Текст книги "Седьмая жена"

Автор книги: Игорь Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

Не выходя из боя, не умолкая, Антон вдруг ясно-ясно вспомнил ночь их первой невинной измены, этого полусонного объятия, за которым их застала жена-2. И как он послушно ушел за женой и забылся быстрым, защитным– сном, а когда проснулся, то увидел ее над собой, с листами бумаги в руках. Она не могла заснуть и всю ночь писала письмо. Она хотела, чтобы он прочел его. После этого письма все-все должно было стать на свои места.

Он начал читать.

Дорогая Сьюзен!

То, что случилось сегодня ночью, открыло мне глаза. Я ничуть не сержусь, потому что ни ты, ни Энтони ни в чем не виноваты. Вы оба действовали не по своей воле. Он был моим невольным – безвольным – посланцем, частью меня, моим alter ego. Я заразила его своим чувством к тебе. Это я обнимала тебя его руками. Мое чувство оказалось таким сильным, что смогло преодолеть даже постоянное и сильное раздражение, которое вызывает в нем твоя саркастичность и гордость. Недавно он сказал, что заносчивость, отпущенная нам, видимо, имеет постоянный объем, который рассчитан на среднего человека, поэтому она просто не умещается в маленьких женщинах и постоянно выплескивается из них наружу. Еще он пожаловался, что вокруг тебя витает какой-то цепкий запах, вызывающий в нем воспоминания о спортивных раздевалках. И тем не менее мое чувство оказалось сильнее – вопреки всем полям отталкивания, оно подняло его с постели и привело к тебе, как луна приводит лунатика на край крыши.

Помнишь наш выпускной год? Помнишь, как мне хотелось, чтобы ты пришла на мой день рождения, а ты говорила, что уже обещала этой серенькой Патси Робинсон, и я хотела даже переменить дату…

Дальше шли истории из школьных лет, которые все теперь тоже представали в новом свете и требовали длительного и увлекательного пересмотра. Жена-2 сидела на своей половине кровати по-турецки, всматривалась в лицо мужа, ловила отзвуки его чувств, слышала только свои.

…Мне хочется, чтобы ты осталась в нашем доме еще на месяц, на два, на полгода. Мы должны наконец понять, что с нами происходит, испытать самих себя. Ты всегда была такой смелой, выше всяких предрассудков и условностей. Ты увидишь, что я тоже не робкого десятка. Если у нас хватит духу дать волю своим чувствам…

Упрятанное в поздравительный конверт письмо было положено утром рядом с тарелкой Сьюзен. Оладьи с корицей шипели на сковородке, лунные кратеры булькали на их поверхности там и тут. Жена-2 в нетерпении поглядывала на лестницу. Потом отправилась наверх. Через минуту она вернулась с искаженным обидой лицом.

– Ее нет… Как тебе это нравится? Ни вещей, ни чемоданов, ни записки… Она уехала… У меня нет слов, нет слов… что она вообразила? За что? А мое письмо? Нет, ее нужно вернуть… Аэропорт… Энтони, ты должен ее вернуть… Надо немедленно ехать в аэропорт… А если она уже улетела? Боже, какая жестокость!.. Отправляйся за ней в Нью-Джерси, слышишь? Где расписание рейсов?… И вручи ей мое письмо… Тогда она увидит и все поймет… Я заверну тебе завтрак в дорогу… Нельзя терять ни минуты…

Он пытался ее урезонивать. Он пытался доказать, что все это к лучшему. Что их жизнь вернется в нормальное русло и они забудут об экстравагантных срывательницах всяческих прикрас. Что даже в их брачном контракте не было пункта, чтобы один служил посредником и выяснял запутанные отношения для другого. Но жена-2 не унималась. Она с гневом требовала, чтобы он отправился в погоню. Так охотник гонит своего сеттера на поиски вальдшнепа, твердя вопреки всякой очевидности: «Я попал, я попал, я попал…»

И он подчинился. Он поехал в аэропорт с письмом. Ему сказали, что мисс Дарси уже улетела. Он купил билет на ближайший рейс. Он прилетел и приехал в городок Вестфилд, что в штате Нью-Джерси. И вручил ей письмо. И они оба смеялись, не могли не смеяться. И он уже никогда, никогда не вернулся обратно в Чикаго.

Внутри автомобиля было тихо. Обессиленные битвой, расстрелявшие боеприпасы, израсходовавшие весь запас ненависти враги сидели понуро внутри светлой клетки из бегущих струй. Потом, не говоря ни слова, повернулись друг к другу и тихо обнялись.

О Сьюзен, о жена-3! Почему так должно было случиться, что мы хотели друг от друга невозможного? Почему никто не предупредил нас, что словами не дано нам менять друг друга – только ранить?

О Энтони, о муж мой первый и единственный, о отец моих детей, почему не хватило тебе того счастья, которое у нас было, почему ты хотел еще и еще?

Потому что всю жизнь я гнался за одним и тем же – за новыми полями любви. Я мог потерять огромное – уже завоеванное – поле, погнавшись за ничтожным лужком. Но разве не так я нашел и тебя? Разве иначе могли бы мы узнать друг друга? Разве и ты не мелькнула вначале такой же случайной солнечной, земляничной поляной рядом со мной?

Как можно любить не свое – чужое – поле? Я никогда не пойму. Это ты заразил меня, ты втянул меня в грех предательства, в грех воровства, а теперь по греху мне и наказание.

Я всегда ухожу безнаказанным, все поля остаются моими. Потому что я продолжаю вас всех любить. Но этого-то мне и не прощают.

Я строю дом. Всегда. Всю жизнь. Это мой дом. Ты разрушаешь его – я строю снова. Я могу жить одна, с детьми. Мне никто больше не нужен.

Я перед домом твоим. Дверь закрыта. О, как я хочу внутрь, обратно. О, как мне найти слова, открывающие дверь?

Ты перед домом моим. Ты усталый, одинокий, измученный. Ты истоптал чужие поля, выжег чужие лужайки. Но ты все тот же опасный разрушитель. О, как мне найти силы и запереть дверь перед тобой?

О как бы я хотел научиться разлюблять! Тогда бы я боялся потерять вас.

О, как бы я хотела научиться прощать – тогда мне стало бы страшно оставаться одной…

Он первым разжал объятия и задом вылез через узкую дверцу. Пошел под дождиком к телефону вызывать такси.

«Вавилония» должна была отплыть через полтора часа. Он подумал, что успеет еще заехать в канцелярский магазин, накупить бумаги и магнитофонных кассет, чтобы хватило на долгое плавание через океан.

Радиопередача, посланная с острова Ньюфаундленд
(Тактичные народы)

Несколько лет назад я ездил к своей дочери в Мичиган, на праздник окончания школы. Молодые лица под квадратными шапочками, болтающиеся кисточки, синие средневековые мантии, сгущенный воздух надежд, предвкушений, веры в грядущий успех – все это пробудило горько-сладостные воспоминания о собственной юности. Я с умилением слушал прощальные, напутственные речи наставников и думал, что в банальностях, произносимых в подобных ситуациях, есть свое неповторимое очарование.

Потом на трибуну поднялась женщина, имя которой было напечатано в программке крупнее всех других. Говорилось, что дирекция школы пригласила эту знаменитую участницу многих международных комиссий, съездов, совещаний, чтобы она могла рассказать о недавно созданной ею организации «За тактичное поведение народов».

Речь этой женщины никак нельзя было назвать банальной.

– Представьте себе, что вы пригласили гостей на обед, – начала докладчица. – И вдруг обнаруживаете, что среди них есть человек, здоровье которого сильно расшатано. Мало того – этот человек обожает привлекать к себе внимание рассказами о своих болезнях. Вы с тревогой замечаете, что он распускает галстук и расстегивает ворот рубашки, чтобы показать соседям по столу свежую сыпь у себя на шее. Потом широко открывает рот, чтобы они могли увидеть язву под языком. Вот задрал рубашку и выставил на всеобщее обозрение катетеры, выведенные у него из живота, и бутылочку, в которую стекает вонючая жидкость из больной печени. Вот начал раскладывать на столе рентгеновские снимки опухоли на почке, вот дает пощупать отросток на неправильно сросшемся пальце, вот комментирует анализы мочи и кала.

Стали бы вы терпеть подобного гостя? Пригласили бы его снова в свой дом?

Не думаю. Ибо такт есть абсолютно необходимое условие нормальных человеческих отношений. Мы требуем его от окружающих нас людей. Мы не хотим, чтобы нам подсовывали под нос вырванный зуб, гангренозную ступню, пораженное саркомой плечо.

Но почему же не требуем мы того же самого от окружающих нас народов?

Когда мы видим на экранах своих телевизоров падающих под пулями демонстрантов, сброшенный в пропасть автобус, облепленные мухами лица изможденных матерей, избитых в кровь парламентариев, разве не ощущаем мы в груди болезненный импульс? Разве не остается у нас после этого чувство, что кто-то незваный бестактно вторгся в наше существование, в наш уютный дом, огорчил нас и лишил возможности наслаждаться жизнью и гнаться за счастьем – возможности, обещанной нам конституцией?

Нет, мы не должны обвинять наших журналистов, наших теле– и кинооператоров в том, что они подсовывают нам мучительные сцены, собираемые ими по всему миру. Разве обвиняем мы свой глаз в том, что он увидел все мерзкие болячки нашего бестактного гостя? Ни в коем случае. Журналисты выполняют свое предназначение точно так же, как наши глаза и уши – свое. Ответственность должна целиком лежать на бестактных народах, допускающих журналистов увидеть их раны.

Вспомните, сколько лет мучили нас зрелищем своих бед народы Юго-Восточной Азии. Как мы страдали от видa обожженных напалмом детей, горящих деревень, бредущих по дорогам стариков, воющих от голода животных. И как улучшили свои манеры эти народы за последние десять лет! Они скромно удалились с наших глаз и с наших экранов, прикрыли свои язвы. Конечно, мы знаем, что жизнь там не сахар, что болезни прогрессируют и что сотни тысяч пытаются бежать и тонут в океане. Но наши объективы не видят их захлебывающихся ртов – вот что главное. Вот что я называю тактичностью.

Говорят, что там изгнали из городов всех жителей, отправили их в голое поле, где миллионы умерли от голода. Говорят, что многим помогали умереть, натягивая на голову голубенький пластиковый мешочек и затягивая тесемки. Но наши телевизоры – наши глаза – ни разу не потревожили нас этим отвратительным зрелищем.

Очень достойно, воспитанно, в духе своих тысячелетних традиций вел себя самый многочисленный народ на земле. И как отвратителен был поступок калифорнийского профессора, попытавшегося рассказать нам об абортах на восьмом месяце, которые он видел там. Правы были его американские коллеги, с позором изгнавшие бестактного из своей среды. К сожалению, в последнее время в этой стране замечаются тенденции приоткрывать пошире двери для наших журналистов, выставлять напоказ тягостные и неприятные моменты жизни. Но будем надеяться, что этому положат конец.

«Вторжение в дом», «вторжение в личную жизнь» – в век телевизора и радио мы должны пересмотреть эти понятия. Безногий погонщик мулов, подорвавшийся на мине в далеких горах и показанный мне на экране телевизора, огорчает меня так же сильно, как если бы он вломился в мою дверь. Поэтому я имею право принять меры защиты.

Я бесконечно уважаю албанцев. Кто, когда видел на своем экране замученного или голодающего албанца? Никто. Очень улучшили свое поведение страны Африки. Только на юге нашим журналистам дано еще разгуливать почти свободно и совать свои безжалостные объективы вплотную к ранам и ожогам. (Вспомним хотя бы автомобильные шины, горящие на шеях живых людей!) Но надо надеяться, что вскоре с этим будет покончено и весь континент станет образцом тактичности.

Докладчица провела подробный обзор других стран и континентов, сравнивая их между собой. В конце же она несколько отвлеклась от темы и рассказала о небольшом народе – чемпионе тактичности. По политическим или по каким-то иным тактичным причинам она не стала называть этот народ. Пояснила только, что он населяет долину, окруженную горами. Жизнь там течет благополучная, мирная и изобильная, так что прятать этому народу нечего. Тактичность его проявляется в другом. Если жители этой страны слышат, что где-то, у другого народа, совершаются жестокие дела, они сразу просят свое правительство порвать с той страной всякие отношения, чтобы – не дай Бог – не оказаться виноватыми в творимых там жестокостях.

В последние годы идея непротивления злу насилием все больше проникает в сознание этого народа. Всюду сооружаются памятники Толстому и Ганди. К сожалению, соседи злоупотребляют этими настроениями, собираются в банды и спускаются с окрестных гор для грабежей и убийств. Тактичные жители не оказывают нападающим никакого сопротивления. Нет, они борются с этим злом – но борются по-своему. Они просто изменили критерии, определяющие победу или поражение в такой борьбе. Вопрос для них состоит не в том, как защититься от бандитов (это, считают они, так же невозможно, как защищаться от смерчей и ураганов), а как сделать так, чтобы бандиты убивали и грабили их, не имея на то никаких моральных оснований.

Дело это весьма тонкое и трудное. Если кто-нибудь из жителей этой страны позволит себе завести крепкие замки на дверях или прочные ставни на окнах, это повсеместно осуждается, ибо такие действия очень оскорбляют нападающих и вызывают их оправданный гнев. Если кто-то купит пистолет, или ружье, или даже лук, он становится изгоем. Был, говорят, один человек, который выстрелил в машину нападавших, но имени его не помнят, потому что его сразу с позором изгнали, а все жертвы бандитов, погибшие в течение последующих пяти лет, умирали без малейшего чувства правоты, что было для них крайне тяжело.

– Итак, – закончила докладчица, – возрастание коллективной и индивидуальной тактичности в международных отношениях – вот главная цель созданной мною организации. Мне кажется, для молодых людей, вступающих в жизнь, здесь открываются большие просторы благотворной и плодотворной деятельности.

Ей долго аплодировали. Сознаюсь, я тоже заразился ее убежденностью и хлопнул несколько раз в ладоши. Но потом тяга к банальности взяла свое, и я остановился.

А вы, дорогие радиослушатели? Чувствуете ли вы, что нашему миру не хватает прежде всего тактичности? Или вам кажется, что есть и другие, более неотложные проблемы?

9. Абордаж

Волна…

Волна…

Волна…

Волна…

Волна…

Волна…

Волна…

И еще волна… И еще… И еще…

Казалось, они подготовили себя ко всем опасностям и трудностям долгого плавания, кроме одного – скуки. Пошатывая штурвал вправо-влево, Антон пытался вызвать воображением другие корабли, проплывавшие в этих водах. Ладьи викингов. Испанские галеоны, везущие солдат в одну сторону, золото и серебро – в другую. Корветы работорговцев. Шхуны пилигримов, молящихся в трюме; рассевшихся вокруг проповедника на бочонках с порохом и пшеницей. Пиратские бриги. Английские фрегаты, завоевавшие полмира и побежденные облачком пара, спрятанным в железном цилиндре. Пароходы с иммигрантами, осевшие по ватерлинию под грузом новых слов: «колбаса», «мафия», «погром», «кинематограф». Немецкие подводные лодки. Американские конвои со «студебекерами» для русских. Плот «Кон-Тики». Арабские танкеры.

Многовековой корабельный карнавал подпрыгивал на волнах, кружился, густел. Антон встряхивал головой, протирал глаза. Стрелка компаса успевала уползти в сторону на несколько делений и возвращалась назад неохотно, как ребенок, которому не дали доиграть в опасном соседнем квартале.

Из кубрика-столовой долетали голоса. «Две добавляю… Пас… Добавляю пять… Флешь… А у тебя?… Две пары…» Потом раздался радостный вопль, барабанная дробь ладонями по столу. Антон увидел, как Пабло-Педро вышел на палубу, пятясь, сияя, потрясая долларовыми бумажками. Он прижал их к окошку кубрика, всмотрелся через стекло в лица проигравших. Потом швырнул бумажки по ветру. Веселье его было явно наигранным. Посреди океана деньги теряли свои чары. Расставаться с ними было не жалко. На 52 градусах северной широты и 45 градусах западной долготы даже коммунистический покер не спасал от скуки.

Через несколько минут Рональд Железная Ладонь поднялся в рубку. До его вахты оставалось полчаса. Антон почувствовал, как кожа на затылке напряглась в болезненном ожидании. Что он начнет? Бег на месте, бокс с гантелями, прыжки на скакалке? Рональд, упражняясь, никогда не задевал его, но все равно ощущение было неприятным. Может человек хоть тонкий слой пространства вокруг себя считать своим? Особенно когда кругом – миллионы кубометров пустоты? Правда, на палубе сегодня было довольно холодно. Недавно он случайно узнал тайну штурмана, и теперь ему не хотелось встречаться с ним глазами.

– Наша парочка опять отправилась в постель, – сказал Рональд. – Никогда раньше не замечал, что перегородки между каютами такие тонкие. Вы что-нибудь знаете о звукоизоляции?

– В кладовке есть поролоновые матрасы.

– Иногда мне кажется, что они продолжают препираться, даже занимаясь любовью.

– Я видел, вы опять проигрались.

– Угу. Но это к лучшему. После выигрыша Пабло-Педро перестает ненавидеть меня. На час, на два. Вчера даже говорил со мной почти сочувственно. Сказал что иногда на него находит слабость и он начинает жалеть эксплуататоров. За их обреченность. Я сказал, что моя семья – лесорубы из Монтаны. И сам я всю жизнь живу на зарплату. Почему же меня нужно зачислять в эксплуататоры? «За размеры, – сказал он. – Люди выше шести футов ростом автоматически причисляются к классу угнетателей. И разговор с ними будет короткий». Наверное, он не может простить мне, что я запираю его в чулан. Но ведь это всегда – по вашему приказу. А вам он симпатизирует.

Антон бросил быстрый взгляд на лицо штурмана. Бедный Рональд. Еще в студенческие годы он был всегда тем, кому не доставалось билета на футбол, девушки на танцах, места в машине, бутылки пива на вечеринке.

– Да, матрос нам попался – не подарок. Эта прихоть адмирала Козулина еще выйдет нам боком.

– Позавчера он был почти красноречив. Он описывал, как ему отвратительны мои бицепсы. И мой прямой нос. И светлые волосы. И широкие плечи. Мои зубы так и просятся, чтобы их выбили бейсбольной битой. Моим тренировочным костюмом он заставил бы меня подтирать масло в машинном отделении. То, что я никогда не ругаюсь, кажется ему пошлым лицемерием. Не пью, не курю, не колюсь – это от трусости и жалкого цепляния за жизнь Если он еще раз заметит, что Линь Чжан толкает меня бедром, он обольет меня – заметьте, не ее, а меня! – кипящим супом. Уж и не помню, когда я был объектом таких сильных чувств.

Что правда, то правда – сильные чувства с Рональдом как-то не вязались. Он всегда был где-то рядом, на подхвате, готовый помочь, улыбнуться, дать ключ от комнаты, вовремя исчезнуть. Никогда ни к кому он не лез с рассказами о том, что его волновало и занимало по-настоящему. Если он когда-нибудь, размякнув от рюмки вина, давал себе волю, его нелегко было понять без учебника анатомии в руках. «Вчера я весь день работал над quadriceps femoris… Массаж, разминка динамичная и статическая, вибрационная нагрузка… Говорят, есть древнее японское упражнение, его используют борцы дзюдо… Оно натягивает сухожилие gluteus médius. Мне обещали достать видеозапись. Если хотите, я дам вам знать… Кстати, мне кажется, вам следует обратить внимание на extermus abdominis… Все же мне кажется, что абсолютное обезжиривание его нежелательно… Это – погоня за эффектом, крайности позеров. Жировой слой необходим мышечному слою и как теплоизоляция, и как питательная среда. Что же касается obliquus externus…»

Нет, надо отдать Рональду должное – в такие монологи его заносило нечасто. Он уже понял и примирился с тем, что друзья неспособны разделить его главную страсть. Таинственное движение соков и сил в собственной плоти не зачаровывало их. Они были жадными дикарями. Они выжимали из собственного тела все, что могли, и замечали его только тогда, когда оно, истощенное и измученное, заставляло их делать перерыв в погоне за развлечениями. Или в трудах. Они выжигали участок, сеяли случайные семена, срывали жалкий урожай, перекочевывали дальше – в следующий день, месяц, неделю. Права Сьюзен, во всем права: племя кочевников, доисторические неандертальцы.

Рональд огорчался этим, но не пытался их просвещать. Если человек слеп к чуду – что тут можно сделать? К чуду крови, бегущей в подкожных реках – почти рядом, почти на виду, – к чуду вдохов и выдохов, к чуду гладких, скользящих друг по другу суставов, к тайне сужающегося и расширяющегося зрачка, к загадке сцепления позвонков. Ему не нужны были единоверцы, он готов был совершать свои обряды и поклоняться в одиночку. Ведь проповедничество требует противоборства, а противоборства Рональд не выносил ни в каком виде.

В студенческие годы тренеры футбольные, баскетбольные, боксерские обхаживали его, восхищенно охлопывали, как коня, заманивали к себе. Он только качал головой, отходил. Даже те состязания, в которых соперники не касались друг друга, а, скажем, неслись рядом, крутя педали велосипедов или налегая на сверкающие весла, таили что-то отталкивающее для него. Даже игры, разделявшие противников сеткой, не обладали нужной ему чистотой. Только там, где тело боролось один на один с силами природы – с тяжестью, инерцией, давлением воздуха, сопротивлением воды, – только этим схваткам он мог отдаться самозабвенно, всей душой. Он поднимал штангу, метал копье, прыгал в высоту и длину, отжимался на турнике, плавал, нырял – но всегда один. Он исчезал, заболевал, ускользал, когда дело доходило до участия в соревнованиях. В конце концов тренеры махнули на него рукой.

И женщины. Почему они оставляли его? Он был такой красивый, мужественный, надежный. Он любил брать их на руки и бежать по кромке прибоя, поднимая облако брызг. Но они уходили. Преданность, любовь, постоянство – какая ложь. Вовсе не этого они хотят от нас. Удобные статьи обвинения, тихий террор… Да если б они действительно жаждали верности и постоянства, Рональд Железная Ладонь был бы их кумиром. Бедный парень. Кажется, все, что было в его жизни, – это три года жизни с Ольгой. Бедный, бедный муж-1-2. С тех пор он так и жил один.

Антону рассказывали про их свадьбу. Жена-1 придумала такое! – превзошла себя. И они нашли священника-модерниста, который согласился участвовать. И Рональд тоже был на все согласен. Бракосочетание вплавь! Для гостей арендовали все лодки на озере. Жених и невеста – в купальных нарядах, в резиновых шапочках – плыли брассом во главе процессии. Священник ждал их на причале. «Рональд, берешь ли ты в жены эту мокрую женщину и обещаешь ли любить ее больше утренней пробежки?» – «Обещаю». – «А ты, Ольга, берешь ли в мужья этого фыркающего мужчину и обещаешь ли прощать ему незнание славянских языков?» – «Да». На заключительном поцелуе головы новобрачных ушли под воду. Кощунствующий священнослужитель сделал шаг вперед и – как был, в рясе – тоже исчез под водой. Гости неистово раскачивали лодки. Старики Козулины отказались участвовать в этом шабаше.

Потом, когда дети приезжали к нему на каникулы, Антон с тревогой расспрашивал их о новом отце. «Не обижает? Помогает с уроками?» Дети не жаловались. Они немного уставали от бесконечных разминок и упражнений, но в общем это им нравилось. Жизнь как вечная тренировка. Вопрос «К чему?» даже не задавался. Тренировка была прекрасна сама по себе и не нуждалась в оправдании целью. Цель, видимо, знал только один Верховный тренер, пославший нас в этот мир.

Только однажды девятилетняя Голда задумалась и сказала про своего отчима: «Ты знаешь, папа, мне кажется, он совсем не боится вчера». И Антон сразу понял, что она имела в виду. Потому что он и сам замечал за Рональдом эту странность. Еще в студенческие годы. Когда изморенная скукой компания обсуждала, чем заполнить надвигающийся вечер, он мог предложить отправиться в кино, на тот самый фильм, который они смотрели накануне. «Ты что, издеваешься? Поостроумнее ничего не мог придумать?» Он прикрывался руками от летевших в него бумажных стаканчиков, от сыпавшихся тумаков, смеялся, но было видно, что он действительно не понимал их. Почему нет? Это был такой замечательный фильм, они так смеялись вчера, так чудно провели время. Почему же не повторить то, что было так хорошо?

Таким он был во всем. Он мог дочитать последнюю страницу понравившегося ему романа, перевернуть книжку и тут же начать чтение сначала. Во всем студенческом городке не было лучшего слушателя анекдотов, чем Рональд. Он готов был самозабвенно смеяться одной и той же шутке хоть десять раз подряд. В кафетерии он с удивлением глядел на друзей, отталкивавших надоевшее блюдо. Ветчина с горошком! Третий день, пятый, десятый – какая разница? Ведь это так вкусно.

Говорят, бывает отклонение – страшно редко, один на миллион, – когда человек не чувствует боли. Не такой ли редкий сдвиг выпал и железнорукому Рональду? Не обошла ли его судьба, не забыла ли при рождении наказать тем, чем наказала – кого больше, кого меньше, но всех нас, всех нормальных, – мучениями скуки? Но если так, то что это – дар или уродство? Если тебе ничто не приедается – ни твоя улица, ни работа, ни вид из окна, ни голос жены, ни пластинки на полках, если ты можешь до скончания века продолжать любить ту же улицу, ту же работу, ту же жену, ту же музыку – разве это не благословение? Так чего же они все хотели от добродушного силача, почему издевались, почему не могли принять таким, каков он есть? О, эти ненасытные свергатели дальних правительств, о, сочинители нового, о, изобретатели водоплавающих свадеб и диковинных страховок! Не зависть ли вас гложет? Не за то ли вы гоните от себя несчастного, что он не боится повторений, что способен радоваться и стомиллионной – солнцезеленой, белопенной, гладко разрезанной надвое волне, а вас – проклятых, ненасытных – начинает мутить уже от десятой?

– Я все время пытаюсь представить тот момент, когда мы отыщем Голду в Перевернутой стране, – сказал Рональд. – Не могу вам передать, что значит для меня наша экспедиция. Все три года, что мы жили вместе, меня не оставляло беспокойство за нее. Я чувствовал, что не могу дать ей того, что ей было нужно. Чего именно? До сих пор не знаю. Она меня загоняла в угол своими «Почему?». И часто я вынужден был отвечать: «Потому что так уж устроено на нашем шарике». Так вот однажды она мне сказала на это: «А другого шарика у вас нет?»

– Голда всегда о вас говорила очень тепло, – сказал Антон. – Чаще осуждала мать. Горевала, когда вы расстались. Все пыталась упражняться, сохранять тот режим, к которому вы их приучили. Она говорила, что устать до смерти – это лучший способ забыть о себе. Почему-то это было ей важно – научиться забывать о себе. Но не получалось. Ей нужен был тренер. Который гнал бы ее, и гнал, и гнал. Сама себя – она не могла.

– Золотая девочка. Вы правду говорите? Она на меня не держала обид?

– Поминала только добром. Говорила, что вам нужно поскорее завести своих детей. Удивлялась, что вы все не женитесь.

– Да? Я и сам удивлялся. Как-то все откладывал. А сказать по правде – боялся. Наши законы всегда на стороне женщин. У отцов нет никаких прав. В случае развода ребенка всегда отдадут матери. Если я так привязался к вашим детям, что бы со мной было, если бы у меня отнимали моих? Страшно подумать. Жениться и заводить детей в наши дни могут только бесчувственные болваны.

– Благодарю.

– О, простите ради Бога. Я не имел в виду… Правда. Мне всегда казалось, что вы женитесь снова и снова именно потому, что боитесь остаться без детей. Потому что у вас их каждый раз отнимали. Я восхищался вашей смелостью и упорством. Сколько у вас набралось всего на сегодня?

– Десять своих и двое чужих. Так сказать, счет 10: 2. Не знаю, в чью пользу. Но, говоря по правде, никто меня ничего не лишал. Каждый раз я уходил сам. Единственная жена, которая оставила меня, детей как раз не имела.

– Это была третья?

– Нет, четвертая. Не извиняйтесь – я и сам иногда путаюсь. Так что, как видите, мы с вами шли разными дорогами, но оба оказались на одной и той же мели. Наше плавание – это экспедиция отцов-неудачников. Сколько еще до конца моей вахты?

– Четыре минуты. Вы не возражаете, если я пару раз отожмусь от пола? После долгого покера pectoralis major делается как деревянный. Да и rectus abdominis тоже просит движения.

– Конечно, конечно. Вам хватит там места за моей спиной? С пекторалисом шутить не следует.

Корни деревьев нависали над подмытым берегом. Ветер бежал по кронам, нажимал, пробовал на крепость. Если находил слабину, задерживался и начинал давить неослабно. Дерево не выдерживало, рушилось кроной в воду. По вывороченным в небо корням метались ослепшие муравьи. Река струилась между ветвей, обсасывала новую добычу.

Лодкам приходилось огибать упавшие в воду деревья. Иногда сидевшие в лодках хватались за мокрые ветви, зависали, раскачиваясь на струе. Антон слышал их смех, выкрики. Но каждый раз смех смолкал, когда сидевшие замечали его. Проплывали байдарки, резиновые шлюпки, маленькие моторки. И каждый раз сидевшие в них умолкали и начинали тревожно всматриваться в берег.

Антон не мог понять, что их пугало. Он был один, мирный и безоружный, настроенный благодушно. Кажется, его автомобиль остался где-то на дороге. Кажется он шел к реке, чтобы отыскать мост. Он помнил, что где-то на этом участке раньше был деревянный мост. Может быть, его снесло ледоходом? Он хотел спросить у проплывавших, не видели ли они моста. Но их помрачневшие лица смущали его. Что они замечали на берегу, чего не мог заметить он?

Вдруг земля под его ногами стала беззвучно трястись. Огромный пласт перевитого корнями песка стал выворачиваться, становиться на дыбы. Люди в лодках навалились на весла, пытаясь скорее отплыть в сторону, увернуться от покрытого суками ствола. Падая, Антон увидел торчащие из воды валуны. Они неслись к нему с нарастающей скоростью. Он не знал, то ли ему выставить руки вперед, то ли постараться прикрыть голову. Земля продолжала трястись. Он изо всех сил оттолкнулся от нее ногами, пытаясь перебросить свое тело за камни, в полоску чистой воды.

И проснулся.

Встревоженное лицо Рональда нависало над ним в узком пространстве каюты. Железные ладони перестали трясти плечо, виновато потерлись друг о друга.

– Капитан, справа по носу какой-то корабль. Я думаю, вам надо взглянуть.

Антон поднялся вслед за ним в рубку. «Вавилония», негромко постукивая, ползла по угомонившимся волнам. Над горизонтом небесный рисовальщик упрямо пробовал розовый цвет в самых диковинных сочетаниях. Все попытки воздушных орд прорваться в морскую глубину на сегодня были отбиты. Последние вырвавшиеся из плена пузырьки удирали к поверхности. Кислород водяной снова был отделен от кислорода ветрового тончайшей границей – зеленоватой, рябящей, непробиваемой.

Корабль, видневшийся справа по носу, казался неподвижным. Без огней. По виду – рыболовный траулер. Довольно большой. Какая рыба могла заманить его так далеко от берегов?