Текст книги "Вадим и Диана (СИ)"
Автор книги: Игорь Лукашенок
Жанр:
Прочие любовные романы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)
– Смело, но не надёжно. Давно мы, Андрюша, с рабочими не контактировали. Ведь его, рабочего нынешнего, от дивана тягачом не оторвёшь. Какие ему митинги, какие газеты! Его последовательно превращают в равнодушного прагматиста, в бездумного накопителя благ, зомбированного шоу-сериальной бредятиной. Неужели ты думаешь иначе?!
В повисшей вечерней тишине чиркнула спичка. Родился и тут же стих звук похожий на треск рвущейся бумаги; скрипнули половицы. Прихожая кашлянула и выпустила в дверную щель запах крепкого табачного дыма. Я непроизвольно затаил дыхание, интуитивно осознав важность длящейся паузы.
– Тогда, после первого нашего обрушения, я только и делал что пил и думал, думал и пил от какой-то внутренней неспособности смириться с историей, с естественным ходом её процессов не нами, по большому счёту, придуманным. Измождённый скитаниями и пьянством, я всё же не пропал совсем, уцепившись за жизнь мыслью о кардинальной перестройке самого себя. Необходимость скорейших изменений охватила меня с титанической силой и я принялся неистово топтать, рвать, перешевеливать старое в надежне очистить не только злободневные мысли, но и саму память, тянущую, как мне казалось, назад – в несбывшееся. Я устранил из наших рядов невежество, грубую силу, маниакальный фанатизм; ушёл в подполье, заручившись поддержкой думающей молодёжи и остатка ропщущей интеллигенции. Я сменил редакцию газеты, прекратил пьяные сборища и решил, что начав писать новую главу нашей биографии, не буду пользоваться старыми черновиками, каждое слово которых дышало ложью и заблуждением. Но, предсказывая нам сдвиги, я накликал застой. Дело всей моей жизни в реактивные сроки превратилось в игру, в модное увлечение, выродилось до жалкой политической интрижки. Я гляжу вокруг себя и вижу лишь вихлявых маменькиных сыночков под руку с заносчивыми папиными дочурками. Все они говорят, говорят много и красиво, – послышался плеск жидкости и частые густые глотки, – говорят умно, но ничего не делают дальше слов, дальше пустой зауми, часто переходящей у них в откровенный интеллектуальный выпендрёж. Я тоже много читал и даже что-то писал, но при этом всегда стремился жить практически: помогал родителям на фабрике и даче, устраивал акции, работал – в то время когда поэты Ступины декламировали свои бездарные стихи волооким институткам, а обличители режима Закрайские нежились под солнцем другого полушария, устав, как они выразились, от перманентной борьбы за мировую справедливость. Сказать по совести – они никогда не болели тем, о чём писали. Их оружие – форма, их цель – публичный успех. Прочее их мало тревожит. Вот и ты, смотрю, хочешь закрыться от реальности газетным листом.
– Андрей, ты ведь не услышал меня… – стал оправдываться Чернецкий.
В этот момент я сильно хлопнул дверью крыльца и нарочито шумно затопал по тёмному коридору. Голоса стихли окончательно, когда я переступил порог прихожей.
– Вадим, а я думал ты… Ну как, проводил девочку?
– Проводил… И мне кажется, что она не сильно на тебя рассердилась. Впрочем, это ваша история и я не знаю её традиций.
– Традиции?! О, мы ещё не успели обзавестись такой роскошью. Я знаю Диану не более двух месяцев. Нас познакомил Станислав Коцак.
«И тут Коцак!» – уколом отозвалось где-то в затылке, но спросил я Зота совсем о другом.
– А чем занимается твоя строптивая знакомая?
– Заканчивает театральный институт и грезит Москвой.
– Как предсказуемо… И что, она хорошая актриса?
– Она заставляет верить…
На вздутой клеёнке стола существовало одновременно множество неоднокоренных вещей. Бутылку портвейна, стоявшую ближе к центру, утверждала в правах пепельница из оргстекла, занятая семью скрюченными (похожими на белые личинки) окурками; чуть поодаль валялись полупустая сигаретная пачка, ломоть ржаного, точно оторванный от большой хлебной скалы, огрызок луковицы, четыре шоколадные конфеты со впалыми боками и листы (куча листов!), усыпанные пеплом, загнутые на уголках, отмеченные по всей площади грифельной скорописью. «Не знаю как Диана, но если бы я решил запечатлеть сей паноптикум, то без колебаний назвал бы его «Модель русской вселенной»» – случайно подумалось мне.
– Правда, без идеи, без направления … – протяжно, с некоторой долей красивости, пропел Зот, словно угадал мой мысленный настрой.
– А что так? – выпалил я от неожиданности.
– Почвы нет, понимаете … Почвы! Настолько всё размыто, настолько децентрировано, что и копнуть негде. Та же история в школах – это ведь шизофрения какая-то. Доходит до того, что в одном классе по разным учебникам занимаются. А мы потом ведём речь о взаимопонимании, об осознанном жизнетворчестве … Система образования – вот настоящий инкубатор русского абсурда.
– Так вы монархию предлагаете? – подкинул я дровишек в огонь.
– Да. Но только просвещённую, чтобы основные демократические права и свободы были непременно сохранены. Непременно! Тем и спасёмся, – подытожил Чернецкий и смешно провалился в кресло, едва не выронив из пальцев, скуренную до половины сигарету.
– В таком случае вам нужно срочно озаботиться поиском монарха. А народ … Народ русский, в отличие от европейского, не из камня высечен, а сляпан из глины. Менять форму – генетически любимое им занятие.
– Ну хватит, хватит, – своевременно вмешался Зот, – мысли ваши мне предельно ясны и потому огорчительны. Монархия – это прибежище слабых – тех, кто боится ответственности. Впрочем, главная беда народа нашего в том, что получив предельную свободу, он быстро ей наедается и, по прошествии самого малого времени, смотрит на эту свободу волком. Вот этот-то звериный комплекс нам нужно выкорчёвывать, выжигать, а не бредить о разных там централизациях и реставрациях. Неужели вы забыли, к чему приводят подобные компромиссы с властью?!
Чернецкий тут же съёжился и примолк, линзы его круглых очёчков покрылись матовой испариной, и он по-мышиному принялся тереть их с внешней стороны большими пальцами обеих рук. Зот, глядя на его подслеповатые манипуляции, расхохотался как ребёнок и стал тормошить меня за плечо. Я изобразил на лице нечто напоминающее ухмылку снисхождения, но подумал о своём и некстати спросил Зота:
– Андрей … скажи, а есть ли у Дианы, ну …
– Сердечный друг?
– Да.
– Кто знает. Ко мне никого не приводила, да и не говорила об этом никогда. Она ведь такая …
– Какая?
– Многая.
– Многая?
– Диана из тех женщин, которые не станут подчиняться воле мужчины, будь он хоть командиром дивизии. Она большая фантазёрка и путешественница. С утра она может открывать фотовыставку в «Центре актуального искусства», днём участвовать в крестном ходе, а вечером нестись на автомобиле в столичный аэропорт на рейс Москва – к примеру – Рим. Это её нормальный бытийный ритм.
« И всё таки люди меняются, то есть способны меняться под воздействием сильной внутренней потребности, родственной им с рождения, но до поры дремлющей в бездонной колыбели подсознания. И не стоит заблуждаться по поводу импульсов извне, провоцирующих образование того или иного свойства. Если природа дала миру пустоцвет, то никакие потрясения, никакие земные мытарства не заставят его плодоносить. Пустота примется копить опыт, наполнятся привычным, сто раз освоенным, материалом, так и не испытав за всю жизнь счастья личного открытия» – вот такая мысль неожиданно озарила меня изнутри после реплики Зота.
За окнами плавали лиловые сгустки позднего вечера. Электрический свет, рассеянный старым пожелтевшим абажуром, коричневые складочки на тусклых обоях, пепельная паутина в углу и старинный шкаф ручной сборки с кустиками тонких трещинок на дверных филёнках, отмечали пределы отошедшего века. И гикающая пьянь, с быстротою сумерек заполнявшая унылые окрестности, брела за его тенью на всё готовой похоронной процессией.
Зот принёс ещё две бутылки дешёвого портвейна и большую немного закуски.
– Оставайся у меня, Вадим. Родаки на дачу укатили. Так что … Сейчас я тебе всё оформлю.
– Я останусь. Возможно, это спасёт меня.
– Побудешь с нами?
– Я с вами …
Зот кивком предложил мне пройти в большую комнату. Перешагнув крашеный порожек, он резко завернул налево к занавеске, болтавшейся на металлической перекладине между стеной и печным боком.
– Das ist моя каморка. Все эти книги в твоём распоряжении … Да… Стол письменный совсем недавно переделал из старого бабушкиного. Свет вот так включается … Что ещё? Кровать ты видишь …
– А сам где устроишься?
– Это уже не проблема. Чуланчик у меня есть – летняя, типа, резиденция. Ночь тёплая сегодня будет, да и трезвеется на воздухе лучше. Ладно. Давай. Утром свидимся. А нам ещё с Антоном над газетой погорбатиться надо …
– И над стаканом.
– Не без того. Сейчас … Как там у моего знакомого поэта … «Ничего не осталось от жизни, затуманились мысли мои … Мне в стакан чего-нибудь брызни и опять запоют соловьи…»
Когда Зот скрылся за тканью занавеси, я осмотрелся по-настоящему. Обои в его закутке были те же, что и по всему дому, только здесь к ним прилипло несколько интересных картинок. Над письменным столом висели три чёрно-белых портрета: молодой Фидель с сигарой, Высоцкий в платье Гамлета и коротко подстриженный А. Блок. Справа от стола к стене на двух кнопках был пришпилен постер с изображением нагой негритянки. Одна часть её прелестей красовалась на фоне тропического разнообразия, а всё, что находилось выше пояса, зависло над панорамой современного мегаполиса.
Я на несколько секунд погасил электричество. Дрожащий луч Селены выхватил из темноты полку и несколько корешков книг, по которым провёл я пальцем, задержавшись на гладком. Взял не глядя. Раскрыл. Вплотную приблизил к мембране окна и прочёл на плывущей странице следующий по содержанию фрагмент: « Именно в эту пору Каупервуд впервые ощутил, как далека от него Эйлин и по уму и по складу характера. Эмоционально, физически они были близки друг другу, но Каупервуд жил своей, обособленной от Эйлин жизнью, и большой круг его интересов был недоступен ей».
Едва глаза прервали подслеповатое чтение, как тут же в призрачность майской ночи беспардонно ворвался сигнал о новом sms. Я нервно открыл его … « Ne zlis` na menia. Ja bi xotela po drugomu … No kak? I kto iz nas prav? Menia tianet k tebe. Sil`no! A tebia? Pozvoni. OK?».
Не знаю, что случилось со мной в этот момент. Какой демон поселился в моей голове. Но я почувствовал, точнее – болезненно ощутил потребность высказаться обо всём до конца. Я вспомнил, что раньше в университете писал стихи, много стихов … А потом задавила работа, суета жизни … Я думал о Ренате и о Диане. Думал, как о двух противоположных сторонах чего-то одного над всеми нами довлеющего и трудно взрослеющего вместе с нами. Перед глазами проплыл Коцак со своим фотогаремом. Стало немного зябко. Я включил свет, порылся в столе у Зотова и, найдя в одном из ящиков чистые листы, сел писать письмо. Письмо в стихах для Ренаты Лазаревой…
Майская ночь неумолима. Часы её скоротечны. Под частые вздрагивания и замирания вольфрамовой спирали, добывая вдохновение из тиканья старых часов, а краску из фиолетовой глубины лунной ночи, я выводил строку за строкой, образ за образом, чувство за чувством. Где-то далеко, точно в рудниковой глубине, тёк разговор между Андреем и Антоном. Иногда я прислушивался к нему в надежде, что там, в бесконечности хмельного диалога, сокрыта гениальная поэтическая подсказка – последнее откровение, без которого всё запечатлённое ранее теряет вес и смысл.
Писалось очень легко. Как будто и не было длительного молчания строки, как будто придумывал не я, но кто-то свыше диктовал слово: тонко подмечал движения души, возводя их к рифме.
Фары такси вспыхнули за окном в тот момент, когда я рассеяно искал последние слова. Спрашивал подсказки и у Блока, и у Высоцкого. Увы, портреты молчали, а в прихожей поднялся шум пьяного прощания. Хлопнула дверь прихожей, потом – чуть глуше – крыльца, затем хряпнула дверца автомобиля. Свет фар лизнул оконные стёкла. Письмо не желало кончаться и в этом таилось что-то зловещее.
– Вадим, ты ещё не спишь?
– Пишу.
Зотов откинул занавес и петляющей походкой добрёл до своей кровати. Я повернул к нему голову, сцепив пальцы рук на решетчатой спинке стула.
– Мне кажется, Вадим, что этот номер «Левого дела» будет последним.
– Почему так?
– Прожив двадцать семь лет на этой земле Андреем Зотовым, я всё больше верю в силу догадки. Меня ведут намёки и знамения. Давно… Видимо, с того момента как я убежал из дома плакать на речную дамбу. Непонятый и оскорблённый я елозил ногами по бетонным плитам, провожал мокрым взглядом орущих чаек и щурился от солнца, которое теперь, после долгой зимы, было настоящим … Я начал говорить. Говорить с самим собой вслух. Я высказывал себя чайной мути реки, церкви на противоположном берегу, железнодорожному мосту, весне … Мир слушал, утопая в заботах … И всё же слушал – я помню, я почувствовал. Это был сговор, Вадим. Настоящий сговор с миром, который числился средой обитания, а стал мудрым проводником по извилинам моей судьбы … Но с недавних пор я поражён. Рана моя кровоточит. И Бог знает, сколько крови уже вытекло из неё…
Я поднял глаза к потолку и увидел массивное стальное кольцо, вбитое скобой в белую, с округлыми гранями, матицу.
– Знаешь, Андрей, меня тут посетила мысль о нашей истории. Вернее, о том как посмотрят на неё из грядущего. Может банальность, но всё же … Представь себе воду, замороженную мгновенно и при очень низкой температуре. Молекулы и частицы взвеси не успели толком почувствовать перехода из жидкого состояния в твёрдое, но дороги назад нет – опыт приобретён, эпоха завершилась. И вот пытливый потомок берёт пробу этой нашей эпохи, смотрит на неё с разных сторон, сквозь точнейшие приборы … Что видит он? Видит внушительную плотность событий, многообразие красок, какие-то дерзания и мечты… Да … Только закрадывается в его голову сомнение – а не фантом ли всё это, не ложное ли это очарование днём ушедшим, старательно окутавшим себя сиреневой дымкой благополучия? Подумает так потомок, присмотрится получше к структуре льда и с ужасом отпрянет, прозрев наше настоящее, испещрённое трещинами, пронизанное раковинами, наполненное уродливо застывшими ликами …
– Быть может … И всё таки наше время назовут классическим хотя бы потому, что в нём имели место и такие вот, как наш с тобой, разговоры. История – как я прочитал у … неважно кого – повторяется, только выглядит поскромнее, – без особого энтузиазма парировал Зот.
– Что с тобой, Андрей? Ты ведь всегда жил без черновика, на один раз. Как я завидовал твоему упрямству! Помнишь момент, когда страна, едва нащупав новую точку опоры, стала припадочно открещиваться от своего прошлого. Ты же смеялся над этой всеобщей истерикой и без смущения бросал в лицо первому встречному либералу: вернётесь, наиграетесь и вернётесь. Вспомни, как прекрасно умел ты жить мимо времени, руководствуясь иным, быть может самым правильным, циферблатом. Что же сломалось теперь?
– Люди, люди … дело в них. Они сделались равнодушными и глупыми. Живут одним, не днём даже, часом … Их, кажется, всё устраивает …
– Зот, остановись! Ты отлично знаешь, что дело не в людях, а в твоих надеждах с ними связанных.
– Нет, сейчас я знаю, что дело именно в людях. Не будет никаких значительных перемен, никакого исхода … И ты прав – наше время опишут уродцем, тупеющим от сытости пленником супермаркета.
– Но руки опускать стыдно. Пусть нет надежды доставить камень к вершине, однако есть возможность переживать, думать, копить опыт, писать для будущего …
– Мой стол распух от посланий к потомкам.
– Тем лучше, Зот … Андрей Матвеич, а может вам влюбится в какую-нибудь остроглазую смуглянку лет двадцати от роду?! Женщины, я слышал, привязывают к жизни крепче любой идеи.
– Ха… И привести её в этот вертеп у чёрта на куличках, заселённый употребляющим отцом и мнительной мамашей … А ещё ей придётся терпеть наши регулярные собрания и кровать-полуторку с рваным матрацем.
– Что за тухлятина, Андрей. Важно решиться, то есть влюбиться и стать любимым. Ты уже не мальчик и знаешь, как важно вовремя перевернуть наскучившую страницу.
– Знаю? Наверно, знал раньше... Глупость… Здесь не умом надо. Ты лучше о себе, о своих страницах расскажи, – немного оживился Зот.
– И легко расскажу. Мало сплю, общаюсь с сомнительными личностями, задаю кучу вопросов, иногда выпиваю … Ах, да – работаю с умеренным пылом в одной фирмочке.
– А как с ней?
– С кем?
– С любовью, Вадим. С любовью!
– Утром я был с ней на «ты», днём – подчёркнуто холоден, а сейчас я окончательно для неё потерян, – с показной весёлостью отрапортовал я Зоту, вспомнив о неоконченном письме.
– И это слова утешителя.
Я молчал. Скривив, словно от боли, губы Зот поднялся с кровати и неуклюже потопал к занавеси. Взяв материю за краешек, он произнёс:
– Если случиться вдруг что-то … Ну ты понимаешь, Вадим … Если что произойдёт … Вы – ты и Диана – должны войти сюда сразу после отца с матерью. Все мои бумаги должны попасть к вам. Все до единой. Будет обыск. Я знаю. Но вы должны первыми … Слышишь?
– Перестань, Андрей. Из армии, как правило, возвращаются. Придёшь и ты.
– Из армии, но не с войны …
Занавесь колыхнулась, и Зотов вышел из комнатки. Несколько секунд я следил за колебаниями фабричного узора. Потом вернулся к письму. Перечитал его ещё раз, но так и не смог придумать внятного финала. Решил оставить как есть. Прилёг.
Лишь только я закрыл глаза, как тело охватил нешуточный озноб. Сердце забилось в груди тревожно и путано. Утром Зотов нашёл меня окончательно больным. Он вызвал такси, пожелав мне на прощанье скорейшего выздоровления, и как-то значительно поцеловал в щёку. Я промямлил водителю адрес, и мы поплыли по дымчатой лёгкости майского утра в северо-восточную часть города.
Лиза
За автомобильными стёклами разгуливался солнечный праздник. Всё живое, счастливо отдыхающее посреди тягот рабочей недели, за руку было выведено на улицу, провожено до набережных и парков, доставлено к просторам площадей. Жизнь повторяла общие черты в недоступный для подсчёта раз, но вся – от кончиков молодой травы до крика мокрого чада из форточки роддома – расцветала наивом и дышала новостью …
Дома, прежде чем скинуть с себя одежду и умыться, я на пластилиновых ногах добрался до компьютера – проверил почту. Ящик за время моего отсутствия в городе раздуло от бесчисленных безответных писем. Постепенно теряя связь с реальностью, я удерживался от падения с вертлявого кресла только потому, что должен был отправить Лазаревой поэтический полубред, пришедший в голову одному молодому человеку от бессонницы при полной луне.
Письмо к R . L .
Первые мысли:
В ожидании весны томился гардероб,
И сердце кляло зиму …
Но снег пропал и кельи дверца
Открылась настежь, в кутерьму.
Ах, вечное весны непостоянство – хуже пьянства!
«Прочь старое – лови губами next.
Твой прежний износился. Брось жеманство.
Ждут новые и самый свежий sex» –
Нашёптывает вешний политес.
О, ты не девушка. Ты – фройляйн Современность:
Следы солярия, тату и позитив.
В глазах l'amour, в улыбочке надменность
На радость мальчикам, на зависть прочих див.
Taxi. Ты в нём. Без прошлого, конечно.
( Гуляй, экс-мачо. Кто там впереди?)
Летишь, летишь по узенькой Аптечной,
Устав ругать шофёра по пути …
Вот и Cafe, где публика отменна.
Твой взгляд по лейблам мигом пробежал:
«My God[3]! Ну что это за пафос откровенный!
Gabbana! Gucci! Tiffany! Аврал!»
Тебя не слышат. Им важнее Эго.
Но всё же быстро оценили твой «прикид».
Здесь царствует Перформанс с мощью mega,
Здесь каждый изнутри давно убит.
Вторые мысли:
Ты видишь столик. Он, как раз, свободен.
Заказываешь свой любимый сок.
Садишься, ждёшь … Перформанс хороводит
И скучно так – хоть прострели висок.
Вот мальчик, девочка, оно – кому понятно?! –
Курит лёгкий Vogue;
Другой хлебает колу отрешённо.
Ты новенького ждёшь, но всюду смог
И, в общем, чувствуешь себя опустошённо.
Внутри тебя пугающая даль
Тусовок с «травкой», стрессов, одиночеств;
Старенья страх и буквенная шваль
Из стильных книг писателей без отчеств.
Проходят юноши – глядят, проходят девушки – глядят …
Зачем?
Чтоб ты сама на них, хоть мельком, да взглянула.
Им тоже плохо вне систем, без Тем, совсем
Их модной серости утроба затянула.
О, господин Перформанс, ты – король
Бездушно-дорогой, блестящий и холодный.
Природе глупой ты подыщешь роль,
В которой заживёт она свободно.
Третьи мысли:
Весна... Весна! Кругом соблазн – примета века.
А ты грустишь. Ну, хватит – улыбнись.
Расклеим завтра же: «Мы ищем Человека!»
Не отлегло? Есть средство – прослезись.
Но ты упрямо на Taxi в вечерней дымке
Спешишь домой, где модный гардероб,
Без слёз, без слов, без телефона Dimki,
Который мачо был, а – если честно – жлоб.
Да, трудно жить вам, бедные мажоры!
Вам не дано дешевле и простей.
Не можете с очей вы скинуть шоры,
Расти душой, мудреть, учить детей …
Перформанс ваш, по счастию, не вечен:
Пройдёт и он, как с белых яблонь дым.
Живым был тот, кто не был безупречен …
Больным я провалялся целую неделю. Меня потеряли, а я и не позаботился кого-либо оповестить. Звонил директор – ругался, грозил снять с проекта. В конце разговора пожелал здоровья и благополучного возвращения в коллектив. Он любил выделять это слово то сочным ударением, то некоторой паузой перед ним. Иногда повторял его, словно от рассеянности, дважды, а то и трижды к ряду. Во всём современный директор всё же был человеком оттуда. Ему со многим пришлось порвать, от много отказаться, но забыть яркие, греющие советские половины ума и сердца, архаизмы он был не в состоянии. Коллектив улыбался. Коллектив всё ему прощал.
Не преминула позвонить Лиза Плещеева – симпатичный менеджер с исключительным интересом к моей персоне. Она попыталась рассказать мне обо всём на свете. Начала, как и всегда, с общих слов обо мне и моём здоровье, однако скоро сорвалась на корпоративные сплетни и на бесконечный пересказ последних, увиденных ею в кинотеатре, фильмов:
– … но Хопкинс там хорош, таким я его ещё не видела. Помнишь мы спорили?
– Да, кажется …
– И знаешь – тебе надо тоже обязательно его посмотреть. Я могу купить тебе билет … Или нет … Лучше, когда поправишься, возьми его сам и меня возьми с собой.
– Ага.
– Вот … А я теперь кофе другой марки пью. Говорят, что в прошлом нашли какие-то вредные для печени вещества. И девчонкам нашим отсоветовала пить. Продают фигню всякую.
– Это точно …
– О, прикинь, тут пока тебя не было, проверка из Москвы приезжала. У нас, естественно, полный кибиш. Светка Быстрова …
– Лиза, я спать хочу. Давай позже поговорим.
– А … Ну, да … Хорошо … Я вечером тебе брякну. Давай. Пока.
Звонили из окружения Коцака. Звонил и сам Коцак (дважды) – я не отвечал. Очень хотелось вычеркнуть эти ложные знакомства из моей нынешней жизни. Впрочем, трезвым умом я понимал, что мечтаю о невозможном.
Однажды ночью мне приснился довольно странный сон. Снилось нечто разрозненное, плывущее. Ни один сюжет не разрешался до конца и лишь провоцировал появление новых, ещё более запутанных, историй. Запомнился бесконечной ширины и глубины колодец из камня. Его стены обтягивала стальная сетка и я карабкался по ней наверх, рывками меняя положение рук. После каждого такого рывка сетка предательски укорачивалась, заставляя ноги тщетно ёрзать по холодному монолиту. Я начал понимать, что слабею, причём очень быстро. Невидимая гадина огромными, не знающими меры, глотками высасывала из моих рук спасительную их силу. «Обязательно упаду» – подумал я и уже решил, как в детстве, попытаться открыть, накрепко спаянные сном, глаза. Тогда избавление. Тогда минутное расстройство сердца, немного пота и целительная явь вокруг.
Руки зашлись противной мелкой дрожью. Суставы принялась лизать та горячая, доводящая до обморока, истома, после которой они начинают неметь и жить автономно. В следующий момент руки отпустили сетку и я, крепко зажмурив глаза, смиренно провалился в колодезную неопределённость. А ведь раньше в таких случаях я всегда просыпался. Всегда …
Когда падал – боялся. Но не убийственной встречи с твердью ( к этому я был внутренне готов), а бесконечного падения в ничто, в чёрную дыру бессмыслицы … Впрочем, бессмыслица очень скоро проросла новым видением. Я увидел своего босоногого двойника, сидящего под большим развесистым деревом. На нём была одета безупречно белая рубашка навыпуск и просторные льняные брюки. Ступни его босых ног неприятно покалывала жёсткая стерня. Вокруг пустое, недавно сжатое поле растекалось в необозримую ширь, теряя границы в тумане, разбавленном солнечным янтарём. Какой-то вагон стоял в отдалении. Но даже он, непонятно кем сюда водружённый, показался мне вполне обыденным, когда чуть в стороне от него я заметил призрачную женщину с большим испанским веером, сидевшую рядом с мольбертом.
Женщина изящно вздёрнула подол длинного платья и неуловимым, но в то же время очень мягким движением, закинула ногу на ногу, кокетливо вытянув вперёд нос старомодного кожаного башмачка. Двойник подогнул исколотые стернёй ноги под себя и, кажется, собрался окрикнуть незнакомку, но та вдруг резко поднялась с маленького плетёного стульчика, сделала чуть заметный книксен и жестом предложила невидимому существу садиться ближе к мольберту.
Я удивился ещё больше, когда из потёртой набедренной сумочки она извлекла два карандаша (синий и красный) и начала синим бросать на лист контуры чьего-то лица, хозяина (или хозяйки) коего не существовало для моего зрения. Глаза напряжённо вглядывались в текущее янтарно-молочное марево, но видели лишь вросший в землю вагончик, мольберт и вызывающие всплески рыжих прядей, скрывающих обнажённую спину художницы.
На мгновение двойнику показалось, что женщина вовсе не рисует, а стоит и смотрит на него, подёрнутыми лукавой дымкой, серыми глазами.
– Я здесь! – довольно громко кричит двойник.
Его дразнит тишина и безразличие со стороны художницы.
– Я иду к тебе, – произносит он чуть тише, но уже более уверенно.
И действительно идёт. Она по-прежнему безучастна. Двойник начинает злиться, намеренно убыстряя шаг. Но тут она жаворонком срывается с места и бежит от него за вагон. Он устремляется за ней, обегая ржавый закруглённый угол, и едва успевает полюбоваться грациозной мощью её быстро удаляющегося тела…
А дальше смотрю уже не я. Это Ангел Сна воспользовался моими глазами. Он зрит сверху. Он наблюдает за игрой художницы и моего двойника. Видит двойника, неожиданно споткнувшегося на очередном повороте, и девушку, забежавшую внутрь вагона. Мой двойник рывком открывает дверь и делает шаг…
Наутро мне стало гораздо лучше, температура спала. Некоторое время я думал об этом сновидении, пытаясь прочитать его скрытый намёк. Но вскоре оставил эти попытки и передал полномочия будущему.
В конце мая я выздоровел окончательно. Позвонил директору и Лизе. Директор выдал облегчительное: наконец-то … Лиза салютовала в трубку оглушительным «вау!» и добавила: это просто необходимо отметить. Офис встретил меня стрекотанием ксерокса, телефонными трелями, предельно короткими юбками и загорелыми плечами. Девушки улыбались, подмигивали, цеплялись с дежурным: как дела? Я ловко отшучивался, они смеялись, кокетливо запихивая в рот пьяные конфеты, и толком не прожевав, тянули шоколадные пальчики к трубкам, сорвавшихся с цепи, телефонов. За стеклянной дверью потемнело и в офис молодцевато вбежал директор.
– Здравствуй, Вадим. Ну как? Поднажмёшь? Поднажмёшь. Совесть у тебя есть.
– Ну, если дело только в совести …
– Вот-вот … Зайди ко мне минуточек через двадцать. Подискутируем.
– Непременно.
Когда директор вышел, его любовница Света Быстрова подскочила ко мне и промурлыкала над самым ухом:
– У него уже целую неделю стабильно хорошее настроение. Пользуйся.
Я ответил ей чем-то похожим на улыбку. В одиннадцать прибежала Лиза (была у зубного). Она мазнула по мне своими беличьими глазками, чмокнула в уголок рта, обдав свежестью цитруса, и сказала тоном личного имиджмейкера:
– Тебе нужно срочно постричься и пополнеть. Я запишу тебя к своему парикмахеру. Мальчиков он стрижёт обалденно …
И потекли дни – полусонные, обманчивые. Дни, в которых меня, скрепя сердце, пригласили поучаствовать, покуда не нашлись другие – родственные моей сути дни. Временами, отрываясь от компьютера и телефона, я подходил к большому (ростом во всю стену) пластиковому окну и наблюдал летнюю суету города.
Стояла вполне июльская жара, хотя на календаре было что-то около 10-го июня. Воздух слипся в одну большую полупрозрачную массу углекислоты и пыли. Живое мучилось телом и задыхалось. Презрев свой обычный индивидуализм, горожане густо облепили скамейки небольшого сквера. Жара чудным образом уравняла в правах на тень студента и пенсионера; усадила – коленочко к коленцу – хиппующего грязнулю и, застёгнутого на все пуговицы, лощёного клерка; свела под растительной кровлей старого каштана голоногую куртизанку и папашу троих детей с жёсткими дерново-подзолистого цвета усами a la Максим Горький.
Большинство молодёжи щеголяло в тёмных очках разного фасона. Другое большинство избрало диктат наушников, а третье (оно же подавляющее большинство) совмещало обе модные тенденции. Взгляд, повинуясь настроению мыслей, выхватил из полуденной чехарды «всю из себя герлицу» (фразочка, подслушанная мною в одной кофейне). Цельный с первого взгляда её образ: сумочка, папка под мышкой, сотовый телефон в режиме активной коммуникации, золотистые туфли с острыми шпильками, бутылочка «Sprite» в загорелой длани – запросто мог развалиться, погаснуть. Стоило лишь убрать какие-нибудь два предмета – телефон и папку, например. А если отважиться пойти дальше, т.е. распаковать коробочку до самого подарка, то и вовсе могло получиться нечто глупое, пустое …
– Пить чай, пить чай, чай с тортиком, пить чай, – застрекотала над ухом Лиза, погубив финал очередного интересного наблюдения.
– Отчего же не кофе, Лиза? – спросил я у моей беспокойной блондинки, продолжая шарить взглядом по урбанистическому пейзажу.
– Не могу сегодня пить кофе. Надоело. Да и коньяк кончился … Слышишь, Вадим?
– Угу.
– Значит в кафе?
– Легко! – бодро ответил я, обернувшись и хлопнув в ладоши.
Лиза ответила мне своей беличьей (не могу объяснить почему) улыбкой. Сегодня она походила на саму прелесть. И лёгкие туфельки с ремешками, и женственная правильность ног, едва прикрытых у основания крохотным козырьком мини-юбки, и полоска живота, чуть тронутая ореховой краской загара … « Идти за нею куда угодно. Целовать, делать подарки, охранять … Жить в её великолепии, не замечая смены дня ночью, не просыпаясь. Как всё это представимо, как точно придумано для неё судьбой … с другим – сильным, властным, знающим жизнь фактически и, без иллюзий, любимым ею».
