Текст книги "Родная душа"

Автор книги: Игорь Кожухов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Игорь Кожухов
Родная душа

                              Война

Они жили втроём в старом большом отцовом и дедовом доме: братья, Пётр и Андрей, и четырёхлетний сын Андрея – Ванька.

Пётр, здоровый и сильный, двухметрового роста, с отцовским тяжёлым лицом и неожиданно светлыми глазами – инвалид Афганской войны.

За два месяца до дембеля снайпер попал ему разрывной пулей в левое плечо, и руку почти оторвало. Пока вызвали вертолёт, то да сё – в общем, выжил случайно, одноруким и злым. Комиссовали.

Дома, в большой деревне под Новосибирском, жизнь как-то не заладилась. Сначала болел после ранения, потом стеснялся себя, а потом и привык жить с отцом и матерью, да с младшим братом Андреем. В конце 90-х забрали в армию Андрея. И попал он, как и Пётр, на войну, только не где-то там, а здесь, у себя, в России. И настолько всё это было страшно и непонятно простым людям, такую жуть показывали по телевидению, что заболела и умерла мать, а вскорости и отец. Перед смертью он попросил Петра не сообщать ничего Андрею, ведь тому и так тяжко – там, на войне.

Похоронив родителей, Пётр стал ждать брата, стараясь выжить в бедламе, в который вдруг превратилась окружающая действительность. Он выжил: не спился и не сдался трудностям. Вскоре вернулся со службы Андрей. Встретились, порадовавшись и погоревав, попив неделю и, обойдя всех знакомых и родственников, братья стали жить вместе.

Жизнь постепенно налаживалась, и однажды Андрей привёл в дом хорошую, как показалось Петру, девушку, с которой познакомился в городе. Собрали родню, расписались, погуляли два дня и стали жить втроём. Через год у молодожёнов родился сын. Назвали его в честь деда Иваном. А через полгода исчезла вдруг Танька – жена Андрея. Уехала в город и не вернулась. В записке, оставленной под Ванькиной подушкой, просила не искать её. Написала, что не так хотела жить, что Андрея не любила, что устала от деревни до чёртиков и что, вообще, всё… Андрей чуть с ума не сошёл, пил полмесяца и в пьяном угаре хотел застрелиться из батиной двустволки. Пётр вовремя заметил и, хотя и однорукий, заломал брата и посадил его в погреб к «солонине». Андрей выл, как волк, ногтями рыл подкоп, съел за три дня пять банок солонины, выматерил весь свой словарный запас, но, чтобы окончательно не загадил погреб, был выпущен под честное слово. Пётр стоял перед ним, высокий и красивый, единственной рукой прижимая к себе племянника.

– А про него ты забыл? Как же он будет жить-то без матери, да без отца? А? – Ванька прокурлыкал что-то по-своему и потянул руки к чумазому, обросшему в «темнице» бате, и заулыбался, пуская слюни из ещё беззубого рта. Андрюха взял его аккуратно и, полной грудью вдыхая родной прелый запах, поклялся не брать больше ни капли в рот этой гадости.

Всё снова встало на свои места. Братья работали, пацан рос, любимый обоими. Женщины в доме почти не появлялись, хотя мужики они были красивые и хозяйственные. Но Андрей так и не мог простить Танькиной измены, а Пётр никогда и не имел постоянной женщины. «А теперь и не надо», – смеялся он.

Время шло. Ваньке исполнилось четыре года. Рос он пацаном шустрым и весёлым, не любил сидеть и вопросами замучивал и отца, и дядьку.

Однажды, в начале октября, засобирались за дровами.

– Ты, Андрюха, возьми с работы машину, поедем в лес. Мне лесник отвёл пять берёзок на покосе, давай свалим да вывезем. Да я с собой и ружьецо возьму, может, кого и сохотим потихоньку, – он подмигнул Андрюхе и Ваньке, и все весело засмеялись.

В субботу Андрюха подъехал с утра на машине, загрузили пилу, взяли маленько перекусить, в основном для Ваньки. Пётр прихватил двустволку, и все втроём поехали.

– На покосе я выйду пораньше, зайду на барсучьи норы, – сказал Пётр, – ты же подъедешь, Ваньку оставь в машине и иди, свали деревья аккуратней. Как раз я подойду, вместе разделаем, закидаем чурки – да домой.

Так и поступили. Пётр вылез за полкилометра до покоса и с ружьём пошёл на барсучьи норы. Андрей выехал на лужайку, метрах в ста от деревьев, оставил Ваньку в машине, наказав не выходить, пока он сам за ним не подойдёт.

– На вот тебе пирог с вареньем, компот, дядя Петя наварил же, и смотри через окна на меня. Я буду валить вон те березы. Понял? – Ванька пообещал ждать отца и принялся за еду.

Андрюха взял свой старый, видавший виды «Урал», подтянул цепь и, заправив бачок, пошёл к околку. Три из пяти отведённых деревьев были среднего возраста, их он свалил быстро. Четвёртое было огромно и разлаписто, как туча. Андрюха обошёл его, покумекал, как оно должно лечь, и, вздохнув, завёл пилу.

Как и положено, углубился со стороны завала на треть толщины, выдернул шину и, прогазовав, стал плавно запиливать с другой стороны.

Пётр шёл и улыбался лесу. Он даже был рад, что не пришлось ни в кого выстрелить – нёс ружьё на плече стволами вверх. Он слышал, как надсадно гудит Андрюхин «Урал», и знал, что скоро услышит характерный звук падающего ствола. Он вышел из-за околка и дикий ужас сковал его. Он увидел брата, наклонившегося над пилой у берёзы, но дальше, шагах в двадцати от Андрея, Пётр заметил Ваньку, спокойно стоявшего под клонившейся на него огромной кроной. Ещё десять секунд – и огромное дерево разрубит и растопчет тело пацанёнка безлистыми и острыми, как клыки, ветками.

Кричать бесполезно: Андрей не услышит его из-за визга пилы. Не раздумывая, Пётр мгновенно вскинул с плеча ружье, большим пальцем взвёл курок правого ствола и навскидку, с вытянутой руки, выстрелил в согнутую спину Андрея. Всё это заняло не более двух секунд. Андрей кулем, через пилу, упал лицом в траву. Ещё эхо выстрела не разнеслось по лесу, ещё только крупная дробь-двойка, разрывая одежду, вошла Андрею в спину, раскалывая позвоночник, а Пётр уже летел к Ваньке. Берёза ещё секунду постояла, внутри неё что-то оборвалось, и она с тяжёлым выдохом стала стремительно валиться. Но Пётр, как коршун, схватил Ваньку и успел пролететь ещё метров пять, прежде чем его накрыло самой макушкой дерева. Уууууххх! Когда он пришёл в себя, Ванька под ним дико орал.

– Всё нормально, Ваньчёк, не бойся! Всё нормально. – Он поднялся, ощупал всего Ваньку и, не обращая внимания на себя, побежал к Андрюхе. Опустившись на колени, перевернул брата лицом вверх.

– Брат!.. Прости, брат… Не умирай, прошу! Прости, брат…

На лицо Андрею лилась кровь из рассечённой головы Петра и стекала за воротник. Андрюха вдруг открыл глаза и внятно произнес:

– Ничего, брат. Я знаю – всё! Теперь ты ему отец… – И, закатывая глаза, скороговоркой, запинаясь, добавил, – а я в Чечне в людей не стрелял… боялся… ослика только убил около блокпоста. С пятном на боку был ослик, – Андрей закашлялся, – а сына береги… – и замолчал, захлебнувшись кровавой пеной…

                        Божий дед

Старый Иван сидел уже долго. Никаких мыслей не было, кроме запавшей в душу и уже изрядно измаявшей: «Зачем ты так?!»

Он морщился, тряс головой, тёр рукой наждачную бороду, пытался думать о чём-то другом, вспомнить что-нибудь, но нет, застя всё остальное, всплывало одно: «Зачем ты так?!»

Вчера он похоронил бабку, рядом с которой жил сколько себя помнил, а сегодня с утра пришёл её проведать…

Так делали все и всегда, и он, не задумываясь, на третий день после смерти, наутро после похорон пришёл…

Сев на оставленный со вчера стульчик и не зная, что делать, дед прижал пакет с «гостинцами» к коленям. Посмотрел на свежий деревянный крест и неожиданно, обращаясь именно к нему, поинтересовался: «Ну, как ты, старая, ночевала?» Крест, с примотанной суровой ниткой бумажкой в целлофане с именем-отчеством-фамилией, молчал. Машинально вспомнив, что памятник ставится в ноги, дед перевёл глаза на другой край могилы, как бы на лицо, и вдруг беззвучно заплакал, упав на колени, давя снедь в пакете… Плакал долго, вздрагивая худыми лопатками и захлёбываясь горькими слезами… Потом так же резко прекратил, снова сел и испачканными землёй руками стал выкладывать к основанию креста на сложенную вчетверо газету еду. Стараясь ни о чём больше не думать, дед откусил сладковатый блин, держа его в левой руке, а правой – продолжая вытаскивать конфетки и мятые яйца…

«Вот всё. Водку не понёс, ты не любитель, дак и к чему? И я не буду, не думай…»

Он остро почувствовал пустоту вокруг, безысходность тяжким гнётом сдавила сердце. Оглянувшись, словно ища поддержки, и не увидев никого, тихо застонал через сжатые зубы.

Около него остановилась, прибежавшая ниоткуда маленькая, с кривым ухом, собачонка и, пуская слюни, уставилась на еду. Приняв бездействие человека за разрешение, подгибая задние ноги и растягивая тельце, смешно морща нос, приблуда аккуратно стянула с газеты блин и, отойдя, быстро его съела. Потом уже брала всё подряд смелее и, не убегая, торопливо жевала. Закончив, как путная, десертом из конфет, собачонка обнюхала висевшие плетьми с колен дедовы руки и побежала дальше, не зная ещё куда, но точно – по делам…

Дед вытер глаза, поднялся и, складывая пакет, проговорил, прощаясь:

– Вот и ладно, прощай пока… Одна не останешься, вишь, какие тут бродят? А потом уж и я, через время… – он выпрямился, взял стульчик и, не оглядываясь, пошёл в крайнюю улицу, к одинокому теперь их дому.

* * *

В доме было тихо и прохладно, легко пахло погребной сыростью и не чувствовалось особого уюта, привносимого женской бытностью. Он вспомнил, что бабка ещё три дня назад собиралась растопить печь, чтобы посушить избу.

– А жарко станет, двери откроем – и пускай, а то дух чижолый!

Дед посмотрел на дрова за занавеской, но решил сейчас печь не топить: «Окна распечатаю, «адушины» открою и нормально, просохнет за лето!» Он сидел и оглядывал избу. После поминок соседки всё помыли и прибрали, но горы посуды лежали на столе, на лавках и даже на полу.

«И куда же она, покойница, это слаживала?» – он прошёл в гостиную – довольно широкую и светлую из-за двух окон комнату, затем, не торопясь, стал расставлять всё в шкафы. Половина, действительно, не вошла и он, не придумав иного, стаскал оставшееся в сени и разложил аккуратно по полкам в тёмном чулане. Потом вернулся и, помогая себе плоскогубцами, распечатал и открыл окна. Совсем уже тёплый, сладко-тяжёлый воздух середины мая быстро выдавил из дома дух поминок, точнее, запах большого количества народа, пищи и алкоголя.

Дед сел на стул, и в который раз спросил себя: «Что же делать, как жить дальше одному?» Ёё больше нет: и голоса её родного нет, и рук умелых, втирающих ему муравьиный яд в измученную хондрозом спину, тоже нет. Как же так? Ведь он был уверен, что первый уйдёт, и совершенно определённо переживал по этому поводу: «Теперь, гляди-ка, надо жить как-то. А как? Вот беда-то!» Он опустил голову и затих. Пришёл в себя далеко после обеда, сходил на двор и, возвратившись, закинулся на крючок, напился сладкой воды из пластмассовой бутылки, лёг, не раздеваясь, на заправленный диван и, сложив руки на животе, тревожно уснул…

* * *

Дни летели быстро. Дед вставал с солнцем, а иногда и раньше. Бесцельно бродил по тихому дому, уходил во двор, насыпал пшена и выпускал трёх кур и петуха, подходил к козе. Это удивительное животное смотрело на него чёрными цыганскими глазами и тихо подмекивало. Дед научился доить козу сам: у бабки пальцы болели, но она всегда была рядом и в процессе дойки разговаривала и угощала козу вкусностями. Возможно, теперь та не понимала, почему нет хозяйки, и упорно пыталась избежать дедовых рук, блея и тревожась. Из вполне нормальной работы дойка превратилась в муку, и дед, не смея ругать умную козу, точно решил отдать её любой соседке, какая возьмёт. Кряхтя, он поднялся с колен и сказал ей об этом. Коза, мотнув головой, согласилась: «Ме-ме-лодец!» Выйдя на свет из сарая, старик немного постоял с закрытыми глазами и для себя заключил:

«Никак без бабки, хоть ты что делай – никак!..»

Сын, находясь в плавании, о чём ещё раньше сообщил, на девять дней не успел. Дед с помощью соседей собрал поминальный стол. Но, хотя день был выходной, народу было мало – одни соседи. Но это вдруг оказалось хорошо: все уместились за одним столом и долго душевно разговаривали, вспоминая добрым словом покойницу. После – сразу помыли посуду и прибрали…

Ночью, проснувшись, он услышал у соседей жалобный крик его козы и, жалея её, заплакал в подушку, готовый вернуть любимицу, но коза вдруг замолчала: может, поколотили. «Хоть и скотина, а душа, поди, есть – вишь, как переживает», – подумал Иван и решил завтра же её проведать.

Утром, заглянув в свой домашний огород, огороженный старым, но ещё вполне ровным забором, дед с удивлением обнаружил, что сорная трава покрыла всё плотным ковром, сравняв грядки вместе с произрастающими на них полезными овощами. Понимая, что помощи ждать неоткуда: у всех – то же самое, он быстро позавтракал и вступил в борьбу с сорняками. Раньше он, конечно, всегда помогал жене, но обычно тем, что пропалывал тяпкой между грядками. Сейчас же пришлось, встав на колени, в приседе он не мог из-за старого радикулита, щипать мелкую траву тремя «святыми» пальцами. Это было так нудно и долго, что, простояв так над грядкой до полудня, он выщипал немного больше половины. Решив, наконец, отдохнуть и, пожелав встать по-человечески, в рост, сделать этого не сумел. Повторив попытку и услышав в организме подозрительный хруст, дед изрядно перепугался, переполз грядки и, завалившись набок, стал через боль потихоньку разгибать ноги. В ушах зашумело ветреным лесом, в глазах поползли тёмные круги, словно он не в землю смотрел, а на солнце! Старый Иван, не найдя других слов, выматерился, а когда это не помогло, вполголоса заскулил, подсовывая руку под себя в очередной попытке подняться…

В этом смешном, со стороны, положении и застал его сосед через три дома – ещё не старый, семидесятилетний дед Проня, по прозвищу Лепёха.

– Ты каво там ползашь, сосед? Или тлю какую вредоносную собираешь, стараешься?

Иван услышал голос, но узнать, кто это, из-за шума в ушах не сумел. Повернуть же вставшую клином шею не смог подавно:

– Кто тама, прости Господи? Помоги, добрый человек, подняться…

Проня, поняв, что с дедом «медицинский» случай, проскочил в калитку и стал помогать Ивану, подставляя своё худое плечо.

– Вот так ошарашило тебя, сосед. Это с непривычки, точнее, от отсутствия таковой, наверное. Зря ты так рискуешь, без подготовки… – и, услышав сдерживаемый Иваном стон, продолжил, – а как на лабаз, до ветру ходишь, разреши спросить, там ведь, с учётом возраста, не одну минуту сидишь?

Иван, благодарный Лепёхе за вовремя оказанную помощь, ответил:

– Я там стульчик сладил, как в городе почти. Только без слива – напрямую…

– Во, видишь, там дело минутное – и стульчик! А здесь целый день работы ты в сложенном виде хотел простоять. Что бы и сюда стульчик сделать? – Иван согласился, что так было бы лучше. Но сейчас он уже не захотел полоть грядки, даже лёжа!

– Пойдём в дом, Проня. Помоги. И разговор есть небольшой…

* * *

Проня был тот ещё гусь! Про таких говорят: «Хорошо, что бодливой корове Бог рогов не дал». Он любил хвататься за всякие изменения в «процессе существования», много экспериментировал, рискуя не только своей жизнью, но и жизнью окружающих его людей. Причём совершенно не боялся, как и великие учёные, на которых он постоянно ссылался, производить опыты даже над собой… Например, однажды, уже будучи очень взрослым, услышал по телеку, что, чтобы бросить курить, надо накуриться до тошноты, и потом – как рукой… Понимая, что куря уже лет сорок, ему трудно докуриться до такого состояния магазинными сигаретами, он пошёл к старому деду Порубаю, курящему только самосад, и за «мерзавчик» водки выменял у того целый пакет свежепаренного, крепчайшего самосада. Потом, усевшись на свежем солнышке под баней, сразу изготовил штук десять огромных, с палец толщиной, самокруток, использовав современную газету «Аргументы и факты». Не желая лечиться на голодный желудок, не спеша, выпил литровую банку домашнего молока и, удобно пристроившись на тёплой завалинке, принялся за лечение…

Ему очень повезло: начиная эксперимент, он никуда не спрятался. Сначала от крепкого табака у него закружилась голова. «Серое вещество распознаёт качество дыма», – решил он. Потом всё встало на свои места. Вторая, кроме горечи во рту, тоже ничего плохого не принесла, но докурил он её, по-настоящему затягиваясь, с трудом. Третья, с мелкими буквами сбоку, читаемыми как «депутатская жизнь», вызвала сначала улыбку, но затем явную, как после глубокой пьянки, тошноту. Докурив, он уже длинно, с болью икал, сжимаясь и открывая, как в зевоте, рот… Казалось бы, хорош! Но нет! Гордившийся всегда чистотой своих экспериментов, он, уже не распознавая букв на самокрутке, раскурил четвёртую. После нескольких затяжек его вдруг всколыхнуло и, еле успев убрать ото рта руку, он, даже не напрягаясь, изрыгнул из себя что-то светло-жёлтое, дымящееся, как свежесваренное… Последней осознанной мыслью была по-детски наивная, но правильная: «Да это же творог!» Потом он упал лицом вперёд и, перекувыркнувшись под уклон от завалинки, распластался с откинутой рукой, как сражённый пулей наповал… Спасли его тогда молодые врачи, приехавшие после окончания института к деду одного из них в гости. Его бабка, Лиза, дородная, но на удивление живая и лёгкая на подъём, дозволяющая ему почти все его «завороты» и видевшая «весь этот самосуд», сначала смеялась за окном, потом, почуяв неладное, закричала, выскочив на улицу. Парни, сориентировавшись, промыли ему желудок, заставляя полубессознательно пить и срыгивать воду, что-то вкололи в дряблую вену, а потом, даже помыв по просьбе бабки, внесли его в дом…

Пронесло! И, казалось бы, угомонись! Однако мысли, приходившие в его уже полулысую голову, с каждым разом и годом становились всё изощрённее, и, как он сам думал, глубже! Сейчас его увлекла идея найти возможность научиться «правильно» выпивать…

Усадив стонущего Ивана на диван, и, сознавая, что «законно заработал», он поспешил высказать свою теорию:

– Там один мужик по телеку твердит, мол, чтобы всё было грамотно, пейте после шести вечера (он машинально посмотрел на настенные часы) и, главное, не больше ста грамм спирта, естественно, в этиловом эквиваленте! Ты чуешь, старый? А в переводе на сорок градусов (водка!) это двести пятьдесят грамм – стакан! Следовательно, чтобы мне – му-жи-ку, – он раздельно произнёс это слово, – не стать алкоголиком, наука разрешает выпить граненый стакан водки или триста грамм твоего самогона, потому как он слабый! – Проня, задохнувшись восторгом, сел.

Иван, хотя и деморализованный болью, возмутился:

– А почему это мой слабый, ты мерил?

– Я его почти один и употребляю! Больше никто не хочет. А слабый, возможно, оттого, что у тебя брага, то есть сусло, кипит не при ста градусах, как у всех, а при девяноста, – он улыбался и потирал руки…

Иван обиделся, но, понимая, что зависит сейчас от Лепёхи, вынужден был согласиться.

– Кто его знает? Можа, и так. Вон стоит в столе, в зелёной бутылке. Там как раз грамм триста, бери и проверяй теорию и меня, пожалуйста, послушай!

Проня, по-молодецки, на пятках, крутанулся и, вытащив бутылку, посмотрел на свет.

– Точно, как по мерке, налито. Ты, наверно, тоже над этой теорией маракуешь? – он внимательно пошарил взглядом по комнате и, найдя табурет, поставил к дивану в качестве стола. Потом придвинул к табурету стул. Заручившись молчаливым согласием Ивана, заглянул в холодильник и вытащил оттуда банку с плавающим в ней огурцом. Проколол огурец вилкой и уложил его на тарелку.

– Ещё бы сальца, что ли… Всё-таки триста грамм: надо ведь, чтобы из рта ещё не пахло, – он улыбался молчавшему Ивану

– В морозилке возьми, хлеб – в столе, в пакете, нарезан…

Через две минуты Проня уже сидел напротив Ивана, заедая салом проглоченные сто грамм «слабого» самогона… – Я вот что хотел спросить, – стал рассуждать Иван, – сам видишь, огородник я никакой. Хорошо, ещё на улице не очень жарко, а так бы вообще мог сковырнуться.

Проня с пониманием промычал, жуя, моргнув обоими глазами.

– Так вот, найди, прошу, в деревне кого-нибудь, пускай за огородом поухаживают до осени. И потом урожай себе заберут… А мне картохи мешка три да ведро морковки – и хватит на зиму. Если что, пенсия хорошая, докуплю где. А сам в огород больше не пойду, не по силам мне уже… – Иван замолчал, с напряжением ожидая ответа.

Проня, получивший своё прозвище за чрезмерную любовь к блинам и лепёшкам, с удовольствием и улыбкой аппетитно заедал Иванову выпивку. Не торопясь, проверив на просвет остаток в бутыли, долил в стакан и, осушив его, захрустел огурцом.

– Ты что молчишь, как пень, Проня? Тебе трудно своим серым веществом, которым всегда хвалишься, подумать? Тут дело вон серьёзное, я же уже не мальчик!..

Проня, отложив огурец и утерев губы, не замедлил с ответом:

– Я и молчу, потому что думаю! Ты правильно заметил сам – не мальчик. И в деревне у всех свои огороды, а из города выписывать, дороже станет. Поэтому, думаю, тебе надо бабк… то есть женщину. И лучше на ней жениться!

У Ивана, не ожидавшего такого поворота, по спине пробежали мурашки.

– Да ты что? У меня бабка десять дней назад умерла, ещё постель не остыла! – он хотел соскочить с дивана, но только громко ойкнул и свалился опять.

– Во, вишь, как тебя пронзает! Я, конечно, могу ошибаться, но теперь тебя любая хворь в ларь сложить может, самая пустячная. И хорошо, если сразу, а то растянется болезнь на месяц… Весь высохнешь, измараешься, лицо потеряешь – как? А будет кто рядом и обмоет, и воды стакан подаст, да и всё остальное потом… – Проня, сочувственно кивая, вылил последнее из бутыли в стакан. Затем уже, критически глянув в него, заметил:

– Нет, не было триста грамм в этой бутылке или совсем ты разучился доброе вино делать…

Иван лежал с закрытыми глазами и слёзы катились по его щекам. Он любил свою бабку всегда, но сейчас слова Прони обескуражили его прямолинейностью и правдой. А ведь впереди зима: холода и тоска… Но вдруг он почувствовал, что очень хочет ещё жить: годик, можа, два, а можа, и… Он ещё даже правнуков не видел, а ведь они есть: большеголовые, голопятые, пахнущие материнским молоком и новой, никогда нескончаемой жизнью! Да, Господи, же… Он закрыл лицо руками и сказал испугавшемуся его слёз Проне:

– Хочешь, ещё возьми за банками бутылку. И это… если есть кто на примете у тебя или у твоей бабки, попробуй, поговори. Может, и получится что, может, и правильно? А своей я объясню, поймёт… – и он замолчал, отняв руки от лица.

* * *

Ночь тянулась долго… Чтобы не казаться «совсем пропащим», Иван, скрипя зубами, сам проводил Проню. Тот пытался что-то ещё ему сказать и цепко держался рукой за дверь, другой прижимая к телу бутылку. Но Иван, всерьёз страдающий, оторвал его от двери и попрощался:

– Поможешь, сосед, я тебе свою литовку немецкую подарю: сама косит, волшебная…

Проня по-настоящему обрадовался и конкретно загорелся.

– Пакуй, Ваня. Обязуюсь, если бабку тебе не найду, сам огород твой полоть буду! – и быстро, совершенно не пьяно, побежал вдоль Иванова забора домой.

Если бы это было смешно! Иван с трудом зашёл домой и, найдя муравьиный яд от хондроза, решил намазаться, надеясь, что это нехитрое, но конкретное лекарство ему поможет. Пройдя в спальню и включив свет, он снял рубаху и майку. Выдавив из тюбика на ладонь полоску мази, хотел поднять руку, но… рука дальше не тянулась. Он доставал только до плеча и то спереди, движение дальше вызывало боль и лишало возможности даже шевелить рукой.

«Да что же это такое!» Конечно, всякое было, но не так же безвыходно… Решив не мучить себя, втёр мазь в руки, с трудом надел майку и вдруг вспомнил, что не мыл ноги. Решил обмыться в бане, чтобы не мокрить дома. В бане было прохладно. Иван задрожал всем телом, но, поборов слабость, снял штаны и, сев на лавку, стал поливать уставшие и липкие ноги водой. Вылив ковш в таз, привстал и обмыл лицо, содрогнувшись от воняющих мазью рук. «Делаю всё не по очереди как-то… как маленький» – и, вспомнив поговорку «что стар, что млад…», рассердившись на себя, прошёл в дом и сразу лёг…

«Как же быть? А ведь, если бы я первый, как бы Марфа моя поступила?» – он почему-то и не помнил совсем её больной или неуверенной в себе. Казалось, на любую трудность у неё есть ответ или даже конкретное решение. И он ещё раньше замечал, что жил за Марфой, как за каменной стеной, не позволяющей бедам подойти к любимому ею деду.

«Ясно. Она, конечно же, смогла бы жить одна, умевшая всё и обладавшая мужицкой волей…»

Иван смотрел на вечерний свет за окном и, казалось, видел её лицо, почти всегда улыбающееся, и даже слышал её голос, в последнее утро жизни ещё весёлый:

– Дед, я пошла к Марьке, подмою вымя и угощу чем… Ты подходи, подои её. – Там он бабку и догнал, около полуоткрытой двери сарая, припавшую к косяку и шептавшую вмиг пересохшими губами:

– Что-то, старый, больно совсем по груди… и ноги не идут, ватные…

Он ещё пытался помочь ей, но, вмиг отяжелевшую, уронил на землю и, завопив, побежал за фельдшером, не понимая, что делать дальше…

Прибывшая помощь не пригодилась: бабка уже вытянулась, улыбаясь, как в добром сне…

Он, снова сжавшись от испытанного страха, неожиданно задрёмывал на какое-то время, но скоро просыпался, памятуя о пережитом – и так всю ночь! Уже под утро, стиснув зубы, встал, нашёл за стоявшей на шкафу иконой длинные церковные свечи, зажёг одну и, поставив в рюмке на стол, снова лёг. Святая свеча, сладко благоухая воском, легонько мерцала, а он, глядя на плавающий огонёк, в кой-то миг утерял нить своих размышлений и наконец уснул, чётко услышав в последний момент:

– Пускай она будет… я не в обиде… Только не забывай совсем. А так, пускай…

* * *

Утром Иван неожиданно почувствовал себя хорошо. Проснувшись совсем «по свету», пошёл, открыл скандальных кур, выкопавших у двери ямы, и, уже возвращаясь в дом, прижимая к груди три яйца, вспомнил о вчерашних мучениях. Остановился, без боли развёл руки, пошевелил лопатками. Всё более-менее хорошо! «Может, правда, с непривычки», – подумал он, продолжая путь и клоня голову «вправо–влево». Приготовил завтрак, поджарив пару яиц, и совсем уже собрался сесть за стол, как увидел в окно Проню, буквально летящего по дороге. Иван, помня вчерашний разговор, насторожился, с тревогой ожидая вестей. Тот, ворвавшись, начал в карьер:

– Всё-таки нормально было в бутылке! Я из второй глоток сделал: кого

там, грамм тридцать… и веришь, как зашёл домой, не помню! Смутно только вижу, что старая рот разевает, понимаю даже – ругается, но сконцентрироваться не могу, чтобы отпор дать! Так и проснулся ночью, где не пойму. Думаю, надо потихоньку сползти с полатей, раздеться. И рукой щупаю да ползу на заду, край, значит, ищу! Ползу-ползу, вдруг, брык – стена! А вон оно что: это я на полу ночевал в кухне, даже сил не хватило раздеться и на лежак забраться. А может, она помогла, потому как и спина болит, и шея, и бутылку найти не смог…

Проня, видя, что сосед даже не улыбается, тоже посерьёзнел.

– Но это не главное. Главное, что утром я, отбиваясь от бабки, озвучил твою беду. И, конечно, маленько прикрылся: мол, мы вместе с тобой, по триста… Так она ажно слезу пустила! И уже уехала утром на школьном автобусе в соседнюю деревню, вспомнив там одну вдову, совершенно хорошего качества – как раз тебе!

Проня открыто улыбался полупустым ртом, потому как забыл всунуть в него зубные протезы. Ивана опять накрыла волна боязливого стыда и растерянности…

– А может, не надо, а? Уже вроде и неплохо себя чувствую, и гнуться могу, – он, неожиданно даже для себя, отскочил от стола и, резко нагнувшись, вскрикнул от боли, прострелившей от бедра до шеи… Чтобы не упасть, сел и замолчал.

– Зря ты, Ваня, скачешь. Тебе сейчас плавность к лицу больше, – Проня, усмехаясь, смотрел на соседа. – И чего теряешь, не пойму? Ну, приедет, глянет на тебя, векового ясеня… ну, и ничего себе! То есть хочу сказать, ты, может, и не понравишься, но, может, и, наоборот, с первого взгляда.

– Дак, а чё мне сейчас-то делать? Вдруг, правда, приедет?

– Приедет, точно, если живая! Уж моя бабка всяко не упустит такую инициативу.

– Ну и? Пиджак парадный одевать с галстуком, что ли?

– Да ну, наверно, зачем? Будь, как в жизни, чтобы не обманулась. И немного даже поскули про спину. Чтобы она поняла, что дрова у неё ты колоть не будешь! – Проня опять улыбнулся: – Эх, мне бы чичас жениться, на новой! Ух, как бы я дал дрозда… Однако бабка не позволит, ещё вполне здорова и ни на чё не жалуется…

Потом, плавно перейдя к главному, навялился растопить у Ивана баню, в помощь к лучшему «раскрепощению». И всё совершенно бескорыстно, но, как бы… Иван понял и вернулся с банкой, в которой жидкости было на два пальца.

– Мне, Проня, этой гадости не жалко, но, смотри, обидится твоя бабка на нас, куда щемиться будем? И переедешь ты ко мне жить, заместо той, с «хорошими качествами». Ну, а у меня уж ты не забалуешь, не побегаешь по деревне – вон делов накопилось…

Проня, согласно кивая, опять глянул банку на просвет и закончил разговор:

– Это не ты, случайно, Ваня, по телеку выступал? Опять ведь триста! Научишь ты меня пить, только вот время соблюдать чижало до вечера. Сколько можно сделать, если с утра грамотно полечиться!

Старый Иван смотрел на соседа и пытался понять: во все времена он старался жить честно, по совести, если обещал что – делал, помочь кому – помогал и не ждал «спасибо», отвечал за свои слова. И сейчас, казалось бы, что-то не очень серьёзное, «житейское» вызывало в нём болезненные раздумья.

Он встряхнулся и, поднимаясь со стула, решил.

«Приедет – посмотрю. Если решу что, к бабке схожу, покаюсь…»

* * *

Сегодня время катилось, как никогда быстро. Проня, действительно, растопил старую, но ещё ладную Иванову баню. Воду наливал ему сам Иван в два маленьких семилитровых подойника и выставлял на крыльцо. Обрадовавшись их лёгкости, Проня бессовестно врал:

– У меня два ведра были, ещё от деда, наверно, остались… Сколько в их литров было, не знаю, но единожды схожу – и на баню семье хватает. Раз думал, облегчу себе дорогу коромыслом, дак оно через плечо токо «хрясь» – как не бывало. А сколько надо веса, чтобы коромысло сломать? Вот и суди сам!

Иван негромко смеялся, видя, как Проню с вёдрами носило по ограде.

– Долго же тебе ещё таскать, если ты эти, «лёгкие» вёдра, пока несёшь, половину выплёскиваешь. Может, тебе бидончик с крышкой снарядить? – быстрее получится…

Проня переставал улыбаться, послушно перестраивался, стараясь ступать плавнее и расчётливей! И это опять забавляло Ивана, находившего в друге сходство с невесткой, хозяйничающей впервые в доме под надзором родителей жениха… Наконец, управясь с делами, зашли отдохнуть домой. Иван сел и, вытянув ноги вдоль дивана, прикрыл глаза. Проня же, сделав привычный глоток и заедая его вкусным салом, ходил, как маятник, по избе, в сотый раз рассматривая ровные стены и аккуратные окна. Случайно глянув в окно и чуть не подавившись, громким шёпотом зашумел: