Текст книги "Вадим и Диана (СИ)"

Поезд прибывал в город, как всегда, игнорируя расписание. Дорога как-то сразу не задалась. Я так и не смог прочитать ни одного пожелтевшего листка из «Госпожи Бовари». Сначала отвлекали шумные бойскауты, ехавшие с палатками, котелками и вещмешками на им одним известный пленэр. Потом, как это часто бывает в русских пригородных, пьяный ухарь с пепельно-сизыми губами дёрнул ручку стоп-крана, едва не пустив весь состав под откос. Вконец измучившись дорожными прелестями, я отдал себя в руки сна, надеясь хоть там обрести ускользающий призрак покоя…

Мы-мы-мы, – дрожал мобильный в виброэкстазе. Затем к нему присоединилась увертюра из «Женитьбы Фигаро». Я лениво отодвинул одеяло и нащупал сонной нечувствительной рукой кнопку «NO». Звуки смолкли, но в голове уже проснулась мысль о том, что нужно вставать, проглатывать антипохмельную таблетку аспирина, умываться и жить новый взбалмошный день. Сегодня было не до упражнений. Попытка ещё в кровати покрутить воображаемый велосипед обернулась трескучей болевой волной с неясным эпицентром: ох уж эти дни «после вчерашнего»!

Я знал, что сейчас ещё немного приду в себя и выбегу из общежития в город: пройдусь мимо армянских фруктовых ларьков, пересеку трамвайные пути, обогну жёлто-белое здание цирка, прогуляюсь по тихому утреннему тротуару. В окошечко газетного киоска высунется смешное личико продавца и между нами состоится примерно следующее:

– Чего желаете, молодой человек? Вот клубничка, вот мм…

– Нет. Спасибо. Мне нужно Последнюю Газету!

– А её сегодня не привезли. Лучше купите…

– Послушайте – начинаю я понемногу кипятиться , – вот же моя Газета пылится у вас на витрине, а вы и не видите – точно спите. Продайте уже скорее. Голова болит.

– Ах, ну да! Её же вчера ещё …

– Конечно! Мне лучше знать.

– Нате-нате… Только может купите и …

– В следующей жизни. Всего доброго, мадам.

Возвращаюсь, на ходу заглядывая в газетные полосы, и радуюсь, если нахожу ожидаемое. Только эта Газета ещё не утратила способность видеть и замечать, способность протестовать, не боясь жёсткого ответа. Только она из ряда вон, глоток свежего воздуха, проблеск надежды… Я не разочарован.

Приятель ждёт меня у входа. В его чертах живёт что-то бунинское. Он догадывается об этой своей особости и умело несёт её по жизни. Строгие губы легонько играют дымящейся сигаретой. Я заговариваю первым:

– Прочитал, что наш век полностью упразднит половые различия. Мужчин и женщин, в нашем с тобой понимании, больше не будет, но появится человек вообще – окончательно завершённый и неделимый.

– Ересь, друг мой! Ересь и дичь!

– Возможно. Но если теоретически удалиться лет эдак на …

– Дичь полнейшая, с особой лживой подливой. Хорошо приготовленная дичь.

– С тобой трудно.

– С тобой тоже.

– Здравствуй.

– Привет.

Быстро миновав холодные дворы постмодерновских зданий, дразнящих небо мнимой черепицей, мы выходим к трамвайной остановке; ждём, не садясь на облупленную красную скамейку, и я опять завожу разговор:

– На днях заседали в «Золотом сердце». Знаешь, я, кажется, увлёкся. Нет, брось морщиться и жамкать. Она … представь себе … прямая иллюстрация к одной моей записи … сейчас вспомню … так кажется: « Женщина смугла, зеленоглаза и затаённо оскорблена».

– И это всё, что ты увидел в ней?!

– Нет, но остальное тебе знать ещё рано… И мне тоже.

– Глупости, друг мой. Женщину, как и рыбу, прежде чем съесть, надо оглушить. Или ты не собираешься превращать предмет обожания в объект потребления?

– Варвар.

– Елейный мальчик.

– Влюблённый мальчик.

– Эх, жаль, что не наш трамвай, другой маршрут … Влюбился он! Ха… Такое практически невозможно в этом веке. Только обладание здесь и сейчас делает нашего современника счастливым.

Проходящий транспорт утаскивает на боковых стёклах отражения наших слегка сонных лиц. Через несколько минут мы уже трясёмся всем существом тела, металла и стекла над полурастаявшим полотном реки. Вдали серебрится церковный шпиль, похожий на одинокую корабельную мачту. Странно, но уже в трамвае я чувствую тонкий аромат ладана, благоухающего гарденией. Он исходит не то от кондуктора, не то от соседа в коротком ёжике редких волос, победивших – как я представил – последствия химиотерапии. А может, это сама церковь наполняет окрестности святым благовонием…

К храму нужно было подниматься в гору по хлюпающей весенней дороге, которую прорезали во все стороны овражки ручейков. Мы шли довольно споро, обмениваясь – не глядя друг на друга – краткими описательными репликами. Из маленьких, наглухо обшитых тёмной доской, двориков на нас глядели печальные физиономии жителей окраин. Чуть впереди скрипнула тяжёлая, выше человеческого роста, калитка и на обочине показалась женщина в летах с торжественным пучком вербы. Местность вздрогнула от первого удара колоколов …

Я невольно очнулся. Поезд продолжал стальным монотонным гулом отписывать вёрсты, а в кармане джинсов угрожающе нарастала пещерная симфония Грига. Со мной хотел говорить Станислав Коцак.

– Здравствуй, милый Асмодей! – выпалил я ему первое, что пришло в голову.

– Хоу… В самое сердце… Привет! Ты в каком сейчас положении?

– В сонно-сидячем.

– Значит, едешь где-то?

– Да. Опять ты обо всём догадался…

– Нет, просто сверил даты и допустил предположение…

– А я так желал тайного приезда.

– Что ж, я постараюсь сохранить твою тайну часа на два. Предлагаю отправиться ко мне: немного выпить, поболтать, решить вопросы…

– Вопросы?!

– Ерунда. Я зову тебя на домашнюю встречу без женщин. Супруга с дочкой укатили к тёще в Битово. Скажи лучше – сколько ещё твоему зелёному чудовищу пыхтеть до города?

– Минут двадцать.

– И это воодушевляет меня. Я на авто. Буду ждать возле памятника Савве. Звони!

Коцак прервал связь, не дожидаясь ответной реплики. Он всё решил заранее. Он – мой вездесущий знакомый Станислав Германович Коцак. Я теперь и не вспомню, как проступил в моей судьбе этот чрезвычайный персонаж. Только он со своим даровитым чутьём мог собрать в одном месте представителей золотой молодёжи, начинающих писателей, стритэйджеров, менеджеров среднего звена, ультралевых маргиналов, панков, дизайнеров-флористов, провинциальных студентов юрфака, мнимых и явных гомосексуалистов, журналистов und anders mehr [1].

Коцак всегда находил нужные слова, жесты, эмоции, которые подобно машинному маслу сглаживали трение между абсолютно разными деталями. Я не говорю о том, что все с полуслова начинали понимать друг друга или – что ещё менее реально – проникались к друг другу уважением. Здесь творилось иное. Станислав умел, как стало теперь модно говорить, оптимизировать коммуникативную ситуацию до предела. В процессе общения, незаметно для всех сразу, он заключал с каждым в отдельности мини-соглашение, обязывающее стороны неукоснительно выполнять правила, предложенной Коцаком игры.

Тематика дискуссий не знала рубежей. Под магическим руководством Станислава наши почти трезвые посиделки превращались в клубные саммиты большой тройки, десятки, двадцатки… Количество собравшихся атмосферу не меняло. Высказаться мог каждый. Глупых не осмеивали, умным речам даже аплодировали, хотя очень сдержано и, как правило, девушки.

Тем памятным вечером (он действительно был таким!) Станислав собрал тусовку в элитном – по меркам этого города – клубе «Золотое сердце».

– Господа и дамы (Коцак расставлял акценты в зависимости от гендерного большинства), мы вновь собрались вместе, дабы обсудить в режиме напряжённого полилога острейшую проблему современности…

Заглавной темой выступления был объявлен феминизм. Я принёс сложенную втрое статью из Последней Газеты. Вырезка прошуршала по кругу, вызывая у собравшихся разнообразие реакций. Особи мужского пола в большинстве своём читали быстро, порой хихикали, а местами покачивали головой, нарочно проговаривая особенно спорные строки. Девушки, напротив, читали довольно медленно – кроме тех, чьи мысли уносились далеко за пределы и этой темы, и этой залы – проверяя, как мне казалось тогда, корректность каждой запятой.

Коцак пролетел столбцы и тут же передал газетный листок миловидной девушке с чёрными, как угольная руда, волосами, опустившимися чуть ниже округлых женственных плеч. Лицо незнакомой леди играло кофейно-сигарными оттенками, приобретёнными либо в солярии, либо намного южнее этого внесезонного города.

Станислав поймал мой неприкрытый томно-любопытствующий взгляд и принялся что-то быстро строчить на клочке бумаги, прикусывая нижнюю губу боковыми зубами верхней челюсти. Когда начались дебаты, он незаметно передал мне своё послание, где нервным скачущим почерком отобразил следующее:

« Не хочу злобствовать, но это не твой формат. Хочешь резюме? Вот оно! Зовут Ренатой – по крайней мере, так она представилась в телефонной версии разговора. Дальше мои догадки. Работает в туристической фирмочке, а может в салоне красоты. Ездит отдыхать на респектабельный арабский юг, где заводит бесчисленные знакомства со второсортными мачо. Конечно, стиляга, но не извращённая, а так – в меру собственных сил. Любимый напиток – кофе. Любимая еда … кофе. Курит что-нибудь тонкое и ароматное. По выходным истязает себя в фитнес-зале. Думает о диете. Ты всё ещё хочешь с ней познакомиться?!»

Говорили много. Многое из того что говорили я не запомнил: смотрел на Ренату и уже мечтал как мило буду беседовать с ней за отдельным столиком в глубине зала, где феминизм отступит, и нам никто не помешает приятно провести остаток вечера. Рената бесцельно вертела прозрачную шариковую ручку и время от времени волновала меня обжигающей зеленью раскосых глаз.

Мне не хотелось вступать в какие-либо прения. Как выяснилось, охотников всерьёз поговорить о проблеме феминизма нашлось предостаточно. Обсуждение шло весьма бурно и мне даже стало слегка неловко от того, что я – прежде заводила и провокатор – молчал, словно обиженный ребёнок. Впрочем, сегодня я мог позволить себе любую вольность. На предыдущих шести «семинарах» я «отвечал» почти блестяще и даже удостоился «Премии Коцака» размером в одну тысячу рублей, от которой вежливо отказался. Мне тогда было совсем непонятно – по какой такой веской причине Станислав раздавал деньги случайным людям сомнительного интеллектуального достоинства.

На сей раз за «Умение отстоять свою точку зрения» денежное поощрение получила (позволю себе пелевинский каприз) сетевой филосоff Dio_Gen, закончившая до мозга костей феминистский монолог взрывным пассажем:

«Мир спасёт женщина. И это не пустые слова. Современные мужчины должны принять новые правила. Они прошли свой зигзагообразный, подчас смешной, и в то же время очень тернистый путь. Они были рычащими неандертальцами, с гниющими меж зубов кусками мяса. Статными воинами, таскавшими на своих плечах груды металлолома. Ловкими торговцами, которые не боялись смерти от разбойничьих стрел на пути из варяг в греки. Жестокими монархами, восседающими на шатком троне собственной мнительности. Блестящими политиками и дипломатами, что отстаивали честь страны в словесных баталиях. Наивными художниками и философами, шедшими за идеалом, святым Граалем, философским камнем, Прекрасной Дамой, ныряющими из аскезы в лоно разврата. От природы они были широкоплечи, а от цивилизации сделались слабодушны. Наши мужчины стремительно теряют пассионарный импульс, который на протяжении такого длительного срока обеспечивал им полное превосходство над нами. Теперь пришла новая эра. Эра феминности, эра красоты и благозвучия, эра любви. В женщинах накопилась колоссальная созидательная энергия. Мы (она плавно провела кончиками пальцев по груди) – это будущее! Спасибо всем кто думает также».

Женская половина тусовки, достойная по числу и разнообразию участниц, дружно зааплодировала: некоторые хлопали стоя. Рената тоже хлопала, но больше своими длинными, лихо закрученными вверх, ресницами. Она встретила мой взгляд и улыбнулась, обнажив красивые ровные зубки. Они-то и стали последним приятным воспоминанием того вечера.

Хороших русских столов не бывает, что выяснилось очень даже скоро. Среди шума и гама всеобщего разгула я потерял прекрасный image Ренаты. Помню, заказал ей мороженого с кусочками ананаса, но пропел сотовый и она покинула сборище в поисках тишины. Тут же из сигарного дыма возник Коцак и я, ослеплённый музыкой и алкоголем, легко уступил его словесным тенётам…

– И так, дорожные жалобы, а затем в магазин.

– Хочу нарушить ваш сценарий, Станислав Германович.

– В каком акте?

– В том, где предполагается моя дорожная исповедь.

– Значит, сразу в магазин?

– Достойное решение.

– Едем. Но держи в голове – к жанру исповеди мы сегодня ещё вернёмся.

Через малое – не стоящее подробного описания – время тёмно-синий «Opel» Коцака подъехал к величественному жёлтому зданию с большими окнами и рядом белоснежных коринфских колонн. На фронтоне палаццо декларативно сиял год сотворения – это был 1937 – ой год. В боковой нише безликая советская Венера держала над головой каменный шар, готовый обернуться и символом мира, и спортивным снарядом, ожидающим движения сильных рук вечно юной комсомолки. Чугунные створы ворот медленно разверзлись и мы почти триумфально въехали под тиранически массивные своды арки.

– Ты впервые у меня.

– Странно …да?

– Совсем нет. Я затворник и случайностей на моей территории не бывает.

– Видимо, я чересчур поспешно составил твой портрет.

– Ах… И не ты один.

Квартира Коцака самодовольно выставляла последствия ремонта. Меня удивило само четырехкомнатное пространство его семейного жилища. О том, что семья у Коцака действительно была, говорили разбросанные по прихожей детские игрушки и несколько пар элегантной женской обуви, выдающие пол ребёнка и вкусы супруги. Высокие потолки прихожей при первом знакомстве поражали кричащей парадностью, чуть сглаженной успокоительным эффектом пастельно-оранжевых обоев. Стену против входной двери скрывала огромная плиточная мозаика, воссоздающая известное полотно Дали «После дождя». Чуть выше изображения на декоративных крюках лежало старое охотничье ружьё с театрально взведёнными курками; над ним висели портреты Фрейда и Эйнштейна.

– Здесь мой двадцатый век, – прорекламировал Станислав прихожую, одновременно увлекая меня через арочный проход на кухню.

Я сел за круглый мраморный стол. Хозяин засунул в микроволновую печь два куска курицы и открыл окно, чтобы выкурить привычную сигарету. Его левая рука обхватила бицепс согнутой правой, а ноги то и дело слегка сгибались в коленях, словно принимая на себя груз мыслей, одолевающих вихрастую голову Коцака.

Затушив дымящийся остаток в глиняной пепельнице, Станислав достал из бара бутылку сухого и предложил выпить за «блаженство свободного мужского дня». Сделав два ободряющих глотка, я спросил о первом, что пришло в голову:

– Зачем тебе эти безумные собрания непонимающих друг друга людей?

Коцак неспешно поставил бокал на стол, разгладил большим и указательным пальцами воротничок дорогой серебристой рубашки, сделал на лбу две едва уловимые складочки и слегка прищурил левый глаз… (Наваждение. Его движения отнимали у моего внимания целую вечность). Он заговорил откуда-то издалека, голосом, которого я никогда не слышал:

– Я недавно прочитал одну занимательную книжку. Прочитал быстро, хотя объём был довольно приличный – настоящий романный объём… Я прочитал её и подумал: зачем автору нужен был именно такой персонаж? Знаешь, в его герое слились воедино Крошка Цахес, Смердяков, профессор Мориарти, капустный слизняк и ещё что-то невообразимое, доводящее до тошноты, до … Нет, это писано не для пересказа. Коцак попытался улыбнуться, однако получилось очень механическое действие. Улыбка превратилась в трещину на гранитной плите и тут же заросла лишайником задней мысли.

(– Уж не пародия ли ты? – чуть не сорвалось с моих винных губ.)

– Я обожаю экстравагантные поступки. В детстве я проворачивал разные интересные штуки с представителями царства насекомых. Июль. Дача. Я выбегаю на зелёное пространство шести жалких соток и ловлю там крылатых жужжащих тварей для увлекательных опытов на пыльном чердаке. Один раз я посадил в литровую банку шмеля, осу, бабочку-крапивницу, пчелу и здоровую навозную муху. Я думал, что насекомые затеют меж собой драку и до смерти зажалят друг друга, но ошибся. Крылатая братия вместо гладиаторского поединка принялась тупо биться о стеклянную преграду. Наверное, думала, что под общим напором банка лопнет и вот она свобода… Первой выдохлась пчела, за ней шмель и бабочка. Только неуёмные оса и муха продолжали ритуально колотиться о гладкие внутренности тары. Мне быстро надоело их мельтешение и я прыснул в банку шипучим ядом. Все твари, кроме осы, мгновенно подохли. Её полосатое тельце ещё долго умирало в пыли, прилипшей к раме чердачного окна. Какое изящество, какая красота неизбежной смерти! Умирающего младенца-бабочку невозможно сравнить с эмансипированной женщиной-осой. Настоящей женщиной, готовой ужалить в любую минуту бытия и готовой к небытию в любую минуту блаженства. Пыль, словно мягчайший пух, всё глубже топила в себе тело осы. Она вертелась вокруг таблоидной талии, приподнимала головку и вновь опускала её, чтобы однажды не поднять вовсе. Я смотрел на эту упоительную смерть на раме чердачного окна, а за стеклом полыхали последние пятна заката и сильно-сильно стрекотали кузнечики, отпевая прекрасную свою сестру. С того дня я полюбил, когда получается так – как получилось тогда на чердаке. Сначала шумно, яростно, ново, а потом … мембрана лопается и легко-легко, словно водой сполоснули, словно всё суетное исчезло и остаёшься один. Один на один с открытием и без памяти влюблённым в тебя пространством.

– Станислав, ты что? Станислав! – вскрикнул я, глядя на то, как он начинает задыхаться и ловить губами сытый кухонный воздух. Я метнулся со своего места, но Коцак остановил меня движением руки, подняв большой палец с аккуратно подстриженным ногтем.

– Тише… Не надо бояться…Я не умру сейчас. Это восторг. Восторг, понимаешь!? Сейчас ему надоест меня душить и я продолжу исповедь…

Коцак снова ухмыльнулся. Это получилось у него более естественно, нежели в прошлый раз. Он взял со стола бокал, отпил из него немного вина и спросил меня, мягко шевеля посиневшими от приступа астмы губами:

– Почему ты никогда не брал деньги за свои выступления? Неужели раскусил меня?

– Раскусил? Что я должен был раскусить? Ты всегда виделся мне общительным, но слегка сумасшедшим моим современником, способным к благородному жесту.

– Пойдём ка со мной, приятель, – загадочно произнёс Станислав.

Он резко поднялся со стула и жестом пригласил меня следовать за ним. Я подчинился его желанию. Мы прошли сквозь арочный кухонный вход, минули двадцатый век прихожей и, завернув на право, остановились у коричневой двери с позолоченной фигурной ручкой в виде орлиной головы.

Я не хотел сегодняшнего дня, – сдавленно произнёс Коцак, положив пальцы на птичий профиль. – Но иначе нельзя. Все затяжные авантюры заканчиваются одинаково бесславно.

Я стоял напротив Станислава, прислонившись плечом к ореховому косяку. Коцак пошарил в карманах и извлёк на белый свет фигуристый ключ, намеренно состаренный неизвестным мастером. Три оборота влево, лёгкий толчок и коричневая дверь распахнулась свободно и широко, открывая нашим глазам пространство кромешной тьмы… Перед тем как зайти внутрь таинственной комнаты я посмотрел через большую белую раму пластикового окна. Был май, и голуби решетили невыносимо лёгкую голубизну неба. От крыши соседних зданий – совсем по-летнему – поднимался густой дрожащий поток тёплого марева, искажая и растворяя в своей изменчивости крест новообретённой Успенской церкви. На одной из крыш под жгучими лучами медленно покрывались жёлтой хлебной корочкой большая буква «О» и восклицательный знак, аккуратно выведенные на жести белой строительной краской. «С добрым утром солнышкО!» – говорила крыша небу, солнцу, маю и всем принцессам верхних этажей дворца…

– Я хотел, чтобы они любовались мной. Я заставлял их любоваться. А после глядел на них, зачарованных, очень голодно. Так глядел, будто облизывал от пяток до темечка, задерживаясь на впадинах и выступах. Они увлекались. Даже те, которые любили мужчин за выдающиеся финансовые достижения. Так я завоевал свою жену. Так было со многими позже.

Я резко вышел из оцепенения и с трудом разжал онемевшие губы.

– Смотри! – выдохнул Коцак.

Щёлкнул выключатель и темноту комнаты охватило преображение. Сначала показалось, будто бы одновременно разошлись стены, потолок и пол, а сквозь зияющие расселины в ночное пространство вторглись пучки дневных фотонов. Но это было обманчивое ощущение. Через мгновение прорехи оформились в матовые спиралевидные светильники, искусно рассредоточенные по всей комнате. Они ещё поразгорались и после совсем успокоились в мягком светоносном благообразии. Глазам даже не пришлось привыкать к столь неожиданной смене чёрного белым. Им как будто предоставили ту оптимальную зрительную среду, которая не раздражает рецепторов ни яркой избыточностью, ни блеклой скудностью иллюминации.

Комната была разделена на две равновеликие половины. Нет, я не увидел границ или каких-либо резких переходов, или даже сколь-нибудь заметной раздвоенности интерьера. Двойственность, открывшегося передо мной пространства, была иного рода. Плавающий в матовой дымке пол, значительно нёс на своей бликующей спине огромную чёрно-белую печать иньяня, медленно переходящую из стихийной горизонтали в упорядоченную вертикаль. Вокруг печати мягким красным цветом аккуратно (как это умеют учителя русского языка или школьницы-медалистки) искрилась надпись: « Я люблю в тебе всё то, о чём другие даже не догадываются». Вспыхнули светильники. Вспыхнули и тут же погасли. Из темноты послышалось мягкое гудение электроники.

– Слушай, – властно и в то же время очень спокойно произнёс невидимый Коцак.

Тишина прервалась едва различимым электронным писком…

– … Тогда говори.

– Я расскажу о будущем.

– Что может быть проще? (смех)

– Я, конечно, не являюсь читателем Последней Газеты, однако, пристально живу вместе с вами стремительными днями современности.

– Просим! Просим!

– Хорошо. Кхе-кхе…И так, мои взгляды на то, что будет после меня или … Ах, будь что будет! С чего бы… А, вот… Будущая политическая формация, друзья мои – это единое полиэтническое государство под управлением вавилонского города. История с определённого момента становится общей. Изучается по следующему принципу: « В это время в объединённой Америке», «В это время в бывшей Европе», « В это время в китайском регионе», «В это время в африканской провинции» и так далее.

– А вот скажи, друг, что будет с журналистикой?

– С журналистикой?! Газеты, безусловно, исчезнут, но …

На этом месте запись неожиданно прервалась и окружающую темноту вновь всецело завоевала космическая тишина. Я подумал о том, что человек в этой глухонемой тишине должен бояться резкого вмешательства жеста или звука. Возможно, его ударит нечто тяжёлое и острое; не исключён взрыв. И бесполезно готовиться. Бесполезно по той причине, что защититься можно лишь от чего-то конкретного, представимого. Но как защититься от темноты?

Послышалось плавное ускорение диска. Остановка. Тихий, уже привычный, электронный писк…

– Отсутствие в западном обществе акцентированного полюса зла порождает отсутствие смысла, – мягко расплескал тишину чей-то очень знакомый баритон.

– Почему они так бояться обидеть кого-то своей естественностью? Все эти обезумевшие от политкорректности писатели, художники, режиссёры спят и видят как бы состряпать что-то ещё более вычурное, чем их собственная неадекватность.

– Господа, давайте не будем повторять ошибки отцов, – вмешался голос Коцака, – в противном случае мы рискуем скатиться к банальностям. Скажите честно, разве бесконечный тупик художественного домысла чем-нибудь лучше приторного медийного позитива? Проблема, господа, в том, что нет альтернативного третьего. Нет достойного, адекватного нашему с вами времени, модерна.

Слева от меня неожиданно вспыхнул светильник да так и замер в утробе мрака матовым прямоугольным маячком, послужив сигналом для джазовой фуги. Я ждал…

– «Lakosta»? Ну, конечно же, «Lakosta»! Я не спутаю этот аромат ни с каким другим. Он твой.

– Жанна…Жанна Вторая!

– Почему вторая? Ах, да… Да ну тебя. Всегда гадость в запасе.

– Не обижайся, Калипсо – ты лучшая в коллекции Станислава Коцака.

– Всё так, но поэма гласит, что Одиссею нужна одна единственная Пенелопа. А я, несмотря на мифическую красоту, всего лишь нимфа, обделённая вашими земными радостями.

– Та нимфа, что родилась в мае под сенью древ полуденной страны, не только миг цветенья продлевает моей короткой призрачной весны…

– А что же? (слышится женский смех)

– … она саму надежду воскрешает и сжечь мосты к минувшему спешит.

(вновь смех)

– Какие милые наивные стихи. Напоминают радужную пену в ванной.

– Такое, милая, у нас тысячелетье на дворе, – недовольно гудит Коцак.

– Ах, Станик, я ведь не хотела и не знала … Глупая… Ты сильно обиделся?

– Я?! Не очень… Ты выросла на поэтических головоломках прошлого столетия и не видишь пока, что мир устремился к простоте и ясности древних. Не видишь, Жанна Вторая и Одиннадцатая.

– Хам!

В разговоре возникает пауза, которую тонко оттеняет едва слышимая джазовая фуга.

– Сколько их было! – протяжно выдувает Коцак.

– Десять – если я не ошибаюсь.

– Насмешница… Я о другом. Тут ни одного существенного повторения: ни в цвете глаз, ни в форме губ, ни в объёме бёдер, ни даже…

Слышаться шаги, щелчок и плавное «швах».

– … ни даже в манере пить шампанское.

– Одержимый Коцак. Совсем больной польский мальчик.

– Вот взять, хотя бы, вас – тебя и твою тёзку. Ведь совершенно разные берега. Один средиземноморский, другой – нордзейский. Цветок и камень, изящная статуя и немая глыба, каприз и чувственная немота. А стиль одежды, а как вы курите, а … И чёрт возьми, всё это мне уже давно знакомо, пройдено. Это не я о вас – это вы во мне. Живёте внутри и мучаете. Каждый раз вновь. Словно вы божественные исключения, будто не бывало ещё подобных… А ведь это ошибка. Моё повторяющееся нескончаемое заблуждение о себе и о вас.

– Хватит! Есть вещи, которые мужчины должны держать при себе или, на худой конец, рассказывать своим озабоченным матерям. Скажи – ты записал диск?

Последовало резкое свистящее «швах», шаги и джазовая фуга взревела хором античной трагедии

– Записал … В последний раз.

– Remarkably! [ 2 ] Ты прав и я тебе где-то сочувствую. Но что делать, если на дворе такое тысячелетие. Если нет больше Женщин и Мужчин, традиций и правил, греха и раскаяния, если наше существование определяют лишь два стремления – респектабельный артистизм и, убаюкивающий разум, культ обладания. Подумай, какое удовольствие жить без рефлексии, насквозь, голодно жрать бытие и не думать о том, сколько его осталось для нас. Благодарю…

– Ты, Жанет, конечно, умница и умеешь сказать… И всё же ты рано меня приговорила. Я понял. Я только сейчас осознал, что мои псевдо…мои собрания… Одним словом – они нужны мне. И им, Жанет…Им они также нужны. Не только для того, чтобы честолюбивая аспирантка из хорошей семьи написала кандидатскую о проблемах молодёжных субкультур нашего города. Здесь искренность, потребность…

– …которую подпитываешь ты, угождая мне и своему алкающему эгоцентризму!

– Пусть так! Ты ведь не можешь знать обо всём наперёд. Не можешь вычислить сроки, угадать последствия. Возможно, мне ещё только предстоит обзавестись душой и совершить подвиг.

– Мне нужно в туалет, – устало произнесла Жанна и фуга умолкла.

Когда загорелись светильники я увидел Станислава. Он быстро подошёл к окну, отодвинул в сторону тяжёлую занавесь и несколько мгновений созерцал зрелый май. Потом, глядя в пол, закурил длинную, плотно скрученную сигариллу.

– Комментарии? – обратился он ко мне

– ……………..

– Да… Ты ещё не видел моей коллекции.

Коцак хлёстко ударил локтем в обойный фон. Раздалось знакомое «швах», стена вдруг зевнула, на мгновение обнажая пустую темень, и вновь застыла, явив миру пёстрый ряд из одиннадцати фотографий молодых женских лиц и одной незаполненной тусклой ячейки.

– Одиннадцать добытых опасным нырянием жемчужин. Одиннадцать образчиков природной неповторимости и грации. Верно?! Это не просто хобби, приятель. Здесь идея. Смысл. В каждой позе, в каждом жесте, в каждой возрастной черте, в каждой округлости и угловатости. Видишь?!

Длинная сигарилла шпагой порхала от одной фотографии к другой, непроизвольно сверкая малиновым остриём раскалённого пепла и оставляя в воздухе долго заживающие дымчатые порезы. Коцак увлёкся. Чёрные вихры его взбаламученной шевелюры свились по обеим сторонам головы в причудливые бугорки; воротник рубашки, и без того приподнятый по моде, вздыбился ещё выше, затвердел, подчёркивая свистящую резкость движений хозяина. Тут раздался шипящий хлопок и один из матовых светильников распластался на полу нелепым осколочным пятном…

Торопливо, словно сказочный герой, бежавший от злого волшебника, спускался я вниз по широким лестничным пролётам сталинского замка. Уже перед самым подъездом, издалека рекомендующим себя запахом сырости и старушечьего выдоха, я представил как вздрогнет за моей спиной 1937, и как громадина здания тотчас пойдёт мелкими капиллярами трещин, чтобы через долю мгновения обрушиться всей надломленной монументальностью в широкую горловину весеннего проспекта.

Правда, ничего похожего не произошло. Я благополучно вышел из холодного подъезда, смаху и глубоко вдохнув пьянящую испарину, беременного грозою воздуха.

На свободе сразу возникли и ясные мысли, и деятельная бодрость, и воспоминание о сотовом, давно молчавшем во внутреннем кармане куртки. Я удивился, что мне не звонит директор, ведь до конца второго за всю мою предшествующую жизнь отпуска оставалось каких-то полтора дня, о которых думалось с тревожным содроганием. Заявленный мною проект стоял, тогда как сроки его сдачи, движимые усилиями извечной подлости, поджимали под самое горло. Оказалось, что телефон просто-напросто выключился, поэтому мир так долго и не беспокоил одного из своих бесчисленных абонентов.