Текст книги "Алтайский часослов"
Автор книги: Игорь Муханов
Жанр:
Поэзия
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)
Игорь Муханов
Алтайский часослов
Замельтешат муравьи по деревьям...
Алтай
В марте
Из алтайского дневника
Мечта
Уймонская долина
Время – пружина, способная мышцы качать...
Горные соловьи
Весна на Алтае
И Моцарт с Бахом... играют в шахматы...
Сгибая Сибирь половицей...
В своё ружьё, как дробь, меня вложи…
Алтайский часослов
Тропинка
Кто превратил одинокое дерево в терево?
Алтайская осень
Красный путь
Недругу
Разговор с дождём
И лучшая песня струится с языческих гор…
Звук глубинный, ещё голубиный...
Зимний день
Там, где Ноев стучит молоток...
Если увижу, снова живу...
Под ногами Агарти – страна агрономов и гномов...
Хариус в полдень
За горсть сухой травы коню...
И красуется яшма – цементу подруга, сестра...
Шопен – в ручьях, а в небесах – Бетховен...
Генштаба не будет, и выставят Рейх на продажу…
Чтоб настоялась речь…
Алтай многоликий
Месяц Марала
Едет Ойрот на коне
Луна в посёлке Зеркальный
Бессонница
Как будто с неба вижу я её…
Зорко глядящих в печные подзорные трубы...
Как попадает на солнце рассказ...
Снег сгребает лопатою – крышкою от ноутбука...
География поэта
Я эту страну до восточных морей исходил...
Эпифании
Эпифания радуге, охотнику и его пуле
Отшельник, живущий в горах
Представления о Монголии у духов Алтая и у людей
Эпифания деревьям, идущим сквозь зиму
Эпифания воображению
Путешествие в Горно-Алтайск, с описанием случившихся приключений
Золотой ветер
Дельтапланы летним утром
Луна в жизни алтайского народа
Заимка старовера
Новая алтайская поэзия
Эпифания лягушкам, их пению и ночным играм
Эпифания Алтаю, его особенностям и его сотрудничеству с человеком
Звуки Азии
Азия
Поэт в Багдаде
Апельсиновый, яблочный, синий…
Монгольская степь
Звуки Азии
И Скрябин, повелитель звукоцвета…
Зелёный бык
Всё ей – филармония, всё ей – птичья грамота…
Гроза с Филаретовой горы
Лошадь, прыгнувшая на плечо Таракая*
Чёрный
Птичий язык
Сон быка
Я деньги вложил в ледяную траву…
Урожайным будет этот год…
Луна торгуется с поэтом, приехавшим на Алтай
О чудесах, случающихся в Уймонской долине
Мальчик и Ангел
Песня беременной женщины своему ребёнку
Девушка из Уймона
После дождя
Просом мальчик просыпается...
И день твердит: «Мне в Азию угодно…
Вот деревянный город – Замульта…
В пустыне
В монастырь проводят интернет…
Парень в линялой гимнастёрке
Дождь на воде оставляет следы...
Дай ей, что слышит Дунай, проповедует Нил…
На морозе свечу зажгу
Яблочные сны
Скворечник
Перекаты Катуни
Одуванчики
Алтайский язык
Катуни, протекающей возле Замульты
Камышовая истина – утка в уютном гнезде...
Игорь Муханов
Алтайский часослов
Алтайский часослов
Замельтешат муравьи по деревьям...
* * *
Замельтешат муравьи по деревьям:
Божья им пища – листва!
Веком забытый говор деревни
я различаю едва.
Разве за кружкой, за горькой разлукой,
за удивленьем «ты – Смерть?»
двери откроются… Прежние звуки
мне бы запомнить успеть!
«Эй, Аграфена, неси-ка балакирь:
кума лечи молоком…»
Зовы любви, добродушия знаки
в воздухе тают пустом.
«Челяди царской – волчьей ораве –
нужен осиновый кол…»
Это деревня в новом составе
прежний играет футбол.
Стирка у дома висит, и оконцу
луч уловить не с руки.
Мечет рубанок сосновое солнце –
стружки пахучи, легки.
Жаждой томима, к началу обеда
ива стучится в окно.
У самовара – живая беседа…
Звуками небо полно.
Алтай
Здесь Минотавр с глазами человека
в ущельях горных, истину алкая,
свою тропу прокладывает к веку
художника-бродяги Таракая.
Взяв за основу снежные громады,
что падают в румяные озёра,
Владыка гор на арфе водопада
играет утро со счастливым взором.
Ворочается Золотая дева
в кургане, утонувшем в разнотравье,
желая всем, кто за Алтай радеет,
удел героя и защиту навью.
Придёт ли дождь – висит хрустальной люстрой,
придёт ли жук, и дятел спозаранку
творит своё нехитрое искусство,
смолой кедровой заживляя ранку.
Земной Эдем… Лишь в трепете несмелом
коснуться можно его нежных радуг!
И даже трактор в поле тарантеллой
встречает утро – от весны подарок.
В марте
Марта льды кружатся у забора:
зацепились вновь за облака!
Их скупает оптом за оболы
горная строптивая река.
Просыхают пятнами на ткани
тени, и не высохнут никак.
Забросать стремятся облаками
воды каждый встречный буерак.
Полдень, а ещё не брали взятки
птицы с первых бабочек и мух,
и болеет в снах своих ветрянкой
под землёй скучающий лопух.
Многообещающей телегой
март въезжает в душу мужика,
и почти словами человека
говорить пытается река:
«Хариусом с горных перекатов
я пришла, мой пасынок, к тебе,
чтоб стократ весеннее стаккато
прозвучало в строчке и в судьбе».
Из алтайского дневника
Жён-мироносиц на небе вечернем считая,
жить бы да жить в этих горных безлюдных местах!
Днём любоваться крышами пагод Китая,
ночью Монголию видеть в раскованных снах.
Туго завёрнута этой страны оболочка
в русский характер, и ниткой прошита канва.
Чтит новгородскую вольницу каждая кочка,
ввысь поднимаясь, как врыта в песок голова.
Только на ранней заре частокол-копьеносец
в бой соберётся, крикливых ворон не сочтёшь!
В сон, как в залив, заплывает крутой миноносец –
русская хата, собравшая всю молодёжь.
Песни, гулянка, в соседок-подруг новоселье –
трёх этих грешников всякое знает село!
Пьётся легко, и по кругу расходится зелье –
в каждой кровинке, как царский солдат, залегло.
Кожа песчаной пустыни натянута туго
на окоём горизонта, и жизнью полна.
Сойка, тушканчику мать, скорпиону – подруга,
волк и лисица, и чашкой молочной – луна.
В юртах под вечер звучит «Николай и Василий»,
лошадь уставшая, телетарелка и кот.
И разговоры о том, что поближе к России
нужно держаться, да Чёрный Бурхан не даёт.
Мечта
Катунь, бегущая по кочкам…
Ей новый образ подавай!
Как в целлофановом мешочке,
хранится хлеба каравай.
Она по всей длине угодий,
круглогодично, как завод,
ведёт зачистку мелководья,
чтоб избежать застоя вод.
Пусть будут велики затраты,
но проявляется мечта:
из облаков встают палаты
пролётом нового моста.
Уймонская долина
(феерия)
Уймонская долина в платье белом –
белее сдобы, слаще молока, –
чуть посветлело в мире, зазвенела
заботливою пчёлкой у цветка.
Она тропою шла, ведущей к лету
и к трём любимым братьям-близнецам.
Июнь, июль и август, разогретый
дыханием полынного венца,
её встречали, стоя на пригорке,
ковыль-трава стелила свой ковёр,
и было слышно, как открыла створки
на небе Мать Мария, и в простор,
омытый светом, бросила улыбку –
живой комок нездешнего тепла…
«Играйте, дети! В вашем мире зыбком
и я играла в мяч, когда жила».
Время – пружина, способная мышцы качать...
* * *
В жилах растений кровь ли, водяра течёт?
Главный бухгалтер у лета по штату кукушка.
К вечеру ближе выдаст вам точный отчёт:
сколько букашек съела за сутки лягушка?
Жёлудь в листве показался: лесной самовар
белым залит молоком и густеет к июлю.
Дуб моей юности жив и коричнев, как мавр,
долю поэта принявший – дантесову пулю.
Ночью фонарики путь освещают домой –
в горы и выше, где конь мой любимый стреножен…
Хочешь, ложись с мертвецами в трёхтомник родной
оцепенелой поэмой, на зиму похожей.
Или в глазах-васильках продолжай летовать,
славить литовкою быт кропотливый, крестьянский…
Время – пружина, способная мышцы качать.
Лето – Офелия, ждущая Гамлета ласки.
Горные соловьи
Послушать голоса ручьёв
вдруг захотел я –
весёлых горных соловьёв
с прозрачным телом.
Тут нужен посох и сума
и запах мяты,
и чтоб в извилинах ума
уснули даты.
Ручьи живут среди камней,
в кедровых рощах,
где шёпот утренних теней
услышать проще.
Понять нельзя, быть может, всё
из этих строчек,
тут нужен труженик Басё,
как переводчик.
Вот соловей в руках моих
поёт и бьётся
о том, что каждый Божий миг –
свет из колодца.
И жизнь в коленцах и венцах
вовсю клокочет,
и нет начала и конца
у дней и строчек.
Весна на Алтае
Огонёк внутри аила. Дым, как локон у любимой.
Пауком летит по струнам чья-то лёгкая рука.
Если ты чабрец заваришь, если я поеду мимо –
встреча наша будет долгой, ночь в долине – коротка.
У тебя в аиле пусто, но зато тебе – семнадцать.
Конь усталый. Век усталый. Белый месяц над горой.
Зашуршит снаружи крыша, смехом травы огласятся –
то катаются амуры, каждый – с луком и стрелой!
У Алтая три подарка: снег в горах, кедровый шёпот,
эдельвейса цвет недолгий, прославляющий ледник.
Если ты – родник бегущий, если я – косули топот,
даже ветер шепчет в ухо, чтобы я к тебе приник!
Сыч седой у коновязи, звёзд мерцающие лица.
Катит яшму дорогую с гор строптивая река.
Я тебя рисую небом, а себя – летящей птицей,
и пишу крылом по ветру: наша встреча – на века.
И Моцарт с Бахом... играют в шахматы...
* * *
Балакирь стеклотарой заменив,
гарцует век на цаце-жеребёнке,
прообраз же стоит себе в сторонке,
среди берёз, беспечен и игрив.
В его хвосте на тысячи ладов
звенят национальные оркестры,
и мошки запись делают в реестре:
«Ещё один смычок для вас готов!»
А где же скрипка? Вот она, внутри
футляра, под краснеющей корою,
колец-годов увлечена игрою,
ещё не знает лака и витрин!
Садись и слушай подлинник живой
без электронаушников и денег.
Её первичный звук звенит, как Терек,
как воздух леса раннею весной.
Прообразы сверкают изнутри,
впадая в мир прозрачною рекою.
«Стеклянный шар покоя над покоем»,
как Хлебников когда-то говорил.
И от берёзы голубая тень
примеривает плед из паутины,
и Моцарт с Бахом – редкая картина! –
на пне играют в шахматы весь день.
Сгибая Сибирь половицей...
* * *
Сгибая Сибирь половицей,
скрипя на осеннем ветру,
раскроется книжица – птица –
в другую от нас высоту.
Медведь, человек и куница
прочтут золотой корешок,
а что в этой книге – приснится,
как нового зренья урок.
В своё ружьё, как дробь, меня вложи…
* * *
На Алтае возжигают чабрец –
богородичную траву,
совершая богослужение.
На страже богородичной травы
стоять не просто, оттого и тени
бегут, как тонконогие олени,
по тропам человеческой молвы.
Чабрец лилов, и дальше лозняка
способен видеть, окружённый чудом
и чадом из языческой посуды,
когда зажжён в тени, у родника.
Богослуженье голубем кружит
над нашими желаньями и снами,
и повторяют горы временами
слова простые, как врагов ножи.
Ты числишься певцом? Тогда служи
причудливой фантазии народной:
в своё ружьё, как дробь, меня вложи,
отправь гулять по родине свободной.
Связной необходим другим мирам
и временам, и людям в шапках лисьих,
которые читать привыкли мысли
высокогорных кедров по утрам.
И если спросят люди: кто таков,
какого званья и какой артели,
ответь с улыбкой им: чабрец лилов,
и сладок дым из жертвенной скудели.
Алтайский часослов
1.
«Нет!» – сказал Господь. Адам заплакал
и на Еву грустно посмотрел.
Та листок тропического злака
сорвала и сделалась, как мел.
Дождик поддержал унынья песню,
где-то вдалеке запел сверчок…
Радугой спускались с поднебесья,
чудные, прозрачные ещё.
2.
По дороге длинной, как сказанье,
шли, и говорила тишина…
«Вы ли это?» – «Мы». – «А где заданье,
что в ночи сияет, как луна?
Песня ваша где – душе лекарство,
что иные славит времена?..»
Шли в ещё не спетое пространство,
отличить пытаясь жизнь от сна.
3.
«Не предадим суровых ледников!» –
клянутся реки и ручьи Алтая,
но с гор опять текут… Итог таков:
снег на весеннем солнце быстро тает!
Бегут, с собою небо прихватив,
поля и лес, доступные их взору,
в пути рождая песенный мотив,
служа Владыкам фауны и флоры.
4.
Ударь деревню стылую о звёзды,
чтоб кровоточить стала от усилья
себя познать вне чисел и погостов,
чтоб ощутила вновь тугие крылья
крыльцом и крышей – всей жилой системой,
и в том краю, где ищущий обрящет,
деревню, мою грустную поэму,
не задвигай, Владыка, в долгий ящик!
5.
Бросался словами, себе на уме,
струился наречьями, как ручейками,
и вот – будто нищенка ищет в суме
иного пространства худыми руками!
Что делать, не знаю, и точки следят
за тем, чтоб слова не вернулись назад,
запачкав себя падежами иными
и дружбой с корявыми запятыми.
6.
В стеклянной часовне, которую мы называем поляной,
дух летнего полдня валяется с нимфою, пьяный,
и тешит своё самолюбье лесное он тем,
что с нимфой затронул немало классических тем.
Но выдох его для стеклянной часовни – веселье
и жердь, на которую мысли, как птички, присели.
Часовня сама по себе существует на свете,
но будут ли дети? Будут ли сказки о лете?
7.
Награди меня кашлем, оспою,
чтобы чувствовал боль других.
Я – урок твой последний, Господи:
больше не создавай таких!
Лучше ящериц с пауками,
лесовую, степную прыть,
а с ногами или с руками –
всё равно… Лишь бы мог любить!
Тропинка
В краю, где лиственница, в краю, где ельники,
деньки воскресные, как понедельники.
Ущелья горные и речки шумные
с утра исхожены зверями умными.
Там к Беловодью, теряясь в травушках,
бежит тропинка из чистых камушков
и на вершине, снегами радуя,
уводит в небо
по чудной радуге.
Кто превратил одинокое дерево в терево?
Утро туманное, утро седое…
Иван Тургенев
Кто превратил одинокое дерево в терево?
Мазью алмазною смазал сучки у плетня?
Зренье 3D потеряло привычное стерео:
дали исчезли, поле лишилось коня…
Или покров опустила тишайший Пречистая
на извлечение корня из влажной земли,
на торжество жития, укреплённого числами,
на виртуальный дуэт с Сальвадором Дали?
Молча бреду в этом царстве земного безмолвия,
где и полслова промолвить – себя запродать
в рабство любви к лепестку, к почерневшему олову
лужи дорожной, вместившей таёжную гать.
Клочья тумана ползут, как в лесах Белоруссии
в зиму морозную смелый отряд партизан.
Что им атака, что смерть от гранаты – иллюзия,
если приказ уничтожить противника дан!
Или у горной реки облаков заседание
с речью ондатры, плеснувшей хвостом по воде?
Где это виделось? Слышалось? Было заданием
путь проложить сквозь туманы к заветной звезде?
Зона забвения, хлюпает зябкою птицею
берег Катуни и слышится тальника речь:
«Надо б у этих туманов отнять амуницию,
выжать покрепче, заставить по жёлобу течь!»
Алтайская осень
Словно Золушка, в полдень сорит высота
лепестками прозрачными мухи.
Флорентийские краски вбирает Алтай
в каменистые поры Белухи.
За медвежьей межою – Монголии гонг
и верблюжьи сутулые юрты.
Сам Бог Азии здесь… Красотой занемог,
сквозняками от пыли продутой!
Высота высотой помыкает, в снега
уходя, как художник – в работу.
И орлиные гнёзда отыщет нога,
и больничных сиделок заботу.
По биению пульса колючих ключей,
по цветку на шершавой ладони
загадаешь и стаи крикливых грачей,
и сады с Вифлеемской звездою.
Осень скажет, как рыбе в реке зимовать,
как молиться на старые сани,
если панцирной сеткой темнеет кровать
перелётных гусей над лесами.
Так жену разлюбив, доживает свой век
хан монгольский в роскошном жилище,
в половину седую – ещё человек,
в остальную – уже пепелище.
Над Алтаем как яблоки, звёзды висят,
и ближайшие к нам поселенья –
Орион и Плеяды – в ночи говорят
языком самого просветленья.
Осень вымажет руки в брусничной крови,
вся – как выстрел, раздавшийся к сроку,
вся – безумная, вся – в двух шагах от любви,
вся – в надёжных руках, слава Богу!
Красный путь
девушке-монголке
Твой азиатский глаз блеснул, как сабля:
в лесу ресниц он, словно самурай!
Я красотой твоей слегка ограблен
и думаю с восторгом: «Не замай!»
И семь твоих доверчивых косичек
с утра стегают воздух, как коня…
Скажи, куда сквозь ржавчину привычек
несёт он удивлённого меня?
А степь встаёт столбами рыжей пыли
до облаков, и факельным огнём
времён Чингиза освещает были,
в которых мы по-прежнему живём.
Твои векам угодные призывы,
чтоб я семью сынами в юрту врос,
рождают серебро у листьев ивы
и в сердце – мельтешенье жёлтых ос.
Я оберну стрелу китайской лентой,
пущу – стрела укажет красный путь.
Поют цикады – верная примета,
что встретимся с тобой когда-нибудь.
Что скалы не смутят своим оскалом
и бег коня услышат там и тут…
Вон Шамбала – звенят её цимбалы,
знамёна в небе – облака плывут!
Недругу
Ты хотел меня убить? –
Что ж, валяй!
По Катуни будет плыть
головня.
Ки'лу наставлял не раз
и – никак?
Но за мною – звёздный Спас,
Русь, века.
За тебя я помолюсь –
ты мне брат.
На тебя смотрю, ты – Русь…
Синий взгляд!
Узнаю в тебе черты
давних лет:
дыбы, игрища, костры…
Смерти – нет!
Ты хотел меня убить
за Восток?..
На том свете заходи
на чаёк!
Разговор с дождём
Утром с постели встану —
ты за окном идёшь
в бурке седой тумана,
широкоплечий дождь.
Вешаешь всюду бусы,
манишь идти с собой,
добрый, зеленоусый,
клумбовый, ледяной!
И озорник к тому же:
не покладая рук
обыкновенной луже
даришь тончайший звук!
Дёргаю колокольчик —
долог его шнурок…
Может быть, кто захочет
свидеться на часок?
Верю: за облаками
выйдет встречать родня.
Станет плескать руками,
спрашивать про меня.
«Как ты сюда?.. Надолго?..
Где?.. На Алтае?.. Что ж...»
Ах, ты, в одежде волглой
старый мучитель – дождь!
И лучшая песня струится с языческих гор…
Б. Дугаржапову
Опять на восток, за последний кордон поселений,
туда, где равнины Монголии, вольное ржанье коней,
туда, где любовь и молитва – прекрасные сени,
ведущие вглубь пожелтевших от дум букварей.
Возьми меня, полдень, в свои золотые ладони
и тёплому небу, как в прежние дни, покажи!
Я в этих степях с Богдыханом когда-то долдонил
и спал с поселянкою в мягко постеленной ржи.
И стрелы летели, и бег становился судьбою,
когда по указу метали, и ты уходил от погонь,
а после, а после, к живому припав водопою,
ты пил из лоханки луны благодатный огонь.
В Монголии мягко живётся и радостно спится,
и тень моя бродит средь спёкшейся к лету травы,
и шёлком китайским, и русским струящимся ситцем
опять перевязано горло у грешной молвы.
И снова Баир, испытующим глазом нацелясь
на вечность, на дружбу, выводит меня на простор,
где каждому соль вручена и подарена цельность,
и лучшая песня струится с языческих гор.
Звук глубинный, ещё голубиный...
* * *
Звук глубинный, ещё голубиный,
в кулуарах рождающий шёпот,
не похожий ничем на былину,
не упёртый в рутину и опыт,
я сегодня машу «Уралмашем»,
всей Сибирью, лесной и медвежьей,
твоему озорному бесстрашью
видеть Китеж в грязи непроезжей.
Я сегодня машу твоим птицам,
Аввакуму в огне, как в повозке,
и вхождению солнечной спицы
в изумрудную мякоть берёзки;
твоему первозданному зову,
над Азовом гремевшему пушкой,
присягаю я снова и снова
чернокнижной строкой непослушной.
Зимний день
За горою, без поправки
на сверкающий ледник
зимний день снимает шапку,
гладит неба воротник.
Там свивается дорога
в прочный жгут, и санный путь
довезёт тебя до Бога,
только сказку не забудь!
В чашу праздничного звона
азиатских этих мест
даже старая ворона
крик роняет, словно крест.
И сечётся луч, как волос,
и слышнее птичий грай,
если свищет санный полоз
про морозы и Алтай.
Там, где Ноев стучит молоток...
* * *
На Крещение щёлкают вербы
шоколадно-лиловой корой.
Из пружинистых веточек-вер бы
выбрать ту, что зовут золотой.
Что нальётся к приходу теплыни
изумрудно-пречистым огнём.
«Вот и я!» – посошком благостыни
постучится под утро в мой дом.
Но как отрок, не знающий жизни,
влип надолго в телесную роль,
я тропой испытанья капризной
пронесу эту давнюю боль.
И за гранью последнего утра,
за рекою, где правда живёт,
станут почки спасать, словно Будды,
бирюзовую дымку высот.
Расцветут и окрасятся к маю
перевалы зелёным огнём,
как Корана священное знамя
над пустыней, объятою сном.
И забота глубинного корня,
не забитая градом камней,
напитает, как Слава Господня,
основание будущих дней.
Словно книгу, я жизни читаю:
сотник, писарь, бродяга, кузнец…
И страница всегда золотая,
где любуется небом юнец.
Где сизарь, напитав синевою
свой оранжевый чуткий зрачок,
держит путь над людскою войною
к гуслярам, к кержакам, к Домострою –
там, где Ноев стучит молоток.
Если увижу, снова живу...
* * *
Майские дни. Перелёт-недолёт
ветра, прильнувшего к разнотравью.
Вылез из ямки доверчивый крот,
зяблик с весенней общается явью.
Сосны цветут: их колючий уют
жёлт, и смычковою канифолью
даже цветы на полях отдают –
истосковались по солнцу и воле!
Конь мой закинул свой контур в траву,
как закидушку – ловитесь, мгновенья!
Если увижу, снова живу
в тесном союзе со светотенью.
С новою музыкой в голове…
Видя такое, и кузя-кузнечик
ноту заветную ищет в траве,
в море росинок – живительных свечек.
Под ногами Агарти – страна агрономов и гномов...
* * *
Возле трактора – плуг, говорящий земле: «Извините,
если я запущу свои когти в ваш тёмный уют?
За вторженье своё подарю я вам солнце в зените
и пшеничное море – его элеваторы ждут!»
Розоватая дымка, как думка, и птичьи коленца
отвечают ему – у земли не отрос ещё рот!
Вот мотор застучал, и дымы из трубы – полотенца,
и высокую ноту изношенный трактор берёт.
А кормилицу-мать лихорадит заботой весенней:
корневому сплетению жить надлежит глубиной!
И червяк средь него – очевидец зеркальных вселенных –
чечевицу нашёл и любуется ей, как луной.
Под ногами Агарти – страна агрономов и гномов,
с городами-высотками, в нитках подземных путей…
Каждый, ныне живущий, в стране этой будет, как дома,
в батискафе сосновом, без окон, увы, и дверей!
А на Белой горе, в зоне льда и щербатого камня
много раз наблюдали, как ангелы прошлых эпох
то озона глотнут, то амриту скатают руками
вроде хлебного мякиша – завтрак, обед ли – не плох!
И глядят день-деньской в голубые земные просторы
помогающим взглядом, единым на все времена…
У тушканчика горе: разрезало надвое нору!
Чернозём осыпается, пахнет горячим мотором…
В развороченной почве детишки лежат и жена.
Хариус в полдень
Стоит обнаружиться букашке
над прибрежным кружевом теней –
мнёт тугую воду, как бумажку,
хариус, блеснув среди камней.
А была отмечена свеченьем,
бирюзовой нежностью река,
постигая Вечности значенье,
отражая небо, облака!
Но волна плеснула, как из фляги,
на прибрежный камень, где припёк,
и опять глядит из-под коряги
хариуса пристальный зрачок.
Жук скользит ли, ползает улитка –
тень им, как защитница, нужна.
Шевелит усами повилики,
в небо поднимаясь, Тишина.
Где-то вдалеке пасутся грозы
и уснул усталый ветерок…
Гетры полосатые – стрекозы
новый провоцируют рывок.
За горсть сухой травы коню...
* * *
О вздохи-выдохи апреля,
пернатые забавы лип!
И хорошо, что дудку Леля
зимой овраги сберегли.
По состоянью небосвода
и хлебной мякоти бугров
легко узнать, что есть свобода
и океан без берегов.
Весна – как пяльцы для узора,
весна – как пальцы в табаке!
И хариус стремится в гору,
и рысь полощется в реке.
Ещё крепка ночей прохлада,
но из могильников седых,
как призрак будущего сада,
исходит дух – весенний дых.
Тропою едем. Хвост лошадки
пугает не'жить по кустам,
и яркий месяц куропаткой
свой клюв протягивает к нам.
Тебе, Алтай, я песню эту,
в горах ночуя, пропою
за сойки крик, за очерк света,
за горсть сухой травы коню.
И красуется яшма – цементу подруга, сестра...
* * *
Высыхающий сахар катунской прозрачной волны
на камнях-малахитах рисует узор Хокусая.
С Теректинских отрогов японские вишни видны –
в розоватых шарах говорлива пчелиная стая.
Кочергой и ухватом идёт в наступление день –
ну-ка, брат, помяни ледяную Белуху!
Словно бредень, струится тончайшая тень,
карасей доставляя весёлому певчему слуху.
Быт, обеты, бетономешалка с утра
шелестит во дворе, как листва во дворце Хокусая,
и красуется яшма – цементу подруга, сестра,
и берёзка воздушна, и в сердце танцует, босая.
Шопен – в ручьях, а в небесах – Бетховен...
* * *
Шопен – в ручьях, а в небесах – Бетховен
в союзе с колесницею Ильи
поют с утра, что этот мир свободен
от голубой дорожной колеи.
И соловей на сливе одинокой,
надев для форса лунный капюшон,
поёт о том же – о любви стоокой,
благоухая в звуке, как пион.
И я вослед за ними, друг метели,
сибирский отрок, возлюбивший Русь,
возню со словом-бражником затею
и как Иаков, с Ангелом сражусь.
Но вряд ли победителем предстану
в игре начал в ракитовом саду,
и Ангела к вершинам Алтайстана,
как пленника, с собою приведу.
Не о себе, а о Сибири скажет
имбирно-красный берег в тишине.
Река легко несёт свою поклажу
с тяжёлыми каменьями на дне.
И видит Русь, как сферу золотую,
которую вращает Мономах.
И всюду – жизнь, и радуги токуют –
тетерева у солнца на руках!
Генштаба не будет, и выставят Рейх на продажу…
* * *
На кончиках слов загорелись недобрые чувства…
Ну, вот вам и стрелы, а лук поищите в траве,
где века кумир, на коленях ползёт Заратустра
к оленям Сибири, к сермяжной народной молве.
Ему бы на поезде, в мягком вагоне качаться,
как в люльке младенцу, и цокать на дам языком,
когда они вносят в купе справедливых оваций
восторженный плеск, обдающий лицо ветерком.
А цель? А весна? А светящийся шарик удачи?
А мышка, сожравшая в сне кровожадном сову?
Отец его, Фридрих, уже сумасшедший, на даче
себя самоваром представил и льёт на траву.
Не плачь, Заратустра! Зане азиатское лето
знакомит телят с телевиденьем в пору дождей,
да вечером поздним в зеркальных просторах Завета
летает литовка и слышится ржанье коней.
Я сам тебя встречу в траве, под кузнечика скрипку.
Я – хищная птица, я – тень, полюбившая свет!
Ползи, словно ластик, размазав былые ошибки
по русскому полю, смертельному жалу в ответ.
Генштаба не будет, и выставят Рейх на продажу
за цену смешную, я верю – билет на концерт,
и будущий Гитлер этюдник и краски закажет,
напишет Мадонну и выбросит в бак пистолет.
P.s
Книга немецкого философа Фридриха Ницше «Так говорил Заратустра» была настольной книгой Гитлера. Фюрер в своей молодости увлекался живописью, дважды поступал в Академию художеств, но не прошёл по конкурсу. В эти годы Гитлер – вот удивительно! – всячески уклонялся от военной службы. А Фридрих Ницше, написав свою книгу, сошёл с ума, и последние годы жизни провёл в психиатрической больнице.
Чтоб настоялась речь…
Я скоро засыпаю,
и в чуткой тишине
порог меня читает
и дерево в окне.
Таков у нас обычай:
рекою русой течь
вдоль красоты девичьей,
чтоб настоялась речь.
Тугие косы, бусы
и аромат белил
нужны, чтоб в каждом брусе
сверчок певучий жил.
И рудники Алтая,
и табуны коней
всю ночь тебя читают
от пяток до бровей.
Восход рассыпал буквы
по балке потолка.
Как золотые булки,
волнуется река.
И щука разговора
хватает на лету
и речь ночного бора,
и утра красоту.
Алтай многоликий
Весёлые песни пою, покидая
владенья алтайского бога Кудая,
где горы хранят молибден для потомков,
и молятся люди аржанам-потокам.
А дочки Кудая – небес ученицы –
на радуге любят сидеть, как на ветке,
и славить века, подражая синицам,
и грезиться, как коммунизм с пятилеткой.
Куда я, Кудай, узкоглазый мой предок,
на белом коне, с ноутбуком под мышкой
уеду?.. Дымятся аилы к обеду
и целится даль пограничною вышкой.
По Чуйскому тракту грохочут КАМАЗы –
зарплату везут загорелому люду.
А, впрочем, её я не видел ни разу….
Алтай многоликий, тебя не забуду!
В материю радуг закутан спросонок
твой горный массив, что глядится неброско,
и чувствует горлом тебя жаворонок,
и чёрное солнце сосёт, словно соску.
Месяц Марала
Месяц Марала… Уже захрустела трава.
Влага уходит на небо по солнечным нитям.
Скорые ливни отменят лесные права
быть для поэтов источником лучших наитий.
Дома сиди, в кабинетном уютном тепле,
трубку кури у печного огня-дымохода.
Рыжий Марал оживает в остывшей золе –
не такова ли и наша с тобою природа?
Ринтын уехал – накуксился новый денёк!
Пишет Шаман под Хэмингу крамольную пьесу…
Утром Марал пробежал – на скрещенье дорог
щёлкал зубами и солнце, как грелку, волок
другу, больному желтухою, – нашему лесу…
Месяц Марала (алтайск.) – сентябрь
Едет Ойрот на коне
Краски ночного Алтая
пьёт изумрудный песок.
Месяц на горке латает
смятый Медведицей рог.
Чуйскому тракту снится –
едет Ойрот на коне,
и Улала-столица
верной подобна жене.
Горы, почуяв задачу
будущих солнечных дней,
молятся за удачу
каждой вершиной своей.
Гостю готовит подарки
в чудо поверивший край…
Боги для подвигов ярких
выбрали Горный Алтай.
Луна в посёлке Зеркальный
В посёлке Зеркальный луна отдыхает на дне
речного затона, средь рыбьего зыбкого сна,
и смотрит на избу, гулянку ночную извне,
сквозь охру воды, любопытством кухарки полна.
Три лодки уплыли за мыс, оставляя усы
на тёмной воде, а их тени – на жабрах линей.
Каркасы черёмух похожи на тонкие сны:
из мира иного глядят на причуды людей.
В мелькании крыльев, в сиянии крапчатой тьмы
нарезы видны, как в охотничьих длинных стволах,
а лампу засветишь – нисходит печаль на умы,
хоть с вечера мучит гармошку лихой вертопрах.
Коллоидный воздух на гору и рощу надет,
как звёздный колпак, согревая ночные труды.
И всюду, как свечи, горят уже тысячу лет
берёзы и сосны… Их видит луна из воды.
Устал гармонист и к мосткам деревянным идёт,
пуская дымок папиросой, а после, во след
атлантикой веет и жабьей икрою несёт,
и жёлтая струйка рождает нехитрый сонет.
В посёлке Зеркальный я сторожем зеркала был,
а в лучшие дни – и с другими мирами связным.
Светает там поздно... Со дна, отряхнув с себя ил,
всплывает луна золотая и тает как дым.
Бессонница
В доме спать ложась, отстегнули
груз житейский – луны ходули.
Отнесли их на сеновал,
чтобы каждый ходуль поспал.
Только слышат – в печи потухшей
то ли мышь шуршит, то ли души
убиенных в Афганистане
на мосол-локоток привстали.
Жизнь ночная – что звёзд сиянье,
что отстёгнутый человек
от земли, от её камланья
в понедельник, среду, в четверг.
Не успели уснуть – ходули
тут как тут… Крестись на восток!
За окошком звезду раздули,
словно крошечный уголёк.
Как будто с неба вижу я её…
* * *
Здесь разводить на масле тары-бары
едва ли разрешат отроги круч.
С утра берут берёзы-санитары
кровь на анализ у монгольских туч.
Они летят в Россию на работу:
собою, словно кафельной плитой,
заделать неба скважины, пустоты –
Матросовы отчизны неземной.
И я внизу, в кирзовых сапожищах,
из дома кружку чая выношу.
Дымящееся месиво отыщет
пути наверх по правилам ушу.
Так некогда Кирим-Бирим алтайский
своих невест, увиденных во сне,
на землю привлекал волшебной сказкой,
носил с собою всюду на ремне.
И снова гастарбайтеры разлуки,
хранители домашнего тепла
меня берут, как в детстве, на поруки,
чтоб жизнь моя по-новому текла.
Спускалась бы в овраг Неразбериха,
