Текст книги "Розы (сборник) (СИ)"
Автор книги: Игорь Козырев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
Шалава.
В детстве она слышала это слово частенько. Мать ходила по рукам, переползая от одной интрижки к другой, нередко за какие-то сутки. Соседи, знакомые и даже новые ухажеры называли ее «Шалавой» в глаза, с большой буквы. Вместо имени. И, возможно, если бы Кэрри не помнила маму другим человеком, она тоже начала бы звать ее так.
Шалава.
Наконец, тошнота отступила. Кэрри поднялась на ноги и через коридоры потащилась к выходу из коттеджа. Содом и Гоморра – рай инквизитора. Лучше выбираться поскорей, пока не нагрянули копы или родители особенно респектабельных студентов.
В узком коридоре, заставленном старинными комодами и вазами из далеких стран она наткнулась на Макса. Макс шел вперед по памяти, без очков, которые сжимал в побелевших от усилия пальцах. Кэрри окликнула его, и он посмотрел на нее растерянно, со смесью надежды и страха.
– С тобой все хорошо? – тихо спросил он.
И Кэрри, охваченная внезапным порывом, ринулась к нему на шею, рыдая от пережитых воспоминаний. Ее хватка становилась все крепче, и вот уже она сжимала его изо всех сил, не позволяя кислороду поступать в легкие, а оттуда – в мозг. Макс хрипел, пытался вырваться, а Кэрри гладила его по голове, успокаивала и говорила, что с ней все в порядке. Наконец, он затих, образовав под собой вонючую лужицу, а Кэрри пошла дальше по коридору, тихо улыбаясь.
– Все хорошо, – шептала она. – Все хорошо.
***
Копы забрали всех. Майкл возмущался, звонил родителям, доказывал офицерам свою непричастность, но добился только ощутимой оплеухи и строгого выговора. Три десятка пьяных подростков и молодых людей вперемешку толкались на тесных скамейках, изнывая от жажды, неизвестности и желания поскорей оказаться в уборной. Желающих сослаться на плохое здоровье снабдили нехитрыми медикаментами, каждому разрешили сделать один звонок, и настало то самое время, когда неизвестность – самый страшный враг.
Кэрри рассматривала вырезанное на стене напротив слово: «Обдолбыши». Она пыталась понять, что означает это слово. Кого имел в виду неизвестный автор? Своих соседей по лавке? Копов? Общество в целом? Кэрри повторяла про себя по слогам: «Об-дол-бы-ши». Чудное, редкое словечко, такие не услышать абы где – это, можно сказать, философия целой культуры. Образ жизни огромного пласта людей.
– Говорят, его эта блядина порешила, – предположил, нарушив тишину камер, Майкл. Его реплика разрезала напряжение раскаленным ножом, и все по очереди начали высказывать идеи, строить догадки и предположения.
– Сам поперхнулся!
– Таблетки забыл принять.
– Стервозина Никки давно на него косилась!
– Да его ведьма прокляла! Ха-ха! Хеллоуин же!
Кэрри покосилась на Майкла, поймала его взгляд и напряженно поджала губы. Ей не понравилось слово «блядина», не понравился его тон и даже сам факт того, что мерзкий выскочка опять тянул одеяло на себя. Почему было не посидеть спокойно? Копы не для того рассадили их по камерам, чтоб они передрались между собой, а при таких инициативах ребята неизбежно докатятся до мордобоя. Кэрри не любила жестокость – в детстве ее было достаточно. С лихвой хватило бы на несколько жизней.
Копы вызывали по двое и потом вели в разные коридоры. Тридцать человек на одну ночь – не шутки. Редко удается собрать столько потенциальных свидетелей убийства. Допрашивали быстро, в основном, чтоб зафиксировать и сопоставить самое важное, записать данные и сделать фото. Проверяли «пальчики», смотрели, не натворили ли свидетели еще каких дел за свою недолгую жизнь.
Кэрри сидела перед офицером, стараясь вежливо улыбаться. Ей казалось, так она проявляет участие.
– Ну-с, мисс Холлихарт, как вы относились к убитому? – офицер закурил, игнорируя табличку в кабинете. Кэрри нахмурилась, но ничего не сказала.
– Он был моим другом, – сказала она.
– Вы состояли в интимных отношениях? – офицер смачно затянулся и долго держал дым в легких, прежде чем выпустить его на волю, а потом ловким движением втянул через ноздри. Кэрри поежилась.
– Нет.
– Сколько лет вы знали Максимильяна?
– Макса? – удивленно переспросила Кэрри. Никогда она не слышала полного имени, никогда не думала, что есть что-то, кроме чудного прозвища «Безумный».
– Да-да, Максимильяна Элкота.
– Два, – Кэрри напрягла память. – Два с небольшим.
– Проявлял ли мистер Элкот по отношению к вам романтический интерес?
Кэрри заерзала на стуле. Исповедоваться курящему хаму было противно – лучше раздеться на площади и танцевать сальсу, чем лицемерно улыбаться такому человеку. Кэрри нахмурилась, сжала губы и гордо выплюнула:
– Проявлял.
Она любила Макса. Иногда ей казалось, что Макс встретился на ее пути как вещественное доказательство совести Создателя. Детство Кэрри было ужасным, чудовищным, отвратительным, мерзким, и вот, спустя много лет она встретила удивительного человека, ничуть не похожего на пропойцу отца и опустившуюся мать. Чистого, доброго, искреннего. Она хотела быть с Максом так же сильно, как мечтала, чтобы он однажды встретил свою истинную любовь. Даже с Никки познакомилась, чтоб отвадить беду. Но Макс не стал засматриваться на мини-юбки и пошлые вырезы, он преданно смотрел на Кэрри, выслушивал ее сказки по сто раз и ни разу не позволил самой заплатить за завтрак.
– Вы любили мистера Элкота?
– Что? – Кэрри обернулась к офицеру, сбитая с толку и растерянная. Вопрос раскроил череп на две половинки – голова закружилась – она услышала знакомый запах сортиров, смесь дерьма и чистящего средства.
– Я спрашиваю, испытывали ли вы к мистеру Элкоту романтические чувства? – устало повторил офицер. Кэрри показалось на секунду, что он задавал такие вопросы всем, без исключения. Что это – его собственная схема или общая инструкция? Как вообще он может спрашивать нечто подобное? Можно ли потребовать адвоката?
Кэрри медленно поднялась со стула, взяла в руки карандаш, которые были вывалены на столе неуклюжей горкой, внимательно осмотрела его, а потом, молниеносным движением выбросила руку со сжатым в ней карандашом вперед, целясь точно в левый глаз офицера. Грифель легко прошел сквозь вязкую субстанцию и застрял в черепе – офицер не издал ни звука. Кэрри неторопливо опустилась на свое место, поправила юбку старомодного платья, коснулась выбившейся от резкого движения пряди волос, а потом взглянула на офицера. Тело сползало на пол, влекомое гравитацией и напряжением момента, и девушка провожала взглядом капли крови, стекающие с края стола. Она округлила глаза от ужаса, вскочила на ноги и завизжала. Слезы текли ручьем по ее щекам, сердце билось, словно хотело на свободу, пальцы нервно теребили юбку.
– Все будет хорошо, – спокойно произнес голос позади девушки.
Кэрри обернулась, охваченная ужасом и любопытством – возле входа в кабинет стояла мать. На ней было то самое платье, что надела сегодня Кэрри, и в руках мать держала знакомый карандаш. На пол с него стекала кровь. Капли собирались в лужицу, а оттуда на Кэрри уставились два узких внимательных глаза.
– Все будет хорошо, – повторила Кэрри. Ее колени подогнулись, и тело, вслед за сознанием, обрушилось на пол.
***
Чокнутая, наконец, попала, «куда следует». На кампусе так и говорили: «куда следует». Многозначительно улыбались, кивали, не произнося при этом заветных слов, будто они могли вызвать Чокнутую из психушки.
Хохотушка Никки мгновенно стала изгоем. К ней никто не подходил, чтоб поболтать, никто не спрашивал у нее задания преподавателей, никто не звал на вечеринки. Для всех она будто пропиталась духом Чокнутой, и поэтому, точно так же, как они не хотели лишний раз заговаривать о Кэрри, они не звали и ее единственную подругу.
Несколько раз Никки сходила на кладбище. Возле могилы Макса всегда лежали свежие цветы от родителей, а Никки приносила с собой шоколадных батончиков. Садилась напротив и ела их, оставляя Максу фантики. Что еще нужно человеку, который давно перестал дышать?
В окружении мертвецов Никки не чувствовала себя изгоем – здесь она вспоминала странные истории, которые рассказывала Кэрри и внимательно слушал Макс. Здесь оживало прошлое, в котором Никки за глаза называли шлюхой, но несмотря на это охотно звали в компании, угощали завтраками, давали списывать на контрольных. Ей было так одиноко, словно весь мир, все, кого она знала, разом очутились на кладбище, и однажды вечером, сидя возле могилы Макса, она поняла для себя, что так и было. Безумный Макс – дылда в нелепых очках – был ее единственным миром, и хоть за все время они перекинулись разве что парой осмысленных реплик, чудила все равно был самым преданным и дорогим для нее существом. Тогда Никки перестала ходить на кладбище.
Ей стало интересно, нельзя ли навестить Кэрри в больнице. Она позвонила на знакомый мобильник, и трубку взяла соседка Чокнутой. Дрожащим голоском проблеяла про то, что с Кэрри сейчас нельзя связаться, но когда Никки объяснила ей ситуацию и разрыдалась в ответ – уступила. Дала адрес, номер палаты, даже часы приема посетителей продиктовала. Подсказала, что дежурной лучше принести мармелада – добрей будет.
Вооружившись мармеладом, в субботу, Никки направилась в дурку. Сказала всем, что идет удалять волоски карамелью, а сама окольными путями добралась до лечебницы. Посмотрела на ворота и расхохоталась – то-то Кэрри сейчас пустилась бы в дебри своих рассказиков. Набрехала бы с три короба про традиции экзорцизма и лечения психозов электрошоком. Чокнутой всегда нравилась дурь, неудивительно, что теперь она попала в эпицентр своего странного жутковатого хобби.
– Можно мне увидеть подругу? – вежливо спросила Никки, подсовывая коробку сладостей дежурной. Та оценила коробку, пробежала взглядом по стройной фигурке посетительницы, поправила очки и мрачно кивнула.
Кэрри привели в отдельную комнату для встреч с внешним миром. Никки разглядывала новенькую краску на стенах и гадала, так ли хорошо обстоят дела в тех комнатах, куда посетителей не пускают? Ей все казалось, что Кэрри сидит целыми днями закованная в кандалы, но на Чокнутой была домашняя футболка, джинсы и удобные тапочки. Она нисколько не похудела и выглядела почти здоровой, только бледность и чуть покрасневшие веки напоминали о месте, где ее поселили.
– Привет, – улыбнулась Никки.
– Привет, – кивнула в ответ Кэрри и уселась на стул напротив. Санитар вышел и прикрыл за собой дверь.
– Как ты тут?
– Ничего, нормально, – Кэрри снова кивнула, выдавливая вежливую улыбку.
Никки задумалась, что бы еще сказать, и осознала, насколько глупой была её идея отправиться в дурку. Что она спросит? Действительно ли Кэрри убила Макса? Что произошло в кабинете полицейского? Глупость какая – везде камеры, да и как вообще можно задавать вопросы, вроде этих, разумному адекватному человеку?
– Мне кажется, что это я сделала, – прошептала Кэрри, сжав кончиками пальцев край футболки. И пока ее тело пыталось вывернуться замысловатым образом, тихонько заплакала. – Только не могу вспомнить, как.
– Что? – напряглась Никки.
– Никак не вспомню, как я его убила. Помню туалет, помню коридор, помню Макса. Как он шел мне навстречу. С очками. И все, – она продолжала терзать пальцами футболку, скрещивала ноги, сгибалась над шатким столиком ивовой веточкой.
– Да ты что! – Никки вскочила на ноги и отступила. – Что ты такое несешь?! Мы ведь дружили. Он нам как брат был, ну? Это же Макс!
– По-моему, я его любила, – Кэрри уронила голову на стол и беззвучно разрыдалась.
Шли заветные минуты встречи – Чокнутая продолжала тихонько сидеть на стуле, а Никки разглядывала хрупкую, изломанную фигурку. Кэрри казалась нелепой и угловатой в этом месте, в этой позе. Она выглядела неестественно и даже жутко, хотя ничего и не натворила – просто сидела себе на стуле, положив лоб на столешницу.
– Я еще зайду, – пообещала Никки.
Они не стали прощаться, и по дороге домой Никки думала о том, что тоже любила Макса. Наверное, не так, как Кэрри, а по-сестрински нежно. Только такую любовь она и считала настоящей. Все остальное – блажь, на время. Сегодня – один, завтра – другой. Макс всегда был рядом, и хоть с ним невозможно было говорить на нормальные человеческие темы, он поддерживал и не спешил судить, в отличие от всех остальных. Конечно, думала Никки, Кэрри не могла убить его. Конечно Чокнутая снова напустила тумана. Даже в дурке остается собой.
Ночью Никки снились кошмары – в них Кэрри убивала сначала Макса, а потом и ее саму. Проснувшись на мокрых от пота простынях, Никки долго разглядывала стены собственной комнаты, а потом села за лэптоп и стала искать тот самый «Молот ведьм», о котором столько твердила Кэрри.
В клинике по ночам больным, способным позаботиться о себе, оставляли лампы. Свет выключали, но Кэрри всегда могла включить лампу, чтобы немного почитать или просто посидеть у окна. Первые дни она просто разглядывала однообразный пейзаж. Кованную ограду, небольшой садик, подсобки. Из ее комнаты хорошо было видно закаты, и она пристрастилась сидеть на подоконнике. Дежурные не возражали – попыток суицида за Кэрри не наблюдалось, она вела себя очень вежливо и за исключением посиделок у окна ничего не требовала. Пускай сидит, раз хочется.
С высоты третьего этажа ей хорошо видно было неторопливую жизнь за пределами клиники. Приходили посетители, приезжал молочник, рабочие вывозили мусор – все шло неспешно, по давно заведенному распорядку. Здесь мало кто пользовался интернетом, почти никогда не раздавались звонки мобильных телефонов. Время замерло, похоронив воспоминания о двух страшных смертях. Кэрри старалась, по совету врача, не думать лишний раз о Максе, об офицере полиции, даже о своих знакомых.
Врачи отнеслись к ней с пониманием. Сирота, свидетель двух убийств – тут невольно почувствуешь жалость. Офицеры, которые провожали ее до клиники, описали убийства в красках, и весь персонал на несколько дней обсуждал детали. Кэрри чувствовала взгляды, слышала шепот за спиной, но это ей не мешало. Она погрузилась в пространство, где не существовало ничего, кроме нее самой, и, казалось, могла пребывать там вечно.
– Расскажите о своей матери, – попросил доктор Уикхем на одном из первых сеансов. Кэрри уже успела свыкнуться с распорядком клиники и чувствовала себя «как дома».
Рассказывать о матери можно было бесконечно, но она ограничилась самыми яркими эпизодами. Описала те годы, когда еще не ходила в школу. Вечно смеющаяся мать водила ее в цирк, устраивала пикники возле дома. У нее не было много свободного времени, например, чтобы ходить в городской парк, но все лишние минутки она отдавала дочери. Любила и заботилась, ни разу не накричала, никогда не угрожала побоями.
Когда Кэрри пошла в школу, все изменилось. Мать стала подолгу пропадать, и быстро лишилась работы. Они жили на пособие, перебрались из дома в захудалую квартирку на самой окраине. Кэрри стала заботиться о себе сама, подделывала записки, чтоб не звать маму в школу, просила соседку сходить к врачу, когда заболевала. Мать возвращалась домой пьяная, часто приводила мужчин, и Кэрри начала ожидать ее ухода сильней, чем ее возвращения.
– Опишите, что вы тогда чувствовали, – продолжал доктор, а Кэрри могла выдавить из себя только одно слово: «недоумение». Что еще чувствует человек, когда близкие люди вокруг меняются так быстро и так разительно?
Доктор Уикхем пообещал полиции, что добьется прогресса через пару месяцев, а до тех пор потребовал полного содействия. Никто не приходил к Кэрри для допросов, никто не напоминал ей, что она – главный свидетель и потенциальный обвиняемый сразу двух убийств, совершенных со смехотворной разницей во времени.
Сочиняя характеристику, доктор Уикхем отметил, что пациентка ведет себя очень тихо, следует распорядку клиники, не причиняет неудобств персоналу и охотно идет на контакт. Указал, что посещать Кэрри приходит ее подруга, Никки, добавил, что считает необходимым найти родных Кэрри и сообщить им о случившемся. По его квалифицированному мнению, для Кэрри будет лучше остаться в клинике на несколько лет, и необходимо, чтобы родственники занялись оформлением опеки.
Кэрри сидела вечерами над книгами из библиотеки клиники и горсткой складывала их возле тумбочки, чтобы отдать. Однажды ей захотелось перечитать эпизод из последнего тома Гюго, место, где Гренгуар признается себе в непонятных чувствах, где ему кажется, что он испытывает симпатию, или, может, любовь… Она открыла том и выронила книгу. Все поля были исписаны одним банальным словом.
«Убийца».
Кэрри побежала к выходу, чтобы позвать на помощь, но возле двери стояла знакомая фигура. Мать держала в руках книгу, и на пол, капля за каплей, стекали чернила, складываясь в ужасное слово. Убийца. Кэрри посмотрела на блестящие лужицы и увидела глаза, которые пристально наблюдали за ней.
***
Для Чокнутой наступили непростые времена – Никки заходила чуть ли не каждый день, и смотрела на тлеющие огоньки чужого тела. Кэрри худела, дурнела и, в конце концов, превратилась в обтянутый кожей скелет, способный передвигаться по коридорам только с помощью санитаров.
Никки садилась за стул, незаметно включала диктофон и говорила: задавала вопросы, перемежая их новостями с занятий, сетовала на свою жизнь, пропихивая зацепки, дельные мысли. Никто ее не проверял после того случая, как однажды пришлось сдать пленку офицеру, дежурившему на выходе. На пленке были записаны разговоры о нечисти, описания древних ритуалов, и копы, должно быть, решили, что Никки – простая фанатичка.
Главное, думала Никки, не заговаривать о смерти, о крови и о потустороннем мире. Тогда никому их встречи с Кэрри не будут интересны. Впервые с гордостью для себя она отмечала, что сумела обхитрить не самые бедные умы своего Штата.
– Помнишь, Кэр, ты рассказывала про мамино платье? – начала Никки, когда Чокнутая уселась на жесткий стул. Санитар тут же ушел – слишком накладно было торчать возле двери, когда разговоры с единственной посетительницей шли по накатанной, записывались на камеру, да еще были неимоверно бредовы. Ведьмы, какие-то заклинания – черт знает что.
– Помню, – смирно подтвердила Кэрри. От веселой, увлеченной интеллигентки не осталось ни следа, Чокнутая сейчас оправдывала свое прозвище как нельзя лучше. Огромные синяки под глазами, натертые до красноты веки, бледные щеки и яркие фиолетовые вены на шее – тот еще портрет. Кэрри уже не нужен был грим, чтобы вписаться в следующий Хэллоуин. Никки, скрепя сердце, подумала, что Кэрри может просто не дожить до следующего Хэллоуина, если все пойдет так и дальше.
Что ж, стоит рассчитывать на свои силы, удачу и справедливых присяжных, до которых осталась всего одна неделя.
– Оно ведь здесь, в твоей ячейке?
– Кто? – рассеянно переспросила Чокнутая. Забыла, должно быть, о чем идет речь. С ней теперь такое случалось частенько.
– Твое платье, то, в котором ты была… ну, в день, когда… На Хэллоуин. – Никки старательно подбирала слова. Доктор Уикхем просил ее лишний раз не разговаривать про Макса и случай с офицером Томсоном.
– Они его забрали, – ответила Кэрри. – Джейн привезла мне одежду из общежития, я переоделась. И всё.
Никки разочарованно вздохнула. Она очень надеялась на это платье. В нем Кэрри была так похожа на свою мать, что можно было бы перепутать их, если бы миссис Смит получила дар бессмертия и теперь была бы того же возраста, что и дочь. Никки развивала теорию, что платье каким-то образом повлияло на Кэрри, и это привело к потере памяти. Возможно, детская травма оказалась столь сильной, что все эти годы Кэрри подсознательно копила обиду и гнев, а во время праздника все это вылилось на нее, так что теперь сознание отказалось принимать реальность. Платье, много алкоголя и, наверняка, разговоры об умерших – такого на любом Хэллоуине завались.
– Как ты вообще? – ну, не уходить же сразу, как явилась?
– Нормально, – Кэрри пожала плечами.
Нормально – это слово совершенно не вязалось с ее нынешним обликом. Да что там, несколько месяцев назад назвать ее нормальной все равно не повернулся бы язык. В Кэрри всегда было что-то необычное, ненормальное, чудное.
– Наверное, Кэр, я все-таки пойду, – Никки направилась к двери. Лучше уж подумать над другой версией. Раз с платьем разобраться не выйдет, так хотя бы…
– Не уходи, – попросила вдруг Чокнутая. Тихим, слабым голоском. – Пожалуйста.
Никки вздохнула, но осталась. Она знала, что теперь они просидят полчаса в полной тишине, и Кэрри не издаст ни звука, а в конце попрощается и первая выйдет из комнаты. Санитар поведет ее по коридору в блок для больных, а Никки пойдет в противоположную сторону. Кэрри обернется и растянет губы в печальной улыбке, махнет рукой, неловко, безвольно. Санитар велит ей быть осторожной, и тогда она окончательно растворится в своем новом больничном мире, выйдет через дверной проем, и они не увидятся до следующего дня.
– Кэр, послушай, может быть…
– Не надо, – Кэрри помотала головой. Ей нравилось сидеть в тишине. Сначала она позволяла задать вопросы, а потом, как бы в уплату своеобразного долга, требовала, чтобы Никки посидела с ней в тишине.
Шли минуты – Никки разглядывала комнату, которую уже знала лучше своей собственной. Здесь были решетки на окнах, простенькая мебель, неброская, металлическая с деревянными панелями. Лежали шахматы, шашки. На полу был расстелен дешевый ковер. На него можно было сесть, но Кэрри любила сидеть на стуле.
– Кэр, – Никки окликнула подругу и дождалась, пока та посмотрит ей в глаза. – Ты не убивала его, Кэр. Я точно знаю, что не убивала. Даже если это сделали твои руки, слышишь? Все равно. – Она смотрела серьезно, и сама удивлялась твердости в своем голосе. Когда еще ей довелось бы сказать что-нибудь подобное? Почти как в фильме.
Кэрри медленно покачала головой, а потом у нее из глаз выкатились две слезинки. Никки, прикусив губу, чтоб не расплакаться, продолжала сидеть напротив, и думала о том, как обе они изменились за эти недели. Как неординарная, интересная Чокнутая превратилась в безвольный овощ, как сама она, Никки, забросила все вечеринки, села за книги и стала разгадывать несуществующую головоломку с двойным убийством. Какая пропасть была теперь между ними.
– Кэр, я обязательно тебя отсюда вытащу, слышишь? – ее голос, наконец, дрогнул, и чтоб не реветь перед запертой в психушке подругой, она выбежала из комнаты, попросив санитара увести Кэрри обратно в ее комнату.
Обернувшись, она увидела, как Чокнутую ведут по коридору, но ждать, пока та помашет рукой, не стала – твердым шагом пошла прочь, из клиники, из убогого сада. На волю. Там она посмотрела на ограду и впечатляющий фасад здания, и в одном окне увидела фигурку Кэрри – в ярко-голубой футболке та сидела на подоконнике и смотрела вниз. Никки подняла руку и махнула, но Кэрри продолжала сидеть, не двигаясь.
Доктор Уикхем приходил дважды в день, утром и вечером. С утра он проверял, как ей спалось, а вечером они разговаривали о чем-нибудь подробно. Сны Кэрри были однообразными в своей жути, поэтому она перестала рассказывать их детально, только называла: «про глаза», «про маму», «про Макса». Три сна остались с ней в клинике, все остальные не могли просочиться сквозь толстые стены. Кэрри однажды попыталась открыть окно, чтоб впустить их, но сработала сигнализация, и долго нужно было уговаривать доктора Уикхема, чтоб он снова разрешил сидеть на подоконнике.
Вечерние разговоры были куда интересней. Сначала Кэрри рассказывала без особого энтузиазма, слепо повинуясь биографической последовательности: шла от раннего детства к подростковому возрасту, а оттуда – к своему нелепому убийству. Доктор Уикхем объяснил ей, что не собирается публиковать ее мемуары, поэтому она может рассказывать о любых случаях, и с тех пор Кэрри подходила к беседам творчески.
Рассказы про упавшую с полки перечницу, скрип дверей спальной комнаты, неясные крики под половицей в коридоре превращались в целые истории, где главными героями были духи, демоны и ведьмы. Ведьмы нравились Кэрри особенно сильно, и сколько бы доктор Уикхем ни пытался разобраться, являются ли они проекцией матери или самой пациентки, Кэрри настаивала на оригинальных именах. Появляясь в историях, они оживали вокруг нее. Выходя из кабинета доктора, она непременно брала с собой кого-нибудь еще. Ведьмы рассказывали ей про дела давно минувших дней, духи звенели и свистели под потолком, а демоны без устали предлагали, предлагали, предлагали…
Самые приятные предложения Кэрри принимала – в ней родилось безрассудство, которое когда-то помогло пережить разлуку с матерью. Отчаяние, свойственное тем, у кого нет ясного будущего. В обмен на сущие безделицы Кэрри с радостью отдавала немного крови, кусочки жизни и даже щепотки воспоминаний. С воспоминаниями расставаться было проще всего, а вот жизнь и кровь Кэрри берегла ради самых приятных подарков. Улыбки, беззаботный смех, минуты абсолютного счастья, фигуры погибших людей – все являлось ей, стоило заключить договор и уплатить нужную цену.
Утром она загадывала, чего ей хотелось бы вечером, а разговор с доктором Уикхемом подталкивал воображение в нужную сторону, так что из его кабинета с ней выходил «правильный» дух или «нужная» ведьма. Демоны – те являлись сами. Кэрри привыкла, что демоны могли разбудить ее посреди ночи и уяснила, что днем путь в палату заказан им. Днем, сидя на подоконнике, она слушала истории ведьм и жужжание духов, ночью беседовала с демонами, и жизнь приняла совершенно новый облик. В ней исчезли понятия о прошлом, которым Кэрри расплачивалась, и будущем, которого она боялась. Был только настоящий момент, время здесь и сейчас.
Каждый день она видела Никки – почти в одно и то же время. Всегда Никки приносила с собой ворох вопросов и надежд. Они вились вокруг нее, и Кэрри любила сидеть и наблюдать за тем, как духи играют вокруг, растворяя в себе чужие иллюзии. Никки уходила опустошенная, но спокойная, а Кэрри нравилось напоследок взглянуть на это спокойствие – на жизнь, в которой нет здесь и сейчас, а есть только прошлое и будущее. Кэрри послушно приходила и разговаривала, послушно уходила, ощущая важность момента и смутное чувство долга перед Никки, но все это доставляло ей не больше хлопот, чем завтрак с утра и обед после полудня.
– Скажите, вы не видели больше свою мать? – осторожно спросил доктор Уикхем на пятой неделе лечения, подстегиваемый следователем, совестью и собственным графиком, который расписал для Кэрри в ее личном файле.
– Мать? – рассеянно переспросила та, глядя поверх головы врача.
– Да, вашу мать, как тогда, помните? Когда вы рассказали мне о надписях в книге.
Он понимал, что может спровоцировать новый приступ и ухудшение, но – скажите на милость! – куда уж хуже, когда пациентка буквально тает на глазах. Исчезает в воздухе, несмотря на полноценное питание, визиты подруги и довольно спокойный график.
– Нет, – Кэрри помотала головой. Она могла бы протянуть руку и коснуться матери кончиками пальцев, но та стояла, приложив палец к губам, и Кэрри была уже достаточно умна, чтобы слушать духов.
– Вы в этом уверены?
– Уверена, – Кэрри кивнула. Мать улыбалась ей, счастливо растягивая губы. На ней было то самое платье, знакомые туфли и прическа. Кэрри видела, как похожа была на мать. Теперь она не смотрелась в зеркало, но ощущала себя по-прежнему. Ей казалось, что ничего не изменилось вокруг с тех пор, как она попала в клинику. Времени для нее не существовало. Мать отступила на задний план, а вперед вышел демон. Кэрри посмотрела ему в глаза и узнала их. Эти глаза следили за ней из лужи крови, из капель чернил, они были во сне, и она точно знала, что теперь впервые видит их наяву.
– Кого вы видите сейчас, Кэрри? – нахмурился доктор Уикхем – он тоже узнал. Узнал выражение лица, когда пациентка начинала бредить.
– Никого, – Кэрри вновь замотала головой. Демон кивнул, подошел к доктору и положил иссиня-черную ладонь ему на лоб. – Прощайте, мистер Уикхем, – сказала Кэрри.
Духи вокруг нее затеяли веселую игру, гоняясь друг за другом. Ведьмы перешептывались, а демон – тот самый демон – разглядывал комнату доктора. Кэрри тоже начала разглядывать, стараясь запомнить каждую деталь, потому что эти воспоминания потом можно будет продать по очень выгодной цене. Возможно, за пару капель ключевой воды или один глоток свежего воздуха.
– Здравствуй, Кэрри, – нарушил молчание демон, и она приготовилась слушать, надеясь, что новая сделка окажется интересной. Взгляд наткнулся на лежащего в кресле доктора – тот мирно дремал, сложив руки на груди. Демоны иногда забавлялись, влияя на мир живых людей просто от скуки, но сейчас Кэрри ощущала уверенность в том, что она никогда больше не увидит доктора Уикхема. И обрадовалась, что заранее попрощалась с ним.
***
Никки жевала шоколадку, сидя на промерзшей – холодной и твердой – земле, разглядывала груду фантиков рядом с каменной плитой перед собой и пыталась понять, что можно сделать. С того дня, как к ней явились два офицера и попытались найти Кэрри в шкафу с одеждой, прошла почти неделя. Никки гадала, что могло произойти за это время, и так запустила свою собственную жизнь, что получила внушительный нагоняй от родителей. Мать визжала в трубку о том, что «пьянки и гулянки» можно было простить, но столько прогулов – это слишком. Отец грозился прекратить оплату занятий.
На кладбище всегда было спокойно – Никки поняла это уже на второй день. Здесь никто не кричал, никто не устраивал вечеринок, никто не злился. Грустить приходили в одиночку, а редкие процессии вели себя так тихо, что их можно было вовсе не замечать. Никки разглядывала плиту с именем Макса, скользила взглядом по заветным датам, шептала вслух: «Дорогому сыну».
Ей казалось – когда на улице темнело и холодный ветер залезал под куртку – что внизу, в гробу, лежит она сама, а Макс вселился в ее тело и теперь пытается помочь бедной Кэрри. В последний раз, когда они виделись, Никки пообещала, что вытащит подругу, а вышло совсем иначе. Кэрри сбежала сама.
Оставалось только ждать ее на кладбище. Никки точно знала, что, рано или поздно, Кэрри придет навестить Макса. Так же, должно быть, думали копы. Во всяком случае, первые дни возле кладбища стояла их машина. Офицеры лопали пончики и лениво оглядывали пустующие ряды могил. Наверное, для них это было чем-то вроде легкого поручения, ради которого тянут соломинку. Никки несла свой дозор более рьяно – поглядывала в ближайшие кусты, старалась не отлучаться надолго, подумывала даже о том, чтоб раздобыть спальный мешок, но сторож доходчиво объяснил ей, что ночью выпроводит взашей.
Кэрри так и не объявилась, ни на первой неделе, ни на второй, ни на третьей. К концу месяца Никки заметила в зеркале знакомые синяки под глазами. Приняла душ, оделась и пошла на занятия, стараясь затолкать как можно дальше мысль: вдруг именно сегодня?
