Текст книги "1919"

Автор книги: Игорь Николаев

Соавторы: Евгений Белаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Игорь Игоревич Николаев, Евгений Белаш
1919

Военная фантастика

31 мая 19… года. Утро.

Легкий ангар, возведенный на скорую руку, был заполнен до отказа, но никто из примерно двух сотен молодых людей не думал жаловаться на тесноту. У каждого на груди униформы была нашивка со стилизованными крылышками.

Они, не отрываясь, смотрели на немолодого усталого мужчину в темно-зеленом мундире, стоявшего с указкой у большой карты Европы, испещренной цветными линиями и пометками. Он никогда не отличался искусством оратора и сам знал это, поэтому говорил медленно, с расстановкой, выделяя каждое слово.

– Нет нужды говорить вам, что положение на фронте остается крайне тяжелым, – взмахом указки выступающий провел по карте застывшую линию. – Наши войска, несмотря на все усилия, не могут прорвать их оборону. Танковый корпус… Можно без преувеличения сказать, что его больше нет.

Командующий Независимыми ВВС окинул взглядом ввалившихся из-за болезни глаз окаменевшие лица слушателей, словно заглядывая в душу каждому, и произнес:

– Поэтому мы здесь.

Тишина воцарилась в ангаре. За воротами технические шумы сплетались с человеческими голосами, рычали генераторы, перекликались клаксоны машин снабжения, но все звуки большого мира словно вязли в гофрированных стенах ангара.

Командующий помолчал с минуту, обдумывая дальнейшие слова, те, что проникнут в сердца и души сидящих перед ним. Его слушатели так же молча ждали.

– Мы должны нанести Германии такой удар, какого еще не знала история, – продолжил он. – Последние данные разведки говорят о том, что немцы до сих пор не подозревают о нашем присутствии, это большая удача и труд множества людей. Но такое везение не может продолжаться вечно. Премьер-министр и президент Воздушного совета полностью одобрили предстоящую… акцию.

Его секундная пауза не осталась незамеченной, но все понимали, что предстоящему трудно подобрать надлежащее определение. Операция? Действие? Никто и никогда не совершал доселе ничего подобного.

– Вылет – сегодня, в десять часов вечера. Цель…, – Указка в его руке взмыла вверх и устремилась к карте подобно разящей рапире. – Наша цель – Берлин!

Внезапно командующий усмехнулся. Такая улыбка не сулила противнику ничего хорошего.

– Джентльмены, я не знаю, поставим ли мы завтра Берлин на колени или нет, но в любом случае мы определенно изменим его планировку.

Вечер.

Привычными скупыми движениями Пол Холман, штурман, натягивал летную одежду. Каждый раз эта процедура напоминала ему схему из старой книги по истории британского рыцарства – порядок облачения в доспехи. Шерстяные носки, летные сапоги по колено, свитер, шарф и большой серо-зеленый макинтош с черным воротником из бобра. Все потертое, ношеное уже больше года.

Забавно, подумал он, завязывая летный шлем, я давно уже превратился в ночного жителя, как вампир. Так же боюсь света и люблю ночь. И даже летаю.

Не забыть очки, перчатки… Готово.

«Мы любим тьму и боимся света

и с мрачною ночью обручены»

Насвистывая первые такты любимой «песенки ночников», он похлопал по груди и бокам, проверяя, хорошо ли подогнано снаряжение.

Чувствуя себя трусом, Холман в последний раз посмотрел на три фотографии, выстроившиеся в ряд на тумбочке у кровати – небольшие черно-белые прямоугольники в металлических рамках.

Эти привычные предметы здесь, в этом месте казались окнами в какой-то другой мир. Мир, где есть просто друзья, а не коллеги и боевые товарищи. Где можно не спеша пройтись по серым лондонским улицам…

Когда-нибудь он туда вернется…. Когда-нибудь…

Но это будет не сегодня и не завтра.

Усилием воли Пол запретил себе сегодня думать о доме и Англии. Ностальгия – вернейший путь на тот свет, это он запомнил накрепко на примере более сентиментальных. Отправляясь в бой, следовало уподобить себя оружию – функциональному, надежному, лишенному эмоций – только так можно было выжить. Одно мгновение душевной слабости – и твоя пуля найдет тебя вернее верного.

Окинув прощальным взглядом комнату, он одернул куртку и решительно вышел.

Он прошел за линией ангаров, в лунном свете их черные прямоугольные громады казались стадом гигантских животных, уснувших в ряд. Звук прогреваемых моторов разносился далеко вокруг. «Мурлыкание», так называл его механик Уоттс. Пол не понимал, как можно было услышать уютное кошачье урчание в дробном перестуке цилиндров, но само сравнение ему нравилось.

Чуть не споткнувшись у ворот ангара о какую-то железяку, Пол зашел внутрь.

Штурман направлялся к одному из ангаров, в котором дремал его бомбардировщик. Даже предки новой боевой машины были огромны, но этот… Механики, хлопотавшие вокруг исполина, как заботливые дядюшки, стоя на земле, не доставали головой даже до нижнего крыла. Щуплая фигура светловолосого пилота, терпеливо ждущего, пока механики закончат отлаживать двигатели, казалась карликовой на фоне самолета.

От рыка запущенных на полную мощность «Иглов» содрогались стены ангара, выхлопные газы царапали горло и легкие, несмотря на настежь открытые ворота. Казалось, что оба самолета, размещенных в ангаре, вздрагивающие в деревянных колодках, как стреноженные рысаки, вот-вот развалятся на части. Языки голубого пламени и тысячи багровых искр рвущихся из докрасна раскаленных патрубков осветили весь ангар.

«Штатный режим», говорили на инструктаже инженеры «Роллс-Ройса». Штурман не мог спокойно слышать эти слова, после того как промозглой ноябрьской ночью в Норфолке зарево на месте падения бомбардировщика осветило полнеба. Отказали все четыре двигателя (так сказали усталые механики, покопавшись в обломках). Осень прошлого года, первая попытка рейда на Берлин.

Новейший аппарат, в один миг уподобившийся низвергнутому с небес ангелу, так же взлетал «в штатном режиме». Там был Энтони, старый друг Энтони…

Затем последовали месяцы новых тренировок, потом тайный перелет во Францию, затем в Италию, потом куда-то еще… На авиабазе, спешно создаваемой где-то в горах неведомой страны, кипела лихорадочная работа. Каждую бомбу, каждую пинту бензина надо было тащить через половину Европы, в строжайшей тайне. За все время подготовки экипажи даже мельком не видели никого из местных жителей.

Пол пожелал пилоту удачи, захватил фонарик и планшет с картами, обошел бомбардировщик спереди и, цепляясь за лесенку, забрался в кабину. Взгляд привычно обежал кабину изнутри, автоматически отмечая – все ли на месте. Блокнот, ручка, плитка шоколада, ракетница на месте, давление топлива, судя по циферблатам, в норме. Бензин, вода и масло уже залиты, бомбы подвешены.

Пройдя вглубь машины, штурман осветил их – тридцать толстых желтых сигар, наполненных аматолом, с заостренными бронированными носами. Бомбардировщик, эта чернобрюхая птица из стали, ели и ясеня, одна несла больше смертоносного груза, чем пара дневных эскадрилий. Тридцать «Супер Н» – все, что смогла дать империя за месяцы подготовки.

Ничтожно мало, если сравнивать с общей численностью авиации на фронтах Великой войны. Невероятно много, если смотреть на боевую нагрузку и знать цену каждого самолета. Ту цену, что измеряется не фунтами, а тяжким трудом тысяч людей и десятками жизней, заплаченных испытателями и неудачливыми экипажами за великий технический прорыв…

Тяжелые бомбардировщики «Супер Н» были той картой Империи, которая еще ни разу не пускалась в ход. Как надеялись многие в Лондоне, эта карта вполне могла стать тем джокером, что закончит, наконец, так затянувшуюся войну.

Пол покосился в сторону соседнего самолета. Его пилот, худощавый майор с крестом ВВС на груди, все еще стоял у своей машины, не спеша занимать место в кабине. Даже на таком расстоянии, в тусклом искусственном освещении было видно, что его взгляд, обычно цепкий, как у бульдога, теперь излучал радостное и нетерпеливое ожидание чуда, как у маленького мальчика в сочельник. Поговаривали, майор добровольно перевелся с командира эскадрильи истребителей, и сам вызвался сбросить «Большую» бомбу. Наверное, далеко пойдет. Быть пилотом одного из тридцати гораздо лучше для карьеры, нежели одним из тысяч истребителей, пусть и сбившим несколько вражеских машин… А может быть, личные счеты… Как же его зовут? Так и не вспомнив, Пол, внезапно разозлившись на себя, снова, уже второй раз за вечер, прогнал ненужные мысли. Теперь следовало думать только о предстоящем полете.

Слева и справа рычало по паре огромных, в сотни «лошадей», моторов, самолет подрагивал мелкой дрожью под их напором, пока что стреноженным умелыми руками экипажа. Сейчас в этом рыке Холману и в самом деле слышались успокаивающие нотки, словно гигантские коты басовито урчали, успокаивая – «все будет хорошо, мы не подведем!».

«Штатный режим», чтоб его…

Старший офицер, возглавлявший отряд, забрался в кабину, закрыл треугольную дверцу, выкрикнул приказ или два, перекрывая рев моторов. Свисток пилота, и колодки убраны. Одна за другой машины, медленно прокатившись по темной траве, отрывались от земли и исчезали в черном небе.

Фосфоресцирующий указатель высоты подобрался к отметке «1000 футов», затем пересек ее. Холман взглянул вверх, на луну. Ночное светило было одновременно и лучшим другом, и злейшим врагом, оно освещало путь и цель, но оно же и позволяло врагам увидеть самолеты. Друг и убийца в единой ипостаси.

Далеко внизу, в лунном свете, лежала мозаика полей, белые ниточки дорог, темнели лоскутки лесов, там и сям виднелись огоньки свечей или ламп в деревенских домах. Здесь еще никто не боялся смерти с ночных небес.

Пол представил разочарование поэтов, если б те узнали, какими удручающе плоскими кажутся с воздуха города, даже такие огромные и прекрасные, как Лондон и Париж. Наверное, и Берлин выглядит не лучше.

Минута шла за минутой, но весь экипаж в полутора милях над землей сидел практически недвижимо. Радист не только не шевелился, но и, кажется, не дышал, каждые полминуты ловя «точки» радиомаяка, стрелки замерли у пулеметов от носовой турели до хвостового гнезда, только руки в меховых перчатках время от времени доворачивали штурвал, да глаза пилота, невидимые за летными очками, переходили от темного горизонта к компасу и обратно.

Ночь.

Люди, которые планировали и организовывали налет, более всего опасались не вражеских истребителей и зениток, а того, что пилоты просто не смогут найти цель. Последние полгода ночные отключения отдельных районов Берлина происходили все чаще – топливный дефицит стискивал горло Рейха костлявой рукой. До полного обесточивания города не доходило, но все когда-нибудь случается в первый раз.

Однако, одного взгляда прямо по курсу хватило, чтобы убедиться – по крайней мере эта опасность сегодня минует их.

Будь это обычный рейд, сейчас Пол аккуратно, стараясь ничего не задеть в кабине, положил бы руки на голову, скрестив ладони на затылке, давая пилоту сигнал заглушить двигатели и беззвучно спланировать к цели. Но для Берлина в этом не было нужды – огромный город лежал перед ними искрящейся россыпью бриллиантов, не снившейся ни одному ювелиру.

Огни улиц, площадей и бульваров лучше любой карты указывали направление на цель, словно и не было больше четырех лет адской войны, тотальной мобилизации и жесткого нормирования.

Как же вы неосторожны, неосторожны и беспечны, подумал Холман.

До сих пор не было видно ни бело-голубых «ножниц» прожекторов, ни сотен красных и зеленых вспышек зенитных снарядов – почти неизменных спутников прежних ночных вылетов. Все, что могло летать, светить или стрелять, немедленно бросалось к фронту далеко на западе или побережью. Немцы действительно не ожидали, что кто-то осмелится нарушить покой их столицы, как делали германские пилоты с вражескими городами уже много месяцев.

Привычка к безнаказанности творит с нацией странные вещи.

Пол ничком лег на лакированные брусья днища кабины, перед квадратным отверстием, прикрытым до поры специальной заслонкой. Не без усилия откинул ее вправо. Ветер взрывной волной ворвался в дыру, жадными пальцами вцепился в лицо, но Пол старался не обращать на него внимания. Вот здесь и пригодились очки, шлем и меховой воротник, но все равно в каждый дюйм незащищенной кожи словно впилось множество острых ледяных иголок.

Прямо перед ним был бомбовый прицел. Справа – небольшой деревянный рычаг, закрепленный на металлическом барабане и пучок гибких тросов Боудена, уходящий к бомбам позади. В эти мгновения Пол забыл обо всем – о том, что он висит над бездной, отделяемый от нее лишь тонкой деревянной перегородкой, что его руки и лицо коченеют, а глаза слезятся от леденящего ветра, что любой снаряд, попавший сейчас в кабину, превратит его в окровавленные лохмотья. Сорвав перчатки, чтобы не мешали, Пол мягкими, почти ласковыми касаниями сигнальной кнопки на приборной доске доворачивал многометровую машину вправо, компенсируя снос ветром. Приникнув к прицелу, штурман дождался, когда бледные светящиеся метки прицела подойдут к Кёнигсплац. Память не подвела, штурману не пришлось доставать детальные рисунки возможных мишеней. Рука легла на рычаг, закоченевшие пальцы почти не чувствовали его и на мгновение Холмана охватил иррациональный страх, что он не сможет, опоздает.

Несколько раз Пол с силой дернул деревянный стержень и услышал уже привычный резкий стук створок бомболюка позади себя. Поднявшись на четвереньки, Холман не без труда развернулся, едва не упав – подвела закоченевшая рука – и посветил фонариком. Да, все бомбы сброшены. Пол представил это падение – черные сигары, пикирующие в ночном небе. Наверное, забавно, что немцы этого и не знают, а он знает об их неведении.

Холману не раз доводилось лежать под немецкими бомбами и пятнадцатидюймовыми снарядами сверхдальней артиллерии – немцы, надо отдать им должное, изо всех сил старались достать летчиков Независимых ВВС и на земле. Как-то раз в перерыве между ночными заданиями Пол увидел плачущих французов, убирающих тела родных после налета его германских коллег. Тогда он в ужасе сказал другу, что никогда не полетит бомбить снова. При всей ненависти к бошам, развязавшим мировую бойню, сама мысль о том, что он так же принесет смерть людям, была непереносима.

Но затем… Затем был вылет, и еще один, и еще. Штурман никогда не видел самолично разрушений, причиной которых становился, не чувствовал боли и страданий, которые приносили его бомбы. Вспышки разрывов далеко внизу следовали за движением его руки, как электрический свет за поворотом выключателя. Пол бросал бомбы, не думая о последствиях, так же как не думал о них конструктор, придумавший бомбу и рабочий, сделавший ее.

Просто работа, которую следовало сделать как можно лучше. И он был рад ее делать. Если он промахивался, тысячи британцев продолжали умирать. Если попадал в очередной мост или ангар – истекающий кровью фронт получал небольшую передышку.

Пол повернулся к пилоту.

– Все ушли, сэр, я… О! Смотри! Смотри!

Далеко внизу один за другим полыхали яркие огни, площадь заволокло клубами дыма, медленно сливающимися в один сплошной покров. Чуть не плача от радости, пилот и штурман пожали друг другу руки. «Чертовски здорово, Пол, чертовски здорово!» Пилот от всей души ударил его по спине. До конца своих дней Пол будет помнить темную фигуру стрелка с поднятыми большими пальцами, в один миг ставшую угольно-черной на фоне ослепительно белого взрыва «Большой» бомбы. В центре Берлина словно пробудился вулкан, извергающий столб огня и дыма, грозящий пронзить небесные сферы. Перед его исполинской мощью здания, несколько мгновений назад непоколебимые, осыпались и таяли, подобно кускам рафинада в кипятке.

За весь полет до базы никто больше не проронил ни слова.

Тысячи полуодетых людей, высыпавших на улицы при первых ударах бомб, смотрели в небо, с которого доносилось прерывистое гудение, словно огромная стая жуков, невидимых во тьме, кружила над германской столицей. Не было сил ни на крики, ни на проклятия. Кто-то дрожащими пальцами пытался закурить, но на него шикнули сразу с нескольких сторон, умоляя погасить спичку. Косились даже на белые рубашки и белье, хотя «ориентиров» для пилотов хватало и без того – разгорающиеся пожары были видны отовсюду. «Каркасы» с фосфорными бомбами сделали свое дело. Поразительно, но, за исключением кричащих раненых, берлинцы разговаривали только шепотом, словно любой громкий звук мог достичь ушей тех, кто управлял невидимой смертью, и новая серия бомб тотчас же обрушилась бы на голову смельчака, заставив его умолкнуть навеки.

Взрывы продолжали сотрясать город, но никто не прятался, как будто смерть угрожала лишь тем, кто оставался внутри домов. Столица великого рейха оцепенела, подобно путешественнику, вернувшемуся в родной дом и внезапно узревшему оскал львиной пасти.

Наверное, только один человек среди потрясенной толпы не видел серую, пронизываемую розовыми всполохами, пелену, повисшую над Берлином. Он шел посреди проезжей части, почти вслепую, то и дело спотыкаясь, наталкиваясь на других людей. Его с проклятиями отталкивали, но пожилой человек все так же брел на неверных ногах, а перед его остановившимся взором вставали отсветы совсем другого пожара.

Почти четыре года назад, в сентябре… Тогда экипаж «корабля типа Р» завороженно наблюдал, как их тяжелая трехсоткилограммовая бомба в несколько мгновений превратила городской квартал в груду обломков и щебня. Всего один небесный посланник поверг миллионы горожан в ужас. По улицам Лондона текли огненные реки, в их зареве все новые и новые заряды вздымали ввысь воздух рельсы, обломки автобусов и зданий. А командир их цеппелина с невозмутимым старанием, как будто сидя у себя дома за шахматами, выбирал подходящие цели для оставшегося груза.

Пройдет чуть больше года, и экипаж, получивший новую машину взамен списанной, погибнет в очередном рейде на британскую столицу. Погибнут все, кроме него, оставшегося на земле. Забарахливший незадолго до рейда «Майбах» изувечил механику руку, но спас жизнь.

Он больше не мог идти и присел у фонарного столба, опершись пылающим лбом о холодный металл. Прямо перед его глазами оказался обрывок свежей цирковой афиши. Новая вспышка огня осветила черные смазанные буквы.

«…только сегодня, 31 мая … фокусы и таинственная восточная маги…»

Внезапная мысль обожгла его, как удар тока.

Дата! Конечно же, тридцать первое мая, будь оно проклято!

Англичане не забыли. Они ничего не забыли…

– Воз-мез-дие… – прошептал он, сипящие звуки протискивались из перекошенного нервной судорогой рта по одному, как шахтеры из заваленного забоя. Протискивались, чтобы утонуть в невообразимой какофонии царящей вокруг, среди криков, свистков очнувшейся полиции, воя сирен карт скорой помощи и пожарной охраны, в грохоте рушащихся зданий.

– Это возмездие… – повторил он. – Всем нам…

Блаженное забытие милосердно накрыло его пологом глубокого обморока, но старый механик еще успел подумать – играют ли в шахматы английские пилоты, так страшно отомстившие тем, кто недавно рукоплескал словам: «Мы готовы к тому, чтобы превратить Лондон в руины»?

Звук летящего снаряда было слышно даже глубоко под землей, как будто неторопливо приближался прибывающий на станцию поезд. Тяжелый «чемодан», видно с французской пушки на рельсах. Двести двадцать миллиметров, как минимум. Странно, казалось бы, из блиндажа его не должно быть слышно, но надсадный свистящий вой словно ввинчивался в черепную коробку, отзываясь мелкой дрожью в кончиках пальцев. «Чемоданы» всегда летят медленно… Их даже можно различить в полете. Или так кажется тем, кому довелось пережить почти месячный артобстрел на Ипре.

Попадание. Где-то в отдалении, гулкое «БАМММ» и дрожь земли, качающая маленькое укрытие, как засыпающий ребенок погремушку. Откуда-то с потолка просыпался песок и мелкий мусор. Одиночный выстрел, слава богу. Не частокол разрывов высотой с колокольню – как было во Фреснуа.

Фридрих Хейман, лейтенант армии Его Величества кайзера Вильгельма Второго, командир отдельного взвода «штурмтруппен» не любил много разных вещей и сущностей – французов, англичан, Фландрию, грязь, крыс, сырость и свечи. В числе прочего – когда его будили вот так как сейчас – за десять-пятнадцать минут до выставленного будильника. Слишком рано, чтобы встать, слишком поздно, чтобы заснуть снова.

– Да благословенны будут англичане! – донеслось из-за тяжелого брезентового полога, отделявшего крошечную каморку лейтенанта от общего помещения блиндажа. – Или французы, или еще какой сброд, который берет на себя труд бесцельно разбрасывать снаряды, да еще строго по часам, вместо будильника, во благо всех честных людей.

Это Гизелхер Густ, «Пастор», рядовой из «подталкивающей» волны, здоровенный детина, каждый раз перед боем обвешивающийся гранатами как рождественская елка игрушками. Густ вырос где-то на юге, в очень набожной католической семье, предполагалось, что со временем он непременно станет священником, но что-то не сложилось. После грандиозного скандала, о причинах которого Густ умалчивал, отец семейства изгнал непутевого отпрыска из лона семьи, и после долгих мытарств непутевый отрок прибился к армии. От прежней жизни «Пастор» сохранил странную привычку изъясняться в псевдобиблейском стиле и хорошо поставленный трубный глас, способный перекрыть даже заградительный огонь. Поэтому когда взвод оказывался на передовой, Густ работал еще и «кричалой», каждое утро выкрикивая в рупор ритуальные оскорбления противнику.

– У них снарядов много… Снаряды хорошие… Много снарядов. Больше, чем у нас.

Дребезжащий голос, преисполненный уныния и вселенской скорби. Ну конечно, Альфред Харнье, «Недовольный Альфи» кто же еще… Другой на его месте давно загремел бы под популярный с недавних пор трибунал за подрыв боевого духа и антигерманскую пропаганду, в крайнем случае был бы бит товарищами по взводу – а то они и сами не видели, что им на голову падает все больше и больше металла? Но Харнье многое прощалось, и на то были серьезные причины. Во-первых, он происходил из эльзасских французов, и хотя лягушачьей крови в нем было от силы на восьмушку, согласитесь, трудно ожидать от такого истинно прусского военного духа. Во-вторых, Харнье по праву считался лучшим гранатометчиком во взводе и ему можно было простить немного брюзжания. И в-третьих, человеку с такой судьбой вообще можно многое простить.

Харнье был на фронте с первых дней и казался везунчиком, пройдя практически через все великие сражения живым. Только везение у него было несколько странное.

В четырнадцатом году при Танненберге бешеный огонь русских трехдюймовок в считанные секунды выкосил весь его взвод – каждый снаряд нес четверть тысячи шрапнельных пуль. Одна из них аккуратно срезала ему пол-уха и, попав в череп, хорошо перетрясла мозги, настолько, что Альфред едва не отправился в приют к душевнобольным. Однако, в конце концов солдат отделался лишь заиканием и с тех пор общался фразами не более двух-трех слов в каждой. В пятнадцатом, уже на западном фронте, в Шампани, после захлебнувшейся контратаки он просидел двое суток в затопленном окопе, в компании с тремя трупами, изрезанный французской колючей проволокой. Полковой врач только развел руками – с тем же успехом можно было самому привить себе какую-нибудь гангрену, но Харнье снова выкарабкался. В шестнадцатом, у Соммы, прямым попаданием «чемодана» его похоронило в блиндаже под восемью метрами земли – спас случайный «карман» из обломков деревянной обшивки. В апреле семнадцатого он попал под обстрел из газометов Ливенса и единственный из всего гарнизона Тьепваля успел натянуть противогаз. Но все же недостаточно быстро и с тех пор был мучим регулярными приступами астмы и кашля. Увечного бойца было списали, но Германия начинала ощущать дефицит обученной пехоты. Харнье остался в строю, и этот год вдобавок наградил его тяжелейшей дизентерией, едва не перешедшей в пеллагру. В восемнадцатом осколок аккуратно выстриг ему четверть ягодичной мышцы, Харнье едва не истек кровью и теперь предпочитал лежать или стоять, но не сидеть.

Как поэтично заметил взводный снайпер-бронебойщик Франциск Рош, походило на то, что строго раз в год Смерть напоминала Альфреду о своем существовании, оставляя отметину на потрепанной шкуре долговязого гранатометчика. Ныне, весной девятнадцатого, Харнье заранее впал в уныние, не без оснований предчувствуя приближение новых больших приключений и неизбежного урона бренной плоти.

Гранатометчику что-то неразборчиво ответили, кажется, предложили заткнуться. Начиналось утро.

Хейман провел рукой по дощатой стене, нащупывая самодельный выключатель, щелкнул рычажком выструганным из дубовой щепки. Под низким потолком тускло мигнула, постепенно разгораясь, пыльная лампочка.

Культура и цивилизация, подумал Хейман, это вам не рождество первого года войны, где единственным источником света были свечи. Все, одежда, снаряжение, истлевшие одеяла, решительно все было в сальных пятнах, несмотря на стоявшую по колено воду, а от вездесущего свечного запаха в конце концов буквально выворачивало. Скверное было время…

Лейтенант осторожно, избегая резких движений утвердился в сидячем положении, спустив ноги с грубо сколочено топчана на маленький коврик. Несмотря на аккуратность, стопы пронзила острая боль. Как всегда по утрам, сначала боль будет невыносимой, затем терпимой. После отойдет на второй план, сопровождая весь день подобно надоедливому болтливому спутнику – неприятно, но в целом терпимо. Вечером она вернется, терзая натруженные за день ноги, воруя драгоценные минуты у сна, и без того короткого.

И так каждый день.

Топчан скрипнул, голоса за пологом сразу понизились. Забавно, подумал лейтенант, люди всегда понижают голос когда слышат, что кто-то проснулся, хотя казалось бы уже какой в этом смысл?

Хейман грустно посмотрел на свои стопы – неестественно бледные, в мелких морщинках, с узловатыми пальцами и полупрозрачными ногтями нездорового желтого оттенка. «Траншейная стопа», она же «нога в вате», добрая память о Фландрии, тамошней сырости и обморожениях. Ему еще повезло, ноги пусть и больные, но остались при нем. Менее везучих этот бич окопной войны сделал инвалидами или отправил на тот свет.

В блиндаже, прикрытом многослойной подушкой из щебня, цемента, рельсовой арматуры и бетонных плит было уютно и безопасно. Тем более, что взвод был отведен во вторую линию обороны, где опасность представляли разве что дальнобойная артиллерия и воздушные бомбардировки, хотя и усиливавшиеся чуть ли не день ото дня. Но все равно – от фугаса в триста, а то и четыреста миллиметров не спасет никакая защита, разве что Альфреду опять повезет, а вот драгоценные секунды, потраченные на вылезание из прежних глубоких нор, могли решить исход сражения. Уже не раз атакующий противник под прикрытием огневых валов сваливался защитникам буквально на голову, особенно с появлением этих дьявольских машин на гусеничном ходу.

Не хотелось никуда идти и ничего делать, но выбора все равно не было. Лейтенант осторожно натянул шерстяные носки и взялся за сапоги. Их можно было одевать либо резко, рывком, претерпевая яркую, но недолгую вспышку боли, либо потихоньку, тогда болело меньше, но сама процедура растягивалась. Причем какой бы способ он не выбирал, другой сразу казался гораздо лучше.

До хруста сжав зубы, заранее зажмурившись, он одним резким движением вдвинул ногу в сапог.

– С добрым утром, господа.

Отдернутый сильной решительной рукой полог съехал в сторону на коротком металлическом пруте, бывшим когда-то шомполом английской гранаты. Все взгляды обратились в сторону офицера, подтянутого, выбритого до синевы, затянутого в мундир почти как на параде. Поприветствовав подчиненных, Хейман строго обозрел свой взвод – тридцать семь человек. Горстка неведомо как уцелевших ветеранов, остальные – свеженабранные безусые юнцы. Сморщился от запаха варева, которое готовил Харнье, чей желудок после дизентерии почти не принимал нормальной пищи (насколько можно было назвать «нормальным» скудный военный паек из эрзац-хлеба, водянистого супа, жидкого повидла и «садовой колбасы», как прозвали огурцы местные остряки). В привычный «букет» металла, масла, сырой одежды, немытых тел вплелся новый запах, непостижимо приятный, знакомый, но в то же время прочно забытый. Что бы это могло быть?..

– Возьмите, господин капитан, – ближайший пехотинец с доброй улыбкой протянул ему жестяную кружку, источавшую божественный аромат, тот самый, который лейтенант безуспешно пытался определить.

Кофе? Настоящий кофе?!

– Мама прислала, – объяснил даритель. Кальтер, Эмиль Кальтер, из последнего призыва. Вообще-то Эмилиан, но никто во взводе, разумеется, не заморачивался такими тонкостями. Эмиль и все. – Вот, я вам приготовил…

Мгновение Хейман колебался. Среди штурмовиков были не в ходу чинопочитание и чопорные условности, характерные для остальной армии, но не граничит ли это с фамильярностью?..

Но кофе. Настоящий кофе…

С вежливым кивком Фридрих принял обжигающе горячую кружку и степенно выпил. Густая темно-коричневая амброзия огненным потоком пролилась в желудок, выжигая как струей огнемета усталость и боль.

Воистину, напиток богов. Ради таких моментов определенно стоит жить. Жаль, что кружка Эмиля имела дно, и наслаждению Хеймана пришел конец. Лейтенант сдержанно улыбнулся дарителю, возвращая сосуд.

– Благодарю.

Кальтер улыбнулся в ответ, широкой мальчишеской улыбкой, искренне радуясь, что его дар пришелся по вкусу. Хейман ощутил укол стыда. Этого вихрастого мальчишку, «последнюю надежду кайзера», худого как щепка из-за многомесячного тылового недоедания, он в течение ближайших двух недель натаскает и в первом же бою отправит в авангарде, потому что жизнь штурмовика и так стоит мало, а тех, кто идет впереди не стоит вообще ничего. Первая линия ляжет вся, подарив идущим вслед небольшой шанс уцелеть и выполнить задачу.

Что ж, такова жизнь. По крайней мере парень хотя бы поест напоследок. Конечно, не досыта, не как до войны, но всяко лучше чем в городах, где который год, по доходившим с пополнениями смутным слухам, рождались младенцы без ногтей. И погибнет быстро, будем надеяться – без мучений. Целые дивизии сгорали, как солома, где уж тут уцелеть вечно голодным молокососам, и так еле стоявшим под тяжестью снаряжения?

– Господа, прошу наверх, – вежливо предложил лейтенант. Ему не пришлось ни повторять, ни ждать, при всей кажущейся неформальности общения офицера и подчиненных дисциплина у «труппенов» была железной. Взвод поднялся как один человек, подхватывая снаряжение, дожевывая на ходу скудный паек, доматывая обмотки. – Как говорил один великий человек, нас ждут великие дела. Коли господь и командование подарили нам небольшую передышку от воинского труда, следует потратить время с пользой. Обещаю вам, что сегодняшняя тренировка будет весьма тяжелой.