Текст книги "Свободная ладья"

Автор книги: Игорь Гамаюнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

И в конце августа Афанасьевы, временно обитавшие после разрушительного ливня в пустом классе соседней школы, погрузили на полуторку чемоданы с железной кроватью и отправились, распутывая петли просёлочных дорог, на южную окраину Молдавии.

Там, в живописной долине, в большом болгарском селе, где вокруг уцелевшей старой церкви толпились тонущие в садах крестьянские дома, Семён вначале был энергичен и бодр. Но это его оживление продлилось недолго. Уже к июню следующего года стал томиться, его угнетал однообразный холмистый горизонт с торчащими на склонах деревянными ветряками. Жаловался Анне – не хватало ему реки. И он нашёл наконец село, где было всё – петлистый Днестр, заречная необозримая даль с выпукло-белыми облаками, пойменные леса и камышовые чащи с клубящимися стаями уток.

Здесь, в половине крестьянского дома с верандой, палисадником под окном и сараем, где можно было держать клетки с кроликами, их жизнь стала налаживаться. Семёна назначили завучем школы, и в его манере держаться появилась начальственная уверенность. Но и здесь, несколько лет спустя, прежнее томление вернулось к нему.

…Начиналось это состояние после писем, приходивших от саратовской родни, но не только из Саратова, а ещё откуда-то с Северного Кавказа. Письма читать Витьке отец не давал. Как-то случайно забыл на столе выпавший из конверта маленький любительский фотоснимок: скуластое лицо, строгий взгляд, пышная раздвоившаяся борода, а посреди головы – старорежимный купеческий пробор.

– Кто такой? – пристал Витька.

– Ну дед твой, – нехотя ответил отец.

– Что это у него причёска такая? Он кто?

– Конюхом работает. При лошадях.

– А почему к нам не приезжает?

– Стар очень.

– Тогда давай – мы к нему!

– Как-нибудь съездим, – хмуро пообещал отец, пряча фото.

Витька приставал с расспросами к матери – она вздыхала, отводя взгляд, уклоняясь от объяснений туманной фразой:

– Наверное, там у них не всё так просто.

Но что «там у них» может быть? И почему отец без конца сердится на мать, а на него, сына, смотрит так, будто ждёт какой-то опасности? А по праздникам, когда приходят гости, выпив, подбивает всех петь свой любимый романс – «Не для меня придёт весна…». И в конце концов поёт его сам – хрипловатым тенором, запрокинув голову, словно боясь пролить накопившуюся в глазах влагу, отбивая такт вилкой по краю стола.

6 Шпион по прозвищу Мусью

В один из последних зимних дней 53-го случился у Витьки с отцом этот разговор.

За окном хмурый февраль влачил над крышами села сырую пелену облаков. В палисаднике, у оконного стекла, моталась на ветру ветка с сиротливыми остатками прошлогодних листьев. Витьке же, сидевшему у окна с учебником, мерещились речная заводь, мельтешащие солнечные блики на ивовых ветвях, ныряющий поплавок.

И тут пришёл из кухни отец, только что отобедавший. Звонко щёлкнул портсигаром, извлекая сигарету. Произнёс медленно, с расстановкой:

– Вот вы, дурачки, за Бессоновым хвостом мотаетесь, ничего не зная, а ведь он румынский шпион.

Аккуратно всаживая половинку разрезанной сигареты в костяной, обожжённый по краю мундштук, отец рассказал, как однажды на охоте, в плавнях, куда они отправились на лодке вдвоём, учитель Бессонов, промазав дуплетом по утке, вдруг разоткровенничался, признавшись, что в годы оккупации был завербован румынской разведкой – сигуранцей.

Румыны, по словам отца, знали, кого вербовать – Бессонов говорит на трёх языках, да и женат на румынке. К тому же его папаша в соседнем селе Пуркары, где сейчас знаменитый винзавод, был владельцем богатого имения и местные молдаване на него батрачили.

Сообщив всё это, Семён Матвеевич с насупленной озабоченностью на скуластом лице ушел курить. И Виктор задумался: пошутил он или – всерьез. Взглянул в окно – там волоклись над крышами всё те же сырые облака, качалась ветка с остатками листьев, бежал через раскисшую улицу соседский хромой пёс.

Нет, невозможно представить, что по этой вот улице свободно ходит почему-то не арестованный шпион. Хотя, если задуматься, что-то такое в учителе французского было: долговязая фигура, острый взгляд, галифе, всегда начищенные сапоги. И главное – финка в ножнах. Её наборную цветную ручку, торчавшую из заднего кармана, видели, когда Александр Алексеевич писал на доске французские слова, а его зеленовато-пегий френч висел на спинке стула. Только раз учитель вытащил финку – очинить карандаш; класс замер, заворожённый острым блеском узкого лезвия.

И жил он странно: отдельно от сына-дошколёнка и жены, учительницы молдавского языка, в небольшом, похожем на сарай, домике, переделанном из летней кухни. По дороге в школу его сопровождала охотничья собака Ласка, рыжая, с висящими ушами; уроки она пережидала у крыльца или, в непогоду, в школьном коридоре. Да и прозвище, как теперь казалось, придумали ему в школе сугубо шпионское – Мусью.

Но нет, отец всё-таки, наверное, пошутил. Зачем? Виктор потащился за ним на кухню. Так, понятно, сразу не заметил – он же опять в подпитии. Стоит у окна, загадочно щурится, выпуская дым в форточку, роняет пепел на подоконник, а глаза из-под нависших век масляно блестят. Видно, уходя из школы, завернул в чайную, где пропустил два стакана красного.

– А почему Мусью не арестовывают?

– Наблюдают. Связи хотят выявить.

Голос грубовато-насмешливый. На уроках географии говорит об океанах и материках задушевно и плавно, как на воздушном шаре парит, а тут – будто дрова рубит. И чуб с проседью всклокочен – привычного пробора слева не видать.

– В нужный момент Бессонова возьмут. Вместе с сообщниками. Мой тебе совет – будь от него подальше.

– Но ведь ребята же к нему просто так ходят. Поговорить про охоту.

– Вот-вот, поговорить… Он приемы шпионские знает, как вас, глупых, завлечь. А потом – использует.

Нет, не шутит отец, даже сердится, оттого что сын не верит. Обратно, к столу с раскрытым учебником, Виктор брёл как оглушённый. Сел, подперев голову руками. Паническое недоумение выражало его лицо с обозначившимися отцовскими скулами.

Как теперь быть, непонятно. До сих пор схема действий была проста: заметил подозрительную фигуру – на улице ли, в лесу, на речке, – сообщи взрослым. Или сразу – в милицию. Граница с Румынией не так уж и далеко – по реке Прут, километрах в восьмидесяти, а до войны она проходила прямо здесь, по Днестру, и, как писали в газетах, ушедшие отсюда оккупанты только ждут удобного момента для засылки диверсантов. Но с диверсантами как раз всё ясно, а вот с Мусью как поступить? Он же родом из соседнего села – значит, не заслан.

Хлопнула коридорная дверь, пришла мать – её напряжённо-мелодичный голос слышен сначала в прихожей, потом на кухне, под звяк посуды. Что-то раздражённо-ворчливое говорит ей в ответ отец. Вот он срывается на крик: «А я требую, и не смей мне противоречить!» В этот момент (Витька не раз видел) отец делает рубленый жест рукой, и пепел с его сигареты разлетается по всей кухне. И голос матери гаснет. Она в такие моменты почему-то стала теряться – опускает глаза, роется в сумке или переставляет что-то на посудной полке, склонив аккуратно причёсанную голову с косицами, подобранными под затылком.

Витька вздыхает. Он считает, что отец не должен разговаривать таким тоном. Ну да, он на десять лет старше матери, у него была трудная жизнь – из бедной крестьянской семьи выбился в учителя, был на войне, попал в плен, а после освобождения его заставили целый год работать на шахте, прежде чем разрешили вернуться домой. Конечно, это несправедливость, но мама к ней не имеет отношения. Зачем кричать?

Оторвал Витька от учебника взгляд. Скоро, совсем скоро пригреет солнце, поплывут над днестровской поймой ослепительно белые облака, зазвенят листвой осокори. И зазвучат в Витькиной голове стихотворные строчки, что-нибудь вроде вот этих: «Тучки небесные, вечные странники, / степью лазурною, цепью жемчужною…» В его памяти почему-то застревают стихи про странствия и одиночество. Наверное, потому, что не любит он шумных компаний и летом, с удочкой, норовит уйти подальше от крикливой мальчишеской суеты – в ивняковые заросли, на обрывистый берег – туда, где крутит Днестр молчаливые водовороты. Ждать этого счастья осталось месяц!

И тут, вспомнив разговор с отцом, подумал Витька: а вдруг он не наврал и Бессонова на самом деле завербовали? И Мусью очень хитро ведёт свою шпионскую игру?..

Да неужели он, Витька, за весь этот скучный месяц не сможет её разгадать?..

7 Фокстротные ритмы

Он раскусил Бессонова на другой же день, стоило лишь напрячь сыщицкий взгляд.

…Последний урок – французский. Мусью вошёл внезапно, сразу после звонка. И мягкой походкой – к столу (движения неторопливые, шаг неслышный, шпионский – отметил Витька). В классе – хлопанье парт и беспрерывный галдёж. Другие учителя обычно прекращают его резким окриком. Но Мусью не кричит. Открыл классный журнал и, склонившись над ним, молча смотрит на всех в полтора глаза – подняв одну бровь, а другую нахмурив, отчего его лицо приобретает удивлённо-ястребиное выражение. Будто выбирает, кого клюнуть. («Вот это и есть шпионский прием!» – обрадовался Витька, похвалив себя за наблюдательность.)

И в самом деле действует безотказно – без грозных слов и оглушительного хлопанья линейкой по столу класс успокаивается.

– Итак, на чём мы с вами остановились в прошлый раз?..

К концу урока за окном вдруг пошёл снег – повалил хлопьями. Ветки акации, штакетный забор, провода на столбах – всё облепил. Побелела кочковатая, в колеях и колдобинах, улица. Прогремевшая расхлябанными бортами полуторка оставила на ней две тёмных полосы – они тут же припорашивались падающими хлопьями, снова белея.

– Смотрите, снег!

Это подала голос рыжая Римма, самая егозливая девчонка в классе. И все стали смотреть в окно. А Мусью подошёл к доске и, стуча мелом, написал по-французски: «La neige tombe». Положил мел, вытер тряпкой руки и тоже стал смотреть. И только потом перевёл написанное:

– Падает снег.

Виктор списал в тетрадь французские слова, ахнув: «Так это же пароль!» И после звонка, запихивая в портфель учебник, посмотрел на столпившихся возле учительского стола мальчишек фотографическим взглядом: «Так, значит, – Мишка, Вовчик… И второгодник Венька туда же… Это они сообщники у Мусью?»

Удивился Витька: разве может опытный шпион довериться таким легкомысленным мальчишкам?

Например, Мишка, невысокий, губастый, по прозвищу Бегемотик, известен своей вздорной драчливостью и сочинением всяческих небылиц. Он и прозвище своё получил, потому что однажды, объясняя своё отсутствие на пионерском сборе, сказал: «У меня болел животик». Все засмеялись, и языкатая Римма продекламировала: «На Лимпопо у бегемотиков без конца болят животики!..» Она и ему, Витьке, приклеила прозвище Поэт, когда он по заданию Нины Николаевны сочинил стишок для школьной стенгазеты.

А из Вовчика, большеглазого и худющего недоростка по прозвищу Гвоздик, витающего в каких-то странных мечтах (хочет научиться гипнотизировать, чтобы погружать в мгновенный сон всех своих обидчиков), – какой помощник?

Про второгодника Веньку Яценко (рослый, выше всех в классе, белёсый чуб курчавится, отсюда кличка Чуб, а взгляд сонный) и говорить нечего, он сам про свою плохую память так и сказал: «Дырявая». Он и пароль не запомнит.

Эти трое склонились над столом, что-то показывают учителю. Нет, Виктор удержался – не подошёл. Зачем выдавать себя? Прошагал мимо к доске, стал стирать тряпкой написанное – вот такой он хозяйственный, видите ли. Но боковым зрением успел зафиксировать: губастый Мишка показывал Бессонову большой рыбацкий крючок, и учитель с таким же точно, как у Мишки, восхищённым выражением лица этим крючком царапал собственный ноготь, приговаривая:

– А что, такой, пожалуй, и пудового сома выдержит!..

Вернулся к своей парте Виктор озадаченный: если речь шла об известном в здешних местах соме, однажды мотавшем по реке лодку рыбака Пасечника, то Мишкин крючок такого великана вряд ли выдержит. Значит, ответная реплика Мусью на самом деле – закодированное поручение?

На школьное крыльцо они вывалились шумно. Толкались. Соскребая снег с перил, кидали его друг в друга. Рыжая Римма, оглашая двор тоненьким смехом, пыталась засунуть Мишке Бегемотику снег за шиворот, а тот неуклюже увертывался. И почему-то, выйдя на улицу, повернул к центру села. Но ведь его дом был в другой стороне. Понятно. Он исполнитель поручения!

Афанасьев, поотстав, для чего, остановившись, поправил завязки на шапке и перезастегнул пуговицы стёганки, подождал, пока все разбегутся по своим переулкам. И – двинулся следом. Косолапящая фигурка Земцова, в стёганом ватнике и кирзовых сапогах, маячила за кисеёй падающего снега. Вот он поздоровался с кем-то стоящим у ворот. Вот застучали его кирзачи по широкому деревянному мосту через овраг. Остановился у перил, глядя вниз. Зачем? Восемь секунд ровно торчал посреди моста, склонившись над оврагом, пока не пошёл дальше.

Остановился там и Афанасьев – придерживая шапку, стал смотреть вниз, но ничего не увидел. Овраг, разрезавший холмистый спуск к Днестру и поделивший село на две половины, сейчас совсем не казался страшным. Это летом зияет он тёмным сырым провалом, клубится густыми зарослями, таящими невидимые тропы, звенит зарывшимся в глинистую щель ручьём – овраг-тайна, овраг-колдун, манящий и жуткий, куда спускаются только самые сумасбродные мальчишки да, как говорят, взрослые парни с девчонками после кинофильма в клубе. А сейчас, выбеленный снегом, он безмятежен и чист и просматривается насквозь. Кого здесь Земцов высматривал?

Вот он миновал кирпичный особнячок с пышным фронтоном и облупленными колоннами – райотдел милиции; раньше, говорят, жил здесь местный богач, удравший с румынами за границу. У входа в приземистое здание барачного вида – это был Дом культуры – Мишка приостановился – видно, вспомнил, как год назад тут целую неделю крутили фильм «Тарзан», после чего по селу пронеслась эпидемия дикого ора: мальчишки учились кричать клекочущим Тарзаньим голосом, прыгая с ветки на ветку, падали, ломая ноги и руки… Вот Земцов свернул за угол молдавской школы, к площади. Там главная автобусная остановка, чайная и раймаг, где прошлым летом Витьке купили синие сатиновые шаровары и дорожный велосипед. Там же, между раймагом и чайной, примостился магазинчик канцтоваров под названием «Когиз». Земцов влез на крутое его крыльцо, деловито стряхнул с себя снег и скрылся за дверью.

Значит, место встречи здесь? С кем?.. Сейчас выяснится! Ринулся Виктор на крыльцо, топая по ступенькам тяжёлыми сапогами, рванул дверь, увидел: Земцов, сдвинув потёртый малахай на затылок, шевеля губами, считает монеты на влажной ладони, а продавщица тетя Маня скучающе ждёт, положив на прилавок стопку тетрадей.

– Ты чего? – заметил он Афанасьева. – Тоже за тетрадками?

– Тоже.

Рылся долго в карманах растерявшийся Витька – лицо в красных пятнах, в руках дрожь, и, как назло, ни одной монеты. Даже шапку снял, пошарив под надорванной подкладкой, куда иногда прятал сложенный вчетверо рубль.

– Деньги забыл, – сообщил он, сердито хмурясь.

Вышли на улицу.

– Ты, Витёк, какой-то сегодня встрёпанный, – сказал ему Мишка, – будто тебя собаки драли.

Они разошлись у поворота к оврагу.

…Дома Витька достал с полки, из-под учебников, толстую общую тетрадь в бледно-зелёном переплете, озаглавленную «Дневник пионера В.С. Афанасьева, ученика 6-го класса Олонештской русской школы». И, простуженно шмыгая, стал писать:

26 февраля 1953 года. Пришёл, покормил кроликов, немного почистил их клетки. И вот честно, как обещал самому себе, описываю случившееся… После уроков Земцов Михаил подозрительно свернул не к дому, а в центр села. Зачем? Выполнять тайное поручение Мусью? Какое? Пошёл за ним, наблюдая. Но оказалось, он ходил за тетрадями. А может, Мусью так хитро инструктирует подручных, что выявить их деятельность очень трудно?..

Задумался Афанасьев, отложив карандаш. Снова зашевелилось в нём подозрение: а если всё-таки наврал отец и никакой Мусью не шпион? Но – зачем? Непонятно. Отец часто бывает непонятным.

Как-то скучно стало Витьке от всех этих мыслей, невыносимо скучно. Не хотелось ни читать, ни рисовать. И на улицу не тянуло. Послонявшись из кухни в комнату, остановился он у комода. Там под кружевной накидкой стоял патефон. Снял кружева, открыл его. Прежде чем завести, выглянул в окно: нет, отца не видно, да ведь у него педсовет сегодня, так что обязательно задержится. Да ещё потом в чайную зайдёт.

Зашипела-зашуршала игла на заигранной пластинке. И вот оно, маленькое украденное счастье: сквозь шип и хрипы прорвались из какой-то другой жизни роскошные фокстротные ритмы, Рио-Риты» – из немыслимо-фантастической жизни, в которой никто никому ничего не должен, все пропитаны музыкой и друг другу улыбаются. А вот теперь этой музыкой пропитан пионер шестого класса, дёргающий согнутыми в локтях руками, и комната видится ему просторным залом; пол, покрытый полосатыми ковриками-дорожками, кажется сверкающим паркетом, и сам себя он ощущает легким и ловким – помесью летучего Тарзана с лондонским денди, не подозревая, что его ждёт через минуту.

Откуда ему было знать, что педсовет сегодня закончился раньше обычного и отец уже подходит к дому…

8 Другой берег

…Но разошлись после короткого педсовета не сразу.

Звонкоголосая Нина Николаевна, застёгивая у высокого зеркала пальто, любуясь им, посвящала в подробности его перелицовки учительницу младших классов Надежду Дмитриевну.

В дверях учительской их ждал уже одетый, в каракулевой шапке-пирожке, улыбчивый математик Григорий Михайлович.

За столом, у окна, медлил, заново пролистывая свои записи, завуч Афанасьев – дожидался ухода Бессонова, с которым ему было по пути, но пройтись хотелось одному.

Бессонов же не торопился, объяснял, почему он в седьмом классе затеял выпуск стенгазеты с половиной заметок на французском языке. Директриса Прокофьева, молодая рослая женщина с высоко взбитой причёской и мраморно-белым лицом, слушала его с опасливым интересом. Она всегда слушала Бессонова так, словно ждала от его учительских новаций какого-то риска, от которого ей нужно было вовремя его удержать.

Семён Матвеевич косился в окно – там, в школьном дворе, белел выпавший снег, скорее всего последний в эту зиму. К вечеру он, конечно, растает, превратив улицы села в грязевое месиво, особенно – у чайной, где останавливаются рейсовые автобусы из Кишинёва… Почему-то представилось Афанасьеву, как он поднимается в автобус, устраивается поудобнее, едет… Опять – едет… Куда?.. Ну когда наконец перестанет мучить его эта жгучая «охота к перемене мест»?..

Глуховато-размеренный голос Француза (так меж собой учителя звали Бессонова) не умолкал.

С каких пор присутствие этого человека стало тяготить Афанасьева?.. Ведь почти приятелями были… Да не с той ли, памятной ему, августовской вылазки в плавни всё началось? Хотя – с чего бы? Ведь удачная была стрельба – взяли с десяток уток; правда, вымотались, отталкиваясь шестом от вязкого илистого дна, когда пробивались сквозь камыши. Зато, примкнув лодку к вбитому под ветлой железному крюку, ещё час просидели на сухом взгорке, распечатав бутыль домашнего вина и развернув вощёную бумагу с нарезанными кусками брынзы. Там-то разговор, петляя, и вывел их на шпионскую тему.

…Да, конечно, вербовали и те и другие, с усмешкой признался Афанасьеву человек, отлично знавший про свои два прозвища – Мусью и Француз. Не могло быть иначе, объяснял он, власть здесь менялась часто, а ей надо же укореняться. Вообще судьба этой земли драматична, рассказывал Бессонов. До 18-го года (самому Мусью тогда шёл шестой) Бессарабия была российской, затем 12 лет – румынской, в 40-м (Мусью исполнилось 27) стала советской, с 41-го по 44-й – снова румынской, и вот уже восьмой год опять советская. Подписку о сотрудничестве? Нет, никому не давал. Обещал подумать. Тянул. Дожидался, пока уйдут одни и придут другие. И не напрасно: как в осенний листопад, мелькали лица тайных и явных начальников, не успевавших обжить свои дома и кабинеты. А службы в румынской армии Бессонов избежал, как почти все молодые люди из состоятельных семей – будто бы по нездоровью, на самом же деле – за плату.

А вот о России мечтал с детства… Учился в русском лицее в Аккермане; в Кишинёве, когда был студентом педагогического колледжа, стал членом тайного русского кружка. И – ходил на кишинёвские концерты эмигранта Вертинского, доводившего всех до слёз песней: «…И российскую милую землю вижу я на другом берегу».

«Другой берег» в 44-м, во время артподготовки, измолотил в пыль бессоновское родовое гнездо – его дом в Пуркарах, стоявший на самом темени холма, оказался отличной мишенью. Но это не изменило намерения Бессонова «жить в России». «Почему?» – дотошно уточнил Афанасьев. Наверное, потому, что родовые корни в Калужской губернии, терпеливо объяснял Бессонов; оттуда в Бессарабию переместились его дворянские предки в 80-х годах XIX века; отец Александра даже сохранил некоторые их привычки – любил псовую охоту; мать читала французские романы в подлиннике, рос же сам Александр с нянькой.

– Уж не с Ариной ли Родионовной? – воскликнул тут хмельной Семён Матвеевич, сладко щурясь от сигаретного дыма.

Посмеялись, но – по-разному: Бессонов – растроганно, шутка была удачной, да и нянька не местная, привезённая из Калуги, в самом деле пела ему русские песни; Афанасьев же – со скрытым ядом: в исповеди сидящего напротив дворянского отпрыска чудилось ему демонстративное превосходство «голубой крови».

Оно мерещилось ему потом во всём: в литературно-правильной речи Бессонова, в его эрудиции и слегка чопорной независимости, с какой он держался в школе. Да, вежлив, исправно пишет поурочные планы, но, показывая их завучу Афанасьеву, обязанному контролировать учителей, всякий раз комментирует: «Занятие сродни построению потёмкинских деревень, ведь вдохновение не запланируешь…»

Такое вот провокаторское заявление в момент, когда во всех газетах идёт всенародное обсуждение очередного пятилетнего плана.

В независимости Бессонова таилась опасность, о чём Афанасьеву говорил весь его сложный жизненный опыт – саднящая память о событиях 20-х и 30-х годов, травма войны и то, что после неё случилось. Бессонов, этот обломок дворянского рода, не понимает, в какое время и в какой стране оказался, он погубит не только себя – всех, кто возле.

А возле него толпилась глупая ребятня, и маячил в той толпе сын Виктор, мальчишка со странностями, с ним и без того трудные отношения. Предостеречь? Как? Запретный плод сладок, поэтому надо – без нажима… Просто – припугнуть! Да, именно – ложью во спасение. Впрочем, ложь эта из категории тех, что может обернуться правдой. Нет ведь гарантии, что там, на охоте, Бессонов признался во всём. Мог что-то и не досказать.

…В окно учительской Афанасьеву было видно, как улыбчивый математик картинно сводил с крыльца своих дам за руку, а затем, оглянувшись – нет ли кого поблизости, – стал швырять в них, со смехом убегавших, снежками. Как же легко им живётся, думал про них Афанасьев, ничто их не тяготит, никуда ехать не рвутся!

А вот, в куртке цвета хаки, неизменных галифе и начищенных сапогах, не торопясь вышел Бессонов, закурил, зажав портфель под мышкой. За ним спустилась, мотая хвостом, рыжая Ласка. Они уже пересекали двор, когда быстрым шагом их нагнала директриса Прокофьева, застёгивая на ходу лисий воротник своего пальто. Наконец-то ушли!

В коридоре одиноко шаркала облезлым веником постоянно бормотавшая что-то уборщица Мария – у неё была привычка разговаривать с воображаемым собеседником. Семён Матвеевич поговорил с ней о погоде, проверил, не оторвали ли кружку, висевшую на цепочке возле бачка с питьевой водой. И – вышел.

Отсюда, со школьного крыльца, в ясную погоду была видна речная пойма, сейчас затянутая сизой мутью. Афанасьев помнил, как первые годы жизни здесь бодрил его этот распахнутый горизонт с петлистым, отливающим серебром днестровским руслом и как потом стал томить неясным чувством какой-то незавершённости и тревоги. Будто что-то ускользало из его жизни, отодвигаясь в недосягаемую, дымкой подёрнутую даль, звало куда-то, погружая его всякий раз в состояние злой неопределённости.

…Ему сейчас почему-то нужно было увидеть хоть какой-нибудь захудалый рейсовый автобус, чтобы успокоиться, и он свернул к чайной. Нет, автобуса там не было – то ли застрял в бездорожье, то ли сломался; стояли лишь полуторки с грузом, задёрнутым мокрым брезентом.

Афанасьев вошёл в чайную. Здесь пахло подгоревшим маслом, мокрыми ватниками, кислым вином. Он прошёл, петляя меж пластмассовыми столами на шатучих ножках, – все заняты, сесть негде, ну да не обязательно, он привык стоя.

Уставшая буфетчица привычно качнулась тучным телом к бочонку, отвернув кран, наполнила стакан мутно-красным вином, спросила:

– И плацинду?

– Давай, – кивнул Афанасьев, извлекая из кошелька мятый рубль.

Первый стакан он выпил залпом, второй – глотками. Смаковал, осматривая тускло освещённый зал.

За столами сидели водители грузовиков, ели макароны с котлетами из алюминиевых мисок. Их молодые жующие лица раздражали Афанасьева, казались ему легкомысленно-беззаботными. «Что они понимают в этой жизни?» – думал про них Семён Матвеевич, чувствуя привычное приближение жуткой пустоты под сердцем.

Да, вот оно, наваждение, с которым живёт он много лет; оно возникает после второго стакана: этот тусклый зал, алюминиевые миски, жующие лица, нет, теперь не зал, а блиндаж, из которого его вытолкнул ужас несущейся на него смерти – выбросил под артобстрел, в извилистые окопные переходы. По ним он тогда, в 43-м, перебежал в другой, соседний блиндаж – там, в моргающем свете, такие же отстранённо-сосредоточенные лица и такая же, бьющая в сердце, тревога. И она опять катапультировала его наверх, в свистяще-воющий ад. По тем же переходам он вернулся и остолбенел, увидев там, откуда убежал, дымящуюся пороховой вонью воронку, вздыбленные брёвна наката, куски человеческих тел… Назад, только назад!.. Земля тряслась, норовя выскользнуть из-под его ног. Добежал. Но и там, где он только что спасался, уже зияла чёрно-дымная яма, и странное чувство, состоящее из смертного ужаса и радости нечаянного везенья, навсегда засело в нём как глубоко застрявший осколок.

Заизвестковавшись, он там, в душе его, не умер – он там жил своей самостоятельной властной жизнью, заставляя Афанасьева снова и снова приходить сюда, в чайную, смотреть на жующие лица, пить стакан за стаканом и ждать приближения жуткой пустоты под сердцем.

«Что вы понимаете в этой жизни?» – думал Семён Матвеевич про молодых водителей грузовиков в чайной, про Бессонова и Прокофьеву, вместе ушедших после педсовета, про жену и сына, про всех, не способных вникнуть и оценить его душевную муку.

Он пересёк припорошённую влажным снегом улицу, скрипнул калиткой, поднялся на крыльцо, открыл входную дверь. В комнате бесновались фокстротные ритмы «Рио-Риты». Ворвавшись туда, Афанасьев увидел тощую фигурку сына, охваченную ритмическими конвульсиями. Вот оно, глупое легкомыслие! Для них жизнь – танец!

– Ты что здесь творишь? – хрипло выкрикнул он. – Прекрати сейчас же!

И, кинувшись к патефону, захлопнул его.

Тяжело дыша, как после стометровки, Виктор стоял перед отцом, опустив голову.

9 Гнездо аиста

Директрисе Прокофьевой, приехавшей в Олонешты из Ленинграда, всё здесь казалось странным. В особенности – идущий с ней по улице Бессонов.

Они шли гуськом, вдоль заборов, где была натоптана тропинка в раскисшей от влажного снега улице. Впереди рыжая Ласка, за ней Александра Витольдовна (в резиновых сапожках с белым кантом, в пальто с лисьим воротником, кажется, единственным в этом захолустном райцентре) и Бессонов с портфелем.

Александр Алексеевич посвящал директрису (голос глуховато-размеренный, лекторский) в особенности местного климата с маломорозной зимой, обильной туманами и оттепелями, с ранней весной, когда буйствуют белым половодьем цветущие сады и звучит по ночам в камышовых зарослях трескуче-звонкое лягушиное пение, с избыточно жарким летом, обламывающим сочными плодами ветки яблонь и груш, с тёплой длинной осенью – она пахнет молодым вином, грецким орехом и палой листвой, медленно уходя в дождливый сумрак новой зимы.

А сейчас в переулках, круто сбегавших вниз, к Днестру, за камышовыми крышами, прозрачными садами и пустыми огородами ленинградка Прокофьева видела подёрнутую туманной дымкой речную пойму – схваченное льдом извилисто-белёсое русло и бурые тростниковые чащи с матовыми проплешинами озёр.

– Там вы охотитесь? – кивнула Александра Витольдовна в сторону матовых пятен. – Я слышала, вы несколько лет назад стали в Молдавии знаменитостью – больше всего волков подстрелили. Это правда?

– Почти правда. Если быть точным, то больше всех настрелял егерь из Чобруч – одиннадцать особей. Я только девять. В тот год их развелась тьма-тьмущая, и Кишинёв объявил конкурс на их истребление. Мы стали делать засидки – это такие укрытия, чаще всего на деревьях. Ночью подманивали прикормкой. А когда они подходили, стреляли в них. Дуплетом. Сложность в том, что больше двух за ночь взять не удавалось, остальные уходили.

– И всё это вон в тех плавнях?

– Там редко. Обычно на холмистых склонах, у оврагов. А в плавнях весной и осенью мы стреляем вальдшнепов и уток. Так развлекается и подкармливает себя большая часть здешнего мужского населения. В том числе и наш завуч Афанасьев.

– По-моему, он к вам чересчур критичен. Не находите?

Боясь показаться наивной, Прокофьева сопровождала свои реплики затаённой усмешкой, адресованной словно бы и самой себе, а не только собеседнику.

– Пожалуй, да. Но это потому, что я лучше его стреляю. Шучу.

– И всё-таки?

– Причина, я думаю, в чрезмерном педантизме Семёна Матвеевича. Его требования сочинять подробные поурочные планы для меня невыносимы, хотя я их исправно пишу. Правда, с устными, для завуча, ироническими комментариями, на которые он слишком серьёзно реагирует. Но, согласитесь, уроки не могут быть одинаковы, они тоже зависят от настроения, от, извините, чувств, которые трудно планировать.

– Но должна же быть во всём какая-то регламентация.

– Только не в сфере чувств… Я тут как-то на этот счёт стишки сочинил, шуточные, конечно:

 
Я каждый день живу по плану,
По плану ем, по плану сплю,
По плану составляю планы,
Но не по плану я люблю…
 

– Поэтому и живёте на два дома?! Знаете, ваше обитание в хатке, переделанной из летней кухни, производит на всех странное впечатление. Особенно – на районное начальство.