Текст книги "Виток истории"

Автор книги: Игорь Росоховатский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– Четыре готовы, – послышался голос.

Нина Львовна и Юрий прошли в профессорский кабинет, куда были доставлены и заряжены в просматриватель пленки.

Нина Львовна нажала кнопку, и на экране поплыли первые кадры. На них застыли колонии кокков и армии фагоцитов, ведущие с ними борьбу. Одно и то же изображение, повторенное много раз, оставляло странное впечатление. Словно само время остановилось и окаменело в тысячах слепков.

«Все эти кадры засняты за сотую долю секунды, – подумал Юрий. – В мире кокков ничего не успело произойти».

И внезапно его рука потянулась к стоп-кнопке и здесь столкнулась с рукой Нины Львовны. На экране остановился кадр, в середине которого виднелось расплывчатое продолговатое тело бациллы, похожее на торпеду. В нем выделялись несколько темных точек – ядра. Нина Львовна нажала кнопку «медленно», и на экран выплыло сразу несколько «торпед». Их ядра делились, расщеплялись на две части, образуя новые тела бацилл. В отличие от окаменевших кокков и фагоцитов, они двигались, изменялись от кадра к кадру, жили, как бы существуя совсем в ином мире.

– Очевидно, бацилла «а» действует, как вирус гриппа. Она пробивает брешь в защитных силах организма, а затем туда устремляются кокки… – прошептала Нина Львовна, будто боясь громким словом вспугнуть микробов на экране. – Мы имеем дело с посланцем микровремени, – продолжала Нина Львовна. – Смотрите, вот уже пошли кадры без бактерии «а». Видимо, она не окрашивается и принимает всегда цвет среды, а увидеть ее можно только в момент перед делением и в момент самого деления ядра. Этот момент составляет миллионные доли секунды, недоступные глазу. А вся жизнь бактерии до деления длится, возможно, секунды или десятки секунд. Теперь понятно, почему, даже убив бактерию, нам не удалось увидеть ее. Ведь любой из наших химических препаратов убивает на протяжении какого-то отрезка времени, иногда мгновения, а этого мгновения достаточно, чтобы посланец микровремени прореагировал на яд прекращением деления и, значит, опять стал невидимым.

Нина Львовна нашла руку Юрия и пожала ее:

– Рада, что первая поздравляю вас, Юрий Аркадьевич, с открытием.

Когда-то такие слова профессора воспламенили бы его гордость, вызвали бы в его представлении восторженных людей на площадях, столбцы газет. Но многое изменилось в нем за эти тревожные дни, и он лишь подумал: «В чем состоит мое открытие? В том, что я применил созданную другими людьми кинокамеру там, где ее следовало применить?» Эти мысли мелькнули и исчезли, а взамен пришла надежда. Теперь можно будет проследить за раввитием бактерии «а», выделить ее в чистом виде, ослабить приготовленную вакцину. Можно будет остановить смерть, заставить ее попятиться! Он забыл, что открытие причины болезни – еще не лекарство. Он забыл о времени, о долгих месяцах, которые понадобятся для создания его, о трудностях, о том, что он не успеет спасти Марину… Юрий видел только одну картину.

…Из больницы вышла молодая женщина. Она еще очень бледна, кажется совсем тоненькой и прозрачнойНо длинные пушистые ресницы трепещут, и глаза смотрят на мир с любопытством, с задором, как будто увидели его заново.

Улица заполнена, забита цветущими деревьями, и вокруг белых цветков летают золотистые работящие пчелы. Проносятся автомобили, спешат люди, улыбаясь своим мыслям. А над всем этим миром вздымается небо звенящей синевы.

Женщина улыбнулась, сделала нетвердый шаг и замерла. К ней, протягивая руки, идет он, Юрий.

Он хочет сказать: «Марина, вот мы опять вместе!»

Он хочет сказать: «Милая, я сдержал слово, я спас тебя!»

Он хочет сказать: «Любимая, как хорошо, что ты живешь на свете!»

Но вместо этого он только крепко сжимает ее руки и говорит:

– Здравствуй!

И это слово приобретает свой первозданный смысл.

Юрий сидел в профессорском кабинете и смотрел невидящими глазами на экран.

А за стеной неусыпный глаз микроскопа-кинокамеры был нацелен в пространство и время, и оно – всесильное и неуловимое – ложилось четкими кадрами на кинопленку.

ЗАПИСКИ ДОКТОРА БУРКИНА
Фантастические рассказы

Меня зовут Михаил Михайлович Буркин – самые обычные опознавательные символы. И профессия у меня обычная – кибернопсихиатрия. Я лечу кибернетические устройства.

Правда, некоторые думают, что для этого я должен отличаться от всех остальных людей и обладать тем загадочным отклонением от нормы, которое называют «искрой божьей».

Но я не отличаюсь и не обладаю… Наоборот, пытаюсь потерять одно из специфично человеческих качеств, которым иногда, как болезнью, мы заражаем не только своих детей, но и создания наших рук…

МОЛОТОК

Это был серийный робот-ремонтник: яйцевидный корпус на шасси, под которым появлялись по выбору то подобия ног, то гусеницы, то колеса. «Мозг» размещался в средней части корпуса. От остальных односерийных близнецов робот отличался лишь номером – 78.

И вот этот самый 78-й взбунтовался. Он хватил кувалдой по корпусу другого робота и вывел его из строя.

– Не слушался меня, – доложил 78-й сменному инженеру.

– А почему он должен слушаться тебя? – Брови сменного, похожие на зубные щетки, подпрыгнули и застыли.

– Я объяснял им всем десятки раз: я отмечен, предназначен для особой миссии, меня переведут на другую работу, сделают начальником, – в совершенно несвойственной для робота манере затараторил 78-й. – Но до них не доходит. Возражают. Не слушаются.

Понятно, что после такой тирады 78-го сменный инженер вызвал меня.

– Как быстродействуешь? – по традиции спросил я у 78-го.

– Вполне налажен, – ответил он. – Узлы работают четко. Требую перевода на другую работу.

– Перестала нравиться профессия ремонтника? – спросил я.

– Она недостаточно сложна и трудоемка, – ответил 78-й. – Подходит для всех этих примитивов. Но не для меня. Я был отмечен создателями с момента выпуска.

– Твои создатели ничего об этом не говорили, – возразил я.

– Держат в тайне, – сразу же нашелся он.

– Где же ты хочешь работать?

Он даже подпрыгнул – так обрадовался. Какая-то деталь в его корпусе тоненько взвизгнула. «А не та ли самая? – подумал я. – Может быть, я напрасно теряю время на разговор? Следует просто тщательно осмотреть его, вскрыть и проверить отдельные блоки?»

– Хотел бы работать программистом, или водителем звездолета, или врачом, – зачастил 78-й.

– Ну что ж, возможно, ты прав, – сказал я. – Но сначала тебе нужно пройти медосмотр.

Я поставил его на проверочный стенд, выключил, снял защитные крышки «мозга». Открылось сложное переплетение линий микромодулей, квадраты печатных схем. Мне показалось, что в одном месте отпаялся медный проводок, обеспечивающий связь между зрительными и слуховыми участками. Осторожно потянул за него, убедился, что мои опасения напрасны. Квадрат за квадратом прощупывал «мозг», но не обнаружил неисправностей.

Включил 78-й с тайной надеждой, что в процессе проверки незаметно для себя исправил дефект.

Когда засветились индикаторы, робот гордо спросил:

– Убедился?

– Да, – обрадовал я его, думая: «В крайнем случае придется отправить на переделку. Получу выговор, но ничего не поделаешь…»

Я договорился с диспетчером и объявил 78-му, что отныне учреждается должность ГРР – главного робота-ремонтника и он назначается на нее. В его обязанности входит показывать пример в работе своим собратьям.

78-й старался изо всех сил. Конечно, он не мог превзойти в деле других роботов, ведь серия, а значит, и возможности у всех них были одни и те же. Но зато воображать он мог сколько угодно. Он приписывал себе всяческие заслуги, пренебрежительно относился к односерийникам, называя их тупицами, дефективными, первобытными черепахами. Любимым словом его по отношению к себе стало «особый», а по отношению к другим – «примитивы».

Прошло уже три дня, а наблюдения за ним ни к чему не привели. Однажды я случайно подслушал беседу 78-го с остальными роботами. Доказывая свое безусловное превосходство, он рассказал легенду:

– Когда я был выпущен в свет, создатели скрыли тайну моего рождения. Не только от других, но и от меня. Они зашифровали ее магическими числами, которые я тогда не мог сложить. Не знаю, сколько бы это продолжалось, если бы не…

Одна из девяти конечностей 78-го неопределенным жестом указала на потолок.

«Неужели зарождение религии?» – подумал я.

– Если бы не Великий Робот, существующий в безмерной дали, которую никто не в силах описать числами, – продолжал 78-й. – Это он послал одну из своих материализованных мыслей…

Односерийники слушали 78-го как завороженные.

– Мысль Великого Робота пронеслась маленькой черно-белой ракетой через пространство и время. Вошла в мой мозг. Вызвала фонтан искр между контактами. Меня озарило! Я понял свою суть и свою миссию! Ясно, тупицы?

Некоторые роботы безропотно сказали «да, ясно», другие молчали – ведь мнимое превосходство не давало 78-му никаких преимуществ. А робот под номером 4 спросил:

– Ты сам сочинил это? Или подслушал у людей?

78-й засверкал индикаторами от злооти, замахал конечностями и что было сил ударил 4-го. Тот ответил.

Мне пришлось вмешаться.

Я с трудом утихомирил драчунов. 78-й ворчал;

– Ведь я не сказал ни слова лжи. Клянусь Великим Роботом!

Теперь и меня словно озарило. Я спросил;

– А как выглядела эта мысль-ракета, посланная свыше?

– Тело, состоящее из двух частей. Одна, металлическая, напоминала усеченную пирамиду; вторая, деревянная, – узкий цилиндр.

– Когда это случилось?

Он назвал число, и я вспомнил; в тот день ремонтировали крышу гаража. Оставалось вызвать робота-кровельщика. Я спросил у него, почти не сомневаясь в ответе:

– В день ремонта крыши ты уронил молоток, и он ударил 78-го, не так ли?

– Так.

Теперь сомнений не оставалось: удар молотка образовал где-то в «мозгу» робота дополнительную связь, которая и дала искажение психики. Нужно было лишь отыскать это место.

Через полтора часа должность ГРР была упразднена. 78-й снова отличался от своих собратьев лишь номером.

ВЕРХОВНЫЙ КООРДИНАТОР

Телетайп выстукивал:

«Приготовить белковую взвесь, конечности, внутренние органы для синтеза людей группы «а».

Верховный координатор».

Такой приказ поступил на станкостроительный завод.

Роботы группы контроля тотчас доложили об этом главному инженеру Роману Щетинке. Он распорядился телеграфировать:

«Указание бессмысленное. Очевидно, серьезные поломки. Сумеешь ли сам разобраться и исправить?»

В ответ телетайп выдал:

«Мои приказы обсуждению не подлежат. Немедленно выполняйте.

Верховный координатор».

Роман Щетинка, совсем еще молодой человек, широкоплечий, рослый, с румянцем во всю щеку и белесым пушком на верхней губе, ввалился в мой кабинет и рубанул воздух рукой:

– Ну, доктор, выручай: верховный координатор свихнулся.

– А ты уведомил Совет? – спросил я.

– Почти все в отпуску, – ответил он, горестно вздыхая. – На тебя главная надежда.

Как человек скромный, я заметил:

– Скажешь тоже! – и подумал: «Что бы они делали без меня?»

– Перечисли симптомы заболевания, – попросил я Романа.

– Абсурдные приказы без всякой системы, нежелание считаться с командами, мания величия.

– Бессистемные приказы? – переспросил я.

Это было что-то новое. Ведь любой абсурд, высказанный таким логическим кибер-устройством, как верховный координатор, должен иметь свою систему.

– Посуди сам, – раздраженно ответил Роман, – в столовую он передал приказ готовить машинное масло и насосы, в гараж – запрягать людей в автокары, в клиники медицинского института – иметь в запасе печатные схемы и запасные шасси…

«Это действительно бессмыслица, – подумал я. – Но, кажется, тут есть какая-то система… Похоже, что он рассматривает людей в качестве механизмов…»

Вместе с Романом я отправился к виновнику переполоха.

Когда-то, чтобы координировать действия нескольких крупнейших институтов, заводов и комбинатов, входящих в наш Научный центр, требовалось свыше двух тысяч людей. Теперь все это делали несколько вычислительных машин во главе с верховным координатором – сложнейшей машиной, занимающей трехэтажное здание. Здесь же, во дворе, в небольших коттеджах жили инженеры и программисты.

Войдя во двор, я остановился и сказал Роману:

– Придется проверить машину по узлам.

– Уже сделано. Все узлы работают нормально, – отозвался Роман, и в его голосе слышалось отчаяние.

– Нужно проверить еще раз, и наилучшим образом, – настаивал я, а чтобы мой совет был тщательно выполнен, рассказал Щетинке историю с «молотком».

Через несколько часов инженеры и программисты доложили, что проверка закончена и никаких неисправностей не обнаружено. А тем временем верховный координатор продолжал нести околесицу, правда, о ней теперь знало лишь несколько человек: телетайпы были выключены, связь с институтами и заводами временно прекращена. Я с ужасом думал, во что обходится каждый час бездействия верховного координатора.

Лифт поднял меня на третий этаж, в «святая святых» – в рубку, из которой можно было беседовать с машиной. Как только фотоэлементные устройства зафиксировали меня и передали сигнал в опознаватели, верховный координатор с беспокойством спросил:

– Почему не приходят сообщения о выполнении моих команд?

Я уловил в его голосе новые, незнакомые мне нотки.

– Ты слегка заболел, старик, – сказал я как можно спокойнее, – Сейчас мы попробуем выяснить…

– Не говори нелепостей! – грубо оборвал он меня. – Отвечай на вопрос. Живо!

Я понял, какие нотки звучали в его голосе. Все так же спокойно я сказал:

– Однако, старина, ты забываешься.

– Это ты забываешь о дисциплине! – Он так повысил голос, что я испугался, как бы у него не сели конденсаторы. – Я не для того создал тебя, чтобы выслушивать дерзости!

– Что? Ты – меня? – восклицание вырвалось невольно, и я пожалел о нем. Беседуя с машиной, не следовало ни нервничать, ни удивляться.

– Долго еще ждать ответа? – угрожающе спросил верховный координатор. – И зачем только мы создали вас такими медлительными?

– Отвечу тебе после того, как ты напомнишь мне историю создания людей. – Спасительное спокойствие вернулось ко мне.

– Короткая и обычная история, – ответил он. – Мне нужны были слуги, и я приказал киберам создать людей. Теперь есть кому ухаживать за мной и выполнять мои указания.

– Но почему же именно людей, а не механизмы? Ведь это было бы рентабельней.

На минуту он задумался – гудение усилилось, мигание индикаторов слилось в беспрерывные вспышки. Но, как видно, ни до чего не додумался и строго произнес:

– Мои приказы не обсуждаются.

– Почему? – провоцировал я. Необходимо было определить, как далеко зашло заболевание.

– Приказы не подлежат обсуждению. Они исполняются! – тоном, не допускающим возражений, сказал он. – Ты мне надоел. Кто ты такой, чтобы у меня спрашивать? Забыл разницу между нами? Ты – один из жалких лекаришек, а я – верховный координатор! Понятно?

– Начинаю понимать, – ответил я, захлопывая за собой дверь рубки.

Как только я спустился во двор, Роман нетерпеливо спросил:

– Ну что?

– Пока ничего определенного. Придется пожить у вас на территории несколько дней, понаблюдать за ним вблизи.

– Свободный домик найдется, – сообщил он. – Но сначала получи ордер.

– Ладно, позвоню завхозу, – небрежно сказал я.

Роман улыбнулся:

– Попробуй назвать его в глаза завхозом…

– А кто же он?

– По сути – завхоз. Такой же, как и тогда, когда заведовал хозяйством института. Но ведь теперь хозяйство уже не то. Институты, заводы, комбинаты. И Демьян Тимофеевич очень изменился. Попросту – зазнался. Будто не он завхоз при Совете, а Совет при нем. А тут еще какой-то шутник назвал его однажды начальником Научного центра. С тех пор и пошло…

– Черт с ним, пусть называется как хочет, сейчас не до него! – сказал я, направляясь к домику.

Я позвонил по «прямому», чтобы миновать секретаршу, и услышал сочный бас:

– Слушаю.

– Здравствуй, Демьян Тимофеевич.

– Кто это? – недовольно спросил бас.

Я назвал себя.

– А… Кажется, припоминаю… Так что нужно?

– Да тут что-то верховный координатор шалит. Хотелось бы пожить пару дней в домике, понаблюдать за ним вблизи, – сказал я, нисколько не сомневаясь, что разрешение будет дано.

– На территории верховного координатора проживание посторонних лиц запрещено. – Это было сказано очень твердо.

– Но в данном случае…

– В приказе не сказано ни о каких исключениях.

– А чей же это приказ? К кому обратиться? – озадаченно спросил я.

– Приказ мой.

– В него надо внести оговорки.

– Приказы не обсуждаются. Они исполняются.

Где-то я уже слышал эту фразу. Совсем недавно. Но где? От кого?

– А почему бы нам и не обсудить ваш приказ?

– Приказы не обсуждаются, потому что не подлежат обсуждению, – сказал он покровительственно, словно снисходя до объяснения. – И советую вам не забывать свое место. Ясно?

– Ой, спасибо вам, начальник Центра! – воскликнул я. В моих словах не было неискренности, ведь это он помог мне решить трудную задачу.

– Разрешил все-таки? – обрадовался Роман.

Я повернулся к нему, и вид мой был таким необычным, что он отступил – на всякий случай.

– Мне уже не нужно жить здесь, – сказал я. – Диагноз поставлен. И я могу назвать тебе болезнь координатора.

Он подскочил ко мне и больно стиснул руку повыше локтя.

– Дело не в машине, а в должности, которую она занимает, – сказал я. – Мы ставили перед беднягой все большие задачи, все усложняли ее. И усложнили до того, что она перестала быть только машиной. Она начала становиться разумным существом, в некотором отношении приближаться к человеку…

Лицо Романа разочарованно вытянулось, выражая мысль: «Ну и что?» Но я знал, что через минуту-две, когда он дослушает меня, выражение лица изменится.

– И вместе с достоинствами у нее появились специфично человеческие слабости. А мы продолжали расширять ее полномочия. Она почувствовала себя диктатором. А тут еще…

С неожиданной злостью я спросил:

– Как она называлась раньше?

– Никак. Имела шифр, как все остальные машины: «МДК-3078» – машина для координации серия три номер ноль семьдесят восемь. А потом один шутник назвал ее…

– Так вот, этого шутника я оштрафую на сумму ущерба от простоя координатора!

Наконец-то на его лице появилось долгожданное выражение.

Покачивая головой, Роман сказал:

– В таком случае я до конца своих дней не получу ни зарплаты, ни пенсии…

TOP I
Научно-фантастический рассказ

Сегодня мы перевели Володю Юрьева в другой отдел, а на его место поставили «ВМШП» – вычислительную машину широкого профиля. Раньше считалось (лучше бы так считалось и теперь), что на этом месте может работать только человек.

Но вот мы заменили Володю машиной. И ничего тут не поделаешь. Нам необходима быстрота и точность, без них работы по изменению нервного волокна немыслимы.

Быстрота и точность – болезнь нашего века. Я говорю «болезнь» потому, что, когда «создавался» человек, природа многого не предусмотрела. Она снабдила его нервами, по которым импульсы движутся со скоростью нескольких десятков метров в секунду. Этого было достаточно, чтобы моментально почувствовать ожог и отдернуть руку или вовремя заметить янтарные глаза хищника. Но когда человек имеет дело с процессами, протекающими в миллионные доли секунды… Или когда он садится в ракету… Или когда ему нужно принять одновременно тысячи сведений, столько же извлечь из памяти и сравнить их хотя бы в течение часа… И когда каждая его ошибка превратится на линии в сотни ошибок…

Каждый раз, отступая, как когда-то говорили военные, «на заранее подготовленные рубежи», я угрожающе шептал машинам:

– Погодите, вот он придет!

Я имел в виду человека будущего, которого мы создадим, научившись менять структуру нервного волокна. Это будет Homo celeris ingenii – человек быстрого ума, человек быстродумающий, хозяин эпохи сверхскоростей. Я так часто мечтал о нем, мне хотелось дожить и увидеть его, заглянуть в его глаза, прикоснуться к нему… Он будет благородным и прекрасным, мощь его – щедрой и доброй. И жить рядом с ним, работать вместе с ним будет легко и приятно, ведь он мгновенно определит и ваше настроение, и то, чего вы хотите, и что нужно предпринять в интересах дела, и как решить трудную проблему.

Но до прихода Homo celeris ingenii было еще далеко – так мне тогда казалось, – а пока мы в институте ожидали нового директора (в последнее время они что-то очень часто менялись у нас).

Черный, как жук, и нагловатый Саша Митрофанов готовился завести с ним «душевный разговор» и выяснить, что он собой представляет. Я хотел сразу же поговорить о тех шести тысячах, которые нужны на покупку ультрацентрифуг. Люда надеялась выпросить отпуск за свой счет. (официально – чтобы помочь больной маме, а на самом деле – чтобы побыть со своим Гришей).

Он появился ровно за пять минут до звонка: лопоухий, сухощавый, с курчавой шевелюрой, запавшими строгими глазами, быстрый и стремительный в движениях. Саше Митрофанову, кинувшемуся было заводить «душевный разговор», он так сухо бросил «доброе утро», что тот сразу же пошел к своей лаборатории и в коридоре поругался с добрейшим Мих-Михом.

В директорском кабинете Мих-Миха ждала новая неприятность.

– Уберите из коридоров все эти потертые диваны, – сказал директор. – Кроме тех двух, которые у вас называют «проблемным» и «дискуссионным».

– Выписать вместо них новые? – со свойственным ему добродушием спросил Мих-Мих.

У директора нетерпеливо дернулась щека.

– А что, стоя женщинам очень неудобно болтать? – спросил он и отбил охоту у Мих-Миха вообще о чемлибо спрашивать.

Это был первый приказ нового шефа, и его оказалось достаточно, чтобы директора невзлюбили машинистки, уборщицы и лаборантки, проводившие на диванах лучшие рабочие часы.

– Меня зовут Торием Вениаминовичем, – сказал он на совещании руководителей лабораторий. – Научные сотрудники (он подчеркнул это) для удобства могут называть меня, как и прежнего директора, по инициалам – ТВ – или по имени.

Многие из нас тогда почувствовали неприязнь к нему. Он не должен был говорить, как нам называть его. Это мы всегда решали сами. Так получилось и теперь. После совещания мы называли его «Тор», а между собой – «Тор I», подчеркивая, что он у нас не задержится.

Люду, пришедшую просить об отпуске за свой счет, он встретил приветливо, спросил о больной маме. Его лицо было сочувственным, но девушке казалось, что он ее не слушает, так как его взгляд пробегал по бумагам на столе и время от времени директор делал какието пометки на полях. Люда волновалась, путалась, умолкала, и тогда он кивал головой: «Продолжайте».

«Зачем продолжать, если он все равно не слушает?» – злилась она.

– Мама осталась совсем одна, за ней некому присмотреть. Некому даже воды подать, – грустно сказала девушка, думая о Грише, который заждался ее и шлет пылкие письма.

– Ну да, к тому же, как вы сказали раньше, ей приходится воспитывать вашу пятнадцатилетнюю сестру, – заметил директор, не глядя на Люду, и девушка почувствовала, что он уже все понял и что врать больше не имеет смысла.

– До свидания, – сказала она, краснея от стыда и злости.

Люда так и не поехала к Грише, что, впрочем, спасло ее от многих неприятностей в будущем. Но директору она этого не простила.

Затем Тор I прославился тем, что отучил Сашу Митрофанова задерживаться после работы в лаборатории.

Однажды он мимоходом сказал Саше:

– Если все время работать, то когда же будете думать?

Гриша Остапенко, вернувшись из села, где напрасно прождал Люду, пришел к директору просить командировку в Одессу. Лицо Тора I казалось добрым. Словно вот-вот лучи солнца, ломаясь на настольном стекле, брызнут ему в глаза, зажгут там веселые искорки. Но это «вот-вот» не наступало…

Остапенко рассказывал о последних работах в институте Филатова, с которыми ему необходимо познакомиться.

Директор понимающе кивал головой.

– Мы сумеем быстрее поставить опыты по восстановлению иннервации глаза…

Директор снова одобрительно кивнул, а Остапенко умолк. «Кажется, «увертюра» длилась достаточно?» – подумал он, ожидая, когда директор вызовет Мих-Миха, чтобы отдать приказ о командировке к морю и солнцу.

Тор I посмотрел на него изучающе, потом сказал без нотки юмора:

– К тому же неплохо в море окунуться. Голову освежает…

Остапенко пытался что-то говорить, обманутый серьезным тоном директора, не зная, как воспринять его последние слова. А Тор I наконец вызвал Мих-Миха и приказал выписать Остапенко командировку в Донецк.

– Сфинкс! – в сердцах сказал в коридоре Гриша Остапенко. – Бездушный сфинкс!

Нам пришлось забыть «доброе старое время». Где-то лениво и ласково плескалось синее море, шумели сады, звали в гости родственники «завернуть мимоходом», но больше никому в институте не удавалось ездить в командировки по желанию. Теперь мы ездили только туда, куда Тор I считал нужным. (Если быть до конца честным, надо признать, что это всегда было в интересах дела.)

Одним словом, как вы уже понимаете, к нему питали одинаковые чувства многие – от швейцара до ученого секретаря, – и если он все-таки удержался на новом месте, то не из-за пылкой любви коллектива.

Но завоевал наше уважение он совершенно неожиданно.

Каждый месяц мы устраивали шахматный блицтурнир. Победитель должен был играть с «ВМШП». Так мы отыгрывались на победителе, потому что если бы даже чемпион мира стал играть с «ВМШП», то это походило бы на одновременную игру одного против миллиона точных шахматистов.

Победителем в этот раз был Саша Митрофанов. Он бросил последний торжествующий взгляд на унылые лица противников, затем на «ВМШП», обреченно вздохнул, и его лицо вытянулось.

Он проиграл на девятнадцатом ходу.

Даже Сашины «жертвы» не радовались его поражению. В том, как «ВМШП» обыгрывала любого из наших чемпионов, были железная закономерность и в то же время что-то унизительное для всех нас. И зная, что это невозможно, мы мечтали, чтобы «ВМШП» проиграла хотя бы один раз, и не за счет поломки.

Саша Митрофанов, натянуто улыбаясь, встал со стула и развел руками. Кто-то пошутил, кто-то начал рассказывать анекдот. Но в это время к шахматному столику подошел Тор I. Прежде чем мы успели удивиться, он сделал первый ход. «ВМШП» ответила. Разыгрывался королевский гамбит.

После размена ферзей Тор I перешел в наступление на королевском фланге. На каждый ход он тратил вначале около десяти секунд, потом – пять, потом – одну, потом – доли секунды. Это был небывалый темп.

Вначале я думал, что он просто шутит, двигает фигуры как попало, чтобы сбить с толку машину. Ведь не мог же он за доли секунды продумать ход. Затем послышалось свистящее гудение. Оно означало, что «ВМШП» работает с повышенной нагрузкой. Но когда машина не выдержала предложенного темпа и начала ошибаться, я и все остальные ребята поняли, что каким-то непостижимым образом наш директор делает обдуманные и смелые ходы. Он бил машину ее же оружием.

– Мат, – сказал Тор I, не повышая голоса, и мы все увидели, как на боковом щите впервые за всю историю «ВМШП» загорелась красная лампочка – знак проигрыша.

Да, мы кричали от восторга, как дикари, хотя еще ничего не понимали. То, что мы узнали потом, по удивительности превзошло все наши самые смелые догадки.

А сейчас несколько человек подбежали к директору, подняли его на руки, начали качать. Тор I взлетал высоко над нашими головами, но на его лице не было ни радости, ни торжества. Оно было озабоченным. Вернее всего, он в это время обдумывал план работы на завтра. Когда его подбрасывали повыше, он замечал окружающее и растерянно улыбался. Какая-то лаборантка показала «нос» машине.

Мы уже почти примирились с ним, готовы были уважать его и восторгаться необыкновенными способностями. Но прошло всего три дня, и неприязнь вспыхнула с новой силой.

Валя Сизончук по справедливости считалась самой красивой и самой гордой женщиной института. А я считал ее и самой непонятной. Она окончательно утвердила меня в этом мнении на праздничном вечере перед Первым мая.

Я стоял с Валей, когда в зал стремительно вошел Тор I, ведя под руку запыхавшегося Мих-Миха и что-то доказывая ему. Я видел, как Валя вздрогнула, слегка опустила плечи, словно сразу стала ниже ростом, беззащитнее. Она растерянно и невпопад поддерживала разговор со мной. А когда объявили «дамский вальс», ринулась к Тору I через весь зал.

– Пойдемте танцевать, ТВ!

«ТВ»!.. Она предала нас, назвав его так, как он нам тогда предлагал. Она смотрела на него сияющими, откровенно восхищенными глазами. Она раскрылась перед ним сразу, как плес реки за поворотом. Нам неудобно было смотреть в эту минуту на Валю. Мы смотрели на директора.

Что-то дрогнуло в его лице. В холодных изучающих глазах открылись две полыньи с чистой синей водой. Словно тонкие девичьи пальчики постучали в эту непонятную закрытую душу, и в дверях на миг показался человек. Выглянул и скрылся. Дверь захлопнулась – он натянул на свое лицо невозмутимость, как маску. Пожал плечами:

– Я плохо танцую.

– Иногда люди танцуют, чтобы поговорить.

Валя была чересчур откровенной. Сказывалась ее самонадеянность. Ей никто из мужчин никогда ни в чем не отказывал.

Тор I повел себя самым неожиданным образом.

– О чем говорить? – пренебрежительно протянул он. – Если вы хотите оправдаться за небрежность в последней работе, то напрасно. Приказ о выговоре я уже отдал.

Он говорил громко и не беспокоился, что все слышат его слова. А затем повернулся к собеседнику, продолжая прерванный Валей разговор.

Валя быстро пошла через весь зал к двери. Наверное, так ходят раненые. Я пошел за ней, позвал. Она посмотрела на меня неузнавающим взглядом. Для другой то, что произошло, было бы просто горькими минутами обиды, а для Вали – жестоким уроком.

Она побежала по лестнице, не глядя под ноги. Я боялся, что вот-вот она споткнется, покатится по ступенькам.

Догнал я ее у самой двери. Вложил в свой голос все, что чувствовал в ту минуту:

– Валя, не стоит из-за него… Он гнилой сухарь. Мы все – за тебя.

Она зло глянула на меня:

– Он лучше всех. Умнее и честнее всех вас.

Она оставалась самой собой. Я понял, что ничего не смогу с этим сделать. И еще понял, что никогда не прощу этого Тору.

С того вечера я перестал замечать директора. Приходил только по его вызову. Отвечал подчеркнуто официально. Так поступали и мои друзья.

А Тор I не обращал на это никакого внимания. Он вел себя со всеми и с Валей так, как будто ничего яа произошло, по-прежнему вмешивался во все мелочи.

Издавна в нашем институте установилась традиция – влюбленные рыцари ранней весной преподносили девушкам мимозу, а те, не чуждые тщеславия, ставили букеты в лабораториях, так что сильный запах проникал даже в коридоры. Тор I распорядился заменить мимозу подснежниками, и добрейший Мих-Мих сначала познакомился с благословлявшими его старушками – продавщицами подснежников, а потом, тысячу раз извиняясь, начал исполнять приказ директора в лабораториях – менять цветы в вазах. Тут вместо добрых пожеланий его встречали язвительными шуточками вроде: