Текст книги "Аська"

Автор книги: Игорь Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

когда Саидычу в его семейный дом

то с кухни тащат, то, глядишь, с каптерки

за свертком сверток, узел за узлом.

Керимовы не пропадали знанья,

он все включал в магический свой круг:

и связь с вольняшками на основанье

взаимно моющих друг друга рук,

лекарства дефицитные, аборты,

спиртяги нескудеющий запас

все махинации, любого сорта,

шли в дело, помогая в нужный час.

Но Скорин не возревновал к коллеге

с подобным изобильем привилегий,

хоть при Кериме, что и царь и бог,

был даже не божок и не царек,

и не придурок, а полупридурок,

завидующий каждому из урок.

Из побывавших на режимной всякий

поймет, что парню стала жизнь мила,

хоть и похавает-то только в меру

пшеничную баландочку, к примеру,

хотя и спит средь доходяг в бараке,

не удостоясь своего угла.

Ему казалось: много ли мне надо?

Дотянем срок и без своей норы.

Но так казалось лишь до той поры,

когда однажды, будто бы с досадой,

Керим промолвил, подтянув штаны:

–"Баб на колонну к нам пригнать должны!

Ищи себе хорошую забаву,

а коль полезешь к Томке – не прощу!"

Уже не подозрительным – лукавым

вдруг сделался Керимовский прищур.

Что там произошло в его мозгах?

Как разобраться в азиатских штучках?

С души Керима разбегались тучки,

он просто прояснялся на глазах.

Вот руки он потер, чему-то рад,

на Скорина кидая острый взгляд,

вдруг замурлыкал что-то невпопад,

чем наш герой был удивлен немало,

и, что ему совсем уж не пристало,

игриво Скорина коленкой ткнул под зад...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ЧАИНЬКА,

где автор описывает прибытие на колонну женского этапа, рисует подробно биографию героини и даже выдает секреты женских татуировок.

Тот день был необычен, буен, жарок

как буря над колонной проплыла:

прислали женщин к нам на амплуа

кухарок, поломоек, санитарок.

Они явились, небо замутив

кошачьей музыкой базарных споров,

шумливостью вечерних разговоров,

нелепым пеньем на один мотив,

весельем, нам давно уж непривычным,

и женским матом звонко-мелодичным.

Пошел по зоне радости трезвон:

а ну, по вкусу выбирайте жен!

Кто с той, субтильной, кто вот с этой тетей,

кто с Ленкою, кто с Домною, кто с Мотей...

И выбрали. Снимая с брака сливки,

мы опасались лишь оперативки:

с тех пор, как женщин дали на колонну,

она всю ночь шныряла неуклонно.

Но тут помог нам, на догадку скор,

сливая на ночь два враждебных стана,

наш лагерный механик и монтер,

известный кличкой Полтора Ивана.

С ним мало дел придется нам иметь,

и вот портрет достаточно подробный:

махновский облик, неправдоподобный,

бредовый рост и страсть все время петь...

Тот хитрый шифр и век не разгадать бы,

что Полтора Ивана изобрел:

мигнул два раза свет – кончайте свадьбы,

оперативник к вахте подошел!

Оперативник ступит за порог

вот это номер! Люди спят, как дети:

от них за тридевять земель порок

и налицо прямая добродетель.

И не додуешь ты, как ни хитер,

что держит ливер издали монтер!

На наши невзыскательные ложа

подушки водрузились в тот же час,

где вышиты девчонка, рюмка, ножик

и тут же надпись: "Вот что губит нас!"

И все ж недолго длилось наше счастье,

мы не сумели – редкое – сберечь:

явлению, достойному участья,

то счастье суждено было пресечь.

Семейная вдруг развалилась жизнь:

неделя, две – откуда ни возьмись

явилась в зоне трипперников сила!

Та – заразилась, эта – заразила...

Искали тщетно, как да почему,

кто первый получил и дал кому,

но пробил час... Увы, кому охота

с блатных работ на общие работы?

Хоть девки плакали, дрались, кусались,

под топчаны, как дети, забирались,

но в добрый час бестрепетный конвой

повыкурил бедняг, как тараканов,

из всех щелей и вновь забрал с собой,

и скрылись девки, как в болото канув...

Лишь две из них, по тайному капризу

обласканные лагерной судьбой,

хворобы избежав паскудной той,

остались для придурков неким призом.

Их на утеху юности преступной

оставили, наверно, потому,

что всем была одна из них доступной,

другая ж – не доступной никому!

О первой что сказать? Сия особа

не будет нас интриговать особо.

На всех мужчин бросавшаяся смело,

старушка по летам, по виду – мальчик,

специалистка по торговле телом

Катюша Зайцева, прозваньем Зайчик.

И больше ни черта – хваля, ругая

не скажешь... Рядовая шалашня!

Зато другая краля... О, другая

смогла б увлечь, пожалуй, и меня!

Начать с того: была она цыганкой!

Что, здорово? Без штучек, без прикрас...

Дикаркой, своенравницей, тиранкой,

все как положено, впритир, как раз...

Заправская властительница душ

с кипучим сердцем, временно вакантным,

и с уркаганским привкусом к тому ж

немножко терпким, но весьма пикантным!

Хоть мать звала, качая колыбель,

ее цыганским именем Мигель,

хоть в метрику оно занесено,

хоть было милым – но давным-давно

ей было суждено его забыть:

за свой короткий век пришлось ей быть

Капитолиной, Ниною, Тамарой,

Раисой, Верой, Розой, даже Сарой!

Нам Сара явно бы не по душе пришлася,

но мы ее застали, к счастью, Асей.

Она ходила в брюках. Ей-же-ей,

мила мне эта лагерная мода:27)

ну можно ль одурачить веселей

нам чопорную, важную природу?

О, сочетание брюк – таких мужских

с открытой блузочкой – ужасно женской!

Оно спасло б в сравнениях любых,

хоть здесь равняться было ей и не с кем.

Ее мужик – вольняшка, страшно пылкий

еврей, работавший на пересылке,

добыл их ей у одного зе-ка,

прибывшего с этапам поляка.

И в этом все имущество ее...

На женколонне, как и полагалось,

коблов немало Аською прельщалось,

с коблами Аська жить не соглашалась,

и те забрали тряпки у нее.

Да, вот еще: домашнюю перину

сквозь все – сухие, мокрые ль дела,

сквозь все этапы, шмоны, карантины

она, как символ счастья, пронесла...

Не правда ль, трогательная картина:

"исчадье ада" с маминой периной?

И вот – увы, прости-прощай покой!

(благословим чудесную утрату)

она была назначена в палату,

где по ночам дежурил наш герой.

Героя моего должны вы знать

немножко... Разве мог он устоять?

И отрицать бы Скорин не решился,

что в санитарку с почерку влюбился!

Она была красивою всерьез.

В ней женского сберегся целый воз...

Я знал красивых, что дурнели в плаче,

и некрасивых, хорошевших в нем,

но прелесть этой, так или иначе,

сквозь смех и плач светилась огоньком.

Натурой, право б, обладал железной,

кто б не растаял в час блаженный тот,

когда она умеренно скабрезный

больным рассказывала анекдот.

Рассказывала тонко и лукаво

и даже угощала их махрой

(где она только доставала, право,

сверхдефицитный этот зверобой?).

Бывало, и любила же она

пред нами демонстрировать невинно

тот факт, что преудачно сложена:

рисунок крепких ног и локон длинный,

и остроту приподнятых грудей

и как-то это шло, представьте, ей!

А до чего забавно и задорно,

добывши где-то зеркальца кусок,

она висок слюнявила упорно,

чтоб лег колечком круглый завиток!

К ней даже и татуировка шла!

Природный вкус внушил ей скромный выбор.

К сравненью – Зайчик: посмотрели вы бы,

как Зайчик разукрашена была!

Я здесь, удачный улучив момент,

вам покажу ее ассортимент.

Чего бы только ни нашли вы там!

На правой ручке длинноватый штамп

почти по-соломоновски грустил:

"Нет в жизни щастя, нам и свет не мил".

А штамп, что левую украсил ручку,

новейшей лагерной покорен моде,

гласил бы так (в цензурном переводе):

"Умру за горячую случку".

Хоть афоризмы на груди и бедрах

о принципах вещали очень твердых,

однако истины такого рода

не подлежат искусству перевода!

На двух белейших нижних полушарьях,

у той черты, где оные встречались,

мышь с кошкою почти соприкасались,

и лапка грозная уж занеслась в ударе!

Сия картинка, будучи статичной,

не выглядела слишком симпатичной;

когда ж кому-то видеть доводилось,

как Зайчик голая пред ним ходила,

он наблюдал, немея от восторга,

как мышка убежать пыталась в норку,

а кошка лапкою ее ловила.

Нет, выглядели как-никак иначе

наколки Аськи -глупые, ребячьи:

признанье, свитое подобно стружке,

в любви к далекой матери-старушке,

рисунок лошади, ковбой, наган,

и у плеча другая завитушка:

"Полюбил меня жиган,

разлучил нас с ним кичман".

И наконец, найдя нежней местечко,

один пахан, цыганочку храня,

ей начертал между грудей сердечко

с лукавой надписью: "Не тронь меня".

Картинку – вместе, так сказать, с холстами

друзьям давала разглядеть она,

ежевечерне на пороге сна

одаривая райскими мечтами

в угоду ли кокетству иль от скуки ...

Он был с обрядом схож, тот маскарад:

снималась блузка, стаскивались брюки,

все это на ночь заменял халат.

Процесс торжественный, неспешный, емкий

был родственным с замедленною съемкой.

Нет, Аська не спешила с этим делом

(оденется – и станет вдруг темно!),

благоговейно -с нами заодно

безукоризненным любуясь телом...

Что к внешности ее добавить вам?

Добавит прокурор, как говорится,

но кое-что могу добавить сам:

деталь, что портит и мужские лица.

Не ложка – капля дегтя в бочке меда,

но как красючку угнетал меж тем

тот грустный факт, что в тюрьмах год за годом

пришла хана передним зубкам всем!

Она не ртом смеялась – смуглым личиком,

а коль веселость пущая найдет

всегда ладошкой прикрывала рот

(жест, сделавшийся с давних пор привычкой).

Как все блатные, малость истеричка

(не будь, попробуй, коль вся жизнь на слом!),

она была чудесный парень, право,

весьма покладистого в общем нрава,

и нетерпима в этом лишь одном.

Она рассказывала о подружке:

родней сестры была ей та девчушка

("Мы вместе кушали", а это знак того,

что в мире нет ей ближе никого),

но подразнила раз "беззубым ртом"

и вмиг заклятым сделалась врагом.

А то окликнул, подойдя к ней близко,

стрелок (знать, приглянулась наглецу):

– "Эй ты, беззубая!" – иАська с визгом

когтями бросилась к его лицу,

да так, что тот попятился назад,

"Вот ведьма-то!" – пробормотал в испуге;

все шансы потеряв, был сам не рад

(спасибо, Аську увели подруги)...

События развертывались долго:

поэт почти по-вольному вздыхал

и даже, нарушая чувство долга,

ей подремать под утро разрешал.

Медикаменты все меж тем Керим

пустил налево, облегчив леченье,

поэтому пока давались им

незатруднительные назначенья.

Работка вовсе легкая пошла:

кому-то баночки прилепишь ловко,

раздашь больным по стопке марганцовки

различной крепости – и все дела! *)

Глядишь, и Аська кончила с уборкой

и с вожделеньем лезет за махоркой.

Усевшись так, чтоб уж всю ночь не спать бы,

она рассказывает о цыганской свадьбе,

и рвется песня, душу всем бодря,

из нежных уст, гортанная и ломкая :

"Сарэ патря, сарэ патря,

сэр гожия чия полуромгия.

А ну-ка, чаинька, не ломайся-ка,

по ма ресту у пшэлэ собирайся-ка...

Только чаинька все ломается,

да по наву, дуй по наву собирается"... 28)

Порою, нарезвившись, даже опытом

своей профессии она делилась с ним:

не целиком, конечно, и не оптом

так, по крупинкам, крошечкам таким.

______________

*) И скажет дядька: "Доктор, благодарствуй...

Добавь маленько, чтоб совсем прошло...

Ужтак твое мне новое лекарство

вот это розовое – помогло!"

К примеру, объяснит ему свой вклад

в убийство или, скажем, в ограбленье:

дурак-мужик растает на мгновенье,

надеется, малейшей ласке рад...

Она ж повиснет у него на шее,

уже сдается будто, но робея,

и незаметно сделает нажим

(там есть на шее жилочка такая),

и сразу он сникает, засыпая,

и можешь ты что хочешь делать с ним!

Что? Показать? Нетрудно сделать это:

прижму – и у тебя в глазах темно...

Но демонстрировать свои секреты

под страхом смерти им запрещено.

Нет, "инженер души" не умирал

пока что в нем. И в жажде "тех" признаний

ее он преупрямо фаловал

на этакую ночь воспоминаний.

Он чаиньку молил, чтоб как-нибудь

про жизнь свою, про свой нелегкий путь

она ему по дружбе рассказала.

Но Аська, усмехаясь, отвечала:

"Когда-нибудь...не знаю...может быть...

Я не люблю про это говорить..."

Неделя, две – глядишь, и месяц прочь...

Так незаметно проходила ночь

за анекдотом, шуткой, балагурством...

Однажды Аська вышла на дежурство

с большим запасом курева. Была

поэтому на редкость весела,

почти безостановочно курила,

полы, как водится, сначала мыла,

а после, чтобы ночь скорей прошла,

дверь в жизнь свою немножко приоткрыла

и даже сообщила с умиленьем

интимные подробности явленья

ее на свет...

Мороз был зол и крут.

Мать шествовала к нужнику. И тут,

уже почти у места назначенья,

произошло дочуркино рожденье.

И очень часто мать потом жалела,

что к той дыре добраться не успела!

И в самом деле – сколько принесла

она в семью волнений спозаранку!

Всегда с мальчишками, она росла

неукротимой, дерзкой хулиганкой,

в буфете водку крала и пила,

а в десять лет уличена была

в том, что курила в нужнике

том самом, где родила ее когда-то мама...

Ее отец был горный инженер

цыганской крови...Прочим не в пример,

могла б она расти безбедно, дура,

когда бы не цыганская натура!

Тут много виноват был старший брат,

не признававший никаких запретов:

он где-то стибрил пару пистолетов

и дерзко шел войной на всех подряд.

В то время в Астрахани проживал

бандит весьма почтенный на покое,

который, старость мирную устроя,

тайком детей на воспитание брал

все из семей (зачем бы, интересно?)

особенно приличных и известных.

Невероятно тощ и безобразен,

он был-зеленоглазый и рябой

немного мефистофелеобразен,

седой пахан с козлиной бородой.

Он, брата Аськи всхолив и вскормив,

занялся ею. Вскоре, полюбив

забавную девчурку, словно дочку,

прошел он с ней весь курс науки той,

которую у нас любой блатной

проходит кое-как и в одиночку:

ходила по клюкам она; втихую

по сонникам; краснушницей была,

была и скокарихой; и любую

из специальностей насквозь прошла.

Он горд был ученицей безгранично:

она училась только на отлично!

Он многообещающей девчушке

стал доверять отдельные дела.

Когда ж она с майдана прибыла

впервые с чьей-то крохотной скрипушкой,

завернутой наивно в полотенце,

он счастлив был, он вместе с нею рос!

Так мать на первые шаги младенца

глядит с улыбкой, тронута до слез!

Не убоявшись встречи с мокрым делом,

держалась хладнокровно и умело,

прославясь для бандюг небесполезной

мужскою хваткой, выдержкой железной

и женской неприступною красой

за знаменитой Первою Косой

за пресловутой Первою Косой,

где первоклассный вор лишь в дым бусой

решался появляться в одиночку

и то не в темную -заметьте -ночку,

где фраеров не просверкают пятки

и трупам счет ведется на десятки...

Но час настал. Нашла коса на камень

и лягаши явились ночью в дом

и, все разрыв, на ужас бедной маме,

нашли награбленное под полом.

И вот за попустительство награда

и слабости родительской урок:

старушка-мама огребла, как надо,

за укрывательство солидный срок;

увы, маслину заслужил сынок,

приняв расплату гордо, не робея;

для Аськи ж, самой гибели страшней,

бескрайняя открылась эпопея

этапов, пересылок, лагерей...

Дешевки Аську не любили. Часом

уж не за то ль, что даже в лагерях

она, другим на зависть и на страх,

жила почти всегда с большим начальством?

Но круглый год на общих припухать,

всегда раздетой и голодной быть

и все ж нарядчику достаться Коле?

Нет, лагерь заставляет нас принять

все то, чего не только что простить,

чего понять мы не смогли б на воле!

Любви она не знала. Лет в шестнадцать

ее преследовал один бандит,

но Аська не желала с ним встречаться,

гнала, приняв высокомерный вид,

смеялась, если он грозил расправой,

он рядом был, коварный и лукавый,

в тени таился, если Аська зла,

вновь брался за свое, коль весела,

вновь прятался, коль вновь она сердилась...

И подстерег-таки, когда она

беспомощная, на земле, одна

в эпилептическом припадке билась.

Редчайшая возможность представлялась!

И он ее -хрипящую, без сил

хоть Аська и кусалась, и плевалась,

меж судорог -но все-таки растлил!

С тех пор все то, что мир любовью звал,

ей было только средством для устройства,

чтоб никаким излишним беспокойством

чреват бы не был временный причал,

чтоб, до звонка неомрачая участь,

прожить, не фраернувшись и не ссучась...

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

СТАНСЫ И НЮАНСЫ,

где дается несколько зарисовок больных, герой пишет стансы, обращенные к героине, а соответствующий бес его высмеивает.

Палата спит. Спит старичок-профессор,

во сне все видит Киев свой (увы!).

Спит важный – до сих пор особа с весом

министр просвещения Литвы.

Угомонился даже дед-колхозник,

обычно полуночник самый поздний.

Одну надежду он еще питает

добраться все ж до своего двора...

Сактировали, но не отпускают,29)

а старикану помирать пора.

Весь день он фантазировал, бедняга

(укрывшись одеялом с головой

и бормоча там что-то сам с собой),

что будто к бабке едет, бедолага.

Пыхтел, сучил ногами, беспокоясь,

воображал, наверное, что поезд...

Задрыхнул и Мирошниченко Сашка,

еще вчера – авторитетный вор...

Ему сейчас и впрямь, наверно, тяжко

безмолвно ждать от кодла приговор.

С радикулитом ли, с параличом ли

три месяца лежал он, обреченный

на неподвижность или просто зря,

лепилам нагло голову дуря:

уж тут такая хитрая болезнь

поди, попробуй -разбери, полезь!

Лежал, порой кряхтел, растил усы,

под одеялом -чудилось -огромный,

и полон был загадочной красы

недвижный, целеустремленный, томный.

И так значительно моргал глазами,

и так улыбчиво цедил баском:

–"Теперь мы вас зовем не фраерами,

а пинчерами – вот как вас зовем..."

Ему вниманье Аська уделяла

такое же, как -оптом -прочим всем,

и пот с лица простынкой удаляла,

и голову с подушки поднимала,

коль соблаговолит: "Давай, поем..."

То Зайчик забежит, глядишь, проведать,

махорки, сахару несет: "Бери..."

То с ним, на корточки присев, беседы

ведут неведомые блатари.

Все перед ним на цырлах, все в движенье

так, мелюзга, скопленье прилипал...

И снисходительно он поклоненье,

как бы божок восточный, принимал.

И вот он был развенчан в ночь на среду,

божок вчерашний – он шакалом стал:

у деда -сумасшедшего соседа

он пайку спер и с пьедестала пал!

Он был сконфужен собственным деяньем

("да как он мог такой дешевкой стать!");

зажмурясь, исходил немою бранью,

склоняя соответственную мать.

Склонял-склонял, и вот пришла пора

похрапывать страдальцу до утра...

И Аська спит, пристроясь на скамейке,

размеренно дыша, всем телом спит,

а Скорин рядом, возле чародейки,

ее дыханье тянет, словно спирт,

давно любовному подвластен трансу.

Ты скажешь: "Набирается сеансу"...

Не только... По-особенному он

растроган как-то нынче, умилен.

Ведь экое занятное творенье!

Откуда это все берется в ней?

Вот – в эту ночь: какое оживленье

внесла в палату выдумкой своей!

Все от нее каких-то штучек жди!

Прошлась тут – ручки в брючки – обернулась,

"Эх, Скорин, Скорин!" – хитро усмехнулась,

похлопала ладошкой по груди:

"Грудь орловская

а жизнь хуевская!"

Еще добавила (в том, может, есть

намек на их любовь? Судите сами):

–"Со мной ты хлеб сухой не будешь есть

ты будешь поливать его слезами!"

А после, напустив невинный вид,

и даже грустный, подошла со вздохом

к профессору и кротко говорит

(тот слушается, хоть и ждет подвоха):

– "Два пальца поперек зубов -вот так

вложите и скажите громко "пуля"!"

И смехом залилась: ведь вот чудак,

профессор, а такое изрыгнули!

(Произведите этот опыт сами

и разницу поймете меж словами!)

Ей Скорин намекал: вот – даже срок

кончаем вместе; тут, душа любэзный,

как видно, вертухаться бесполезно,

тут знаменье, веленье свыше, рок!

– "Уедем вместе. Я на все уступки

пойду. Завяжешь с прошлым. Свет не мал..."

(Хотел добавить: "Сразу вставим зубки",

но, не решившись, тут же хвост поджал).

Намек не тонкий, но она в ответ

посмеивалась: все ни "да", ни "нет"...

Но вот сегодня – насчет слез и хлеба...

Уж не согласье ли свалилось с неба?

Бесспорно, всякий мудрый скажет: бред!

Возможно ли всю жизнь висеть над бездной?

Конечно, дико...Да, но он поэт,

а ведь поэтам крайности полезны!

Найдя такое чудо в лагерях,

он вовсе расставаться с ней не хочет.

Расстаться с ней? При этой мысли страх

между лопаток где-то там щекочет.

Разлука – это ж тут же сердце в клочья!

Все явственней его тянуло к ней,

и с каждым днем (вернее, с каждой ночью)

он к ней привязывался все сильней.

Ну как же быть, когда к блатной цыганке

вот так и рвется из него душа?

И вот уж Скорин на больничном бланке

строчит огрызочком карандаша.

Рассудок – враг любви: он сеет страх,

зато эмоции – как степь просторны!

Что не дается прозе разговорной,

решил он сформулировать в стихах.

То в нежное разглядыванье он,

то в творчество сегодня погружен:

на Аську взглянет – и, залюбовавшись,

надолго отрывается от строк;

спохватится, от Аськи оторвавшись,

и вновь горячке строк приходит срок.

С тех пор, как Скорин по этапу шел,

он обездаренным себе казался,

забыв, когда божественный глагол

до слуха чуткого его касался.

Когда б – капризный – он его коснулся

средь зол и бед, которым несть числа?

Сегодня Скорин вновь к стихам вернулся

(уже за это чаиньке хвала!)...

И здесь, пожалуй, кульминационный

у нас момент... Страданий – ни следа...

Он был такой смешной, такой влюбленный,

как и на воле не был никогда.

О, спутник моего ночного бденья,

чье имя вынесено в посвященье,

к тебе взываю, драгоценный друг!

Вблизи печурки (нет блаженней близи!)

ты как-то скрасил грустный мой досуг

корнелевскими "Стансами к маркизе".

(Я представлял напудренный парик

иль волосы в прическе, словно в каске! )

Так вот сейчас – внимай, чтоб сердцем вник!

в ответ тебе я выдам

СТАНСЫ К АСЬКЕ.

Что бормочешь ты спросонок,

то ль сердясь, то ли шутя,

искалеченный ребенок,

непослушное дитя?

Сколько бурь -круша, ломая

пронеслось в твоей судьбе!

Я-то знаю, я-то знаю,

сколько прелести в тебе!

Пусть фальшивое колечко

здесь, на пальчике, блестит

не фальшивое сердечко

там – в груди твоей – стучит...

Не в угоду злой судьбине,

может быть, совсем не зря,

тайной следуя причине,

угодил я в лагеря.

Может, я добром попомню

и лежневку, и конвой,

ибо было суждено мне

повстречаться здесь с тобой!

Может, в жизни так и надо:

ввысь взлететь, достав до дна,

чтобы вкралась в сердце радость

там, где радостям хана;

чтоб путем безумно новым

самого себя сманить;

чтобы стать на все готовым,

все, к чему привык, сменить;

чтоб себе из всех возможных

ту, что невозможней нет,

выбрать противоположность,

в ней найдя любви предмет

в женщине чужой породы

счастье хрупкое поймать ,

все ломая ей в угоду,

коль нельзя, чтоб не ломать...

Вот окончим наши сроки

заберу тебя с собой

в путь счастливый, в путь далекий,

в город детства дорогой.

Ты из памяти повыжги

страшный мир – жесток и лих

чтобы стал родимым трижды

дом родителей моих.

К ним, с любовью их слепою,

привыкать – не тяжкий труд:

был бы счастлив я с тобою

все простят и все поймут!

Как мое былое примешь,

как в мой быт былой войдешь?

Если любишь – не отринешь

и в себя его вберешь...

Как занятно будет дома,

что ни день – то веселей

эпатировать знакомых

и шокировать друзей...

Пусть присмотрятся, собаки,

пусть проникнутся тобой

и тебя полюбит всякий,

оптом влюбятся, гурьбой!

Чуть попристальнее глянут,

ахнут, как твой облик мил,

и завидовать мне станут,

что такую подцепил!

И за сердце – так и этак

их возьмет, сраженных, всех

глуховатый голос этот,

хрипловатый этот смех.

И достойно, и свободно

ты на трон воссядешь мой

иноземкой благородной,

королевою блатной...

Тут Аське потянулось и зевнулось.

И в самый раз: подобие конца,

не то б стишина эта растянулась

на сотни строк – без формы, без лица...

Он тут же стихотворное посланье,

чтоб адресата не спугнуть заране,

припрятал... Разумеется, не раз

он хвастал, выставляя напоказ,

про то, каким поэтом славным был,

сам, дескать, Тихонов его хвалил

(что впечатление на Аську, впрочем,

хотя производило, но не очень).

Секрет свой стихотворный сохраня,

он сразу же нашел другое дело:

дровец в буржуйку всунув неумело,

расшуровал, чтоб веселей горело,

даря блаженство щедрого тепла,

и чтоб беседа веселей текла...

А поутру, от жарких грез далек,

опять перечитал он свой стишок.

Конечно, от души писались стансы,

нно...тут возможны всякие нюансы...

Он как бы раздвоился: в тот же миг

романтик в нем схватился с реалистом

практичным, еще более речистым

и правду говорящим напрямик:

–"Ох, как глупеют люди от любви!

На память сохрани или порви!

Уж если музу нанимаешь в сводни,

пусть сводничает явственней, свободней!

Ведь знал же, как такие пишут вещи:

попроще, почувствительней, похлеще...

Строчил же ты за пайку в двести грамм

любовные посланья блатарям!

Да, видно, твой пооскудел талант..."

– "Но это ж только первый вариант!

Я понимаю сам, что сбился с галса,

начало – к ней, а дальше – ни в дугу.

СЕБЯ я, видно, убедить старался,

и верил сам, что убедить СМОГУ!"

– "Ага! Ведь то, что я сказал про форму,

все это для порядка, для проформы.

Тут дело в содержанье. В нем вся суть.

Распотрошу насквозь – не обессудь...

Не игнорируй фактов, будь мужчиной!

Поверь, я мудр, иллюзии губя:

я циник – да, но я ведь часть тебя,

твоя циническая половина.

Бесплодны грезы, рыцарь благородный...

Так значит ты поверил, идиот,

что, дескать, в дом твой смело и свободно

она хозяйкой полною войдет? 30)

"Воровка никогда не станет прачкой"

ведь слышал, как блатные-то поют?

Она тебет а к о йсоздаст уют!

Нелегкую придумал ты задачку...

Но, предположим, ты ее решишь,

чем черт не шутит. А в итоге – шиш.

"Ждут папа с мамой, нам приют готов"...

Важнейший довод, чтоб от грез очнуться:

кто разрешит тебе домой вернуться?

А минусы режимных городов?31)

Навек ты в клетке, птичка-невеличка.."

– "Но, получив обратно свой диплом,

могу ж я хоть у черта на куличках

детей сердечным оделять теплом?

Я Пушкина, Толстого им открою..."

– "Опять арапа заправляешь, брат:

да кто ж, голубчик, с пятьдесят восьмою

допустит, чтоб калечил ты ребят?"

– "Вот черт возьми! Я здесь поднатаскался,

наймусь лечить, устроюсь все равно..."

– "Не суйся зря! Уж не один пытался...

Ты лекарьз д е с ь, на воле ты – говно!

Ах, как же непрактичен ты, бедняжка!

Ты ж без врачебных прав пойдешь на дно...

Известно: без бумажки ты букашка,

а фельдшеров и без тебя полно!

Ты ксивою разжиться – не посмеешь,

а грузчиком работать – не сумеешь!

Придется Аське снова воровать,

чтоб как-то прокормить себя и мужа..."

– "Но я поэт!"

– "Клейменый ты! К тому же

"кулички" – не Москва, едрена мать!

Поэтов тоже как собак нерезаных,

пожалуй, более, чем фельдшеров,

и каждый задавить тебя готов

другое время, ты подумай трезво!

А кто милей журналам, дурачок:

зэ-ка вчерашний иль фронтовичок?

Пока ты не окончишь крестный путь,

тебе еще скитаться долго надо

по стройкам – в Добрушах каких-нибудь,

по Эжерелисам, по Ашхабадам...32)

Пока в какой-то щели новый дом

отыщешь ты сизифовым трудом,

жизнь проклиная тыщу раз подряд,

сам скинуть с плеч девчонку будешь рад!

А, впрочем, что мы спорим оголтело:

"кулички", "дом"... На воле ж бойня, ад!

Душа, чай, в душу с третьим-то отделом

живет комяцкий наш военкомат!

И не успеешь ты хотя б отчасти

очухаться, пьянящей воле рад,

тебя какой-нибудь подлец-снаряд

вдруг разорвет на сто четыре части!"

Слюнявые разбив по пунктам бредни,

безжалостный умолкнул собеседник,

и, ткнувшись вдруг в подушку головой,

как маленький, заплакал наш герой. *)

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

ЧЕТВЕРТЫЙ КОТЕЛ,

где сюжет дает неожиданный крен в сторону, обнаружив нового героя, и, сделав последний зигзаг, завершает лагерную трагикомедию.

Была весна сорок второго года.

Унылый дождик лился над Москвой.

Там грохотал ожесточенный бой,

а здесь, в глуши, лишь вялая природа

дралась с ничуть не слабнущей зимой.

Еще порой, слепя, в глаза летели

уже как бы разрозненной метели

бессмысленные мокрые клочки...

А ночью паровозные гудки,

зовя с собой – туда куда-то, к прежней

счастливой жизни – мирной, безмятежной,

будили душу – то толчком тоски,

то ласковым касанием надежды...

Весна несла бессчетные параши

про близкое освобожденье наше.

___ ________________

*)Но, смею вас уверить, этот плач ему

что летний дождик: чуть блеснет – и скроется...

Уж оптимизму юному, щенячьему

вновь кажется: все как-нибудь устроится!

Подумает о встрече – и у Скорина

вновь бьется сердце радостно, ускоренно...)

Уж даже день указывался точно,

когда, не глядя на статьи, досрочно

отпустят всех... Встречай же нас, весна,

развейтесь в прах, нелепые печали!

А впрочем, разве были времена,

когда б зэ-ка амнистии не ждали?

Пускай бушлат на нас порой дыряв,

теплей бушлата есть у нас одежда!

Иной, и десять лет отгрохотав,

не знает сносу ей... И имя ей – надежда.

К примеру я. Строчу – прошу учесть!

что абсолютно некому прочесть.

В те дни, когда в болотах комариных

(а вовсе не "в таинственных долинах")

я только-только разменял свой срок

далеко от родных садов Лицея, 33)

читатель первый (слушатель, вернее)

был у поэмы этой – наш стрелок.

Любил он, оторвав меня от тачки,

усаживать на бревнышко с собой:

– "Ты почитай-ка мне о той чудачке,

о той цыганке – ну, об Аське той!"

Когда же я, за нас обоих труся,

оглядывался, он: "Давай, давай!

Пусть вкалывают, ты себе читай:

поотдохнешь, а я поразвлекуся!"

И вот недавно я узнал о том,

что парень влип: поверил "слову вора",

пустил на пять минут, а те вдвоем

ушли в бега, и ждет он приговора.

Его заменит сволочь, не иначе,

из тех, кто, издеваясь, службу нес.

Воистину: на должности собачьей

чем нравом злей, тем совершенней пес!

О, "жар души, растраченный в пустыне"! 34)

О, добрый пес, что брошен злобным псам!

Нет моего читателя отныне,

читатель ходит под конвоем сам...

Так что и я могу: "Иных уж нет,

сказать по-пушкински, – а те далече",

кто относился к нам по-человечьи,

в чьей памяти оставит "Аська" след.

Был близкий друг – да взяли на этап 35)

(он был катализатор вдохновенья)...

Так для кого ж пишу я продолженье?

Ну что же – для родных своих хотя б...

Вот ей же богу, не могу поверить,

что в прошлое захлопнулись давно

тяжелые окованные двери,

что видеть близких мне не суждено... 36)

Все верится, что вечером, в столовой,

под ласковый зеленый абажур

когда-нибудь мы соберемся снова

и я про все, что видел, расскажу.

И вам, вольняшкам, эту вот поэму

на странную, на дикую для вас

и как бы экзотическую тему

прочту в тот мирный, в тот знакомый час...

Я вижу, вижу дорогие лица:

отец от умиленья прослезится,

а Сима будет к Аське ревновать... 37)

На керосинку чай поставит мать,

включим приемник... Станем отдыхать

и, сидя рядом, слушать заграницу...

Надежда глупая! Пока лицом к лицу

ты не очутишься наедине с могилой,

все тлеешь ты с нелепо-цепкой силой...

Но чем я буду жить, коль ты придешь к концу?!

Эх, "заграница"!.. В жизни никогда

я не стремился, кажется, туда.

Так, посмотреть... Но навсегда – ну нет!

Казалось мне, что я б не смог привиться

на чуждой почве...В давней дымке лет

мне встретить бы пророка иль провидца,

который мне раскрыл бы этот ад

и предсказал весь горький путь дальнейший,

иллюзий не оставив ни малейших!

Как был бы я тогда укрыться рад

туда, где б жил, от злых судеб упрятан!

Успех, признанье – все пришло бы в срок...

Ну что ж, в Стокгольме, на Мальмшильнадсгатан,

нашелся бы подобный уголок. 38)

Но разве мог бы я туда попасть?