Текст книги "Неверная"

Автор книги: Игорь Ефимов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

11. АРЕСТ

– Знаешь, что тебе нужно? – сказал Павел Пахомович. – Телефонная исповедь.

– Это еще что такое?

– Год назад я встретился с одной женщиной. Русская, приехала тогда же, когда и я. Созналась, что получила работу в странной телефонной фирме. За небольшую плату каждый человек может позвонить им и излить душу. Первая минута – три доллара, следующие – по сорок пять центов.

– Неужели звонят?

– Не знаю, верить ей или нет. Сказала, что до десяти тысяч звонков в день. Им нужен был оператор с русским языком. И с приятным голосом. Ей повезло, у нее было и то и другое. Поначалу она уставала от всех этих признаний, потом привыкла.

– А в чем сознаются?

– Чаще всего – твой случай. Супружеская измена. С соседом, с другом мужа, с сослуживцем. На шринка[1]1
  Shrink (англ., разг.) – психоаналитик.


[Закрыть] не у всякого хватит денег, а людям нужно покаяться вслух, очистить душу – но так, чтобы не было никаких последствий. Оператору нет нужды утешать или расспрашивать. Только ронять замечания, показывать интерес и готовность все простить. Тем более что звонящий часто обращается даже не к тому, кто на другом конце провода. «Папа, мама, я понял, что я гомосексуалист. И это навсегда. Пожалуйста, не сердитесь». «Роберт, Роберт, в прошлом году я была беременна и сделала аборт. Простишь ли ты меня? Но я и до сих пор совсем-совсем не готова к материнству!»

– Для таких вещей мне телефон не нужен. Мне повезло – у меня есть вы. Моя любимая подруга.

– Сознаются и в криминальных делах. Одна женщина со слезами рассказала, что заснула за рулем, выехала на левую полосу. Встречная машина пыталась объехать ее и разбилась о дерево. Шоссе было пустынным, женщина проснулась и удрала. Так и не знает, погиб водитель или выжил.

– Но ведь о таких вещах нужно сообщать полиции?

– Ни в коем случае. Фирма гарантирует тайну и анонимность. Еще она рассказала, что не обязательно звонят, чтобы каяться. Бывает и хвастовство, которое некому излить. Один позвонил сообщить, что это он – он! – обокрал свою фирму на десять миллионов. Никто до сих пор этих денег не нашел, а он живет припеваючи на Бермудах и необычайно доволен собой и жизнью.

У Павла Пахомовича новое увлечение – он каждый день смотрит по телевизору программы «Из зала суда». Говорит, что устал от голливудского варева, потому что там все предсказуемо. А в истории многих преступлений ты и вообразить не можешь, как все повернется, что люди способны проделывать друг с другом и из-за чего.

Поначалу я пугалась этих историй, отмахивалась. Но теперь слушаю как завороженная. Все примеряю на себя. Вернее – на Глеба. Вот на такое – способен он? А на такое? Если смотрю передачу сама, разыскиваемым преступникам невольно подставляю его лицо.

Павел Пахомович потом записывает содержание передач, сортирует преступления по мотивам-причинам. Деньги, конечно, на первом месте. Потом секс. Насильники всех сортов, извращенцы, педофилы. Запомнилась одна история, случившаяся лет десять назад на Западном побережье. Молодая супружеская пара подобрала на шоссе девушку-подростка. Жена держала на руках младенца, поэтому девушка села в автомобиль без опаски. И напрасно. Парочка оказалась лихая – завезла ее в свой дом, заперла в подвале, и для нее началась жизнь рабыни-наложницы.

Это длилось несколько лет. С ведома, а порой и при участии жены муж насиловал девушку, издевался, подвешивал, обнаженную, к потолку подвала и стегал ремнем. Добился такого подчинения, что в какой-то момент разрешил ей позвонить домой родителям, умиравшим от беспокойства. Она заверила домашних, что с ней все в порядке, что она устроилась на работу, требующую частых разъездов, поэтому у нее нет постоянного адреса и телефона. Но обещала звонить и писать. Видимо, для мужа главным стимулом-наслаждением было даже не сладострастие, а именно порабощение. Через год он так уверился в покорности своей жертвы, что разрешил ей навестить родной дом. Сам привез на автомобиле и оставил там на день, уехав по делам. Девушка представила его как своего жениха. Сохранились фотографии этого визита: парочка стоит обнявшись, в кругу родственников, улыбается в объектив. Оставшись в родном доме без своего господина, девушка ни словом, ни знаком не дала близким знать о том, что с ней происходит. Все хорошо, все чудно, все впереди!

А впереди было вот что: по возвращении муж купил двуспальную водяную кровать и устроил под ней большой ящик. Девушку поместили в этот ящик и выпускали только два-три раза в день. Так она и прожила в этом ящике еще два года. Потом ее начали выпускать для всяких домашних работ, для ухода за огородом и садом. Видимо, муж преувеличил меру покорности своей рабыни, потому что девушка наконец сбежала. Вернулась к нормальной жизни, но никому не рассказала о своей эпопее.

Потом все же история раскрылась. Жена сделалась очень религиозной, призналась священнику в давнишнем грехе. Священник нарушил тайну исповеди, сообщил полиции. Новоявленных рабовладельцев привлекли к суду по обвинению в похищении и многочисленных изнасилованиях. Но их защитник уверенно доказывал, что все происходило по взаимному согласию. Иначе как вы можете объяснить визит к родным, когда девушка была оставлена без присмотра на целый день? Он показывал присяжным фотографии с обнимающейся парочкой, веселые лица родни кругом. Те растерялись, раскололись и не смогли вынести единодушный обвинительный приговор.

Конечно, с особенным интересом я вслушивалась в истории трагических разрывов. Похоже было, что большинство мужчин не могли смириться с тем, что женщина решила выйти из-под их власти. Они либо нанимали убийц, либо сами пытались осуществить «возмездие». Часто делали это крайне неумело, легко попадались. Один, например, застрелил бывшую жену и закопал труп в саду. Каким-то образом это открылось, его потащили в суд. Обвиняемый стал уверять, что жена застрелилась сама, а он ее закопал, испугавшись, что его обвинят в убийстве.

– Ах вот оно что, – ядовито сказал прокурор. – А как же вы объясните тот факт, что в черепе убитой было обнаружено два пулевых отверстия? Покойной не понравился первый выстрел и она решила добить себя вторым?

Другой разведенец решил прикончить «изменницу» автомобилем. Адвокат на суде доказывал, что его подзащитный действовал под влиянием эмоционального порыва, что это скорее несчастный случай и уж ни в коем случае не преднамеренное убийство.

– Непреднамеренно можно переехать жену один раз – тут мой коллега абсолютно прав, – возразил прокурор. – Но врубить задний ход и переехать лежащую еще раз, а потом – для верности – повторить всю операцию сначала – это уж, извините, мало похоже на несчастный случай.

В моем институте в те дни тоже мелькали стражи порядка. Один наш студент-третьекурсник, Слава Бакишвили, замешался в уличную драку, окончившуюся увечьями. Как водится, началось с ссоры из-за девицы. Полиция пыталась выяснить обстоятельства: кто, где, когда, кого – видел, знал, ревновал, запугивал? Приходил адвокат Славы, спрашивал меня, соглашусь ли я подтвердить на суде, что Слава мальчик добрый и воспитанный, что кто-то должен был вывести его из себя, спровоцировать, чтобы он пустил в ход кулаки. Я согласилась. И поэтому не удивилась и не испугалась, когда посреди дня раздался телефонный звонок на кафедре и сержант-детектив-офисэр Крескил попросил меня – очень вежливо, с тысячью извинений – зайти к ним в отделение и ответить на несколько вопросов.

Полицейское отделение легко было заметить издалека – вокруг него толпились машины с красными фонарями на крыше. Вот так они всегда: нас штрафуют за малейшее нарушение правил парковки, а сами бросают свои автомобили как попало, перегородив половину проезжей части. В том же здании размещался местный суд и небольшая тюрьма. А через улицу – контора бондсмена. Так все удобно: судья рассматривает улики против арестованного, назначает дату разбора дела и сумму залога. У вас нет десяти тысяч? Перейдите через улицу и займите у бондсмена. Не хотите платить такие зверские проценты? Тогда и на улицу выходить не надо – будете ждать суда в камере.

Уже во время телефонного разговора я догадалась по выговору, что детектив-офисэр Крескил принадлежит к угнетенному меньшинству. Под светом лампы кожа на его черепе переливалась всеми оттенками густо-фиолетового. Не отражает ли их мода на бритые головы вечный порыв к равенству? В данном случае – к равенству облысевших с волосатыми? Похоже, что лысина – такое же горькое переживание для мужчин, как ожирение – для женщин. Иначе экраны телевизоров не были бы залиты рекламой новейших средств против облысения.

Детектив Крескил привстал, не выходя из-за стола, пожал мне руку. Но не улыбнулся. Вглядывался в меня пытливо и, как мне показалось, сочувственно.

– Не знаю, чем я смогу помочь вам, – сказала я,– Кажется, я рассказала про Славу все, что могла. Он хороший мальчик и в драку замешался случайно.

– Речь у нас пойдет не о нем, – сказал детектив.– Тем делом занимаются наши специалисты по уличным бандам. Мое отделение расследует убийства.

Глаза его катались в глазницах, как черные оливки в масле. Он был в штатском, щеголеватый галстук с красными переливами туго прижимал воротник рубашки к мощной шее.

– О, убийства, – сказала я. – Да, это посерьезнее. И какая роль отведена мне в вашем расследовании? Свидетельница? Сообщница? Подозреваемая?

– Первое – нет, второе – нет, третье – тоже нет.

– Тогда кто же я?

– Жертва, – сказал он. И опять без улыбки. – Вернее, предполагаемая, намеченная жертва.

Я видела, что он был абсолютно серьезен. Моя ирония тоже куда-то улетучилась.

– Я вас слушаю.

– В нашем ремесле нам приходится очень четко разделять две вещи: информацию о совершенном или готовящемся преступлении и улики. Вы понимаете разницу?

– Думаю, что да.

– Так вот, улик у нас на сегодняшний день никаких. Только информация. О том, что некто готовит покушение на вас. Оплаченное убийство.

Почему я не воскликнула «какой вздор»? Или – «этого не может быть»? Почему первым делом подумала: «Неужели Глеб и на такое способен?»

– Могу я спросить, откуда вы получили такую информацию?

– У нас не принято раскрывать наши источники. Позднее я уточню кое-какие детали. Но сначала я хотел бы задать несколько вопросов о вашей семье. Понимаю, что это может показаться вам вторжением в личную жизнь, и спешу заверить, что отвечать вы не обязаны.

– Я постараюсь. Что бы вы хотели знать?

– Вы приехали в Америку вместе с мужем и сыном пятнадцать лет назад. А давно вы замужем?

– Скоро будет двадцать пять лет. Серебряная свадьба не за горами.

– Ваш муж, профессор Армавиров, преподает математику в пригородном колледже.

– Да, это так.

– Как бы вы охарактеризовали ваши отношения с ним?

– Что вы имеете в виду?

– У вас случаются ссоры, скандалы? Семейные раздоры?

– Не больше, чем у других.

– Рукоприкладство?

– Никогда в жизни.

– Случаи супружеской неверности?

– Знаете, это уже слишком. Тут я должна провести черту. Не могли бы все-таки уточнить, какого сорта информацию вы получили? Должна же я знать, что мне грозит.

– Конечно, конечно.

Крескил открыл папку, лежавшую на его столе. Перебрал сложенные в ней листки. Вынул один, пробежал его, катая свои оливки слева направо.

– Два дня назад наш информатор подслушал разговор за соседним столиком в кафе «Венди». Двое мужчин что-то обсуждали. Они говорили по-русски. Приглушенными голосами, но все же недостаточно тихо. Видимо, не думали, что кто-то из посетителей знает их язык. Информатор понял по обрывкам фраз, что они планируют убийство какой-то женщины. Якобы при попытке ограбления. Он расслышал сленговое слово «прэ…», «прышть…».

– Да, «пришить». Означает «убить».

– В конце разговора один мужчина передал другому плотный коричневый конверт. Потом вышел из ресторанчика. Сел в машину, припаркованную рядом с окном. Информатор запомнил номер и сообщил его нам. По номеру мы легко обнаружили владельца.

– Вы арестовали его?

– На каком основании? Пока у нас есть только информация. Как я объяснял, нужны улики.

– Но почему вы решили, что намеченная жертва – я? Информатор расслышал мое имя?

– Нет, имя не было названо.

– Тогда почему же?..

– Потому что автомобиль, замеченный информатором, принадлежит вашему мужу.

Поверила ли я? Не помню. Помню только, что мысли заметались в голове, как мухи,– одна чернее другой.

«А что?., что тут невозможного?.. Узнал про Глеба и решил избавиться… Кавказская месть… Два письма я перехватила – ну и что? Могли ведь быть и другие, посланные в колледж… И неизвестно, что в них… Постельные подробности, смонтированные фотографии… Глеб знает, как привести в ярость… А убийство, говорят, стоит теперь не очень дорого… Плюс получит страховку…»

– Это абсолютно невозможно, – сказала я вслух. – Не верю. Произошла явная ошибка.

– Не исключено. Но мы посовещались и сошлись на том, что рисковать не имеем права. Решили на время задержать вашего мужа. Под вымышленным предлогом, конечно.

– Как «задержать»? Где он сейчас?

– В этом здании. Нет-нет, не в камере. В комнате для допросов свидетелей.

– Вы с ума сошли! Немедленно отпустите его!

– Чтобы он вышел и довел задуманное дело до конца?

– Нет никакого «задуманного дела». Все это фантазии, детективный роман, недоразумение…

– Вы не хотите, чтобы мы допросили его? Потребовали назвать того человека, с которым он встречался в кафе, кому передал пакет – скорее всего с деньгами?..

– Не хочу.

– А не могли бы вы на время уехать куда-нибудь? Мы бы установили скрытое наблюдение за вашим мужем. Возможно, он захочет снова встретиться с тем человеком. Мы бы засняли встречу на пленку. Это была бы важная улика для суда.

– Какого суда? Вы уже мысленно посадили его на скамью подсудимых?

– Поверьте, я понимаю, в каком вы сейчас состоянии. Невозможно поверить, что близкий вам человек способен на такое. Но знали бы вы, сколько мы видели семейных раздоров, закончившихся убийством или хотя бы покушением. Причем совершенно непредсказуемым. Родственники и друзья только ахают и разводят руками. Вот помню, один отец семейства…

– Нет, довольно с меня этих примеров.

– Поймите, в сложившейся ситуации мы несем ответственность за вашу жизнь.

«Если все это правда, – хотела сказать я, – моя жизнь все равно кончена». Но промолчала.

– А хотите взглянуть на него?

Крескил, не дожидаясь моего ответа, включил телевизор. На экране возникла комната с голыми стенами. Стол, лампа, два стула. Додик сидел на одном из них, закинув ногу за ногу, что-то помечал в записной книжке. Видимо, обкатывал какую-нибудь формулу-теорему. Я заметила, что его ботинки были без шнурков. Не было также ни галстука, ни ремня. Да, кажется, таковы полицейские правила. Чтобы задержанный не повесился.

Мужчина без ремня – как унизительно. Если встанет, ему придется держать штаны руками. Хорошо еще, что не раздели догола. Все же нешуточное подозрение.

Почему-то вспомнила Бунина. Как ему – нобелевскому лауреату – пришлось раздеваться перед немецкими полицейскими при проезде через Германию. Кажется, его обыскивали на глазах у жены. Когда я писала Буниным? Лет пять назад? А Додик… Вот уж действительно, от тюрьмы и от сумы не зарекайся.

– Отпустите его. Пожалуйста, – тихо сказала я.

– Ну хорошо. Я продержу его еще час после вашего ухода. Ждите его дома. Получится простой, но важный тест. Если, придя домой, он расскажет вам о задержании, это будет важным свидетельством его невиновности. Но если промолчит, утаит… Вот вам моя карточка с номером мобильника. Если заметите что-то подозрительное, звоните в любое время дня и ночи.

Автобус тащился как-то особенно долго, нехотя переползал из одной пробки в другую.

Оставленное открытым окно напустило в дом сырого холода. Я прикрыла его, задернула штору, добавила температуру в отоплении.

Поставила чайник на плиту, пошла в ванную – прополоскать сдавленное горло.

Уселась в кресло с чашкой в руках, закуталась пледом.

Чтобы заполнить тоскливое время ожидания, взяла перечитать свое давнее письмо Буниным.

ПИШУ БУНИНУ И ДРУГИМ ОБИТАТЕЛЯМ ЕГО ГРАССКОГО ПРИСТАНИЩА

Дорогие соотечественники из страны Эмиграция!

За годы вашей совместной жизни в Грасских горах вы, все трое, исписали тысячи страниц. Половина этих страниц – если не больше – записи дневникового характера. Видимо, все трое считали важным оставить потомству – хотя все трое остались бездетными – память о своей жизни. Дневник – это младший брат летописи, и на нем всегда лежит если не религиозный, то какой-то мистический отблеск. Запечатлеть бег времени, отвести поток уплывающих дней в навеки неподвижные строчки – миллионы людей находили в этом занятии источник утешения, примирения с горестями жизни, душевного очищения.

Однако дневник – не исповедь. Мы не вправе требовать и ждать от него такого же полного самообнажения, каким окрашены исповеди Блаженного Августина, агностика Руссо, еретика Толстого. И Вы, Иван Алексеевич, и Вы, Вера Николаевна, и Вы, Галина Николаевна, должны были писать с оглядкой на нравы своего времени, на принятый этикет своего круга, на требования приличия, такта, деликатности.

Я все это понимаю, но смириться с этим не могу. Волею судеб, сами о том не думая, вы, своим тройным союзом, возродили – оживили – для меня библейскую легенду об Иакове и его двух женах – Лии и Рахили. И есть причины, по которым эта сторона вашей жизни вызывает во мне – нет, не эротическое любопытство, не зуд припасть к замочной скважине, – но смутное ощущение родства, сопричастности, полного и приемлющего сопереживания. Я так хотела бы узнать, как это было на самом деле, а главное – чего это вам стоило, какой душевной болью приходилось платить.

Что мы знаем о вашем союзе? Обрывки, фрагменты, намеки… Фраза из чьего-то письма, расплывчатая сплетня в чьих-то мемуарах. Знаем, что в 1926 году, живя во Франции, в эмиграции, вместе со своей женой Верой Николаевной, Иван Алексеевич Бунин встретил Галину Николаевну Кузнецову, по мужу Петрову, которая была на тридцать лет моложе его. Он влюбился в нее, она ответила ему страстной любовью, ушла от мужа. Запылал роман. Кроме общей страсти к литературе их связывала еще и интимная любовь к произведениям одного, особенно близкого обоим, русского писателя – Ивана Бунина. Кажется, за всю жизнь у Ивана Алексеевича не было более тонкого ценителя и поклонника, чем Галина Кузнецова.

Что оставалось делать?

По представлениям и правилам того времени (они не изменились и в наши дни) ответ был простой: либо свеча любви, либо долг доброты, либо гордое сознание собственной порядочности должны были быть принесены в жертву. Миллионы мужчин до и после Бунина в такой ситуации бросали своих жен и женились на новых возлюбленных. Тысячи и тысячи прятались в туман-обман адюльтера. Считаные единицы подчинялись требованиям долга и оставались верны брачной клятве. Но и в том, и в другом, и в третьем случае кто-то был обречен на горе, боль, стыд, ложь, страх, страдание, одиночество.

Вы посмели восстать против этого безнадежного «или-или». Вера Николаевна была верной и преданной подругой своему мужу в течение двадцати лет – и каких окаянных лет! Как он мог бросить ее одну, оставшуюся без родных, в океан нищеты и неустройства эмигрантского прозябания? С другой стороны, как мог мужчина на шестом десятке лет отказаться от такого дара судьбы – любви молодой, прелестной, талантливой женщины?

Вы попытались прорвать порочный круг. «Можно достичь Индии, плывя на Запад», – догадался Колумб и отправился на поиски неведомого. Как вы плыли, в какие штормы попадал ваш грасский кораблик, какие спруты и кашалоты выпрыгивали на вас из морской глубины – вот что мне хотелось бы разглядеть на мерцающей, полустертой киноленте ваших жизней. Но чтобы расслышать ваши голоса, чтобы что-то понять в потаенных перебоях сердца, я должна буду отбросить деликатность, почтительность, уважение к личным тайнам. Я собираюсь устроить вам настоящий перекрестный допрос. И начать хочу с Веры Николаевны Буниной. Ибо в начале ей досталась самая тяжелая, самая болезненная, самая уязвимая роль.

Дорогая Вера Николаевна!

Каждая женщина страшится этого удара – узнать, что у мужа появилась «другая». Как это произошло у Вас? Вы догадались о происходящем сами? Донесли «добрые» друзья? Иван Алексеевич пришел и объявил в открытую? И попросил разрешения принять новую любовь под Ваш кров?

Опубликованные отрывки из Ваших дневников только чуть-чуть приподнимают завесу. У меня нет возможности поехать в Англию и прочесть их полный текст, хранящийся в рукописном отделе библиотеки Университета города Лидс. Мне остается лишь поверить рассказу другой парижской эмигрантки, поэтессы Ирины Одоевцевой, сохранившемуся среди ее писем:

«Уехав из отеля, в котором Галина жила с мужем, она поселилась в небольшом отеле на улице Пасси, где ее ежедневно, а иногда и два раза в день навещал Бунин, живший совсем близко.

Конечно, ни ее разрыва с мужем, ни их встреч скрыть не удалось. Их роман получил широкую огласку. Вера Николаевна не скрывала своего горя и всем о нем рассказывала и жаловалась: „Ян сошел с ума на старости лет. Я не знаю, что делать!" Даже у портнихи и у парикмахера она, не считаясь с тем, что ее слышат посторонние, говорила об измене Бунина и о своем отчаянии. Это положение длилось довольно долго – почти год, если я не ошибаюсь».

Что из этого правда? Одоевцева – свидетель, как правило, доброжелательный, но Вы не были с ней близки и вряд ли делились своими переживаниями. Я не могу поверить ей, когда она пишет, что Вы приняли объяснения Ивана Алексеевича, уверявшего, что между ним и Галиной – только отношения учителя и ученицы. Особенно после того, как Галина Кузнецова поселилась в вашей вилле в Грассе. Разве можно что-нибудь скрыть, когда трое живут под одной крышей? Да и горестные ноты в Вашем дневнике показывают, что Вы не были слепы и наивны.

Апрель, 1927 год (первый год жизни втроем):

«Хочется, чтобы конец жизни шел под знаком Добра и Веры. А мне душевно сейчас трудно, как никогда. И я теряюсь и не знаю, как быть. Вот когда нужны бывают старцы. По христианству, надо смириться, принять, а это трудно, выше сил».

Месяц спустя:

«Перепечатала сейчас всю эту тетрадку и что же – ничего, собственно, с прошлого августа не изменилось для меня в хорошую сторону. А пережито за этот год столько, сколько за десять лет не переживала. По существу, может быть, история очень простая, но по форме невыносимая зачастую».

Прекрасно понимал Ваши чувства и Алексадр Бахрах, с которым у Вас завязалась дружеская переписка. Позднее, в своих записках, озаглавленных «Бунин в халате», он писал:

«„Удочерение"… сравнительно немолодой женщины, скажем, далеко не подростка и ее внедрение в бунинскую [парижскую] квартиренку было, конечно, тяжелым ударом по самолюбию Веры Николаевны, по ее психике. Ей надо было со всем порвать или все принять – другого выхода у нее не было. Но не было достаточно сил и упорства, чтобы не допустить того, что ее глубоко ранило».

И снова – из Вашего дневника год спустя:

«Ночь. Опять не спится. Третий час… Равнодушие Яна убивает меня, а в претензии на него быть нельзя, он сейчас сам в смятении».

Еще год спустя заехавший друг поучал:

« – Когда вам будет очень плохо или тяжело, скорее идите в свою комнату и старайтесь заняться чем-нибудь интересным. Тогда и кричать не надо.

– Это верно, но я кричу, когда мне уж побить человека хочется. Конечно, отчасти это от печени».

В том же году:

«Идя на вокзал, я вдруг поняла, что не имею права мешать Яну любить, кого он хочет, раз любовь его имеет источник в Боге. Пусть любит Галину, Капитана [прозвище литератора Рощина, жившего у них], Зурова – только бы от этой любви было ему сладостно на душе».

Но во что я верю – в отсутствие злых чувств в Вашем сердце по отношению к Галине. В дневнике, по крайней мере в опубликованной части, нет ни одного недоброго слова в ее адрес. Только сочувствие, забота, тревога – как о дочери или младшей сестре. Вы вместе гуляете в окрестностях Грасса, обсуждаете литературу, общих знакомых, даже Ивана Алексеевича. Когда доводится путешествовать втроем, в гостинице Бунин берет три отдельных номера. Но если свободных номеров не хватает и можно взять только два, Вы ложитесь в одной комнате не с мужем, а с Галиной.

Вам, может быть, было бы интересно – важно – отрадно – узнать, что и она в своем знаменитом «Грасском дневнике» пишет о Вас всегда с нежной заботой и участием.

Октябрь, 1927 год: «Последнее время… я была очень занята, так как Вера Николаевна слаба и делать почти ничего не может».

Январь, 1928 год: «Вере Николаевне лучше. Она, однако, все еще лежит, голова у нее обернута белым кружевом, что ей очень к лицу. У нее тип средневековых женщин… Встаю рано, готовлю завтрак ей и И. А., убираю, вообще вожусь почти весь день. Чувствую себя хорошо. Должно быть, раннее вставание мне полезно».

В некоторых записях прорывается чувство вины по отношению к Вам: «Вера Николаевна по-прежнему сидит постоянно за машинкой, не гуляет, бледна, и я часто чувствую сквозь стены как бы какое-то болезненное веянье. Это отражается на мне тяжкой тоской – я замечала несколько раз, что хуже себя чувствую, когда она в дурном состоянии, и веселею, когда оно делается легче. Иногда это меня пугает».

Хотя появление Галины в Вашем доме было нарушением всех принятых норм устройства семейной жизни, причина его проста и понятна: она здесь, потому что Иван Алексеевич ее страстно любит, а она не менее горячо любит его и его книги. Но каким образом, на каком основании у вас поселились и жили годами другие молодые литераторы – Рощин, Зуров, а позднее, в военные годы, – еще и Бахрах? Причем к Рощину и Вы, и Галина относились с явным раздражением, присутствие его вас обеих тяготило. Из дневника Кузнецовой:

«С Рощиным говорить не умею, мы всегда только спорим и притом – ожесточенно. Он меня часто и легко раздражает самомнением и наклонностью почти все бранить и осуждать, прибавляя за каждым словом: черт знает что такое, наглость, сволочь и тому подобное. Очень нервна Вера Николаевна, что неприятно отражается на всех в доме. Во время ее ссор с Рощиным я особенно жалею об отсутствии Ильи Исидоровича [Фондаминского]. Он всегда умел успокаивать ее».

Другое дело – Леонид Зуров. О нем в Ваших дневниках – всегда с нежностью, он всегда «Леня» или под домашним прозвищем – «Скобарь». Молодой русский литератор, живший в Латвии, в Риге, написавший Бунину восторженное письмо, прислал также свою книгу «Кадет». Из записок Бахраха:

«Бунин из самых благородных побуждений посоветовал Зурову перебраться во Францию, стал через друзей хлопотать для него о французской визе, что тогда было связано с большой волокитой, и стал давать Зурову всевозможные советы, как и где устроиться в Париже…

Прошел год после получения „Кадета", и Зуров, с кульком антоновских яблок (знал, чем поддеть!), плетенкой клюквы и большим караваем черного хлеба… появился на бунинском „Бельведере"».

Его поселили в столовой, и он был очень рад, что ему не придется жить в гостинице. Вы отмечали его необычную нервность. Но к лету Зуров, похоже, вполне освоился, его врожденный оптимизм прорывается часто и непредсказуемо.

«Вчера мы с Леней отлично провели день, – вспоминаете Вы. – Решили дойти до Канн водой… Леня весь так и сиял. Он в море – как дома, ловил морских звезд, искал ежей и вдруг, увидав спрута, кинулся за ним и ловко схватил».

Вы радуетесь его присутствию, радуетесь, что его роман принят к печати в Париже, радуетесь потеплению атмосферы в доме. «Мы, слава Богу, живем сейчас очень хорошо в душевном отношении. Ян пишет и добр.

Леня стал много спокойнее. Ян неуловимо стал относиться к нему серьезнее и любовнее. Галя работает много…» Но тут же: «Я все это время чувствую себя беспокойно… Четверть века моего романа с Яном… страшно подумать. 25 лет назад началась наша любовь, и, как ни странно, она не иссякает, хотя форма ее и изменилась…»

Что означает это беспокойство? Что начало тревожить Вас в, казалось бы, устоявшейся домашней жизни?

Вам, возможно, было бы интересно узнать, что после падения коммунизма в России был поставлен фильм по Вашим дневникам. Он так и называется «Дневник его жены». Там намеренно перепутаны даты, изменены имена, но общая канва сохранена. Вас и Галину Кузнецову играют две московские красавицы. Они старательно пытаются изобразить интеллигентность и тонкость чувств, но выговор безжалостно выдает их, и сразу понимаешь, что в детстве обе носили на шее не крестики, а пионерские галстуки. В этом фильме Зуров показан молодым человеком, влюбленным в хозяйку дома, то есть в Вас. Вы же отвечаете ему дружеским участием, материнской заботой, но на любовный пыл не откликаетесь.

Должна ли я верить этой версии? Как совместить ее с проблесками настоящего сердечного волнения, рассыпанными в Ваших дневниках там и тут?

Апрель, 1934 год: «Из домашней жизни радует только Леня. Он работает, пишет, иногда мне диктует. Перестал ссориться с Галей. Стал спокойнее и сдержаннее…»

Полгода спустя: «Живем нехорошо. Лучше всех – Леня: работает, иногда ездит купаться, в церковь, привозит книги…»

Весна, 1935 год: «Завтра, Бог даст, двинемся с Леней в Париж через Гренобль. Ян и Галя с 15 марта там…»

Значит, Вы оставались на вилле вдвоем с влюбленным в Вас молодым человеком? А муж Ваш был в это время в Париже с «другой», которую он любит вот уже семь лет? И Вы ничего-ничего себе не позволили?

А что заставило Зурова в начале 1937 года покинуть виллу, переселиться в общежитие? Что Вы имели в виду, написав «так ему будет лучше»? И почему же Вы так разволновались, когда позднее, уже из Парижа, пришло известие о болезни Лени? Иван Алексеевич записал в своем дневнике от 12 апреля 1940 года: «Неожиданная новость – у Зурова туберкулез… Вера сперва залилась розовым огнем и заплакала, потом успокоилась – верно оттого, что я согласился на ее поездку в Париж и что теперь Зурова не возьмут в солдаты… Едет, вероятно, во вторник. А мне опять вынимать тысячу, полторы!»

И, вернувшись из поездки, Вы записали: «Париж мне кажется каким-то местом радости и любви, давшей мне силы на жизнь…»

Тем временем Вторая мировая война превратилась из «странной» в настоящую – кровавую. Немецкие танки прорвали французскую оборону, вкатились в Париж. И в конце 1940 года Зуров снова появляется на вашей вилле «Жаннет». Должна ли я верить Бахраху, который к тому времени уже жил у вас и впоследствии так красочно описал вражду между Иваном Алексеевичем и Зуровым? Неужели доходило до настоящих драк?

«Перед моими глазами предстали две вцепившиеся друг в друга фигуры, у одной в руке был топор… другая размахивала тяжеленным кухонным пестом… Это единоборство сопровождалось нечеловеческими криками и потоком самых „утонченных" ругательств, исходивших от обоих бойцов. Я не помню, как я ринулся разнимать взбешенных противников, с каким трудом (и синяками!) мне все же удалось разнять их и почти силой увести бледного, трясущегося от злобы и негодования Ивана Алексеевича в его комнату».