кихота, которого я видел в кино.

Беседуя с нами, пастух курил алтайскую трубку. И шумно ругал советскую власть, морщась при одном её упоминании. А когда вспоминал наше время, называл его почему-то «николаевским». А ещё – деревянно-нулевым!

Мало у меня осталось воспоминаний о том дне, поскольку выпито было много. Но все воспоминания хороши. Они греют меня в зимние дни, с их тоскливыми метелями. И хоть снова поезжай в Горно-Алтайск на резвых лошадях, взятых у соседа!

Решил поделиться своими воспоминаниями и с вами, дорогие читатели, поскольку третью неделю как метёт. Свищет, стучится в двери, заносит по самые окна мой дом. Спрятаться можно только в листе бумаги. Написать на нём в рифму, заполнив лист целиком, и после войти в стихотворение. Такова действительность, мои дорогие, и с нею приходится считаться!

Затрещит стрекоза над кустом

и откроет ключом-невидимкой

человеку в обличье простом

дверцу лунную, в утренней дымке.

Сам войдёшь или звать мотылька

удивлённому сердцу прикажешь?

Дни забот забирает река,

отдыхает сомненье на пляже.

У открытого воздуха рот

перепачкан молвой и малиной.

Вот она, моя родина: ждёт,

записаться в поэты зовёт…

Акварели аквамарина!

^{Золотой ветер}

О том, что золотой ветер живёт в душе человека, окрашивая его покой красками весенних лугов и принося запахи первых распустившихся одуванчиков, я знал ещё с детских лет. Золотой ветер призван служить человеку, и если бережно к нему относиться, дарит богатую находками жизнь. Именно золотой ветер оберегает душу человека, даёт ей возможность понимать религию и искусство.

Но вот случилось мне как-то идти полем, раскинувшимся среди гор, после пирушки с друзьями. Луна, поднимаясь из-за Катунского хребта, выглядела свежей и отдохнувшей. И дарила предметам тени, похожие на стрелки часов, которые, по мере её восхождения в зенит, из стрелок часовых превращались в стрелки минутные.

Внезапно подул ветер, поднимая пыль, и обозначил себя на всём своём протяжении. Пылинки заблистали в лунном свете праздничной новогодней мишурой, и ветер приобрёл черты золотой трубы, в которой протекала жизнь, далёкая от жизни человека, и совершалось нечто таинственное.

Пахло молодой полынью, блестевшей повсюду каплями росы, и запах её приятно возбуждал нервы. Сидя на придорожных камнях, звенели цикады, призывая своих подруг разделить с ними таинство этой ночи. В молодом ельнике, темневшем вдалеке, ухал филин, заявляя какому-то зверю, что тот забрёл на чужую территорию. А я шёл дальше, размышляя о том, что душа у природы такая же чуткая и молодая, как и у человека. Иначе откуда бы взяться золотому ветру, дувшему мне навстречу, когда я возвращался домой, полный надежд на будущее?

Си'верко, полуденник, закатник –

в них живёт весенняя пора.

Километры воздуха прокатят

по большой земле, как трактора.

И малину сделают двухцветной,

говорящей: точка и тире…

Вот и лето… Кустики-кареты,

водяные знаки на коре!

Радужных небес перемещенье

незаметно для глазного дна.

Коршун снял другое помещенье:

сверху – ветер, снизу – тишина.

И большое дерево, как праздник,

обнажая корни, небо пьёт…

Сиверко, полуденник, закатник…

Урожайным будет этот год!

^{Дельтапланы летним утром} 

Небо над Уймонской долиной, где я живу, в веснушках. Это дельтапланы – красные, жёлтые и зелёные – летают c самого утра. Купаются в тёплых воздушных потоках, на землю и не глядят. Слишком всё выглядит на ней обычным. Дома, как спичечные коробки, и люди, похожие на муравьёв. Трудятся целыми днями в своём огороде, пропалывают грядки с луком, морковью и чесноком!

Птичье мировоззрение одолевает человека, когда он поднимается в небеса. Сбои в работе ДНК проявляются в полную силу. Вспоминает человек свои птичьи воплощения, сладкую ягоду в лесу. Предстают его взору долгие перелёты, тёплые страны и моря. И свысока начинает смотреть он на дольний мир, полный забот и обязанностей.

Вот и меня, пока я тружусь в огороде, разглядывает дельтапланерист сквозь тёмные очки. Словно хочет сказать с усмешкой: «Такие вот, брат, дела! Летать дано не каждому человеку. Нужны для этого смелость, молодость и деньги!»

– А ещё – умение и дар, – добавляю я про себя и ухожу в дом, где сажусь за свой старенький компьютер.

Пишу одну, другую строчку стихотворения, и чувствую лёгкость на душе. После третьей строчки я уже летаю в облаках, выше дельтапланериста. И смотрю на него глазами жителя Тонких Сфер, прозрачных для земного человека.

Поэзия связана с чудом, она воздушна и легка. Поэзия имеет разрешение на освоение других миров, данное ей свыше. Да, да, да! На четвёртой строчке стихотворения я уже вижу весь Алтай, сверкающий причудливыми узорами ледников. С длинным Телецким озером, расположенным в горах, с Катунским хребтом, за которым начинаются ковыльные степи. Надо мной –  слой озона, блестящий на солнце, как соль. Дальше начинается Космос, и лучше пока в него не проникать. И на земле дел хватает! Нужно помочь закончить войны, Россию из нищего существования поднять. Нужно… да мало ли что ещё нужно сделать для блага человека?

И я читаю стихотворение, только что записанное мной в компьютер, вслух – облакам и деревьям…

Просом мальчик просыпается,

спрашивает: «Час который?

Догадайся – улыбается, –

не пустые разговоры –

кем я был во сне – водицею?

Серебром? Весенней лужею?

Это снова повторится ли?

Я бескрайней жизни нужен ли?

У лесной опушки вечером

обернусь букашкой маленькой.

Ладно, буду – делать нечего –

Ваней-Ванечкой для маменьки!»

^{Луна в жизни алтайского народа} 

Луна над Алтаем светит мягким, матовым светом. Тёмные образования на ней – как родимые пятна на теле. А свет настолько силён, что звёзд почти не видно. Только на противоположной стороне неба можно увидеть звёзды, спрятанные за тюль. Кажется, что звёзды глядят на луну с опаской. А вдруг лунный свет затмит и их своим стеклянным сияньем?

Предметы, находящиеся между луной и человеком, имеют края, как будто обведённые мелом. И вся округа блестит избытком влаги, как и избытком жизни. Кажется, что лес, темнеющий впереди, и горы за ним погружены в светящуюся жидкость. И, будучи из неё извлечены, сохнут на прохладном ветру, продолжая поблёскивать.

Время полнолуния. Начиная с завтрашнего дня луна начнёт убывать, худеть до толщины суровой нитки. Её убывание будет продолжаться две недели, до полного исчезновения в небесах.

Убывание луны – серьёзная пора в жизни алтайского народа. Пока она длится, не рекомендуется ходить в гости к родным и близким, начинать хозяйственные дела, охотиться и ловить рыбу. Нужно дождаться растущей луны, если хочешь добиться успеха. Луна руководит жизнью алтайского народа, дарит ему свой, особый ритм существования.

Ну, а пока – полнолуние. Совы в лесах ухают чаще и цикады в полях стрекочут звонче. Активность жизни в лучшую пору её существования! Мясо коз и баранов самое вкусное, девочек, родившихся в это время, называют Алтынай. Что означает «Золотая Луна, плывущая над горами», дающая свет и процветание жизни на этой земле.

Я деньги вложил в ледяную траву:

расти-ка зимой на Алтае,

чтоб ели коровы тебя наяву

и в сон золотой затолкали

поглубже – до самых далёких морей,

до юношей, небом богатых,

до Грея, который боится угрей

и любит и шёлк, и дукаты;

до вас, хоть Ассоль не сидит на плече

у вас ангелочком-кумиром,

купаясь в потоке серьёзных речей

о странностях этого мира.

^{Заимка старовера}

К старику-староверу, который жил на заимке, расположенной на песчаном берегу Катуни, мы и не думали заплывать. Наслышались о его суровом характере, о сложных взаимоотношениях со своими детьми и перестали о нём думать.

Лодка, в которой мы плыли, неслышно скользила по реке, освещённой стеклянным светом полнолуния. Временами из прибрежного лозняка доносились крики птиц, чутких на любое перемещение. Река испускала пар в успевший уже остыть воздух, мешая видеть окружающее. И все, сидевшие в лодке, были молоды и сильны, и ощущали эту жизнь, как на губах снежинку.

Но человек из нашей компании всё же предложил заехать к старику, взяв на себя нелёгкий труд общения. Выпив немного вина и посмотрев на прибрежные берёзы, которым луна, сиявшая в зените, дарила золотые украшения, мы согласились.

Лодка приблизилась к берегу и зашуршала о серый, с мраморной крошкой песок. Избушка старика, сложенная из брёвен лиственницы и крытая соломой, давно уже утратившей свою желтизну, выглядела заброшенной. Наш парламентёр сложил ладони трубкой и отчётливо произнёс:

– Луна над Катунью светит, как молодая царевна. И вежливые гости только украсят досуг почтенного хозяина!

Эхо повторило эту фразу несколько раз, уменьшая и удаляя от нас её звучание. И снова наступила тишина, дарившая нам новые ощущения. Мы сидели в лодке, не смея шевельнуться, и ждали: что же произойдёт?

Через короткое время дверь со скрипом отворилась, и на пороге показалась высокая крепкая фигура. Старик, одетый в холщовую рубаху, достававшую ему до колен, уверенным шагом направился к нам. Он прижимал к своей груди снедь: ломоть сала, круглый ржаной хлеб и бутыль, полную янтарной жидкости. Увидев эти дары, поднесённые щедрой рукою, наша компания зашумела, как улей, когда к нему подносят дымарь...

Из соседнего лозняка вспорхнули две утки и, шлёпая на взлёте крыльями, полетели искать уединения на другом берегу.

Узнать мечтаю от влаги,

о чём в тишине вечерней

поют весною овраги,

укрытые лунной тенью.

Полёт озорного камня

дробит тишину на части,

а горы живут веками,

забыв про земное счастье.

И пьют из чаши рассвета

нектар живого мгновенья…

Живи и ты, моё лето,

дыханием вдохновенья!

^{Новая алтайская поэзия} 

Маркс писал о революции, возможной в отдельно взятой стране, сумевшей сохранить свою самобытную культуру. Поэзия в современной России возрождается в малых народах. На наших глазах в Бурятии и Туве возрождаются религия и искусство, алтайская литература также находится на этом пути. Алтай кабацкий, с его поклонением американскому рублю, перерождается в Алтай литературный.

Новая алтайская поэзия уже рождена. Ее кормят манкой искрящихся на солнце снегов, приучая к суровости будней. И поят росою лугов, непременно альпийских, на которые садятся облака, словно уставшие лебеди.

Какой она станет, когда вырастет? Будет ли поклоняться ямбу и хорею или предпочтёт свободное течение песни кайчи, улетающей летней ночью по маршруту преданий к звёздам?

В ногах её светит луна, в изголовье сверкает солнце. Новая алтайская поэзия – дочь Ойрота и Сети, именуемой Интернетом. Она – зеркальное отражение своего непростого времени.

Пожелаем новой алтайской поэзии, стремящейся летать на своих собственных крыльях, не пуха, но – пера!

Знакомая с наукою

ложиться спать к утру,

ты мыслишь ноутбуково

на ледяном ветру.

И вся округа в инее,

и в дне твоём – хоть плачь! –

прочёркивает линии

электропередач.

Иной корабль выбери

из списка кораблей –

ни убыли, ни прибыли

в Атлантике твоей!

И вся-то жизнь заверчена

таинственным столбом.

Ты тэгами помечена

в пространстве цифровом.

^{Эпифания лягушкам, их пению и ночным играм}

Как петухи на русских подворьях поют рассвет, так и лягушки в прогретых солнцем озёрах поют дождливую погоду. А значит, расти пшенице на полях и овощам на грядках огородов!

Да с ними, с лягушками, просто веселей жить. Не сов же и филинов слушать по ночам в лесу, вникая в их звуки, полные трагических рыданий?

Лягушки – это учителя, которые учат нас жить не по уставу. Гогот лягушек уходит корнями в дзэн-буддизм, в рукав халата китайского философа. Того самого филомагога, который смеётся беззубым ртом над измами этого мира!

Японский монах Басё, согласно легенде, долго медитировал возле пруда, всё глубже погружаясь в Безмолвие. Но просветление так и не приходило. И вот лягушка прыгнула в воду, самая обыкновенная, с глазами, похожими на перископ. И напряжение, вызванное долгим ожиданием, лопнуло мыльным пузырём. Вспыхнуло внутреннее солнце, осветив и самые тёмные углы… Басё достиг просветления!

Он стал писать стихи и рисовать тушью. Басё прославил дождь, лесную ягоду и восход луны над горами. И, конечно же, лягушку – куда нам деться без неё! Как жить без этой гоготуньи, заколдованной луной, поющей не горлом, а всем своим телом?

Что же касается меня, то здесь нужно разбираться. Лягушки вошли в мою жизнь потому, что я построил свой дом на берегу Катуни. Каждую ночь я слушаю их концерты. И участвую в жизни лягушек, как иной обыватель участвует в жизни театральной труппы. Поэтому и пишу о лягушках с большой любовью. О милых земноводных существах, ставших в моей жизни тем же самым, чем кошки и собаки в жизни людей.

Лягушки заводят игры

на листьях травы.

Лягушки – зелёные тигры

и тёмные рвы.

Представят себе комариху

в лесной тишине

и маются неразберихой,

и думают о войне.

Пойду, погляжу лягушек!

Не далее, как вчера

возникла колонна пушек –

такая была игра!

Пошли солдаты в разведку

добыть язык тишины…

Лягушки прикинулись веткой

и отраженьем луны.

Прикинулись автомобилем,

везущим тебя ко мне...

А пушки били и били

икринками по луне.

^{Эпифания Алтаю, его особенностям и его сотрудничеству с человеком} 

Люди, чистые душой, способные понимать язык деревьев, и утренние туманы над Катунью. Об этом мечтает Алтай, сверкая снегами своих вершин на восходе солнца.

На реки и горы Алтая следует смотреть издалека, чтобы проникнуть в их состояние, и вблизи, чтобы почувствовать характер. Облака, украшающие небо Алтая, неодинаковые. Весной они как леденец, тающий во рту ребёнка, летом куда пышнее трав, растущих на опушке леса, осенью молчаливы и словно в обиде на свою жизнь, зимою – вялые и пустые. Следует долго смотреть на облака, вдыхая запахи горных лугов, чтобы почувствовать их живыми.

Мосты и переправы через горные реки, дороги и жилые строения на Алтае являют облик технических достижений человека. Рыбалка, охота и блуждание по горам, связанное с созерцанием природы, являют внутреннюю жизнь этого региона.

Горы Алтая при утреннем освещении одни, при вечернем – другие. Дымка, их застилающая, как бы подчёркивает их характер, всегда дружелюбный. Горы никогда не ссорятся между собой, перекликаются эхом и ведут образ жизни, который в старинных духовных книгах зовётся общинножитием.

На Алтае реки и речки особенные. Они бегут по камням, словно козы, выявляя молодой и задиристый характер. И это закономерно, поскольку реки Алтая берут своё начало от ледников. И лишь вытекая на равнину, успокаиваются и делаются предсказуемыми, отражая солнце и луну.

Алтай – живой и крепкий организм. Его отдельные части связаны между собой, являя поддержку в трудных порой условиях. Недаром на Алтае процветает язычество – религия сотрудничества человека и стихийных сил. Такова особенность Алтая, которую современный человек, при всей его технической оснащённости, не в силах изменить.

Шопен – в ручьях, а в небесах – Бетховен