Текст книги "1919"

Автор книги: Игорь Николаев

Соавторы: Евгений Белаш
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

– Вполне, – Гош снова одел маску веселого толстяка. – Как вы понимаете, я не могу говорить за… всех моих коллег и друзей. Сейчас не могу, мне нужно провести несколько встреч. Но я уверен, что они будут солидарны со мной.

– Мы договорились? – спросил Кёнен.

– Я же сказал, что пока не могу…

– Мы договорились? – бесстрастно повторил генерал, и теперь Гош прочел в его глазах все, что военный думал о политиках и интриганах.

– Да… мы договорились, – сдался барон. – Мне понадобится примерно неделя для того, чтобы все подготовить и встретиться со всеми нужными людьми. Чтобы будущие нововведения и реформация не сопровождались разрушительными эксцессами. Но… господа, не будем забывать – все, о чем мы говорили, будет иметь смысл только в одном случае… Мы, политики, сможем купить мир для страны и… не слишком обременительные последствия для всех нас. Но только если вы, военные, выдержите удар и остановите Антанту.

Серебряный нож стукнул по граненой ножке бокала, богемский хрусталь отозвался протяжным звоном. Чистый мелодичный звук устремился ввысь, под высоченный потолок обеденной залы, чтобы рассыпаться там множеством звенящих колокольчиков.

– Господа, мы собрались здесь по весьма важному событию.

С этими словами Франц Кальвин, pater familia, тринадцатый барон из славного рода прусских Шетцингов, поднял бокал.

– Мой сын, мой славный сын, надежда нашей семьи, продолжатель традиций…

«Не хватает еще «опора престола и защитник веры»» – подумал виновник торжества.

– … возвращается на фронт, чтобы вновь послужить фатерланду. Как вы все знаете, я не поклонник современного словоблудия, и не могу, да и не собираюсь сплетать слова подобно газетным виршеплетам, – барон встал, всем своим видом подчеркивая значимость события и презрение к продажным виршеплетам. – Посему я буду краток. Сын мой, Рудольф, я горжусь тобой!

Все взоры обратились к Рудольфу Шетцингу, ранее младшему сыну семьи, ныне единственному наследнику. Стараясь сдержать вздох, Рудольф так же степенно встал и обвел собрание самым значительным взглядом, какой ему удалось изобразить.

Старый Шетцинг был поклонником истинно прусского духа. Причем, подобно японцам эпохи Эдо, поклоняющимся выдуманным самураям без страха и упрека, Франц ценил не столько истинную «прусскость», сколько собственное представление о том, каким должен быть настоящий пруссак в жизни, быту и, тем более, на войне. Выстроенный им четверть века назад – во времена процветания – дом больше походил на большой склеп, темный, мрачный, одним своим видом изживающий презренную тягу к мирскому комфорту. Сердцем дома и квинтэссенцией строительных предпочтений дома была, без сомнения, обеденная зала – большое помещение обшитое дубовыми панелями, составленное исключительно из углов, ни одной плавной линии. Даже солидная люстра на цепи под потолком была сколочена из деревянных брусьев, походя на огромную черную снежинку.

Рудольф еще раз оглядел знакомый с детства интерьер, вытянутое бледное лицо отца, четырех гостей – ровесников барона, таких же чопорных аристократов, затянутых в черное, похожих на тощих воронов. На торжественном обеде присутствовали только мужчины, мать Рудольфа осталась в своих покоях.

– Отец, мой благородный почтенный отец, – провозгласил младший Шетцинг и на мгновение испугался – не переборщил ли с пафосом? – Я с благодарностью принимаю сие напутствие и постараюсь достойно представить Шетцингов на полях сражений. Так же как делал это доселе, так же, как намерен делать и впредь.

Он склонил голову, чувствуя, как натирает шею жесткий воротник мундира и, приподняв бокал в торжественном салюте, сделал глоток. Краем глаза обозрел соседей по столу и убедился, что с пафосом получилось в самый раз. Гости одобрительно качали седыми головами, у старейшего по щеке ползла скупая слеза умиления. Даже Франц Кальвин задрал подбородок еще выше, преисполненный священного восторга перед торжественностью момента. Пусть блудный сын и не пошел по традиционной кавалерийской стезе, как его старший брат, но по крайней мере служит в армии, сражаясь во благо нации и кайзера.

Старый слуга, единственный оставшийся в доме, с трудом волоча ревматические ноги, обходил стол, разливая постный гороховый суп. Рудольф сел, снова глотнул вина, не чувствуя вкуса. Впрочем, это было бы затруднительно, так как жидкость в бокале имела весьма отдаленно родство с трокенберенауслезе и айсвайном, что некогда составляли гордость винных погребов Шетцингов. Подвалы давно опустели, так же как и шкатулки с семейными ценностями – жизнь в воюющей Германии дорожала с каждым месяцем, особенно после прошлогодних дополнений к «Закону о роскоши», а содержание огромного дома и до войны стоило очень дорого. Рента перестала приносить доход еще в пятнадцатом и с тех пор семья жила за счет распродажи достояния предыдущих поколений.

Больше всего Рудольф боялся, что выжившее из ума старичье опять начнет доставать его нудными вопросами – что такое эти современные аэропланы и какую пользу они приносят на войне. Все это с многократными переспрашиваниями, с потерей и поисками слуховых трубок, проклятиями в адрес поганых лягушатников и еще более поганых англичан, оскверняющих благородное искусство войны богомерзкими выдумками. Впрочем, больше всего критики доставалось родному генералитету, который принизил благородный и наилучший род войск ради дымящих железок, которые к тому же воняют бензином и пачкаются маслом. Но на этот раз обошлось.

К счастью, все когда-нибудь заканчивается, закончился и этот с позволения сказать «званый обед». Рудольф сослался на необходимость сборов и покинул благородное собрание аристократических реликтов. Конечно, он давным-давно собрал все вещи, благо, их набралось немного, но чтобы покинуть эту ярмарку тщеславия и неискреннего нищего лоска годился любой предлог.

Поднявшись по витой, немилосердно скрипящей лестнице в свою комнату на втором этаже, он плотно прикрыл дверь и растянулся на железной кровати. Старая панцирная сетка заскрежетала и провисла, Рудольф словно опустился в глубь шерстяного одеяла.

Он не любил этот дом, не любил отца и с большим удовольствием давным-давно покинул бы родной очаг. Собственно, не раз и собрался, но каждый раз его останавливал один и тот же мотив.

Мать. Уже немолодая женщина, слабая, тихая, очень добрая, сразу и навсегда подавленная мужем, точно знающим, что и как должно делать настоящему немцу. Рудольф жалел ее и понимал, что его уход разобьет сердце Марты Шетцинг. Особенно теперь, когда старший сын, краса, гордость и надежда семьи, вернулся домой в милосердно запаянном гробу.

И все же… иногда Рудольф думал, что любовь к матери требует от него слишком больших жертв, заставляя терпеть общение со старым отцом. В детстве тирания и консерватизм старого Шетцинга вызывала страх, в отрочестве – страх и раздражение. Теперь – только раздражение граничащее с ненавистью.

Снизу, сквозь старые перекрытия донеслось протяжное пение. Похоже, старики затянули что-то военное, времен Седана. Наверняка поют хором, стоя навытяжку, роняя слезы умиления.

Умом Рудольф понимал, что отец и его пожилые ровесники просто очень немолодые люди, чья жизнь давно склонилась к закату. Они жили в прошлом и прошлым, в том времени, когда Пруссия огнем и мечом сколачивала Великую Германию, сокрушая врагов на полях сражений и за дипломатическими столами. Они так и остались во временах винтовок Дрейзе и лихих кавалерийских атак, будучи не в состоянии приспособиться к новой жизни, стремительной, динамичной, ежедневно открывающей новые горизонты возможностей и надежд.

Но то были доводы ума, которые никак не облегчали тысяча первое брюзжание Франца относительно бездарного Кёнена, Людендорфа, Геппнера и Брухмюллера, которые возятся с англичашками и французишками, вместо того, чтобы собрать все силы в кулак и раздавить их одним решительным ударом. Давно почивший Шлиффен остался для них олицетворением стратегического гения, вот он-то неизбежно закончил бы войну самое позднее к «октябрьским гуляниям» четырнадцатого года, не остановившись на штурме Парижа.

Взгляд Рудольфа остановился на небольшой полочке со скромным серебряным кубком. Полку он сделал сам, в прошлый визит к родному очагу, а кубок был одной из двух самых ценных вещей, что принадлежали младшему Шетцингу. Точнее говоря, слово «цена» здесь было неуместно, потому что разве можно измерить в каких-то марках подарок самого Манфреда Рихтгофена, сделанный в «кровавом апреле»?

К ужасу родных, Рудольф вскоре после начала войны покинул кавалерию, хотя был хорошим наездником – его душу навсегда пленили стремительные летательные аппараты, именуемые «аэропланами». Он стал летчиком, вначале наблюдателем, из тех, кого называли «западными людьми», потому что британцы обычно атаковали разведчиков с востока, отсекая им путь домой. Ему никогда не забыть пьянящее чувство полета на «Голубе» и восторга от созерцания земли с головокружительной высоты, где в самую жаркую летнюю пору царит ледяной холод, и даже спасительная кислородная трубка может незаметно обледенеть.

Сбылась давняя мечта человека уподобиться птице, и в вышине Рудольф чувствовал себя почти равным богу. В конце концов лихого летчика заметил Освальд Бельке, взяв к себе в Jasta 2. Так Шетцинг вступил в ряды лучших из лучших, став истребителем.

Да, истребители, «мясники» и «охотники», были худшим кошмаром противника три года подряд, с пятнадцатого по семнадцатый. Они высматривали неосторожных, яростными коршунами падали с высоты и снова исчезали, предоставив самолету противника следовать к земле объятыми дымным пламенем. Они считали вымпел на крыле законной добычей и держали про запас заряженный «парабеллум» – для врага, на случай, когда заканчивались ленты «Шпандау» или для себя – если загорался бак. Лучше так, чем заживо гореть в бензине, который волной от пропеллера гонит прямо в лицо – тут и парашют не успеет спасти. Гордились истинно германской «боевитостью», сравнивали храбрость опытных «галлов», гораздых на хитрости, с лимонадом в бутылке – бурлит сильно, но недолго. Посмеивались над англичанами, из спортивного азарта заменявших воздушный бой акробатикой. «Пираты» знали, как с помощью солнца, ветра и облаков заманить пилота противника в ловушку, откуда не было спасения. Они могли рыцарски отпустить израненного противника, выражая уважение его мужеству, могли и хладнокровно расстрелять на земле.

Но время отмеряло свой неумолимый ход. Закатился семнадцатый, на смену ему пришел восемнадцатый… Какой бы «шампанской» не была смелость французов, какими бы забавными не казались английские трюкачества, но когда на один немецкий самолет стали выходить три, пять и более вражеских, смеяться над ними удавалось все реже, а смех становился все грустнее. Ни опыт, ни своя земля не помогали подступиться к воздушным армадам в несколько эшелонов, как из гигантской лейки поливающим все вокруг струями фосфорных пуль. Один за другим уходили на тот свет рыцари крылатой войны. Бельке, Иммельман, Лёвенхардт… Даже сам Красный Барон, Рихтгофен оказался прикован к земле, чудом выжив после трех пуль, выпущенных каким-то пехотинцем из «Виккерса». Видно, судьба решила подарить своему любимчику еще один шанс, раз уж тот забыл собственные правила – не увлекаться погоней.

Несколько недель назад в судьбе Рудольфа произошел еще один поворот – командование наконец-то уступило его мольбам и перевело в новый шлахташтаффель. Отныне ему следовало забыть о круговерти воздушного боя, о пьянящем восторге превосходства над поверженным противником. Теперь его уделом стала «охота» на вражескую наземную технику, в первую очередь на дьявольское изобретение Антанты – танки.

Вместо уже привычного седьмого «Фоккера», стремительного, как сокол, Шетцинг получил огромное бронированное чудище, угловатое и покрытое пятнами камуфляжа – «GIVK». Торчащие ровными рядами заклепки делали аэроплан похожим на дикобраза со спиленными иглами, а стволы пушек (не считая пулеметов!) усиливали чужеродность «Готы». Воистину, «большой самолет». Наверное, только такие монстры имели шансы хоть как-то замедлить неумолимо накатывающиеся волны вражеских полчищ.

Превосходство Антанты в воздухе стало не просто явным, оно было неоспоримым, пусть даже на каждый сбитый германский аэроплан все еще приходилось по три-четыре вражеских. Но еще тяжелее работа простого пехотинца. И что может быть почетнее помощи ему?

После короткого курса обучения в летной школе Гроссенхайна Шетцинг получил недельный отпуск, иронично именуемый выпускниками «Прощай, родной дом». Сегодня пошел последний день отдыха, после которого летчика ждали фронт и новый самолет с трехцветными, черно-бело-красными опознавательными знаками на крыльях – отличительный признак «боевиков».

Повинуясь некоему наитию, Рудольф поднялся с кровати и достал с книжной полки свое второе сокровище – «Труды и ученые записки Японского общества», первое лондонское издание девяносто второго года. Подарок брата.

«Смотри, Руди, – говорил Франц-младший. – Эта книга – твой ровесник, здорово, правда!».

Брата уже три года как нет в живых. А его подарок – книга о японских рыцарях – все так же хранит память о тех добрых днях, когда только мрачный и строгий отец омрачал жизнь Шетцингов… Может быть, стоит взять книгу с собой?

Тихие шаги в коридоре Рудольф услышал загодя. Можно было не гадать кто это, ступать так легко мог только один человек – его мать. Конечно же, она как обычно, осторожно постучала в дверь, лишенную замков как и все внутренние двери в доме – старый Шетцинг считал, что честному человеку, тем более детям, не от кого запираться, и запоры в доме не нужны. Рудольф открыл.

Они сидели друг против друга несколько минут, в полном молчании, и Рудольф с ужасом осознавал, что ему нечего сказать матери. Конечно, он любил ее по-прежнему, маленькую женщину, преждевременно постаревшую от жизни с супругом-тираном и горя от потери старшего сына. Но говорить ему было просто не о чем. С каждым годом войны он все больше отдалялся от нее, не в силу некоего злого умысла – просто его интересы, самолеты, схватки, победы, смерть, наконец – все это было бесконечно далеко от того, чем жила она. А ему было скучно и неинтересно описание нехитрых сложностей быта, способы приготовления капустного супа, цены городского черного рынка и прочее, что теперь составляло суть ее жизни.

Это было по-своему трагично и очень грустно – чувствовать искреннюю привязанность к человеку, и в то же время быть не в силах выразить ее как-то иначе нежели через теплый взгляд и добрую улыбку.

– Скоро я ухожу, – сказал он, просто чтобы что-нибудь сказать, разбить словами звенящую тишину, прерываемую лишь нестройным пением снизу. – Пора.

– Я понимаю, – ответила она, глядя куда-то вниз, сложив ладони на небольшом мешочке, увесистом на вид, наверное, с каким-то рукоделием. – Я понимаю…

– Береги себя, мама… – слова получались какими-то надуманными, вымученными. Рудольф чувствовал, как стены этого дома словно стискивают его, не давая вздохнуть полной грудью. На фронте, в перерывах между полетами он мечтал о том, как окажется дома, в тишине, там где смерть не ждет любой промашки, чтобы напомнить о себе. Теперь же ему хотелось как можно скорее сесть на поезд и вернуться к своим, туда, где все просто и понятно, где слова грубы, но всегда однозначны и искренни.

– Конечно, сын… Обязательно.

Рудольф собрался было встать, но мать неожиданно резко наклонилась, быстрым движением положила ладонь ему на колено, вынуждая остаться сидеть.

– Возьми.

Она протянула ему мешочек. Рудольф машинально принял его, оценив вес и угловатые выступы. Не похоже на нитки и наперстки.

Он осторожно распустил завязки. Почему-то вспомнилось, как они с братом сделали маме подарок на день рождения – хрустальный шарик. Сорванцы подобрали матерчатый футляр с «горлышком» заведомо меньшим, нежели шарик. Футляр они аккуратно распороли по шву, поместили туда подарок и так же аккуратно зашили, предоставив маме возможность поломать голову, пытаясь извлечь шарик. Шутка почти граничила с обидным розыгрышем, но все же получилось очень весело.

Так и есть – никакое это было не рукоделие.

Монеты. По двадцать марок, в каждой больше семи граммов золота, такие не чеканили уже более четырех лет. В нынешние голодные и бедственные времена – целое состояние.

Рудольф взглянул на мать, и в его взгляде был тяжелый гнев.

– Забери! – он почти бросил мешочек ей на колени, содержимое отозвалось глухим звяканьем. – Неужели ты думаешь, что я возьму хотя бы одну?

– Ты возьмешь их, – ответила мать.

– Мне хватает жалования. А ты спрячь их, – убедительно попросил Рудольф и осекся, глядя в глаза матери.

– Ты возьмешь их, – повторила женщина, и в ее голосе был суровый приказ, тот, что изредка проявляется в словах даже у самых кротких из них и заставляет беспрекословно слушаться сильнейших из мужчин. – Я не пропаду. У меня есть кров, крыша и пища. А ты идешь на войну. Сын, у меня есть уши, а у людей в городе есть языки. Я знаю, что происходит … там… Ты можешь быть ранен, ты можешь заболеть. Или что-то случится с твоими друзьями. Или ты попадешь… попадешь в плен, – ее голос дрогнул, но Марта Шетцинг справилась с собой и продолжила горячую речь, идущую от сердца. – Я хранила эти монеты много лет, с самой свадьбы. Я знала, что ты не примешь их и не предлагала, но теперь… Я чувствую, что пришло время. Они пригодятся тебе. Возьми.

И Рудольф сдался. Он был молод, горяч и горд, в любой другой момент сын с негодованием отверг бы дар, но… Теперь он знал, что отказ разобьет материнское сердце, обернется невыразимыми страданиями женщины, предчувствовавшей мнимую беду.

И он взял мешочек.

– Я верну их, мама. Я вернусь сам и верну эти деньги.

– Дай бог, сынок… – Марта порывисто обняла его. Казалось, еще вчера она держала на руках плачущего младенца, а сейчас малыш вырос в молодого, сильного мужчину, который мог бы носить на руках ее. С неженской силой она прижимала к себе сына, словно сила материнской любви могла защитить его и успокоить страшное предчувствие беды, что точило ее душу.

– Присаживайтесь, Уильям, – предложил майор Натан. – Как дела дома?

Лейтенант Дрегер присел на стул, небрежным движением головы приветствовал прочих собравшихся – здесь все хорошо знали друг друга и можно было обойтись без формальностей.

– Как обычно, – ответил он. – Дождливо, прохладно, зелено.

– Лаконично, – сказал майор. – Но я имел в виду ваш дом, а не Британию.

Дрегер пожал плечами.

– Как обычно, – повторил он. – Достаточно голодно и бедно, но жить можно.

– Вот что мне в вас всегда нравилось, Уильям, это умение выражать многое малыми словами.

С этими словами батальонный командир майор Джордж Монтег Натан сделал жест, словно приглашая всех к столу. В огромной брезентовой палатке, собрались сам Джордж Натан, несколько французских и английских танкистов, разведчики и арткорректировщик – костяк командного состава сводного штурмового батальона. На походном складном столе была разложена большая карта, исчерканная многочисленными – в пять цветов – пометками. Насколько понял Дрегер, корпусное совещание уже закончилось, теперь командиры нижестоящих уровней посвящали в суть и задачи грядущей операции своих подчиненных.

Поначалу лейтенант удивился – каким образом его отпустили в преддверии таких значимых событий, как правило, перед операциями фронтового масштаба отпуска отменялись. Но по здравому размышлению решил, что новый стиль по-своему разумен – больше шансов запутать немецкую разведку, сделав вид, что все в армии идет заведенным порядком. И все же, его слегка знобило. Лейтенант как-то свыкся с мыслью, что у него будет как минимум несколько дней после возвращения, в течение которых он вернется в привычную колею окопной жизни. Однако, практически сразу же попал в круговерть тайной, невидимой со стороны, но от этого не менее напряженной суеты. Резкий переход нервировал и вновь вызывал одну и ту же мысль, которая неотступно сопровождала его на фронте с первого дня, несмотря на то, что Дрегер был добровольцем.

«Я же не военный, а шахтер, что я здесь делаю?..»

– О, да, дом, милый дом. Старая добрая Англия… «Страна величия, обитель Марса, трон королевский, сей второй Эдем». – неожиданно процитировал на вполне хорошем английском француз с рыцарским шлемом на рукаве. Тон его был отнюдь не доброжелательным, скорее едко-саркастическим. На первый взгляд слова были совершенно нейтральны, но все присутствующие хорошо поняли скрытый смысл.

Французы и англичане с первого года войны сражались и гибли бок о бок, но… Британия находилась за проливом, вне досягаемости врага, а значительная часть Франции до сих пор была под пятой врага. Французские снаряды годами перемалывали французские же деревни и виноградники. И разговоры о том, что англичане наживаются на галльской крови, истощая основных континентальных конкурентов, были такими же стойкими, как трупный смрад на передовой.

Дрегер скрипнул зубами, сжав кулаки. Американцев еще можно было назвать кровопийцами, недаром они так долго собирались, чтобы вмешаться в европейские дела, и то не всех, взять хотя бы стойкого Шейна. Но слышать даже намек на подобное ему, ветерану туннелей Западной Фландрии…

Танкист молча, с кривой усмешкой смотрел на Дрегера. Молодой, невысокий, с лицом землистого цвета, подергивающимся в нервном тике, француз сидел неестественно прямо из-за корсета, угловато выступающего под кожаной шоферской курткой. Почти у всех танкистов очень быстро начинались большие проблемы с позвоночником. Немудрено – когда многотонная махина, поднявшись на какой-нибудь пригорок, с размаху обрушивается вниз, принимая удар прямо на корпус – позвонки просто ссыпаются в кальсоны. А уж воздух внутри танка был такой, что экипажи нередко предпочитали вылезти под вражеский огонь, чем дышать горячей смесью бензина, выхлопных газов и масла.

Лейтенант открыл было рот, намереваясь сказать, что он думает о французах, которые бездарно проиграли начало войны и побежали за помощью к островному соседу, но не успел.

– Мир, господа, мир, – предупреждающе сказал майор Натан. – Уильям, это была лишь не очень удачная шутка. Не так ли?.. – с этим вопросом он повернулся к французу.

Танкист поджал губы и, после секундного колебания, сдался.

– Д-да, – через силу выдавил он

– Славно, – одобрил майор. – Теперь, если не возражаете, к делу. Итак, вот наш участок в свете самых свежих данных разведки.

Он припечатал ладонью лист карты, словно приковывая к нему общее внимание. Капитан – начальник разведки – привычным жестом разложил на столе «пасьянс» подробнейших аэроснимков. Уильям отметил очень высокое качество фотографий – контрастные, дополнительно подретушированные – не сравнить с прошлым, когда воздушное око разведки только делало первые робкие шаги.

Как по команде офицеры склонились над столом, будто притянутые к карте и снимкам невидимыми нитями. Все они были опытными и грамотными специалистами, которые давно не задумывались над смыслом отдельных значков и условных обозначений, считывая всю картину целиком.

Их глазам предстало схематичное, но тщательное и детальное отображение оборонительных позиций немцев на участке примерно в тридцать километров. Вместо угрюмых громад крепостей прежних войн на карте густо рассыпались опорных пункты, артиллерийские позиции, минометные батареи, пулеметные гнезда, связанные зигзагами узких ходов.

– Боже мой… – потрясенно произнес корректировщик. Англичане обменялись красноречивыми взглядами, француз в корсете произнес несколько неразборчивых слов, из тех, что не печатают в словарях.

– Господа, можно подумать, для вас новость, что боши умеют копать, – слегка удивился Натан.

– Не новость, – ответил за всех Дрегер. – Но чтобы настолько…

Первое потрясение прошло и теперь его взор профессионально вычислял наиболее сильные и наиболее уязвимые места немецкой обороны.

– С другой стороны, – оптимистично заметил коллега Дрегера, такой же взводный командир. – Мы могли всего этого не знать, так было бы гораздо хуже…

Сдержанный шум прошел по палатке – сказанное оказалось совершенной истиной. Красными зигзагами вились на карте немецкие траншеи. Были отмечены не только позиции артиллерия и минометы, но и многочисленные пулеметные гнезда, вычисленные по следам дульного пламени на грунте. Кое-где, помучившись с лупой, на снимках удавалось различить даже «оспины» свежевзрытой земли там, где недавно были заложены всевозможные фугасы.

Лейтенант подумал, что было бы, если бы у Антанты не оказалось воздушной разведки и невольно поежился. Как минимум половина, а то и больше отмеченных на карте рубежей осталась бы нераскрытой. А что может сделать даже один хорошо замаскированный пулемет, он видел собственными глазами. К сожалению, далеко не единожды.

– «Лев» докладывает, что позавчера было замечено прибытие 11-ой баварской дивизии, – давал пояснения капитан-разведчик, водя по карте гибкой суставчатой указкой, сделанной из куска радиоантенны. – И обратите внимание на пометки чернилами, это от передовых наблюдателей.

– Это точно? – недоверчиво переспросил кто-то из французов в больших чинах. Ваш… хммм… «Лев», что, пил с ними на брудершафт?

– Это доложил скаут Ловата – медленно и внятно, с оттенком едва заметного презрения отчеканил разведчик. Остальные офицеры быстро переглянулись, более или менее удачно пряча усмешки. Слава скаутов шотландского лорда гремела еще со времен последней войны с бурами. Несмотря на прошлогодний малярийный карантин, первый полк давно и прочно завоевал репутацию людей, от которых невозможно скрыть ничего. Надев странные лохматые плащи, обшитые рваными кусками ткани или затаившись в подземных укрытиях, вооружившись тридцатикратными телескопами, скауты со спокойствием и терпением змей в засаде изучали каждый дюйм вражеских позиций. Об ухищрениях наблюдателей ходили восторженные легенды. Спрятаться в фальшивом трупе или за киркой, разглядеть отблеск погон наблюдателя в зеркале вражеского перископа – казалось, для них не было ничего невозможного. Они различали цвета кокард на фуражках с расстояния до двухсот шагов или даже цифры на погонах немцев. Иногда «скауты», несмотря на строгий запрет, меняли оптику на винтовки, их мощные пятикратные прицелы позволяли точно стрелять в лунные ночи и даже при свете звезд. В «не особенно темную ночь» пуля могла найти неосторожного немца даже за пару сотен ярдов.

– Смотрите, сэр – невозмутимо продолжил капитан разведки. – Вот проходы в нашей проволоке. Вот эти проходы обнаружены немцами и пристреляны. Поэтому я не рекомендовал бы пользоваться ими. Через эти и вот эти проходы можно двигаться только ползком – они закрыты сверху. Обратите внимание на подготовленные укрытия, где вы можете переждать огонь. Кроме того, вот отсюда вы можете наблюдать. Теперь внимательно посмотрите на их проволоки. Увы, все проходы через них хорошо прикрываются пулеметным огнем. Здесь и здесь – известные нам пулеметные гнезда, примерные сектора их обстрела. А вот в этих областях отмечался наиболее сильный мортирный и пулеметный огонь.

– А вот это что за гнусное сооружение? – спросил один из французов.

Британцы дружно вздохнули.

– Это «Форт», – пояснил Натан, отчетливо выделяя заглавное «Ф». – Четыре бастиона и двадцать четыре капонира, объединенные в шесть групп. На это «гнусное сооружение» у нас отдельная карта и список. Их будем прорабатывать отдельно, это ключевой узел их обороны в нашей полосе наступления.

– Не обойти, – резюмировал танкист с больной спиной, закуривая короткую толстую папиросу. – Будем ломать.

Неодобрительные взгляды сопроводили вспышку спички – курить на совещаниях было не принято, но вслух никто ничего не сказал. Жизнь танкиста вообще тяжела и тот, кому довелось вести в бой танк – уже не боится преисподней. Разве могут адские котлы испугать того, кто трясется в грохочущей консервной банке, теряя сознание от паров бензина, истекая потом от пятидесятиградусной жары? Того, кто вынужден прятать лица за кольчужными масками или открываться, рискуя лишиться зрения от залетевших осколков и свинцовых брызг? Пехотинец может прятаться в воронках и окопах, может залечь, бежать или ползти, скрываясь, но огромный бронированный сарай на гусеницах никуда не спрячется, в танки стреляют из всего, даже из пистолетов.

А француз был не просто танкистом, он из «специальной артиллерии», натасканный в Гре-сюр-Лен и Рекло. Именно от надежности и точности огня самоходных гаубиц и пушек большой мощности во многом зависел успех предстоящего наступления.

Такому человеку можно простить некоторое отступление от традиций.

Совещание растянулось далеко за полдень и возобновилось после короткого – только перехватить пару сэндвичей с консервированным мясом – перерыва. Лишь с наступлением темноты офицеры закончили чертить, вычислять, оценивать и решать. Расходились в тягостном молчании, крепко сжимая полевые сумки и тетради с записями.

Когда они с майором наконец остались одни, Дрегер смог задать мучивший его вопрос.

– Скажите, сэр… Почему мы? Мы ведь саперы, а не головорезы из Непала. Форт нужно разбить тяжелой артиллерией, «большими парнями» и «Джонсами», а затем обойти. Даже с поддержкой танков мы его не возьмем. Ну, или возьмем, но все там и останемся.

– Пойдем, пройдемся, – предложил майор.

Даже здесь, во второй линии, казалось, что все словно на передовой. Такая же светомаскировка, хотя кто и когда в последний раз видел немецкий аэроплан? Дозорные посты, вооруженные патрули. Справа доносилось осторожное покашливание наблюдателя. Впереди был слышен приглушенный разговор – дежурный расчет пулемета. Откуда-то из тыла долетали сентиментальные переливы губной гармошки.

Под дощатым настилом основных тропинок вязко хлюпало, дождь давно прекратился, но грязь и не думала высыхать.

– Да, так вот, к вопросу о саперах… – продолжил Натан как ни в чем не бывало. – Все просто. У нас прибавилось пушек, но артиллерии все равно недостаточно, чтобы обрабатывать все инженерные сооружения. Конечно, будет вам поддержка «четыре-семь» и даже пару выстрелов из «девять-два», но основную работу закончит человек с винтовкой. Как в старые добрые времена.

– К черту «старые добрые времена», – зло проговорил Дрегер. – Проклятый Форт вытянут в глубину, в три эшелона. Там десятки пулеметов, подземные ходы, бронебойные ружья, минометы в закрытых шахтах и бог знает что еще. Мы не пройдем хоть с танками, хоть без. А из винтовок давно уже не умеют стрелять.