Текст книги "Луна и пес"

Автор книги: Игорь Корольков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Не понимаю…

Раппопорт грустно посмотрел на журналиста.

– Все, кто работают с такого рода веществами, на строгом учете. Если бы сотрудник лаборатории продал яд, его вычислили бы в течение нескольких часов.

– Но ведь не вычислили!

– В том-то и дело!

– Почему?

– Это вы меня спрашиваете?

– А кого же мне еще спрашивать?

– Действительно – кого?

Раппопорт открыл окно, покрошил на подоконник булку. Едва защелкнул раму, как слетелась ватага воробьев. Какое-то время профессор смотрел на птичий пир, затем повернулся к гостю.

– Я задам вам встречный вопрос, – сказал он. – Как кто-то мог ночью проникнуть в хорошо охраняемый офис и заложить там чрезвычайно токсичный яд?

– Видимо, ему кто-то помог, – сказал Кент.

– И кто бы это мог быть?

Кент потер подбородок.

– Выпить хотите? – спросил профессор.

– А что у вас?

– Спирт и коньяк.

– Коньяк.

Раппопорт ополоснул кружки из-под чая, вынул из стола начатую бутылку «Арарата».

– Как вы со всем этим живете, профессор? – спросил Кент.

– Привык.

– Разве к этому можно привыкнуть?

– Ко всему можно привыкнуть. Яд всегда был оружием королей.

Профессор и журналист столкнули кружки. Коньяк пощипал горло, приятно осел в желудке.

– Люблю коньяк, – сказал Раппопорт. – Он углубляет взгляд.

– Больше, чем это?

Кент кивнул на электронный микроскоп.

– Гораздо.

Профессор снова плеснул в кружки.

– Вы намерены писать о смерти Куталии? – спросил Раппопорт.

– Ну да, – ответил Кент.

Профессор провел рукой по шершавой поверхности стола, словно пытался его разгладить. Кент обратил внимание, что пальцы ученого изъедены кислотой.

– В известном вам департаменте работают очень обидчивые люди, – сказал профессор.

– Это их проблемы.

– Но они могут стать вашими.

– Что вы советуете?

– Забудьте об этой истории.

Кент помолчал.

– Это трудно, – сказал он.

– Это совсем не трудно, – возразил Раппопорт. – Достаточно представить, что с вами может случиться.

– А что может случиться?

– Мало ли! Например, получите письмо, пропитанное этой заразой.

– Спасибо, что предупредили! Я не буду вскрывать почту.

– Они придумают что-нибудь другое.

Профессор подлил в стаканы коньяк, отпил.

– Представляете, – заговорил он, – тысячи людей, умных, образованных, работают над тем, как изобрести яд. Вечером, усталые, возвращаются домой, ужинают, играют с детьми… Мы их встречаем в метро, в магазинах и не подозреваем, что эти милые люди посвятили свою жизнь тому, чтобы тихо убивать.

– Может, они не знают, как используют то, что они изобретают?

Профессор вскинул обе руки.

– Я вас умоляю!

– Тогда во имя чего?

– Не думаю, что они это делают во имя чего-то. Просто им нужно кормить детей.

Кент задумался.

– Нет, – сказал он, – у них должно быть какое-то оправдание. Наверное, они это делают во имя Родины.

Профессор поставил кружку, встал, сунул руки в карманы халата, нервно прошелся по комнате.

– Они убили моего отца, деда, двух дядей. Родине стало от этого лучше?

В наступившей тишине было слышно, как дергается секундная стрелка настенных часов.

– Послушайте совета старого еврея, – сказал профессор. – Бросьте эту затею. Мне будет жаль, если с вами что-то случится. У вас хорошие глаза.

Кент повертел в руке пустую кружку. Разлил остатки коньяка.

– Давайте выпьем, профессор! И да поможет нам Бог!

Пожимая на прощание руку Рапопорта, Кенту показалось, что он пожимает горстку косточек, обернутую пергаментной бумагой.

Утро следующего дня началось так же противно, как и предыдущее. Уже допивая чай, Кент мысленно проходил весь маршрут – от квартиры до машины. Открыл тяжелую дверь. Шагнул в «шлюзовую камеру». Повернул замок второй двери. Вызвал лифт. Пока лифт поднимался, Кент неотрывно смотрел на стеклянную дверь, ведущую к пожарной лестнице. При малейшей опасности он готов был скрыться в тамбуре. Лифт вздохнул, распахнул двери. Внутри было пусто. Кент шагнул в кабину, нажал кнопку. На первом этаже, прежде чем выйти, сжал в кармане отвертку. Окинул взглядом просторный вестибюль, отметил, что под лестницей никого нет. Неспешно открыл входную дверь, сделал вид, что замешкался с замком, осмотрел двор.

Кося взглядом по сторонам, Кент встал за белым фольксвагеном, достал ключи, нажал кнопку брелока. Он весь превратился в зрение – чтобы не упустить мгновение, когда машина начнет взрываться. Опель взвизгнул, мигнул оранжевым светом, щелкнул дверными замками. Кент открыл дверцу, сунул руку под водительское сиденье, обшарил пространство под сиденьем пассажира. Там было чисто. Открыл капот, но ничего подозрительного не заметил. Проверил, не тянется ли от машины к ограде провод. Провода не было. Кент не сомневался, что Серафим с лоджии наблюдает за ним. Он заставил себя не поднимать голову. Кент повернул ключ. Двигатель привычно заурчал, напряжение отпустило. Кент вывел опель на проезжую часть, проехал метров двадцать, задним ходом вернулся на прежнее место.

– Ты сегодня почти все утро молчал, – заметил Серафим. – Что-то случилось?

– Я молчал? – удивился Кент.

Ему казалось, он разговаривал, но, подумав, сообразил: видимо, разговаривал с самим собой.

– Нет, малыш, ничего не случилось. Так, обдумываю дела.

Высадив Серафима у школы, Кент выехал на проспект Мира. Ему показалось, что бежевая мазда снова следует за ним. Кент перестроился в правый ряд, сбавил скорость. Мазда промчалась мимо. «Если они это делают, – подумал Кент, – наверняка используют несколько машин».

Сбросив в кабинете куртку, Кент набрал телефон Малуши. До недавнего времени тот работал начальником отдела в прокуратуре Санкт-Петербурга.

– Я догадываюсь, по какому поводу ты звонишь, – сказал Малуша.

– Поможешь?

– Ты же знаешь, мои возможности сейчас ограничены.

– Не прибедняйся.

– Нет, кое-что я все-таки могу…

– Мне выезжать сегодня?

– Еще не готово заключение судмедэкспертизы. Я тебе позвоню.

Положив трубку, Кент по внутреннему телефону набрал заместителя главного редактора.

– Ты занят?

– Заходи, – ответил зам, и Кенту показалось, что от трубки запахло табачным дымом.

В комнате зама дым качался, словно утренний туман над болотом. Точилин курил сигарету за сигаретой. Он был высок, сутул, почт лыс и обладал собачьим нюхом на сенсации и неприятности. Он знал, когда материал нужно придержать, а когда – выстрелить. Он был мудр и циничен. В этом заключалось его журналистское мастерство.

– Что скажешь?

Зам отложил номер свежей газеты.

– Через пару дней мне нужно будет съездить в Питер.

– Что-то интересное идет в Мариинке?

– Что? – не понял Кент.

– Извини, это я пошутил. Зачем тебе в Питер?

– Жигарь умер.

– Жигарь? Кто такой Жигарь?

– Пойдем покурим.

Они вышли в просторный мозаичный зал.

– Жигарь – бывший спецназовец, – пояснил Кент.

– Вспомнил! – воскликнул Точилин. – Владелец частной охранной фирмы.

– Бывший подручный вице-мэра Санкт-Петербурга.

– Того, который…

– Именно! Врачи не смогли определить, от чего он умер.

– Думаешь, его убили?

– Он странно умер.

Точилин затянулся сигаретой, стряхнул пепел в пепельницу, стоявшую на столике, выпустил дым. Снова затянулся.

– Поезжай, – сказал он.

Малуша позвонил через три дня. Тем же вечером Кент выехал в Питер. В девять утра следующего дня они встретились в кафе на Невском. Едва поздоровавшись, Кент нетерпеливо спросил:

– Ну что?

– Его действительно отравили, – сказал Малуша.

– Чем?

– Полонием.

– Чем?!

– Полонием. В его организме доза радиации превысила норму в миллион раз.

Кент смотрел на Малуша, не мигая.

– Я читал акт экспертизы, – сказал бывший следователь.

– Что это может значить?

– Что это сделали люди, имеющие доступ к радиоактивным веществам.

– А кто имеет доступ к радиоактивным веществам?

– Ну не террористы же!

Кент заказал два кофе и две рюмки «Хеннеси». Пока официантка выполняла заказ, приятели не проронили ни слова. Кент с трудом переваривал услышанное, Малуша ему не мешал. Официантка принесла кофе и коньяк.

– Почему его убили таким экзотичным способом? – удивился Кент. – Не проще ли было застрелить, взорвать – как это они обычно делают?

– Не забывай – Жигарь сам из спецслужб, человек чрезвычайно осторожный. Его не так просто было убрать.

– А полонием – проще?

– Не знаю. Возможно, те, кто решили убрать Жигаря таким способом, сделали это, чтобы кого-то запугать.

– Как можно отравить полонием? Подбросить в еду? Дать в виде лекарства?

– Этот способ убийства в России еще не изучен.

– Прокуратура возьмет след?

– Взять-то возьмет… Но дело уже засекречено.

Кент заказал еще по пятьдесят граммов коньяка.

– Говорят, спиртное выводит из организма стронций, – сказал он.

– Весьма актуально, – усмехнулся Малуша, обнажив зубы, похожие на неровный штакетник. – Но вот что я тебе скажу, Кент: брось это дело!

– Ты обещал свести меня с лечащим врачом Жигаря.

– Не звони ему. Сходи в Эрмитаж, а вечером возвращайся домой.

Кент пригубил коньяк, отхлебнул кофе.

– Что молчишь? – спросил Малуша.

Кент пожал плечами.

Вздохнув, Малуша вынул из бумажника листик бумаги с цифрами.

– Это телефон Валеева. После звонка ему мне напрямую больше не звони. Только через Машу Майорову.

– Спасибо!

– А…

Малуша махнул рукой, опрокинул рюмку и вышел из кафе.

Кент заказал еще кофе, но уже без коньяка. Когда официантка поставила перед ним чашку, он обратил внимание на ее руки: пальцы были длинными, хорошо разработанными. Кент подумал, что девушка играет на фортепьяно, ему захотелось проверить себя и он спросил:

– Вы играете на пианино?

Девушка вскинула ресницы.

– Да, играю.

– Вам, видимо, нравится Шопен?

– Да, а как вы узнали?

– В вашем возрасте всем нравится Шопен. Но скоро вам начнет нравиться Рахманинов.

Польщенная, официантка улыбнулась и упорхнула к бару. У нее были не только красивые руки.

Кенту хотелось последовать совету Малуши – сходить в Эрмитаж, а потом уехать, забыв об истории со странной смертью негодяя.

Валееву было лет пятьдесят. Половинки его белого халата с трудом скрепляла единственная пуговица. Казалось, она вот-вот не выдержит напряжения и «выстрелит» в собеседника.

Валеев предложил Кенту сесть в кресло, сам сел напротив.

– Вас интересует, как умер Жигарь?

– Да, – сказал Кент. – Похоже, это странная смерть.

– Более чем странная! – хмыкнул врач. Вынул сигарету, закурил. Было похоже, он обрадовался визиту журналиста. Ему хотелось выговориться.

– Я так и не знаю, от чего он умер, – развел руками Валеев. – У него были все признаки отравления: понос, сильная рвота… Но при этом не было ни озноба, ни повышенной температуры.

– А с чего все началось?

– Три недели назад, в воскресенье, позвонила его жена, сказала, что Руслану плохо. Я вызвал реаниматоров, они поставили капельницу. Рвота и понос у Руслана были жуткие! Утром снова послал к нему смену. А после обеда он сам приехал в больницу. Был очень вялый, слабел на глазах. Я провел с ним всю ночь. Сутки Руслан лежал под капельницей. Я не понимал, что происходит. При пищевом отравлении в организм попадает стафилококк, стафилококк вызывает температуру. Но у Руслана температура была абсолютно нормальная! На всякий случай я и профессор Рождественский обследовали щитовидную и предстательную железы – они были в норме. Из Боткинской больницы пригласили профессора Фирсова – специалиста по кишечным инфекциям. В первый день в крови Руслана было одиннадцать тысяч лейкоцитов. Это означало, что организм активно с чем-то борется. Но затем их количество стало резко падать, упало до пяти тысяч, затем до трех. Это было что-то невероятное! Они должны были расти, а они падали! В пятницу Руслан поехал домой. Сам сел за руль машины. На выходные я послал к нему медсестру. И вдруг она звонит в истерике: пробовала сделать в вену укол, но вены лопаются! Я приехал к нему. Язык и рот в язвах. Провели консилиум. Мы понимали: у Руслана отравление, но чем оно вызвано, объяснить не могли. Количество лейкоцитов упало до тысячи. Спустя сутки Руслан умер.

– И что вы об этом думаете?

– Не понимаю. Ничего не понимаю!

Доктор развел руками, заметался по комнате.

– И вы не знаете, от чего он умер?

– Теряюсь в догадках.

Кент посмотрел на Валеева.

– Эльдар Фаритович, я скажу, от чего он умер.

Валеев удивленно поднял глаза.

– Вы?!

– В теле Руслана обнаружили радиоактивный элемент. Его доза превысила допустимую в миллион раз.

– В миллион раз?!

– Да.

– Вы хотите сказать, что его… убили?

– Да.

– И кто это мог сделать?

Кент не ответил. Валеев побледнел и выронил сигарету.

Выйдя из больницы, Кент свернул за угол, перешел на противоположную сторону улицы, двинулся по ней так, чтобы видеть того, кто шел бы за ним следом. Но за ним никто не шел.

До поезда оставалось шесть часов. Кент почувствовал острый приступ голода. На Невском в кафе заказал солянку, позвонил Серафиму, затем связался с Точилиным.

– Все подтвердилось, – сказал Кент.

– Сам видел?

– Разговаривал с человеком, который видел.

– Сегодня возвращаешься? – Да.

– Не расслабляйся.

– Как скажешь, босс!

Пока Кент разговаривал, в кафе вошел мужчина лет тридцати пяти в замшевой куртке мышиного цвета, занял столик у окна. По мимолетному цепкому взгляду, который вошедший бросил на него, Кент догадался: звонок врачу зафиксирован. Вскоре в кафе вошла девушка в короткой шубке из каракуля и в такой же шапочке-«таблетке». Парень в замшевой куртке встал. На его лице было столько радости, что не оставалось сомнений: он пришел исключительно ради нее. «Ну и слава Богу!» – подумал Кент, расслабился и с удовольствием занялся солянкой.

Выйдя из кафе, Кент не знал, как убить оставшееся время. Бесцельно бродил по Невскому, иногда заходил в магазины. В кинотеатре шла «Клеопатра». Сеанс начинался через пятнадцать минут. Кент купил билет, вошел в зал. Он удивился, не увидев привычных рядов стульев. В зале стояли столики, а слева у стены расположился бар. Кент взял 50 граммов «Баккарди», сел за свободный столик. Вспыхнул экран, свет в зале притушили так, чтобы он не мешал смотреть фильм, и в то же время чтобы можно было найти барную стойку.

Метрах в пяти от Кента за столик сели двое опоздавших. На женщине была шапочка-«таблетка». Кент допил обжигающий ром, вышел из зала, сел на диван. Если эти двое действительно следят за ним, они непременно выйдут. Кенту хотелось, чтобы они вышли. Чтобы поняли: он их раскусил. Он хотел увидеть их смятение. Но никто не появился.

Кент не стал возвращаться в зал. Постоял у кинотеатра, наблюдая поток людей, затем направился на вокзал. Ему казалось, что за ним на небольшом удалении идут те двое из кафе. Но не стал оборачиваться, останавливаться у витрин, чтобы проверить – действительно ли за ним идут. Так, сопровождаемый собственным воображением, он дошел до вокзала.

В купе Кент оказался один. Он сидел с ощущением, что кто-то непременно должен появиться поблизости, кому поручено знать о нем все.

Колеса успокаивающе застучали на стыках. Кент почувствовал на щеке жесткий ворс шинели. Призывники спали, досматривая домашние сны. Он, старший сержант, сидел на боковом сидении плацкартного вагона, пил чай, крепко заваренный проводником. Полумрак, дребезжащая в стакане ложечка, плывущая за окном невидимая степь… Кент слушал проводника, пожилого татарина, но думал о скором увольнении. Поезд вез его из одной жизни в другую – тревожную неизвестностью и тягуче – сладкую предвкушением необычных открытий… Чайная ложечка так же дребезжала в стакане. Казалось, тот же поезд, проскочив вчерашнее будущее, снова выталкивал его в новую жизнь – на этот раз лишенную сладкого предвкушения.

С вокзала Кент поехал в редакцию. Поднялся на седьмой этаж, бросил сумку, сел у окна. Низкие облака казались неподвижными. Кент снова отправился на прогулку по крышам. Мысленно трогал шершавый кирпич дымоходов, заглядывал в их черное нутро и чувствовал так и не выветрившуюся за многие годы гарь. Остановился у слухового окна. Когда-то на чердаках между стропилами хозяйки натягивали бельевую веревку, сушили белье. Теперь его там уже давно не сушат. Наверное, завалили каким-нибудь хламом – сломанными шкафами и стульями…

На фоне серого неба дымоходы и антенны выглядели иначе, чем когда облака были редкими, высокими, окрашенными первыми лучами солнца. Была в них печаль, присущая всему, что находится на краю. Волна легкая, чуть тревожная и ласковая, прошлась внутри него и схлынула, оставив ощущение светлое, радостное… Откуда она? Ответ, вероятно, таился в этих крышах и в этом небе, но почему, Кент не понимал. Он не хотел думать о поездке в Санкт-Петербург. Мысли о командировке угнетали. Чем дольше он думал о ней, тем больше чувствовал нахальную силу тех, кто отравил Жигаря. Он понимал: выиграть у них невозможно. Эта мысль подавляла, унижала, пробуждала бессильный гнев. Кент устал об этом думать. Он скользил взглядом по крышам, как будто по знакомым окаменевшим лугам.

В дальнем конце коридора засвистел пылесос. Кент не стал ждать, когда уборщица появится на повороте – ушел в свой кабинет. Без десяти девять позвонил Точилину.

– Пойдем покурим, – предложил он.

В мозаичном зале сели в кресла. Не сводя глаз с Кента, Точилин затянулся сигаретой.

– Рассказывай!

– Его убили полонием, – сказал Кент.

– Чем?!

Точилин недоуменно посмотрел на Кента.

– Полонием. Радиоактивного вещества в теле оказалось в миллион раз больше допустимого.

Точилин затянулся сигаретой глубже обычного. Долго молчал. Наконец спросил:

– Почему его отравили полонием?

– Это ты меня спрашиваешь?

– Это я себя спрашиваю.

– Жигарь сгорел за полторы недели. Врачи так и не смогли понять, что произошло.

Сизый дым окутал Точилина. Его взгляд уткнулся в угол зала, застыл.

– Что молчишь? – не выдержал затянувшейся паузы Кент.

– Думаю.

Точилин снова глубоко затянулся сигаретой.

– Та справка, которую ты мне показывал пару месяцев назад, приобретает совсем другое значение. Ты ее сжег?

– Нет.

– Напрасно, – сказал Точилин.

– Я думал над ней, – сказал Кент.

– И что?

– Мне кажется, директора готовят в президенты.

– В президенты чего? – не понял Точилин.

– В президенты Российской Федерации! Точилин прищурился от сигаретного дыма, обвел взглядом огромный зал, постучал коробком спичек о подлокотник кресла.

– В президенты, говоришь… – задумчиво произнес он. Внимательно посмотрел на Кента, словно оценивая его. – Плохая история. Очень плохая.

Помолчал.

– О ней надо бы забыть, – сказал зам.

– Что значит «забыть»! – возмутился Кент – Ты видишь, что происходит!

Точилин выдержал долгую паузу. Сделал несколько затяжек.

– Это великая иллюзия, что мы можем что-то изменить, – сказал он.

Замолчал. Потер виски.

– Это под силу только Времени.

Кент удивленно посмотрел на Точилина.

– Пока солнце взойдет – роса глаза выест.

Точилин виновато улыбнулся.

– Надо ждать.

– Ждать? Чего?

– Просто ждать.

Точилин уронил коробок, поднял, сунул в карман.

– По-хорошему, тебе надо бы запретить заниматься этим делом.

– Почему я не должен заниматься этим делом?

– У меня плохое предчувствие.

– У тебя всегда плохое предчувствие.

– Такое время!

– Ты не имеешь права запрещать мне заниматься этим делом!

– Имею. Но не буду. Иначе из чего делать газету?

– У меня еще одна новость, – сказал Кент.

Во взгляде Точилина появилась усталость.

– Я встречался с профессором, изучавшим вещество, которым отравили Куталию.

– Банкира?

– Да.

– И что это за вещество? Тоже полоний?

– Нет, его отравили ядом. Эксклюзивным.

– Что значит «эксклюзивным»?

– Это значит, что он произведен в секретных лабораториях ФСБ.

– Это тебе профессор сказал?

– Да.

Точилин закурил новую сигарету.

– Зачем ты встречался с ним?

– Жигарь держал счет в банке Куталии.

– А директор?

– Не знаю. Но жду звонка из Смоленска. Я должен встретиться с человеком, который что-то знает об убийстве банкира.

– Кто он?

– Адвокат.

– Просто адвокат?

– Бывший офицер спецназа.

Точилин помолчал.

– Напрасно ты не сжег ту бумагу, – повторил он.

– Но ты представляешь, какую бомбу мы взорвем!

Точилин погасил о пепельницу сигарету.

– Весь вопрос в том, кто подорвется на ней первым.

Домой Кент вернулся вечером, когда Серафим сделал уроки и поужинал. Сварил сардельку, поджарил яичницу, насыпал в блюдце маринованные корнишоны. Вынул из холодильника бутылку перцовки, плеснул в хрустальную рюмку, залпом выпил и жадно взялся за еду.

– Ты что, целый день ничего не ел? – спросил Серафим, глядя как отец расправляется с ужином.

– Почти.

– Ты меня учил есть так, словно не хочется.

– Сделаем сегодня исключение.

– Как съездил?

– Хорошо.

– Это не опасно?

– Нет. Обычная работа. У тебя-то как?

– По черчению – два.

– Причина?

– Забыл выполнить одно задание.

– В свое время мне пришивали память ремнем.

– Это непедагогично!

– Зато действенно.

– Я исправлю.

– Я знаю.

– Почитаем сегодня?

После ужина они устроились на диване. Серафим в махровом халате прижался к отцу. Он был похож на воробышка среди зимы, нашедшего тепло под соломенной крышей. Кент раскрыл «Величие и падение Рима» Ферреро. Книга была старая, потрепанная, обложка едва держалась.

– Почему такая старая? – спросил Серафим.

– Я купил ее в букинистическом магазине.

– Отстой!

– Не скажи. В старых книгах таится особый аромат. Серафим обнюхал книгу.

– Пахнет бумагой.

– Верно. Новые книги пахнут типографской краской, а старые – бумагой. От них исходит особый дух! Представляешь, ее напечатали задолго до рождения твоих бабушки и дедушки. Наборщик брал каждую букву, вставлял в специальный станок, помещавшийся в руке. Кто-то эту книгу уже читал. Надо полагать, неглупый человек, если его интересовала история Рима. Видишь, на полях сделаны пометки карандашом. Значит, человек читал внимательно, вдумчиво. В этой книге много жизней. Того, кто написал ее. Того, кто ее редактировал, набирал, сшивал… Кто продавал. Я помню женщину, у которой купил эту книгу. Это была очень пожилая женщина. Она носила темную блузку с белым жабо, заколотым керамической брошью. И разговаривала так, как сейчас не разговаривают.

– А как она разговаривала?

– Ну, например, когда я не прикрыл за собой дверь, она сказала: «Не будете ли так любезны притворить дверь?»

– И что в этом такого?

– Сейчас не говорят «притворить», говорят «закрыть». К тому же крайне редко можно услышать фразу «не будете ли так любезны». Отдавая книгу, она сказала: «Вы получите незабываемое наслаждение!» Почувствуй вкус фразы: «Вы получите незабываемое наслаждение!» Думаю, у нее была непростая жизнь.

– Почему?

– Она хорошо воспитана. В России таких не любят.

– Почему?

– Из зависти.

Кент раскрыл книгу.

– Итак, «Маленькое начало великого государства». «Во второй половине V века до Рождества Христова Рим был еще аристократической республикой земледельцев. Он занимал площадь приблизительно в 450 квадратных миль и имел свободное население, которое не превышало 150 000 душ и почти все было рассеяно по области, разделенной на 17 округов или сельских триб».

Серафим слушал внимательно, ему было хорошо. Так хорошо, как бывает только в детстве.

– «Однако несмотря на эти союзы, происходила непрерывная борьба человека с человеком, города с городом, горы с равниной, реки с морем, постоянно возбуждаемая тем, чем обыкновенно возбуждаются войны среди варваров, – нуждой в рабах, в землях, в драгоценных металлах, стремлением к приключениям, гордостью знатных, народной ненавистью, необходимостью самим нападать, чтобы не подвергнуться нападению и, может быть, уничтожению».

Серафим уснул тихо, незаметно.

Утро началось, как обычно. Кент открыл тяжелую дверь. Вошел в «шлюзовую камеру». Повернул замок, приоткрыл вторую дверь. На площадке никого не было. Кент вызвал лифт. Пока тот поднимался, неотрывно смотрел на стеклянную дверь, ведущую к пожарной лестнице. При малейшей опасности он готов был снова скрыться в тамбуре. Лифт вздохнул, остановился. Кент шагнул в кабину, нажал кнопку. На первом этаже, прежде чем выйти, сжал в руке отвертку. Окинул взглядом просторный вестибюль, отметил, что под лестницей никого нет. Неспешно открыл входную дверь, сделал вид, что замешкался с замком, осмотрел двор. Мозг, словно компьютер, работающий на пределе возможного, просчитывал, откуда ударит взрыв… Кент повернул ключ. Двигатель привычно заурчал, Кент облегченно вздохнул, вывел опель на проезжую часть, проехал метров двадцать, задним ходом вернулся на прежнее место.

Серафим молча сел рядом. Кент не нашел в себе сил поднять глаза.

* * *

За длинным столом в центре круглого зала сидели члены редакционной коллегии. Вдоль стены по всему периметру, словно зрители в Колизее, в вертящихся креслах за планеркой наблюдали сотрудники. Это были известные журналисты. Едва помещаясь в кресле, развалился Бовин – международный обозреватель и почти точная копия Бальзака. Прикрыв глаза, поблескивая лысым черепом, дремал Фофанов. Он не обладал юридическим образованием, но любую, даже самую сложную правовую коллизию мог изложить так, что она становилась понятной домохозяйке. В безукоризненном темном костюме и повязанным на шее пестрым платком, похожий на породистого дворянина, свысока взирал на коллег худой, как вобла и умный, как Соломон, Стэруа – неподражаемый словесный эквилибрист. Сдержанно смеялся, переговариваясь с соседом, задиристый Эллиш – блестящий репортер и преданный до безрассудства товарищ.

На вершине редакционной пирамиды – во главе стола редколлегии сидел человек в дымчатых очках. Зал ощупывали умные, насмешливые глаза. Болембиовского любили. Он был прост, ироничен и смел. По левую руку от него сидел Точилин. Зам обернулся, посмотрел на Кента. Кент покачал головой: звонка из Смоленска не было.

Десятки людей с громкими и не очень громкими именами делали лучшую газету в стране. Они создавали ауру, которой хотелось соответствовать. Кент гордился тем, что был одним из них. Его путь из маленькой районной газеты в этот зал, где даже от молчания можно стать умнее, был долгим, извилистым, упорным. О чем он только не писал за свою жизнь: о доярках и сельских учителях, о машинистах и путевых обходчиках, о строителях тоннелей и водолазах… Он начинал корреспондентом и оставался в этой скромной должности всегда. Менялось только качество его работы. По мере того, как редели волосы на голове, взгляд его становился проницательнее, понимание – глубже, манера письма – проще.

Кенту не обязательно было присутствовать на утренних планерках. Но время от времени он приходил сюда, чтобы подышать ее воздухом и окрепнуть духом.

После коллегии народ хлынул в буфет выпить кофе и почесать языки. Едва Кент нацелился занять место между Фофановым и Друзом, балагуром и знатоком закулисной жизни кремлевского чиновничества, как Дима Востриков решительно взял его под руку, подвел к свободному столику.

– Старина, – жизнерадостно затараторил Востриков, – ты не представляешь, какая чудная история вчера приключилась на пресс-конференции. Я подготовил пару вопросов генеральному директору «Сухого», от которых он слегка ошалел. Спрашивает меня: «Откуда вы так хорошо разбираетесь в технологии производства летательных аппаратов?» Представляешь! А я же закончил четыре курса МАИ. Короче: директор пригласил меня слетать с ним в Комсомольск-на-Амуре. У всех, кто был на пресс-конференции, челюсти отвисли.

Востриков так темпераментно размешивал в кофе сахар, что пролил его в блюдце. Он не замечал этого и говорил, говорил…

Востриков писал об авиации всю свою жизнь. Он был знаком со всеми руководителями авиазаводов, генеральными конструкторами, директорами крупных аэропортов страны. В журналистском мире не было человека более информированного в области авиации, чем Димка. Рассказывал он гораздо интереснее, чем писал. При встрече непременно раскручивал какие-нибудь байки о министрах: как вместе с ними выпивал, охотился и рыбачил.

Коротко стриженый, седой Востриков напоминал скошенное поле в конце лета. Когда Димка увлекался, его и так пунцовое лицо наливалось кровью. Ему было за пятьдесят, но временами он напоминал подростка, жаждущего, чтобы его непременно похвалили.

Интересно, подумал Кент, почему он не закончил МАИ? Вряд ли его выгнали за неуспеваемость – ни дураком, ни лентяем Димку не назовешь. Да и отчебучить что-нибудь такое, за что выгоняют из вуза, он не мог – Димка всегда почитал начальство. Однажды Кент наблюдал Вострикова на пресс-конференции: его вопросы были многословны, витиеваты, подхалимски слащавы.

Кент обратил внимание, что потрепанные манжеты рубашки Димки обметала чья-то неумелая рука.

Кент не вникал в суть того, о чем рассказывал Востриков. Он смотрел Димке в глаза, излучавшие бесконечную радость, и не мог объяснить природу этого жизнерадостного фонтана. Кент знал: долгой радости не бывает. Если она долгая – вернее всего, ее имитируют. Кент с удивлением отметил, что зрачки у Вострикова странного цвета – мутно-зеленые. Где-то в их глубине мерцала тревога, а может быть, и страх. Заметив, что Кент наблюдает за ним, взгляд Вострикова потерял искристость. Димка сбился с рассказа, потускнел и замолчал.

«Любопытно, – подумал Кент, – кого из художников мог бы заинтересовать Востриков? Босх, видимо, ухватился бы за внешние данные: маленький рост, большая голова, напоминающая стерню, квадратный подбородок… Посадил бы за дубовый стол в кабачке, где бы он в компании собутыльников весело что-то рассказывал… Глупые люди на прекрасной земле! А что бы из этого сделал Рембрандт? Затемнил фон, дал бы свет на лицо… Скопировал бы на щеках розовые паутинки капилляров. Но как бы он передал взгляд? Веселый взгляд, в глубине которого дрожат слезы…»

– У тебя все хорошо? – спросил Кент.

– Почему ты спрашиваешь? – удивился Востриков.

– Мне показалось, я слышу, как скребутся кошки. Востриков растерялся, запаниковал, словно Кент разгадал тайну, которую Димка тщательно скрывал. В глазах появился испуг. Они заблестели. Поняв, что задел что-то такое, что лучше было бы не трогать, Кент пожалел о своих словах.

– Извини, мне, видимо, показалось, – сказал он.

– У меня все хорошо!

Востриков натянуто улыбнулся.

Так что же делать? Вопрос, который Кент старательно гнал от себя, снова всплыл, словно сорванная с якоря ржавая мина. У Кента не было ответа на него. Во всяком случае, он не мог его четко и ясно сформулировать. Ответы, будто лодки в шторм, подходили к берегу, но пристать не могли.

– В Комсомольск-на-Амуре летишь завтра? – спросил Кент.

– Да, – оживился Димка. – С генеральным директором. На его самолете!

«Ребенок! Чисто ребенок!» – подумал Кент.

– Удачной тебе командировки!

Кент пожал мягкую руку Димки и направился к выходу. Из кабинета позвонил Макошину.

– Надо бы увидеться, – сказал он.

– Это срочно? – уточнил Макошин.

– Желательно.

– Через два часа. На нашем месте.

В окно хорошо была видна Сретенка. Среди переходивших улицу Кент заметил высокого, худого, совершенно лысого человека. Посмотрел на часы.