Текст книги "Ай эм эн экта !"

Автор книги: Игорь Черницкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Итальянский режиссер оказался очень живым, плотным старичком с загорелой большой лысиной, окаймленной пушком седых волос. Мне сразу вспомнился доктор Айболит. Но не тот, каким его представил Ефремов в киноавангарде шестидесятых годов Ролана Быкова, моложавым и сухопарым, а такой, каким я его рисовал в своем детском воображении, когда мама, чтобы отвлечь меня от стреляющей боли в ухе, громко и с выражением читала книжку. Помню до сих пор, тогда меня, уже привыкшего к злой матерщине часто подвыпившего отца, удивило и показалось неправдоподобным: как это, дяденька – и такой добрый? У меня с того мамкиного чтения такое уважение и доверие к белым халатам появилось, одно время даже сам врачом хотел стать, но потом понял, что ни к крови, ни к смерти не привыкну. Однако врачей и красный крест всегда уважал, даже нарисовал его алой губной помадой на крыше своего белого игрушечного пластмассового авто. К врачихе нашей в детском садике, тете Моте – Матрена Яковлевна ее звали, – всегда на прививки с гостинцем являлся. Припрячу с обеда конфету, войду в кабинет и выложу на стол ее, сурово сдвинув брови. А она всплеснет руками: "Вот артист!" И смеется, смеется... А я и впрямь артистом стал. Получилось – как диагноз: в роду ведь ни артистов, ни художников, ни музыкантов. Вот только бы эскулапов мне поостеречься: женка-то моя бывшая – педиатр.

Режиссер Айболит указал мне на кресло и раздельно, как школьный учитель, произнес:

– Ситдаун, плиз. Ду ю спик инглиш?

В комнате, кроме него и натянуто улыбающейся мне Зины, были еще две молодые особы: миловидная переводчица с итальянского, стриженная под мальчика, и некрасивая жгучая брюнетка в красных брюках и в мужской клетчатой тенниске. Вторая вперила в меня пронизывающий взгляд, и мне захотелось надеть свою ветровку, но она уже висела на вешалке возле двери. Все-таки большой перерыв в практике сказывается: точно детская болезнь, сразу вылезает "стальной" зажим.

Усевшись в кресло, я сказал "Сенькью" и объяснил по-русски, что, хотя и изучал английский пять лет в средней школе, затем четыре года в институте, разговаривать свободно не могу, ибо до сих пор не возникало в этом жизненной необходимости.

Переводчица все это перевела на итальянский.

– Ва бэнэ, – кивнул Айболит и стал через переводчицу спрашивать всякую всячину. Когда он услышал, что мать моя по национальности полька, тут же оживился и спросил, знаю ли я польский. Но кроме "пшеклентый большевик" реплики из спектакля – и "пшиемных мажень" – пожелания приятных сновидений, которым меня в детстве провожала в постель бабушка, – я ничего так и не вспомнил.

– Ва бэнэ, – опустил голову Айболит, и я сразу просек его разочарованность.

Мне тут же захотелось уйти, но Зина, точно по волшебству, достала из-за шторы гитару и предложила мне спеть.

– Он поет как Бог! – прихлопнула она ладонью по краю стола.

Ничего не оставалось, как "божественно" петь. И я пел. Пел "Темную ночь" и еще одну очень красивую украинскую казачью песню про белого коня:

Билый кинь у билому тумани,

Наче свитлэ марэво з викив...

И мне вдруг показалось, что исчезла комната, растворилась...

Крок ступлю навстрич, и вин розтанэ,

Тилькы у тумани хгрим пидкив...

Я вдруг ощутил себя до боли одиноким, шагающим по этому туманному миру шаг за шагом в безвременье за все ускользающим призрачным счастьем, растворяющимся в мареве, как этот красавец белый конь.

Только когда закончил песню, заметил, что все это время брюнетка в красных штанах записывала меня на видеокамеру.

– Мольто бэнэ, – дистиллированным голосом произнес Айболит, и душа моя тут же приземлилась.

– Гудба-а-ай! – игриво пропел я, выходя в коридор.

Куртку, конечно, забыл на вешалке. Хотел вернуться, да махнул рукой: да пошли вы все, возвращаться еще.

Но тут в коридор выскочила Зина:

– Никита! Куртку. Жди меня в саду, в беседке.

– А что, собственно? – меланхолично спросил я.

– Жди, говорю! – скомандовала Зина с такой интонацией, будто покрыла меня пятиэтажным матом, и нырнула в комнату.

Я поплелся в Довженковский сад.

Сад этот занимает довольно обширную территорию. По студийному преданию, именно Александр Петрович посадил эти яблони и груши. Когда весной они цветут, корпуса киностудии со стороны Брест-Литовского проспекта утопают в кудрявых белоснежных облаках. Район индустриальный: напротив завод насупился – а тут такой библейский сад. Я часто замечал, что пассажиры мчащихся по проспекту троллейбусов вдруг останавливают взгляд на белом пышном цветении и, прервав дорожную трепотню, долго следят за этим все удаляющимся от них чудом. Так смотрят на море, задремавшее под низким солнцем, или на огонь уютно потрескивающего костра: глаза теплеют. Слышал, что на "Мосфильме" есть сад Довженко. Вот уж воистину великий человек. И, как положено великому, до смешного наивный: хотел превратить землю в сад, Сад души человеческой. Серьезный, даже хмурый, седой ребенок. Белоголовый, как его яблони.

Если убрать сад, то с Брест-Литовского действительно удобно подъезжать к первому павильону. И тогда из него, несомненно, может получиться потрясный склад, а еще лучше – цех по выработке чего-либо, например презервативов, как предлагал один из новых украинских. Об этом даже вполне серьезно в студийной многотиражке дискутировали. Вообще, класс! Зафигачить такие презервативы на всех на нас, с головы до пят.

Я упал в траву под яблоню. Перевернулся на спину. Сквозь поблескивающую на солнце листву голубело небо, медленно проплывали округлые, мягкие облака, такие мирные и ласковые...

Года два тому назад, не меньше – во всяком случае, Наташки еще не было, Тамарка моя на сносях ходила, – так вот, пробовался я в свою последнюю картину на главную роль. Поставили здесь в саду камеру, привезли стог сена, и я, мечтавший о роли Тараса-бандеровца, благородного бандита и патриота, должен был сойтись в рукопашной с молодым тюзовским актером Митькой Тиматковым, любимцем худрука, выжившего меня из театра. Можно представить, какие чувства я испытывал к этому Митьке. К тому же он играл энкавэдэшника, и рожа у него была тупая и жестокая, что соответствовало замыслу нового национального киношедевра. Махались мы здорово. Я еле сдерживался, чтобы по-настоящему не съездить по Митькиной сытой роже. Мы падали и катались в сене, разбрасывая его чуть ли не по всему саду. И так – пять дублей. Наконец режиссер, насытившись созерцанием нашего патриотического мордобоя, остановил камеру, обнял меня и поздравил с победой. Митька улегся в сено останавливать кровь из носу: все-таки я ему пару раз звезданул как следует. Я стал снимать разорванную рубашку и, когда передавал ее костюмерше, с ужасом обнаружил, что потерял в драке нательный крестик.

– У-у, це дуже похгано, – мрачно констатировала костюмерша. – Примета е. Така похга-а-ана!

Я упал на колени в разбросанное по траве сено. А за мной на поиски пропажи бросилась вся съемочная группа. Все-все, от режиссера до простого рабочего-постановщика зарылись в стог. Даже Тиматков, шмыгая припухшим носом, честно ползал по траве на карачках. Помню, такая у меня в душе шевельнулась радость от этой солидарности, даже в горле защекотало.

Крестик нашла помрежка-хлопушка Танечка, милая, застенчивая девуля.

– Как же это ты, Танюха, его разглядела? Иголку в стоге сена! выдохнул я, горячо прижимая ее к обнаженной груди и целуя в пушистые золотые волосики на виске.

Целовал в висок, потому что она вся сжалась и склонила голову.

– Так он же блести-и-ит, – прошептала, заливаясь краской.

Ах ты Танюха – два уха! Я ее потом в киноэкспедиции отблагодарил: гуманно и без душевных травм поделился жизненным опытом. А если просто по-человечески сказать – хорошо мне с ней было. Уж так она смешно на мир смотрела, не моргая. Мне все ее защитить хотелось, хоть от себя самого. Жалко, что она потом вдруг исчезла, уехала и не вернулась. А произошло вот что. Организовала администрация киногруппы "тарелку", традиционную в киноэкспедиции вечеринку с обильными возлияниями. Еще в первый день экспедиции, после того как сняли самый первый план, разбили о штатив камеры дешевую общепитовскую тарелку, и каждый взял себе по осколку, по вискирёчку, как мамка говорит. Ну а вечеринку эту самую уже через месяц устроили, когда в рабочий ритм вошли и достаточно материала отсняли. В селе даже по заказу ради такого случая внушительного кабанчика закололи. И вот накрыта на берегу речушки щедрая поляна: горка водочных бутылок, ароматный дымок от мангала, все сыты, пьяны и веселы. И вдруг дикий вопль, и через всю скатерть-самобранку летит граненый стакан с томатным соком. Так прореагировала на неудачную шутку механика съемочной техники московская звезда, снимавшаяся у нас в главной роли, особа своенравная и неприступная. Взяла да запустила в него полным стаканом, а он, стакан-то, возьми да полети чуть правее, прямо в глаз раскрасневшейся возле меня Танюхе. Боже, что тут началось! Я бросился на звезду, все бросились держать меня, звезда вцепилась в волосы механику, и так мы всей съемочной группой, оглашая берег воплями, плясали по пластиковой скатерти, переворачивая тарелки с жирной снедью, раскатывая бутылки и сминая белые пластмассовые стаканчики. И только бедная Танюха, получившая классический фингал и лишившаяся своих киноиллюзий, горько плакала под сенью раскидистого дуба.

Прислали с киностудии новую "хлопушку", барышню многоопытную, нахальную и ленивую. О ней лучше не вспоминать. Она в меня вцепилась такой профессиональной хваткой, куда там. Даже Тамарка тогда, по-моему, все просекла, но не скандалила по причине беременности.

– Фу ты, дьявол! Ты живой? Ты чего тут разлегся-то?

– А что, нельзя? – я открыл глаза.

Надо мной стоял небритый мужичок в мятом темном пиджаке. Кажется, я его раньше, давным-давно, встречал на съемках в бригаде осветителей.

– Да можно, можно, – с легким стоном выдохнул он и стал озираться по сторонам, будто искал что-то в траве.

Я сел, готовый вскочить и помогать ему: уж больно вид у него был горестный.

– Вы что-то потеряли?

– Да доски матери на гроб ищу.

– О-о... простите. Примите мои соболезнования, – нелепо промямлил я, ощущая всю двойственность своего положения: вроде я не спал и непонятно как попал вдруг в этакий мрачный сон.

– Да-а... – скривился мужик и почесал в затылке. – Государственный-то гроб сейчас, считай, почем?

– Так вы хотите сами?

– Да хотел сколотить. – он отчаянно махнул кулаком. – Так ведь тут, черт его душу знает, куда-то все подевалось, ни одной дощечки нигде не валяется. Сейчас люди все гребут.

Мне невольно захотелось его как-то утешить. Я поднялся, тоже заглядывая кругом под деревья:

– А сколько матушке-то было?

– Да ей-то уж много годков стукнуло. Девяносто!

Мы уставились друг на друга.

– Да она еще живая, – криво усмехнулся мужичок. – Дай ей Бог здоровья. Я так, пока к брату в гараж поставлю. Она ж меня сама попросила. У меня брат – инвалид, у него "запорожец" еще с тех времен. Да он уж не ездиит. Я говорю: продай, продай! А он – кому? О-о...

Мужик оживился и, наверное, еще долго выкладывал бы мне свои проблемы одну за другой, но тут меня позвала Зина:

– Ники-и-ита!

Она стояла возле беседки в углу сада.

– Извините, – пожав плечами, улыбнулся я мужику и легкой рысью направился к моей благодетельнице.

Зинуля выпустила первые стрелы, едва я приблизился:

– Я тебе где сказала ждать? – ее зеленые, в пол-лица глаза от возмущения стали абсолютно круглыми. – В беседке!

– Ну, что там? Сливайте воду? – спросил я, не тратясь на пререкания.

– Я ж уже второй раз сюда прихожу. Ты где был?

– Лежал в траве. Слушай, Зин, а ты продай им Юрку Никулищева. Он актер от бога. У него такой внутренний темперамент...

– Да на фиг он мне надо?! – скривилась Зина. – Уже продавала на свою голову. Он приперся в своей сопливой кепочке и давай им про то, что Украина превращается в отхожее место Европы. Дескать, у нас никаких перспектив, мы для вас только общественный гальюн, а вы и рады нам здесь гадить. Это он итальянцам-то. Они ему работу, понимаешь, а он... Ну скажи? Зануда! Я еще раз подобного козла приведу, так меня эти макаронники саму на фиг уволят. У них же порядок, у них работать надо, а не лапшу на уши вешать... – И вдруг без перехода обрушилась на меня: – Ну а ты чего? Марчелло Менструани! Не мог им по-польски натрепать? Я и то знаю: ешче Польска не схгинэла, алыж схгинуть мусыт...

– Да ладно, не переживай, – усмехнулся я и махнул рукой.

– Что "ладно-то", что "ладно"? Все наши из кожи лезут, чтобы в эту группу попасть. Там уже полстудии подвизается, а ты... Знаешь, сколько они тебе за съемочный день заплатили бы? Сто баксов! За один день! Да у меня за месяц у них сто пятьдесят.

– А что там, роль, что ли? – я ухватил губами протянутую Зиной тоненькую дамскую сигаретку.

– Не роль, но эпизод дня на три, машинист-поляк. Героев у них голливудские звезды будут играть, там вообще другие цифры, с такими нулями!.. Нам не понять, для нас это – космос.

– Ты бы хоть сценарий дала прочитать.

– Да где он, сценарий-то? На русском языке один экземпляр где-то там в дирекции. Да на фиг он тебе надо?! Я тебе и так расскажу. Концлагерь, конец войны, итальяшек освобождают наши...

– А где съемки?

– Под Ивано-Франковском, там декорацию строят. В сентябре где-то начнут снимать. – Зина с досадой оглянулась по сторонам, постукивая по сигарете ярко наманикюренным пальчиком. – Вот олух царя небесного! А я-то, дура, думала, будем вместе в экспедиции... Короче, ГЗМ надо покупать.

– Чего?

– Губозакаточный механизм.

– А-а-а... Да подумаешь, три дня каких-то. – я резко выплюнул в сторону дым. – И сто долларов тоже не деньги.

– Знаешь что?! – возмутилась Зина. – Во-первых, там, где три дня, – там и месяц, и там, где сто баксов, – там и больше может быть. Ты что, первый раз замужем, что ли, не знаешь, как к режиссеру подкатить? А вообще-то на фиг ты мне надо, такой красивый? Ты что думаешь, я ради себя, что ли?..

– Зин, да успокойся.

Но она все продолжала атаковать, мне показалось, у нее даже слезы на глазах выступили.

– Тебе же надо, тебе, козлу! Сейчас ведь время какое, пропадешь ведь. Ты же актерище! Тебе на Запад надо прорываться.

– Ну вот и надо было показать ему мои работы, я уже, слава Богу, кое-что в кино успел сделать.

– Да не нужны Джакомо наши киноопупеи! Скажи спасибо, что я ему твою фотку подкинула.

Я насторожился:

– Как, ты говоришь, режиссера зовут?

– Джакомо Доницетти, – сказала Зина и, натянув верхнюю губу и закатив глаза, аккуратно провела средним пальчиком под глазами, вытирая чуть размазавшуюся от пота тушь.

Наступила пауза, пока я соображал, не веря услышанному.

– Джакомо Доницетти? Так это же, можно сказать, живой классик. Он что, еще снимает?

– Как видишь, – равнодушно ответила Зина. – И прекрасно себя чувствует. Ладно, пошла я...

– Да подожди ты. – меня начинала одолевать какая-то мелкая дрожь. – А вот та, что снимала меня, кто такая? Больно сердитая.

– Франческа, дочь, его правая рука. Нет, она баба классная, юморная. У меня с ней все чики-чики. Ей как раз ты вроде понравился.

Я тщательно втоптал в траву окурок, и вдруг меня осенило:

– Вспомнил, Зинуля, вспомнил! Слушай! "Гды ктощь в жычу зрани, а в сэрцу позостанье близна, паментай, же вьенцей черпяла Полъска – тфоя Ойчызна!" А? Ну как? Конечно, может, неточно, но вообще – как?

Зина прибалдела. Зеленые глаза ее нацелились, как у кошки перед броском.

События дальше развивались стремительно. Она потащила меня к Айболиту, который оказался самим Джакомо Доницетти, легендарным персонажем киноэнциклопедии, я выдал ему на псевдопольском когда-то услышанную мною, заученную и теперь неожиданно всплывшую в памяти патриотическую цитату, и Джакомо замахал руками и закричал: "Мо бэнэ!" Судьба моя и участь столь важного для итальянского мэтра эпизода в его новом полотне была решена. Оказывается, перед тем, как мы с Зиной ввалились в комнату, киноклассика добивала его дочь, которой я, несмотря на весь ее непроницаемый вид, что называется, упал в глаза. Почему сомневался мэтр? А мне потом объяснила вездесущая Зина, для которой нет такого слова – "секрет". Его, видишь ли, не устраивали мои синие глаза, и вообще я напоминал ему молодого Делона, в то время как голливудский актер, утвержденный на главную роль, очевидно, напоминал черта лысого. Но что поделаешь, во-первых, он по сюжету из концлагеря освобождался, а во-вторых, финансирование-то проекта итальянского киноклассика из Штатов шло, а кто ее ужинает, как говорится, тот ее и танцует. От американца не избавишься. Зато за меня сражались целых две "кавалерист-девицы": жгучая Франческа – как впоследствии выяснилось, волчица с мертвой хваткой, – и Зина, которая не то что коня, табун на скаку остановит. Разве мог какой-то там плешивенький Джакомо устоять? Он сломался, несмотря на всю очевидность проигрыша рядом со мной восходящей бледной голливудской звезды.

И пошел я со студии, солнцем палимый, то есть в том смысле, что действительно жара была жуткая, но меня она не томила, ибо, окрыленный, я не плелся по размякшему асфальту, а летел высоко-высоко в волшебной лазурной прохладе среди ласковых барашков облаков. Парил! Кружил! Милый-милый ясноглазый пастушок. Кто не знает актерской профессии, ни разу не сталкивался с актером в его повседневной кудлатой жизни, тот меня не поймет. Не поймет, что это значит – получить новую роль. Это, быть может, сродни самой первой безумной влюбленности, когда чудится, что весь мир только для тебя так ловко скроен, этакий сад эдемский, и вон там, под развесистой яблонькой, ждет тебя уже трепещущая от вожделения Ева, и перед тобой перспекти-и-ивы... О-о! Только бы не выгнали.

Я даже тогда наивную песенку сочинил, достойную группы продленного дня для первоклашек средней общеобразовательной школы. Кстати, в детстве мне часто приходилось в такой группе коротать время: родители вечно на работе. Надо же, из той глюпой-глюпой песенки про облака кое-что еще вспоминается:

На земле там гром грохочет,

ливень, град

в облаках лежишь, хохочешь:

солнцу рад.

Лишь луна тревожит все же

по ночам

облачком плаксивым тоже

станешь сам.

Мне бы только над родною

крышей плыть,

над родною стороною

погрустить.

Скрою Землю от жестокого

огня

пусть беда таращит око

на меня....

Все-таки верно говорят: от счастья человек дуреет. Видимо, беды и даны человеку для того, чтобы он хоть как-то развивался. Горе наделяет его способностью мыслить, душевные потрясения открывают мудрые истины и обогащают опытом. И все же только счастье поднимает человека над толпой, делает его по-настоящему красивым, свободным, дарит ему невесомый полет. Впрочем, что есть счастье, и можно ли вообще называть кого-либо из живущих счастливым? Это все равно что сражающегося воина величать победителем, в то время как он еще не закончил своего решающего поединка. Счастья нет, а есть извечное томление, и есть люди, которым до бесстыдства везет, вот везет – и все тут. Он, может, дурак дураком, а вот поди ж ты. Так что же он счастлив? Справедливее сказать, удачлив. Вот и мне, грешному, удача улыбнулась, и я воспарил.

Потом Зина несколько раз была у меня, и я щедро ее отблагодарил. Что еще нужно одинокой женщине? Все они только этого и ждут. Ну, ты меня понял, друг "Самсунг": видеозаписями любовных утех ты напичкан до отказа. Скажу только без ложной скромности: герой-любовник – это мое амплуа. Тут у меня все данные, и любое твое эротическое шоу – ночной абордаж незатейливых видеопиратов – детский лепет на лужайке по сравнению с моим благоприобретенным опытом. У меня даже однажды, в период особенно крутого финансового пике, от отчаяния родилась мысль продать этот свой супердар, нормально реализовать его в условиях современного всепроникающего рынка. Представь себе, я позвонил в одну пикантную фирму, печатавшую краткий призыв в общегосударственном информационно-рекламном еженедельнике. Благо, в наше постсоветское времечко свободы слова и разгула средств массовой информации дешевый еженедельник этот доставляется в каждый почтовый ящик Киева абсолютно бесплатно. В противном случае в моих дырявых карманах не нашлось бы мелочи даже на подобную газетенку.

"Сказочный отдых для элитных господ! Досуг с мужчинами", – липко обещала фирма. Печатался телефон, и в скобках значилось: "Круглосуточно". Я позвонил. Честно признаюсь, как только поднял трубку, испытал какое-то непонятное волнение, и это меня удивило и разозлило: ведь мне казалось, я абсолютно раскованный и уверенный мэн. В конце концов набрал номер из чисто профессионального азарта, так сказать, роль на преодоление. Разговор привожу почти дословно: так он мне врезался.

– Алло, добрый день.

– Добрый, – констатировал голос в трубке. Низкий, нагловатый, но, как я сразу отметил, исключительно настороженный.

– Скажите, пожалуйста, что входит в ваш сервис?

– Все входит. А вас, собственно, что интересует?

– Ну... Наилучшим образом отдохнуть.

– Пожалуйста! У нас мужчины для женщин, мужчины – для мужчин. Аллё! Куда вы пропали?

– Да нет, я думаю...

– А-а, понятно. Ну, так что? Вам какого, с признаками интеллекта или главное, чтобы мускулатура была впечатляющая?

– А гарантия? – спросил я, сам не понимая о чем, растерявшись от такого напора секс-диспетчера.

Его тон приобретал все более деловые нотки:

– Вы имеете в виду ВИЧ-инфицированных?

– М-да.

– Ну, у нас очень чистоплотные ребята. Все свои, все друг друга знают.

– А возраст?

– Не моложе восемнадцати.

– Дорого?

– Пятьдесят долларов за два часа.

Наступила короткая пауза. Я почувствовал, что волнение уходит и мною овладевает какое-то кошачье любопытство.

– А на работу к вам можно устроиться?

– Сколько вам лет?

– Двадцать восемь, – решил я чуть скинуть годочки.

– Как вы выглядите?

У меня зачесались лодыжки, будто они вымазаны мелом, как у раба, изнывающего под солнцем на одном из громкоголосых невольничьих рынков в центре острова Делос. Я неуверенно ответил:

– Н-н-нормально.

– Что значит "нормально"?

– Ну, спортивное телосложение... Торс накачанный такой.

– Нас интересует, как выглядит то, что ниже торса.

– Ну как... Вполне...

– Нужно показаться: у нас отбор на конкурсной основе.

– То есть нужно будет раздеться?

– Непременно. Предстать в рабочем состоянии.

– Ничего себе... вы что же, будете измерять, что ли?

– Естественно.

– А конкурсная комиссия у вас большая?

– Нас двое. Два директора.

– В чем еще заключается ваш конкурс, к чему я должен быть готов?

Этот странный диалог начинал раззадоривать меня, зато голос в трубке звучал все недоверчивее, отвечал с неохотой и даже с раздражением:

– Прежде всего смотрим на рост. Не ниже ста восьмидесяти, ну, в крайнем случае сто семьдесят пять, это предел.

– У меня сто восемьдесят пять, – поспешил вставить я, демонстрируя ликование по поводу увеличения моих шансов.

Но это никак не оживило моего собеседника. Он процедил в самый микрофон:

– Язык чтобы был подвешен: женщины не всегда сразу начинают с интима.

– Понимаю, – еще более загорелся я. – Главное – радость человеческого общения. Очевидно, в рамках конкурса будет прежде всего такое как бы общение? – Я уже просто издевался. Вошел в роль и получал невероятный кайф. Поиграть для меня – все равно что рыбе с мелководья нырнуть в достойный водоем, родная стихия. – Будем считать, что первый тур я уже прошел. А позвольте узнать, ваш второй директор тоже мужчина?

– Тоже.

– Ну и чудненько, ну и чудненько! Когда мы встретимся?

– Можно завтра. – в голосе секс-директора, мне на радость, зазвучала наконец растерянность. – Кстати, ваша ориентация?

– Как у всех, – безмятежно ответил я. – А вы что-то заподозрили?

– Ладно, выясним, – мрачно буркнул директор. – Звоните завтра в девять.

– И сразу конкурс, – не отставал я. – Сразу будете выяснять? Ой, а как? А где?

– Мы назначим – где и когда.

– А справки нужны какие-нибудь?

– Возможно. Потом. Справку о здоровье.

– То есть если подойду по внешним данным?

– Да.

– А сколько платят?

– Вы будете довольны.

– Ну а все же?

– Для начала – тридцать долларов за два часа, потом – пятьдесят. До свиданья.

Я не отставал:

– Ой, я очень хочу подойти вам... по внешним данным. Я подойду, я подойду... Именно вам... Сугубо по внешним.

– Все, до завтра, звони...

– Ой, не бросайте трубочку! Мы так сроднились!

И тут он сорвался – не вынесла душа поэта:

– Слушай, ты, придурок! Я вот сейчас достану тебя и засуну тебе твою трубку в задницу! Ишак ты недотраханный!

Он бросил трубку, а я вволю нахохотался. Впрочем, потом стало так тошно на душе. И почему-то подумал о Наташке, доцюле своей. Так всегда: начнут коготки душу скрести – сразу Натка моя перед глазами. И голосок ее слышу: "Папацька, длатуй".

Пролетело лето. Осень настала – холодно стало. Три летних месяца я провел как муравей, потерявший свой муравейник. Бегал, суетился, хватался за все подряд – ничего не заработал и ничего не приобрел. Видимо, у моей Тамарки появился "спонсор": в августе она укатила с Наташкой в Крым. И я не смог раздобыть хотя бы сотню баксов, чтобы дать им на дорожку. А это значило, что Наташку я теперь не увижу по меньшей мере полгода. Такой приговор мне будет вынесен как отцу, цитирую, "не желающему позаботиться хотя бы о здоровье своей бедной доченьки".

К началу сентября я вдруг почувствовал себя старым, уставшим и никому не нужным. А тут еще, как на грех, грянул день рождения. Воскресенье, в доме ни хлебной корочки, позвать никого не могу, и самому пойти некуда. Зина в экспедиции в Ивано-Франковске.

Позвонила мама из Нижнего Тагила:

– Здравствуй, сынок! Поздравляю! Как ты? Ты не голодаешь? Почему не пишешь?

– Мамочка, я написал большое письмо, ты жди, сейчас письма знаешь как идут?

– Ой, сыночек, как бы свидеться-то?

– Мам, как ты? Как ноги?

– Ой, да ходют пока. Ты чё там ешь-то?

– Мам, наговорим много. Целую! Береги себя.

– И ты, ты – береги...

И слышу, плачет. Повесил трубку, а то ведь так и будет плакать, молчать и плакать.

Вышел на балкон, закурил. Внизу поблескивал на солнышке "вольво". Я поднял со дна коробки подгнившую луковицу и запустил ее в перламутровую крышу иномарки. Изысканное авто совершенно не по-аристократически заверещало, залаяло, закукарекало. Надо же, как талантливо многоголоса эта импортная противоугонная сигнализация! Я стоял и удовлетворенно выдыхал тонкие струйки дыма. Даже колечки удавались. И в этот момент раздался второй междугородный звонок. Это, конечно, была она, Зина.

– Привет, чучело! – кричала она, будто с самого краешка земли. Поздравляю! Расти большой – не будь лапшой.

– Спасибо, Зинуля, спасибо! Ты вторая после мамы.

– Ну а кто ж тебе еще сопельки подотрет? Слушай, Никита, готовься в первых числах выехать сюда. Я недели через две позвоню, точно скажу день съемки. Билет бери в СВ, не стесняйся: из итальянцев надо выкачивать по максимуму.

И тут я обнаглел. Впрочем, наверное, просто такое настроение было: ничего не хотелось, не хотелось никуда ехать. Скорее всего, именно поэтому я и спросил, ничуть не из жадности:

– Зин, а можно по двести баксов за съемочный день?

Она подумала и ответила:

– Попробую. Ладно, пока! Жди звонка.

И ждать пришлось долго. Она не позвонила через две недели, не позвонила через три. Уже заканчивался сентябрь, и я решил, что, заломив слишком большую цену, разочаровал в себе не только Джакомо Доницетти, но и его Франческу. Я перестал ждать и дал согласие Юрке Никулищеву поработать с ним на пару сторожем во вторую смену. И тут раздался вожделенный звонок. Нужно было срочно выезжать в Ивано-Франковск.

У вагона меня встретила Зина. Мы расцеловались, уселись в арендованные киногруппой "жигули" и отправились в гостиницу. Возле гостиницы стоял огромный памятник Ивану Франко. Как пояснил водитель, его ловко переделали из незаконченного очередного Владимира Ильича. Я подумал, что врет. Но впрочем, это идея: создать такой универсальный памятник, чтобы он трансформировался, как кубик Рубика, и менял свой облик в зависимости от политической ситуации и новых приоритетов. Чтобы было скромненько и со вкусом. Опять же экономно. А для нас, вечных геростратов, такой вариант был бы просто чудесным подарком.

В тот же день повезли меня на площадку. Декорацию построили довольно далеко от города, и я даже задремал, пока мы больше часа тряслись по дорожным ухабам. Проснулся, смотрю – в поле снег лежит.

– Вот это да, – говорю. – Здесь уже настоящая зима.

– Да нет, – засмеялся водитель. – Это синтепон. Материал такой, на вату спрессованную похожий. Его подкладывают в куртки легкие, демисезонные. Это итальянцы... Вон площадка.

Невдалеке уже действительно виднелись вышки "концлагеря".

– Здорово, – оценил я искусство итальянских декораторов.

– За деньги что не сделаешь! – весело, с чувством человека, хорошо в киноделе информированного, рассказывал водитель. – Они тут вообще все вокруг хотели солью засыпать. Мелкой такой, "Экстрой". Видно, председателю местного колхоза хорошо забашляли. Ну и навезли гору мешков пятидесятикилограммовых. А тут агроном молодой. Нет, говорит, не дам поля портить, не дам, и все тут. Ну ни в какую! Видно, не заплатили ему как следует. Или дорого он слишком стоит, тот агроном. Не дам, говорит, землю поганить: она потом родить не будет. А? Есть же у нас еще такие сквалыги! Так и не дал.

– Да-а, – задумчиво протянул я, все мрачнея по мере приближения "концлагеря".

– Есть же такие люди, – скривил рот водитель. – И сам не гам и другим не дам. Ведь, я уверен, у него у самого в доме жрать нечего, а вот гляди-ка, уперся рогом. Вообще-то синтепон тоже ничего. Оно для итальянцев дороже, конечно, такие рулоны раскатать, но зато убеждает, правда?

– Конечно, – согласился я. – Отлично сделано.

Мое замечание относилось еще и к приближающемуся "концлагерю". Профессиональный глаз не мог не отметить, что декорация выполнена мастерски и действует впечатляюще. Все: и разъезженная грузовиками грунтовка возле ворот с немецкой надписью – я немецкий не знаю, но, очевидно, там было написано что-нибудь вроде "Каждому свое" или "Добро пожаловать в ад", – и черные вышки с торчащими пулеметными стволами, и высокий забор – загнутые вовнутрь квадратные толстые столбы с немыслимо переплетенной, зло ощетинившейся колючкой, – и длинные крепкие бараки, сложенные из узкого красного кирпича, и черный дым из высокой трубы – все подействовало на меня ошеломляюще. Я вдруг почувствовал себя таким маленьким и беззащитным, таким зыбким показалось мне не ценимое мною до сих пор мое относительное благополучие, хрупким – мир, меня прежде окружавший, такой теплый, такой родной... Захотелось крикнуть: "Мама!" Честное слово, даже не думал, что я такой малодушный. Готов был вцепиться в водителя и умолять, чтобы вез меня обратно в гостиницу. А он, как мне показалось, с эдаким самодовольством, будто сам был комендантом этого лагеря, представлял мне сооружения, из коих сложился пейзаж, или, как говорят кинооператоры, картинка с единственно подходящим названием – "Memento mori".